АНАТОЛИЙ и ФАИНА  ИГНАТЬЕВЫ

 

ВЛАДЕТЕЛЬНЫЙ КНЯЗЬ МЕЩЕРСКИЙ

Исторический роман

 

Словно жухлые листья с засыхающих ветвей осыпаются годы истории с кустов столетий, некоторое время оставаясь ещё видимыми, а потом и они,  и сами ветви падают и сгнивают постепенно, навсегда исчезая в гумусе времени. А историки копаются в этом перегное, пытаясь в кусочках его найти хотя бы махонькое, не вовсе пропавшее событие, о котором можно было бы сказать, что оно всё-таки было. А может и не было? Сомнения, сомнения... Ведь и академики иногда заблуждаются, и летописи пишутся под правителя,  и переписчику  в глаз соринка попасть может. Трудная наука - история. Но какая увлекательная! Хмель её захватывает сильнее, чем водка пьяницу, и тянет, и тянет - а как это было? А как это могло быть? И не оторваться от этого сладкого зелья, и не уйти уже, коли однажды попробовал его.

 

Разноплеменные тумены[1] под монгольским командованием появились на Руси совсем не неожиданно. В 1207 году Чингисхан направил своего стар­шего сына Джучи для покорения народов южной Сибири, в 1209 году двинул многочисленные полчища в области Северо-Западного Китая; в 1219 году пали Бvxapa и Самарканд, в 1236 -  города Булгарии. Всё низовье Итиля (Волги) и верхнее левобережье оказались в руках азиатских пришельцев.

 Об этом русские князья обязаны были знать, и, скорее всего, знали,  но, очевидно, понадеялись на русский «авось» - мол, дальше «поганые» не пой­дут. Однако весной 1223 года эти «поганые», преследуя половцев, вышли к пределам Руси. Половцы запросили помощи. И мог ли  отказать половецкому хану Котяну его зять Мстислав Галицкий? Ведь русские князья зачастую брали в жены «красных девок половецких», и, несмотря на набеги степняков и ответные походы русичей для отмщения, между двумя народами уже возник симбиоз. Половцы приглашались князьями для какого-нибудь грабительского похода на земли соседнего, русского же князя, с которым нападавший даже мог находиться и в родстве, а тот, в свою очередь, звал других половцев для ответного разорения. Беда была в том, что после Владимира Мономаха единой Руси не стало. И всё это

хлипкое образование, состоявшее из множе­ства княжеств давно бы рассыпалось в прах, ежели бы не покоилось на не­зыблемом основании языка русского и святой веры православной. Поэтому, когда появлялся общий противник, князья выступали всё же сообща.

Так и случилось в мае 1223 года, когда три русских князя, все трое Мстиславичи: Киевский, Черниговский и Галицкий - приняли  решение выступить против монголов в союзе с половцами . Монголы прислали послов со сло­вами «. . .мы ничем не оскорбили русичей: не входили к вам в землю; не брали ни городов, ни сёл ваших, а хотим единственно наказать половцев,  своих рабов и конюхов...» Князья отвергли предложение совместных дей­ствий против половцев, а послов убили. Поступок непонятный.  Ско­рее всего обыкновенная гордыня обуяла князей - подумаешь, какие-то ко­чевники,  нехристь поганая! Однако от этой нехристи последовало грозное пре­дупреждение: «Итак,  вы слушаетесь половцев, умертвили наших послов и хо­тите битвы? Да будет! Мы вам не сделали зла. Бог един для всех народов; он нас рассудит».

31 мая противники  встретились на берегах реки Калки. Перед этим случилась небольшая стычка с передовым монгольским отрядом, в которой русичи легко победили и потому ещё более  уверовали в свои силы.

Между князьями не было единства в принятии решений о дальнейших дей­ствиях , и князь Галицкий по прозванию Удатный (удачливый, счастливый), не дожидаясь остальных, самонадеянно, в предвкушении воинской славы, напал на монголов. А те применили свою обычную тактику - сделали вид, что убега­ют. Русичи с половцами устремились за ними, но тут мышеловка захлопнулась, убегавшие, вдруг развернувшись, пошли в атаку, ударили и с флангов, половцы, не выдержав натиска, побежали, их конница смяла русские порядки, воз­никла неразбериха, паника, и началось избиение.

Не успев толком «изготовиться к битве», погиб вместе с одним из своих сыновей князь Черниговский,  Мстислав же Галицкий спасся,  «прибежа» к Днепру, сел в лодку,  остальные же приказал изрубить, опасаясь по­гони,  а то, что этим он обрекает на гибель остатки  своей рати, его, очевидно, не очень-то и волновало.

А Мстислав Киевский во время побоища сидел в своем укрепленном городке,  по летописи - «на горке каменной», и наблюдал за побоищем. И даже с места не тронулся! Монголы, перебив галицкие и черниговские полки, подступили и к нему. Но за три дня боев так и не смогли одолеть киевлян, и тогда пошли на хитрость, предложив за выкуп отпустить всех. Киевляне согласились, и   были тут же перебиты.А плененный Мстислав Киевский вместе со своими зятьями закончил жизнь под досками пирующих на них победите­лей. Так бесславно завершилась первая битва с воинственными пришельца­ми,  в которой при надлежащем единстве русичи вполне могли не только вы­стоять,  но и победить, так как численность их войск, если судить по летопи­сям,  превышала монгольскую раза в три-четыре.

Многие  стыдливо-снисходительно обходят этот и другие подоб­ные моменты в нашей истории, хотя по ним, если отложить в сторону заказные летописные славословия тогдашним князьям,  можно ясно увидеть их истинные лица.

Как правило беда, случающаяся в государстве происходит не из-за трусости или лености его населения, в которых и поныне ушлые люди любят об­винять терпящие бедствие народы, а из-за невеликого ума правителей, не уме­ющих,  а подчас и не желающих заботиться о нуждах своих подданных.

Возникает вопрос: а если бы русичи не вступили в союз с половцами против монголов, пошли бы те на Русь? Ответ однозначен: пошли бы. Орда, которая к тому времени вобрала в себя множество племен и народов, уже не могла не идти вперед и вперед, захватывая всё новые города и земли,  и, наверно, сам великий Темуджин*, будь он жив, не сумел бы остановить движе­ние этой лавины, ибо, однажды сорвавшись с высокой горы, она всё равно до­катится до точки своего иссякания.

В 1237 году монгольская армия вторглась в пределы Руси. Первой на её пути, как и потом на протяжении двух с лишним столетий, оказалась многострадальная Рязань. Город был разграблен и сожжен. На эту тему напи­сано много , и говорить что-то ещё нужды нет: случилось то, что и должно было случиться. Повторился синдром Калки - героически оборонявшимся рязанцам никто не помог, да и не думал помогать: ни из Владимира, ни из Кие­ва. Великие князья петушками сидели каждый на своем заборе и молились, как в том анекдоте, когда жители Тамбова, впервые увидевшие едущий по железной дороге паровоз, испугавшись, стали уговаривать его: «Матушка загогулина,  не ешь наш город Тамбов, поверни на Пензу».

И неудивительно, что к 1243 году почти вся Русь была уже завоевана монгола­ми. Однако тотальной оккупации не последовало. Обложив население данью, завоеватели отошли в Поволжье, где в низовьях реки Итиля-Волги построили город Сарай, ставший столицей Золотой Орды.

После первых страшных ударов на Руси наступила тревожная тишина. В русских городах монголы оставили отряды  с баскаками во главе для сбора ясака, которые в 1263 году были заменены наблюдателями в ранге послов, а сам сбор дани переложили на русских князей. Князья же для получения права на княжение стали ездить в Сарай за ханскими ярлыками. Право­славная церковь была освобождена от всяких налогов, однако митрополит, хотя и назначался из Константинополя, утверждался тоже в Орде.

Иногда монголы совершали грабительские походы в русские земли, но в основном раздробленная страна управлялась князьями, которые, несмотря на так называемое «монголо-татарское иго»,  продолжали как ни в чем не бывало ссориться и воевать друг с другом, нередко приглашая и монголов в помощь себе. А те опустошали все земли, по которым проходили. И особенно винить их за это нельзя, ибо в те времена грабеж чужих земель и народов был самым обыч­ным занятием не только монголов, но и всех прочих, имевших силу для этого.

Здесь для полного понимания дальнейших событий совершенно необходи­мо сказать и о другом высокоразвитом государстве, попавшем под каток мон­гольских туменов. Это Волжско-Камская Булгария. В русских летописях эта страна упоминается более всего в связи с грабительскими походами князей на булгарские города, которые совершались со времен Мономаха и продолжались даже при монголах. Значит, было что грабить.  О значительности и силе древ­ней Булгарии говорит хотя бы то, что при первой стычке в 1223 году лучшие монгольские полководцы потерпели здесь поражение. И упорное сопротивление захватчикам продолжилось не только в 1236 году, когда страна была всё-таки завоевана, но и после. Поэтому монголы нещадно вырезали местное население,  уводили в плен, разрушали города, деревни, жгли всё вокруг. Может быть и

из-за этого судьба двух государств - Руси и Булгарии сложилась по -разному.­ Если Русь, номинально подчиняясь Орде, оставалась в какой-то мере все же самостоятельной величиной, то Булгария постепенно заселялась пришельцами, уцелевшее коренное население перемешивалось с кыпчаками и другими тюркскими племенами, благо языково-этническая схожесть способствовала этому, и к середине ХУ века уже образовалось новое государство, названное в русской истории Казанским ханством.

Не избежала общей участи и Мещёра. Эта затерянная среди глухих лесов и болот полумордовская,  полурусская земля, принадлежность и границы которой всегда были размыты и спорны, после завоевания монголами была превращена ими в плацдарм баскачества. У русских князей не было ни сил, ни возможнос­тей контролировать Мещёру, и она надолго выпадает из истории, иногда лишь непокорностью мордвы напоминая о своем существовании. Однако этой земле была уготована особая судьба.

В самом конце ХШ века, во время междоусобицы между ханом Тохтой и влиятельным темником Ногаем, из Орды откочевал Бахмет из знатного рода ши­рин.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОЛОГ

В год 1239 на пятый день после Рождества Христова из-за Оки подул холодный порывистый ветер, погнал по небу серые низкие облака, и из них иногда, будто горохом бросал кто-то, сыпало на землю ледяной крупой. Порой и сол­нышко,  как жёлтый птенчик из гнёздышка, несмело свешивалось с облачка и как будто грело даже, но не до сугрева уже было - зима лютовала.

Из Городка через задние ворота в сторону леса с плачем и причитаниями выезжали груженые скарбом сани с бабами и детьми, приостанав­ливались,  женщины бросались на шею мужьям, целовали сыновей, пытаясь продли­ть мгновение расставания, а мужчины в доспехах и при оружии хмуро стояли в ожидании, поторапливая уезжающих.

Пятилетний Фимка хоронился в заросшей бурьяном яме возле родительской избы и очень бо­ялся,  что его, как остальных братьев и сестёр, увезут в лес. Он не хотел в лес. Там было темно и жутко, а по ночам выли волки, и всегда шуршал и бе­гал кто-то.  Бабка Матрена говорила, что это леший ходит: «Вот слухать ба­тюшку с матушкой не будешь, леший тебя и утащит». -  «А он, этот леший, и так ведь утащить может», - думал Фимка, забираясь подальше, чтобы не нашли ненароком. Но матушке в спешке недосуг уже было пересчитывать чад своих мал-мала меньше, и про Фимку забыли.

- Как там? - крикнул, задирая голову на сторожевую вышку, боярин Хлопоня. - Не видать?

- Не видать пока, - ответил дозорный.

Едва женихаться начавший Микитка, по прозванию Беляк, стоял на верхо­туре, и ветер трепал пряди его длинных светлых волос, выбившихся из-под шапки.  Когда проглядывало солнышко, волосы эти вдруг окрашивались в красное, и Хлопоня крестился торопливо: « Свят, свят... Нехорошо это, не к добру...»

А в небольшой деревянной церкви шёл молебен. Не пожелавшие хоронить­ся в лесах старики и старухи во главе с батюшкой Макарием истово молились Господу. Авось вспоможет, авось защитит Господь. А коль и помирать придёт­ся,  то и ладно уж - своё пожили. Однако жутко было. Давеча из Мурома три молодухи прибежали, сказывали, что моголы почти  всех перерезали, мальцов даже не пощадили, а город спалили начисто. Спасибо монахам: через подземный ход в монастыре людей наружу выве­ли. Хорониться надобно…

«Может, и пронесёт, - успокаивал себя Хлопоня, - может, стороной пройдут.. .Два года тому как Рязань и Суздаль порушили, Владимир, Ростов, а до наших мест ведь не дошли...Да и на кой им глухомань эта...Господи, Гос­поди,  откель беда такая - не слыхано, не видано, то ли моголы, то ли татары.  Как черти из преисподней вылезли...За грехи, за грехи...»

- Идут!- звонким голосом крикнул дозорный с вышки.

- Много ли?- встрепенулся Хлопоня.

 Сердце сжалось тоскливо – не пронесло.

- Верхами. Много.

- Боле сотни али нет? - с надеждой ещё спросил Хлопоня.

- Намного боле, конца нету, - ответил Микитка.

- По местам!- приказал Хлопоня воям.

А сам, тряся большим своим брюхом, придерживая болтающийся меч, побе­жал к воротам, где слуги усаживали в возок боярыню, а та упиралась, не желая садиться.  В возке уже сидели пятеро детишек боярских в шубках, и две младшенькие девочки смеялись над матушкой, как она слуг отталкивает, а они не подчиня­ются - никогда такого не было.

- Давай, матушка! Давай! - с силой затолкал Хлопоня супругу в возок.-
Поезжайте на зимовники. Да пошибче. Нехристи тут уже.

- А как же сам-то? - зарыдала боярыня.
        Но воины уже закрывали за возком ворота.

- Как Бог даст, - негромко, скорее для самого себя, устало ответил Хлопоня.

Измучился он за последние дни, извелся весь, брюхо, вон, не опало, а ли­цом осунулся, глаза ввалились, и брыли на скулах, как у старого пса, отвис­ли. Кончилась жизнь боярская сладкая, нутром чуял, навсегда кончилась.

Воины поднялись на бревенчатые стены, и Хлопоня тоже встал на стене над высоченной кручей. Внизу - Ока, обрыв отвесный, отсюда не полезут.

- На лесную сторону перейдите, - приказал стоявшим возле воинам.

 Сам тут остался. «Конец, - думал обреченно.- Что он сделает со своими пятью десятками? Супротив сотни, ну, двух по крайности постоять ещё можно было бы...»

- Подходят!- крикнул дозорный.

И в этот момент слева из-за горы выскочили  всадники в островерхих меховых шапках, поглядели наверх на городок, крутанулись на месте, пустили стрелы и ускакали. А на стене вдруг повалился на колени один из воинов - Вестимка. Стрела угодила ему в шею, как раз в жилу, и кровь тугой струй­кой в такт сердцу забила из ранки. Вестимка ладонью зажал шею, пытаясь остановить уходящую жизнь, но ярко-алые ручейки не слушались, пробивались сквозь слабеющие уже пальцы и текли на дощатый настил. Когда Хлопоня заметил это и подошёл, Вестимка лежал уже, и кровь не била, а текла почти ровно, останавливаясь постепенно.

- Вестимка ! - подбежал  Матюшка. - Друже...И как же ты...

Хлопоня поднял стрелу, валявшуюся тут же на досках. То ли сама, ударив, выпала, то ли Вестимка её выдернул… Подумал с тоской: «Однако, далече пусти­ли нехристи - пожалуй, наши так не долетят».  И снова сжалось сердце, тес­но стало в груди, душа томилась, предчувствуя недоброе.

Тут внизу,  из-за бугра, неспешным шагом   выехали всадники и стали останавливаться в отдалении, у Оки, постепенно заполняя всё простра­нство перед рекой. У каждого, кроме ездовой, были и ещё кони, и вскоре их ржание и гор­танный чужой говор перекрыли все звуки окрест. А потом показалась странная пешая колонна человек в сто. Их, как стадо овец, гнали плетками ехав­шие сзади всадники, иногда лениво щёлкая по ногам отстающих. Хлопоня не сразу понял кто это, потом только разглядел. Да свои же! Али муромские,  али ещё где в полон взяли...Что делать? Много супостатов, шибко много - не выдюжить. Слух как-то был, будто бы один град ворота моголам отворил,  и те никого не тронули...

Молодой хан  ехал почти в самом конце своего войска, за ним с де­сяток волов везли большой круглый шатёр.

- Они с леса обходят, - крикнул Микитка.

-Не стрелять, - приказал Хлопоня.

Внизу от войска отделились двое конных и направились к дороге, что вела наверх в Городок. Дорога в горе была, будто в ущелье, зажата с обеих сторон отвесными каменистыми стенами, и её стерегли несколько воев.

- Сходи, впусти, - сказал Хлопоня Матюшке, всё ещё стоявшему над Вестимкой.- Переговорщики это.

Двое конных подъехали к Хлопоне, и он сверху разглядел их. У одного рожа круглая и глаза щелочками, явно могол, а вот второй, кажись, из наших,  потому как белобрысый. Могол сказал что-то, и толмач перевёл:

- Великий хан  велел сказать тебе, что крови он не хочет. Тебе надобно дать коней и еду, а воины твои пусть с нами идут.

- Мне подумать надо, -ответил Хлопоня.

- Думай, - перевёл белобрысый. - Только хан ждать не любит.

И поехали назад, не торопясь и не оглядываясь даже, уверенные, что всё будет по-ихнему.

- Что делать станем, братья?- обратился Хлопоня к воинам.

Все молчали, только Матюшка буркнул себе под нос, скорбел, видно, о

друге:

- Зараньше уходить надо было...

- Дак кто же знал, что их стоко будет, - повинился Хлопоня.- Поздно уходить.

И, посовещавшись, решили всё же отворить ворота. В этом случае надежда, хоть и маленькая, но все-таки оставалась. Так жаль было Хлопоне всего вокруг - пожгут ведь, потопчут, испоганят, а он тут сызмальства каждое бревнышко знает, собственными руками пощупал. Да и ставил Городок ещё при Юрии Владимировиче и Андрее Юрьевиче прадед его, славный боярин Прокопий. Может, даст Бог, и обойдётся всё...

Часть войска вошла в ворота, но большая осталась за ог­радой. Входили смирно. Русские воины отошли к церкви, тут у храма как-то спокойнее было, а Хлопоня встал возле вышки, ждал хана. И молился про себя: -  «Господи, Господи, помоги, пронеси эту напасть, избави нас...»

Моголы, видя его богатые доспехи, что-то говорили между собой, пересмеивались, но вежливо объезжали сторонкой. У каждого по два колчана со стрелами, у иных и два лука, копья с крючьями, мечи кривые, на многих латы из толстой кожи, и у коней тоже морда с шеей защищены. «Стрелой, пожалуй,  не пробьёшь», - думал Хлопоня, оценивающе разглядывая чужаков. Среди мого­лов попадались и рыжие, и с продолговатыми лицами, похожие более на кыпчаков или булгар.  Въезжали они не гурьбой, не кучей, а строй­ными рядами и сразу же располагались вокруг русских воинов, упреждая воз­можное нападение. И чувствовался в том железный порядок, когда без при­каза никто и чихнуть не посмеет.

Хан в сопровождении своих нукеров* въехал в ворота, и перед ним сра­зу же будто просека образовалась - все татары расступились в почтении. Нукеры были в кольчугах и латах, и у каждого по два меча - один прямой,  как у русичей, а другой кривой.  Сам хан был в собольей шубе. Лицо скуластое,  бороденка с усами реденькие, глаза раскосые, хитрые.

- На колени! - приказал один из нукеров. Толмач перевёл.

Хлопоня не сразу понял, что это ему сказано, а хан сверху с интересом разглядывал его, улыбался  снисходительно, как обычно улыбается хозяин угодившей ему собаке, ожидая от неё следующего угождения.

- На колени! - повторил нукер приказ.

Хлопоня понял, что это ему, и кровь бросилась в голову. Рука сама потянулась к мечу, но кто-то сзади ударил его по ногам, и они подломились. Хлопоня тут же стал вставать, но его опять ударили, и он упал всё-таки на колени. Хан рукой показал, мол, иди сюда, поближе. Два могола взяли Хлопоню под руки и подтащили к нему. «Терпи, - приказал себе Хлопоня, стиски­вая челюсти. – Терпи».

И, может быть, все бы и обошлось, но в этот момент что-то сверху упало на круп коня хана. Моголы, тут же глянув, заметили Микитку на вышке, и десятки стрел полетели в него. Пора­женный ими Микитка уцепился было за лестницу, но пальцы, ослабев, разжались, и он рухнул вниз. И лежал весь утыканный стрелами, а его .длинные льняные волосы, как крылышки убитой горлицы, распластались по натоптанному снегу. Хану подали предмет, упавший сверху. Это оказался всего лишь кусок берес­ты с письменами, выпавший из-за пазухи  Микитки. «У попа Макария грамоте обучался...» - с тоской вспомнил Хлопоня. И так тошно стало. «Не надо было отворяться, - пожалел он о содеянном.- Эх, не надо было...Всё еди­но погибель».

А хан, повертев бересту, равнодушно выбросил её и милостиво протянул боярину ногу, обутую в красный сапожок.

-Убу!- сказал один из державших Хлопоню.

-Целуй!- перевёл толмач.

Хлопоня налитыми кровью глазами недобро глянул на хана и стал жевать губами, набирая слюну в пересохшем рту. Ему, боярину, целовать сапог нехристя?! Да пропади всё пропадом! Хан ждал, однако, начиная озада­чиваться промедлением уруса, и тогда Хлопоня, перекрестившись, что уже и вовсе насторожило моголов, вдруг рывком, пересилив державших, привстал и смачно харкнул в хана набранной слюной. Его тут же осадили, заломили руки, с хрустом сломав одну, а хан в гневе рубанул рукой по воздуху. «Ну тварь!- успел подумать Хлопоня.- Утрёшься теперь!» Как вдруг что-то сильно ударило его по шее, мир странно качнулся, полетел, завертелся и исчез вовсе. А срубленная голова его, мелькая белками закатившихся глаз, оставляя кровавый след, кувыркнулась по снежку и успокоилась возле Микиткиных волос.

В тот же момент Матюшка со звериным ревом бросился на моголов, за ним другие воины, и началась сеча. Но недолгая - русских перебили тут же, всех до единого.  В церкви молящиеся затворились. Моголы начали было ломать двери, но хан приказал коротко: - Сжечь!

Он недоволен был собой, что поторопился, что так скоро решил участь этой урусской собаки. Помучить надо было, заставить лизать подметки сапог,  которыми  ступала нога потомка великого Темуджина.

Церковь обложили соломой и подожгли. А изнутри все еще доносился басови­тый голос батюшки Макария, читавшего отходную молитву, да иногда - ста­рушечьи причитания. Дубовые стены занимались медленно, не желали гореть, но огонь долез до крыши, и гуд, и треск пошёл,  пламя поднялось выше вязов.  Дым проник внутрь храма, и там заголосили, закричали жутко, по-звериному, двери задергались, видно, кто-то пытался отворить, но моголы снаружи при­пёрли их кольями. И крики вскорости затихли. И голос батюшки оборвался на полуслове, а следом рухнула крыша. Огонь и искры брызнули во все сто­роны,  от жара стали заниматься ближние избы. Моголы заторопились, по­бежали шарить по домам в поисках добычи, но мало что осталось в  Город­ке - всё ценное вывезли.

К вечеру моголы прошли на другую сторону обширного оврага, где в лесу был небольшой монастырек и ограбили его. Двух монахов, пытавшихся защитить свои святыни, убили, а вот сам монастырь хан жечь не велел. Гро­зен был потомок Темуджина, но верил во всех богов, и нехорошо было на ду­ше, что приказал молельню урусскую сжечь. А вдруг ихний бог видел все?..

К полудню следующего дня с холодной стороны  опять подул сильный ветер, закружил позёмкой, зашумел, загудел в сучьях опаленных вя­зов, и понеслась снежная круговерть, разметая золу на пепелище, пригибая языки пламени.  Следом ударил снежный заряд, потом ветер утихомирился, всё успокоилось, случилась оттепель, и крупные лохматые снежинки начали па­дать с хмурого неба на недовольно шипящие угли.

И мир вокруг стал постепенно делаться беленьким и чистеньким, лишь в нескольких местах легким туманцем шевелились дымки, да иногда взбрыкивало и пламя, поедающее остатки головешек. Присыпало снегом все кру­гом: и само пепелище, и остовы печей, и кровь, и тела погибших, и косточки заживо сгоревших, а снег всё шёл и шёл, будто по-родственному старался прикрыть наготу и боль земли русской.

 

Г Л А В А 1

 

Бахмет сын Усейнов из знатного рода ширин кочевал вдоль правого бе­рега Итиля,* забираясь всё дальше и дальше вверх по реке, потом, свернув в сторону, к июню вышел на берега Мокши. Уходили от засухи в степи, от бес­кормицы,  а главное - от замятни, случившейся в Орде между ханом Тохтой и Ногаем.

В середине лета на Мокше было жарко и сухо почти как на юге, но травостой здесь поднялся выше человеческого роста, и Бахмет был доволен -кормов много. Он любил лошадей более нежели людей, душой тосковал, когда случалось, что от голода кони падали, и приходилось забивать их.

Было утро. Легкие облака шли по небу, но дождя не предвиделось. Кочевье расположилось вдоль кромки леса. На обширном лугу у реки пасся скот, кони ходили тут же, два горбатых  верблюда важно шествовали между ними, мужчины, неторопливо переговариваясь, доили кобылиц, из казанов на кост­рах вкусно пахло шалюном,* а вездесущие мальчишки с гиканьем носились по берегу, палками, как саблями, ожесточенно сражаясь друг с другом.

«Багатуры*...» удовлетворенно думал Бахмет. В сопровождении нукеров,  на рослом саврасом жеребце он объезжал курень,* и воины уважительно привет­ствовали его.

Легкий ветерок дул с Мокши, шевелил его седоватую бороду, забирался под полы вязаного номрога*, приятно освежал тело; воздух был чист, и пахло травами почти по-степному, и всё было хорошо, и было бы ещё лучше, ежели бы не весть из Сарая, которую доставил гонец. Он долгожданную пайцзу* от хана Тохты привез и письмо,  в котором писано было: «Говорю тебе, Бахмет Ширин,  дуют ветры из степи, как дыхание из одной груди, неразделимые. Ты против меня плохого не делал. А потому я, царь твой, жалую тебя улусом на ночной стороне,  где Мухши-су, а далее,  что сам возьмешь».

Добрые вести привез гонец, только вместе с ними будто горечь полынную в чашу со сладким молоком кобылицы плеснул - умер старый Ногай. На реке Ак-су в местности Куканлык войско Тохты наголову разбило Ногая. Но многие люди его спаслись, потому как тайные слова знали. Уходили и кричали:

- Итиль-Яик! Итиль-Яик!

И воины туменов* Тохты, думая, что свои идут, отставали, назад ворочали. Сам же Ногай не уцелел. Какой-то безродный пёс урус, не ведающий ни обычаев,  ни законов великого Темуджина, отрезал ему голову. Как барану. Бешеного уруса Тохта убил, конечно, но что с того - пыль она и есть пыль - сверху из седла никому не заметная. А жаль было старика. Столько вместе пережи­то...Да ведь и самого Тохту Ногай на ханство ставил. Чуял и раньше Бахмет,  что к добру эта брань не приведет, говорил даже Ногаю, но разве с одно­глазым поспоришь...Потому и ушел, человеком длинной воли* стал.

Ехал Бахмет и думал, и взгляд его серых сумрачных, как у волка, глаз был устремлен внутрь себя. Нижняя челюсть слегка выдвинулась вперёд, на продолго­ватом лице, на щеках ещё отчетливее сделались давно обозначившиеся склад­ки, редковатые усы с бородкой топорщились, словно шерсть на загривке злой собаки. Ехал и жевал сухими обветренными губами, играл желваками на скулах, подставляя лицо ветерку с Мокши, думал с сомнением: «А родит ли  Амаджи-хатун* сына?»  Ни одного ведь не осталось. Двое сгинули в горах у злых касогов,* а любимый Нури - могучий барс, надежда и отрада, против его воли  с Ногаем пошел и погиб. Год уже минул... После того отложился Бахмет от Ногая, да, видно, раньше надо было... Говорил ведь имам  из Сыгнака, как в книге пророков написано - коль сам по себе поделился улус, то улусу тому не сдобровать. Так и вышло.

Бахмет вернулся в свою юрту.  Баурчи* подал шалюн с кумысом и архи*. Водку Бахмет отстранил, а кумысу напился вдоволь, наелся душистого от трав,  пахнущего степью шалюна и, отяжелев от еды, лег на подушки, заботливо под­ложенные слугой. Но тут снаружи послышался стук копыт. Это вернулся с ве­чера ещё посланный разведывательный отряд под командованием юногоХайдара,  племянника Бахмета. Ему только что исполнилось шестнадцать, у него ещё не было своей хатун, но за отвагу и смелость его уже назначили десятником,  и, сходив в свой первый поиск, он был горд этим и торопился доложить об увиденном. Нукеры у входа задержали его, но Бахмет приказал впустить.

- Люди на Мухши! Люди! - воскликнул Хайдар, едва переступив порог юрты,  нарушив все обычаи.

Голос его дрожал от возбуждения, ноздри широкого носа вздрагивали, а ли­цо с темными, шалыми, одновременно от усталости и гордости и от нетерпения услышать похвалу, глазами сияло, словно огонь в очаге.

Бахмет оперся на локоть, а потом и вовсе сел, с усмешкой глядя на племянника. И под этим взглядом тот осекся.

-Что за стадо баранов ворвалось ко мне в юрту? - спросил Бахмет, нахмурившись.- А ну, подойди.

И, дождавшись когда Хайдар приблизится в поклоне, Бахмет своим кривым от старого ранения указательным пальцем, как клювом постучал по лбу племянника, назидательно приговаривая:

--Ты - Ширин! Ты - волк! Вожак! А не заяц трусливый. Понял?

-Понял, ата,* - виновато ответил Хайдар.

-Говори, - кивнул Бахмет.

Он любил Хайдара. Племянник напоминал ему погибшего сына Нури: такой же статный, рослый, и на коне, как беркут в полете.

-В полдня перехода чужие воины, - сказал Хайдар, стараясь говорить мед­леннее,  весомее.- Около сотни . Стоят на лугу. Рассвело уже, и близко
не подойдешь, но, кажется, из наших...

-Так наши или не наши? - усмехнулся Бахмет.- И все ли наши обниматься с нами станут?

-По говору - наши...

Приятная тяжесть от сытного обеда, опустившаяся в живот, теперь дошла и до головы, и ощутимо потянуло в сон. Бахмет откинулся на подушки и спросил с ленцой уже, успев просчитать , что сотня воинов, кто бы они ни были, ему не помеха.

-Сотня, говоришь?

-Не больше...

-Яхши.* А теперь бери своих людей и иди назад. И узнай, что за народ,куда идут, зачем идут. Тогда и доложишь. Понял?

-Понял, ата, - поклонился Хайдар.

Бахмет, проводив его взглядом, усмехнулся: «Какой лось вымахал! Да и подрасти ещё должен...  Надо Ильбеку подсказать, что и кобылку пора жеребчику. Вон у Мамута газель какая...»

- Акай! – позвал нукера.

 Рослый Акай вошел с поклоном.

-Вели Мамуту послать дозорных по Мухши, - приказал Бахмет, - вниз и вверх. И в лесу пусть тоже лучше глядят – чужие появились.

- Слушаюсь, - поклонился Акай.

- И ещё - Урчу позови, - добавил Бахмет.

Юная Амаджи, выйдя из-за занавески, подластилась к нему, устроилась рядом, тонкими пальчиками стала щекотно перебирать ему бороду. Спросила как бы между прочим:

-Мы остаемся здесь?

Всевышний Амаджи умом не обидел, и Бахмет иногда советовался с ней -  женский ум порой оказывался гибче прямолинейного мужского рассудка.

- Если бы тучи, как стада оленей, сами по себе ходили по небу в любую сторону…- вздохнул Бахмет.- А ты не хочешь?

-Как ты, - ответила Амаджи, нежно прижавшись к нему.

Бахмет обеими руками обхватил её черноволосую головку,  почти всю уместившуюся в его больших ладонях, и, заглянув в совсем близкие цвета зрелого терна глазищи, спросил тихо:

-Багатура мне родишь?

Амаджи согласно кивнула, и её маленькие руки уже ласково обхватили его шею, но Бахмет слегка отстранил её. Амажди куснула его за ухо и спросила шепотом с явной подначкой:

-А как же я рожу?

И тут же вскочила, шаловливо ускользая от его загребущих рук, пытающихся поймать её.

Вот за такую непредсказуемость Бахмет и любил Амаджи. Она как огонь из китайского зелья, вспыхивала и гасла, и тут же снова вспыхивала, и он
никогда не знал её следующее действо. Но с ней ему было хорошо. Вторая жена Мульдур, хотя и была горяча, но Бахмет посещал её лишь когда выпивал мно­го архи и насильничал по-звериному. Однако той это нравилось. А вот Амаджи обиделась бы. Самая первая жена, Урум-хатун, была уже старовата для забав,  но с неё началась его мужская жизнь, и Бахмет иногда заходил в её юрту, и они разговаривали мирно и степенно, отрешась от всяких супружеских пополз­новений.

Нукер у входа доложил о приходе Урчи, и Бахмет отослал Амаджи.

Старый Урча с помощью слуги осторожно, дабы не коснуться порога, перелез через него, поклонился.

– Садись, гуай,* - кивнул Бахмет.

Урча сел. Аксакал Урча был так стар, что ему уже не приходилось брить голову, ибо она и без того вся сплошь блестела как медный казан, а в куцей бороденке осталось всего несколько десятков волосков, и морщинистая кожа подбородка про­свечивала сквозь них. Он помнил самого Темуджина! Но забыл, когда родился,  потому как это было так давно, что годы терялись в дымке времени, и иногда Урча путал некоторые события своей жизни – то ли они были в действительности, то ли кто-то некогда рассказал ему о них.

Баурчи подал аяки* с кумысом.

-Тохта мне пайцзу прислал, - сказал Бахмет, отпивая из чашки, - Велит места по Мухши взять. Что скажешь, гуай?

-Ежели рака выкинуть на берег, - пошевелил безгубым, провалившимся из-за отсутствия зубов ртом Урча, - то он к воде поползет, а ежели раскорячится, то сдохнет.

-Яхши, - улыбнулся Бахмет, - говори. Кажется, ты раньше был тут?

- Мухши-су я помню, - сказал Урча.- Охота хорошая, и кормов много, а лю­дей мало. Но злые все как собаки, мордва называются.

-А урусы?

-Урусы на другой стороне большой реки. Там ихние города.

-А этот улус не под ними?

-Говорят, до нас они мордву воевали, хотели тут сесть. Но теперь я не знаю - давно было...Да ты, бек,* спроси у наших кыпчаков. Они с ханом Туданом сюда ходили.

-Яхши, - кивнул Бахмет, - спрошу. - И улыбнулся шутливо: - А что, гуай, думаешь, раку к Мухши ползти надо?

-К воде, досточтимый бек, к воде, чтобы дыхало не пересохло, - также отшутился Урча и засмеялся с хрипотцой, но тут же закашлялся.

-Ладно, гуай, ступай. И пусть Аллах продлит дни твои.

И взглядом проводив с трудом передвигающегося старика, подумал: «Ско­ро уже Всевышний позовет его в свою степь...И пусто будет в курене без Урчи. Люди при нем рождались, жили  и умирали в боях и от болезней, и снова рождались, а он будто всегда был, и к нему настолько привыкли, что отсутст­вие его станет, как внезапное исчезновение луны при затмении, - так же непонятно и удивительно».

Красномордый, с оттопыренными ушами рыжий десятник из кыпчаков, при­сланный Урчой, переступив порог, сразу опустился на колени.

-Милостивый бек...- начал он, придвигаясь к ичигу* бека, с намерением поцеловать его.

Но Бахмет отодвинул ногу. Хотя и говорила уже почти вся Орда на кыпчакском, и самих кыпчаков в туменах добрая половина была, однако среди монголов старое пренебрежение ими сохранялось. Рабы наши, конюхи наши, с презрением говорили о них.

Десятник подробно рассказал Бахмету, как он лет шесть-семь тому на­зад ходил в туменах Тудана по этим местам. В общем его рассказ совпал с рассказом Урчи. Подумав, Бахмет велел созвать диван.*

В большой шатер пришли все знатные ширины. Слева и справа от бека на высокие подушки сели  два его брата - Ильбек и Тайджу, вровень с ними военачальник Мамут, а остальные расположились на местах пониже.

Слуги подали еду на низенькие столики, поставили кувшины с архи и кумысом. И все принялись смачно жевать вареную конину и  баранину, макая куски мяса в соленую воду, запивая их напитками. Несмотря на принадлежность к одному роду, в шатре собрались люди самых разных верований. Тут были и последователи Пророка Мухаммада и приверженцы древнего монгольского культа Тенгри,* а кое-кто,  из-за боязни ошибиться, поклонялся и вовсе всем богам сразу или поочередно в зависимости от обстоятельств. Бахмет считал себя мусульманином, но спокойно пил архи, а иногда и ел кабанятину. Тайджу вслед за старшим бра­том тоже называл себя мусульманином, однако в случае болезни обращался  к шаману. Из них троих, пожалуй, один Ильбек мог считаться настоящим после­дователем Пророка. По крайней мере он никогда не пил архи и не ел свинины.

Когда все насытились, Бахмет сказал собравшимся о своем намерении ос­таться на Мокше. Ильбек сразу поддержал его, а Тайджу возразил:

-Зачем нам эти леса? Мы не зайцы, чтобы прятаться в них.

-А куда идти? - спросил Ильбек. - В Чагатай? Крым? Сарай? Везде не­спокойно.

-Верно, - поддержали его многие. - После Ногая в Орде раздрай.

Но некоторые были и на стороне Тайджу. Родившись на степных просто­рах,  они не очень-то жаловали эти непроходимые леса с болотами, гнусом и га­дами в них. Спорили долго. Наконец, молча слушавший Бахмет поднял руку, и все смолкли.

-Волк и волчица, - сказал он, оглядев всех своими смурными глазами, - пришли в стадо и зарезали по барану. Волк тут же сел жрать добычу, его увидели пастухи и убили,  а у волчицы было логово. Она отнесла в него барана и накормила волчат.

Бахмет, не торопясь, отпил из чаши, стоявшей перед ним, пожевал губами,  стирая остатки кумыса с них; тишина установилась такая, что стало слышно муху, летавшую в юрте, и, наконец, закончил вопросом:

-Так кто же из них сделал добро для своего рода?

Все молчали, лишь Тайджу дернулся было, но перечить прилюдно не стал.

-Если мы вернемся, - продолжил Бахмет, - то нарушим повеление Тохты.- И ждет ли он ширин в Сарае? Навряд ли. На юге, в Чагатае тоже все перегрызлись. А тут земли ничейные, мордва неспокойный народ, но, я думаю,  сотен пять пройдут по обоим берегам, все и утихомирятся. И мы тут ста­нем хозяевами.  Мы!

Бахмет встал, и все встали.

 

Г Л А В А  2

Чужое кочевье располагалось возле озера, протокой соединявшегося с Мокшей. Две юрты стояли недалеко от леса, слева на лужке паслись кони, а чуть правее горели костры, и вокруг них сидели воины. Ни детей, ни женщин видно не было. Хайдар приказал своим людям ждать, а сам, прячась за кустами шиповника, пополз к ближней юрте. Субату, опытный воин, которому Ильбек по­ручил опекать молодого десятника, неодобрительно покачал головой, ибо не положено было командиру вперед лезть, однако ничего не сказал. Хайдар уже почти добрался до первой юрты, как вдруг показались двое караульных, и он залег за кустами. Разомлев от полуденного солнца, караульные лениво разго­варивали между собой. Говор был понятен. Постояв немного, стражники поехали даль­ше, а из юрты послышались женские голоса, и Хайдар переполз к другому кусту, поближе. В этот момент из шатра вышла светловолосая девушка в длинном сером платье. «Уруска», - сразу определил Хайдар, вспомнив невольничий рынок в Кафе.

Года три тому назад, после первой стычки Ногая с Тохтой, отец с отря­дом,  сопровождавший торговый караван, взял и его с собой, и Хайдар впервые увидел русских женщин. Умытые и приукрашенные,  подготовленные для продажи,  они всё равно выглядели пришибленно. Построенные в рядок невольницы понуро стояли в ожидании своей участи, а продавцы, расхваливая товар, иногда зади­рали им подолы, чтобы доходчивее показать все их прелести. Местная же ре­бятня, ждавшая именно этого момента, весело гоготала, дразнясь: «Уруски без порток! Уруски без порток!» Однако глядели с жадностью. И Хайдару тоже бы­ло любопытно и вместе с тем стыдно, и он делал вид, что не смотрит, а сам всё- таки подглядывал - мужская суть уже проснулась в нем.

За уруской из юрты, зевая, появилась жилистая, в годах, женщина с арка­ном в руке. Прищурив  и без того узкие г лаза, она посмотрела вверх на солныш­ко,  потом на караульных,  снова остановившихся, и кивнула:

—Ну!

Но русская замотала головой и сказала что-то. Женщина расхохоталась:

- А тебе и снимать нечего! Так ходи,- и арканом замахнулась на неё. - А ну!

Но та лишь втянула голову в плечи. Караульные смеялись:

-Гляди, Булунь, кыз-то* твоя промокнет. Козлом вонять будет!

-Шайтан тебя забери!- заругалась Булунь и, ловко набросив аркан на шею полонянке, с силой толкнула её в сторону кустов:

-Иди! И пусть убуры* сожрут тебя!

Девушка направилась к первому кусту, но оттуда караульные видели её, и она, натянув ремень аркана, перешла к следующему, за которым как раз и пря­тался Хайдар. Он весь замер,  вжавшись в траву, а девица, заголившись, стала уже приседать, как вдруг увидела его и от неожиданности так и села, прида­вив собственное платье, отчего ноги её оказались обнаженными почти до яго­диц. Рот её приоткрылся - вот-вот закричит. И тогда один Аллах знает, чем всё кончится.

Однако уруска не закричала, а стала, цепляясь руками за траву, на заднице пятиться от него, но спиной уперлась в колючий куст и остановилась в растерянности. И без того крупные ярко-голубые, почти синие глаза её расширились - она глядела на него, а он на неё, и оба не знали, что делать. «Закричит сейчас»,  - пронеслось у Хайдара в голове. Но при этом взгляд его успел скользнуть по её обнаженным ногам – стройные, красивые были ноги у уруски, нежные...        

- Молчи! - прошипел он,  достал нож и, приблизившись вплотную, перерезал ремень аркана.

Девушка замерла, лишь глаза  её тревожно следили за его движениями.

-Ползи!- дернул её за рукуХайдар.

Но та уперлась.

-Дура!- почти ласково сказал он и пригрозил  ножом, показав – зарежу.

 Девица сжала губы, но поползла вперед, то и дело оглядываясь.А Булунь, поговорив с караульными, окликнула её:

-Шайтан! Ты скоро?

И потянула за ремень аркана. Тот к её удивлению  легко подался,  и конец его, змейкой скользнув по травке, выполз из кустов. Булунь несколько мгновений ошеломленно глядела на него, а потом, опомнившись, бросилась к кус­там, но там уже никого не было. И она заголосила:

-Уруска убежала! Уруска убежала!

Однако осознав, что это именно от неё уруска сбежала, стала кричать иначе:

-Уруску убуры сожрали! Убуры сожрали!

На её крик вернулись отъехавшие было караульные, подошли и другие воины, а из второй юрты вышел щуплый человек в дорогих шелковых шальварах,  оглядел конец ремня, и тут же по его приказу всадники и пешие цепью пошли в лес на поиски беглянки. В убуров мурза Катан не верил.

Хайдар бежал в глубь леса, таща за собой девицу. Та несколько раз пыталась вырваться, но он так сильно сжимал её руку, что она покорилась. Встретивший их Субату сразу определил род-племя полонянки, хмыкнул в седоватые усы, но промолчал.

Они споро дошли до ждущих их воинов с лошадьми и прислушались. Шума погони слышно не было. Но всё равно отошли подальше и затаились среди бу­релома .

-Вряд ли они из-за этой кыз далеко пойдут, - сказал Субату. - Побега­ют и назад повернут.

Уруску посадили на поваленное дерево, и она сидела, вся съежившись, и почему-то дрожала.

-Больная кыз-то, - сказал приставленный стеречь её старый воин Намур, немного знавший по-русски.

И спросил у неё что-то. Та, опустив голову, от­ветила .Намур засмеялся добродушно. Был он человеком незлобивым.  Накинул девице  аркан на шею и повел за деревья.

-Прикажи человечка поймать, - тихо подсказал Субату Хайдару. - Когда назад вертаются, всегда отстанет кто-нибудь. А эта, - посмотрел он в сторону деревьев, за которыми скрылись Намур с полонянкой, - навряд ли чего знает.

Хайдар кивнул, и Субату с двумя воинами, ведя коней в поводу, пошли в сто­рону чужого кочевья. А оставшиеся  расположились на поваленных стволах деревьев. Хай­дар сел на бревно напротив полонянки и с интересом разглядывал её. Голова опущена, лицо белое, чистое, и коса тоже белая, слегка золотом отдает, носик небольшой, как у татарки, а глаза, будто синие прогалы в смурном небе - то и де­ло за тучками скрываются, зыркнут исподлобья и снова схоронятся. «Краси­вая мне кыз попалась...», - с удовольствием подумал Хайдар.

Опытные воины,которые все были гораздо старше своего командира, по­нимающе поглядывали на него. А кругом был такой непролазный бурелом, что никому и в голову не могло прийти, что за ними наблюдают. Однако в середи­не высокой ели, в самой гуще разлапистых ветвей, держась за основание од­ной из них, стоял человек и сквозь зелень внимательно разглядывал пришель­цев. В серой потертой рубахе и таких же портах он был совершенно незаме­тен. Посмотрев на татар, человек бесшумно спустился вниз и пошел, по-звери­ному ловко огибая стволы поваленных деревьев. И исчез за ними, словно его и не было.

-Эй ты, -Хайдар наклонился вперед и рукой тронул колено полонянки, заставив её поднять голову, - откуда ты?

Но она  настороженно глянула на него и отодвинула ногу, чтобы он не мог дотянуться. Хайдар усмехнулся, подумав не без удовольствия: «Куда ты денешься...»

-Твой господин спрашивает, откуда ты? - перевел Намур.
Девушка молчала.

-Господин может и наказать тебя, - объяснил ей Намур.- Поэтому говори, откуда ты, как зовут, как в полон попала.

И девица под его нажимом заговорила. Оказалось, что родом она из селения возле какого-то Городка на Оке, а в полон попала, когда на эту сторону к тетке в деревню ходила.

- А имя у неё чудное, - сказал Намур, - Аккилен.*

- Аккилен? - удивился Хайдар. - Неправильное имя...- и подумав, сказал: - Я тебя буду звать Актолым.* Поняла?

И хотел опять дотронуться до её колена, но в этот момент что-то сильно ударило его сзади в левое плечо. Он схватил это что-то, дернул, и дикая боль пронзила его, а в руке оказался  конец сломанной стрелы. И тут же из-за деревьев с гиканьем выскочили люди с луками и топорами.

Воины схватились за оружие, привязанные кони заржали, заметались, а уже чужие руки брали  их. Нападавших было гораздо больше, и они могли бы легко перебить окруженный отряд Хайдара, но, видно, им нужен был полон. На Хайдара кинули аркан,  он увернулся и, волчком вращаясь во все стороны, саблей удерживал нападавших. «Конец...»- мелькнуло у него в голове. И тут краем глаза увидел, как полонянка, ужом скользнув под упавшим деревом, ринулась в лес, а за ней один из нападавших. «Значит, не её люди», - успел подумать Хайдар и с отчаянной решимостью, очертив саблей вокруг себя смертельный круг,  заставил противников отступить на мгновение, а сам бросился следом за рус­ской. Бежал напропалую, не чуя хлестких ударов веток и сучьев, как олень прыгая через стволы лежащих деревьев. Вслед ему бросили аркан, но промахну­лись.

Преследующий полонянку оглянулся и остановился, выставив топор, а за Хайдаром бежали ещё двое. И он, положившись на волю Аллаха, будь что будет!,  одним махом перепрыгнул через высоко лежащее дерево, за которым и стоял че­ловек,  поджидавший его, и в воздухе ещё, по-змеиному изогнувшись, каким-то чу­дом увернулся от топора, а сам ударил изо всей силы. И увидел, как верхняя часть туловища нападавшего с головой вместе вдруг начала отваливаться от остального тела. И сам поразился силе своего удара. До этого рьяно пресле­довавшие его остановились в сомнении, пустили стрелы, но не попали - мешали стволы деревьев. Хайдар догнал полонянку, она шарахнулась от него, но он схватил её за руку и с силой потащил за собой.

-Скорей! Скорей! - торопил он.

 Они побежали вместе и бежали, пока совершенно не выдохлись. Рухнули оба на траву и лежали тяжело дыша. Тут только Хайдар почувствовал боль в плече и увидел кровь, стекающую по руке. Полонянка сидела, присло­нившись к осинке, и, по-рыбьи хватая ртом воздух, внимательно следила за ним. Хайдар нащупал обломанный конец стрелы, слегка потянул за него, однако та­щить было неудобно, и он на коленях пополз к девушке.  Та вскочила и, от­бежав на некоторое расстояние, остановилась.

-Дерни, - показал Хайдар на стрелу в плече.

Девушка замотала головой и, решительно повернувшись, пошла прочь. Хайдар,  выругавшись, с трудом встал, сам схватился за конец стрелы и дернул,  но не вытащил, в глазах потемнело, и он, замычав от боли, ухватился за дерев­це и стоял пережидая, пока мир не прояснится. Полонянка от этого его мыча­ния остановилась и издали наблюдала за ним.

-Дерни, - снова попросил её Хайдар, показывая на плечо.

-Ножик и саблю брось, - крикнула она, указывая на его пояс.

Хайдар  понял и, отстегнув нож, бросил ей.

-И саблю, - напомнила она и, осторожно подойдя, подняла нож.
Хайдар отбросил и саблю, но в другую сторону, и показал руки: мол,

ничего больше нет.  Девица обошла его и подняла саблю, но не взяла, а забросила в кусты. Лес здесь был низенький, с молоденькими осинками и березками,  со звериными тропками  промеж них. Поймать бы эту уруску, но Хайдар чувствовал, что не сможет - в голове кружилось, и ноги вдруг сделались вялые как тря­почные .

Девушка жестами показала, чтобы он повернулся.  С опаской по­дошла к нему сзади и, ухватившись за конец стрелы, выдернула её. Из раны густо пошла кровь, в глазах у Хайдара опять  потемнело,  он услышал какой-то треск, а ког­да темнота прошла, увидел, как уруска рвет подол своей рубахи. Потом она перевязывала ему рану, и он видел только её маленькие руки, суетливо расправляющие ткань и, не удержавшись, поймал одну.

-Не замай!- испуганно отшатнулась она и легко вырвала руку.

И по его слабости поняв, что он теперь не опасен, связала концы тряп­ки и отошла от него. На траве лежала стрела с зазубренным наконечником. Хайдар, увидев её, испугался: вспомнил, как шаман готовил яд для стрел, которые тоже делались с зазубринами, чтобы не сразу можно было вытащить. Однако надо было идти. Субату должен вернуться, а потом в курень за подмогой и полон освободить…

Хайдар с трудом поднялся. Девушка стояла поодаль, глядела на него.

-Чего смотришь? - спросил он. - Ступай теперь...

Подошел к кустам, куда она бросила саблю, и нагнулся за ней, но неожи­данно ткнулся головой вперед и упал. Лежал и не понимал, как это случи­лось. Но, опершись о березку, встал всё-таки и стоял, покачиваясь, растерянно улыбаясь своей слабости,

-Худо что ли? - спросила русская.

Пожалела. Такой стройный длинноногий татарчук...как кузнечик. Пропадет ведь...

Но в этот момент послышался шум и голоса идущих людей, и девушка стремглав бросилась  в глубь леса. А из-за деревьев показался Суба­ту с двумя воинами. Коней вели в поводу, и на одном из них лежал связанный полоняник. Хайдар увидел Субату, рванулся к нему, но упал.

-Живой! - бросился на помощь Субату.

Поглядел на набухшую красную тряпку на плече командира и приказал воину:

-Крови!

Тот вскрыл жилу у коня и дал выпить Хайдару.

-А где уруска? - спросил тот, оглядевшись.

--Какая уруска?- удивился Субату.  - Она что, с тобой была?

А сам думал: «Спасибо Аллаху милостивому, что сохранил жизнь этому мальчику, ибо в противном случае и ему самому не сносить бы головы».  

После возвращения в кочевье Хайдара отдали на попечение знахарю и женщинам, а Субату пошел с докладом к Бахмету. В юрте сидел и отец Хайдара  Ильбек. Выслушав Субату, бек посмотрел на него, пожевал губами и спросил просто и доходчиво:

-Когда служивый пес перестает видеть и слышать, нужен ли он хозяину?

И замолчал. Субату, побледнев, стоял согнувшись в поклоне, и ждал обреченно: вот сейчас последует приказ...Но Бахмет, помолчав, добавил снисходитель­но:

-Ступай пока.

И велел нукерам ввести пленного. А Субату, выйдя из юрты, вытер испа­рину со лба и снова поблагодарил Аллаха.

Рослый, чернобородый воин с непокрытой бритой головой рухнул перед беками на колени и застыл, уткнувшись лбом в пол юрты рядом с тлеющими уг­лями очага. Голая голова его расположилась так близко к огню, что будь на ней волосы, непременно загорелись бы. И Бахмет, обратив на это внимание, усме­хаясь,  ждал,  когда припечет посильнее. Кланяться тоже уметь надо. Сказал почти ласково:

-Говори.

Чернобородый облегченно поднял голову, слегка отодвинувшись от огня,  но Бахмет одними губами показал стоявшему сзади слуге, и тот, без слов пони­мавший бека, ногой заставил пленника занять прежнее положение.

- Что желает знать великий хан? - спросил пленник. На лбу его и на лысине выступили капельки.

-Всё желает знать великий хан, - передразнил его Бахмет. - Кто, откуда, зачем, куда - всё говори.

- Он, кажется, мусульманин,  - по-монгольски сказал Ильбек.

Бахмет кивнул и милостивым жестом позволил пленнику , лицо которого от жара очага стало совсем красным, отодвинуться от огня.

Из рассказов чернобородого выяснилось, что он сам и некоторые люди в их отряде родом из Булгарии и  являются последователями учения Пророка Мухам­мада. Под началом мурзы Катана они собирают ясак с местной мордвы и урусов. Хотя ярлыка на то у мурзы, кажется, нету. А сам этот Катан со своими людьми из кыпчаков. Их же, кто из булгар, мол, силой заставил идти.

- Шакалов падаль жрать никто не заставляет, - усмехнулся Бахмет и прика­зал увести пленного.

- Если у этого Катана около сотни всякого сброда, - сказал Ильбеку, -то достаточно отсечь змее голову, чтобы туловище не взбрыкивало. Пусть этот булгар и займется своим Катаном. Пайцза Тохты дает мне на то право.- И с хитринкой в глазах глянув на брата, добавил: - В нашем улусе порядок должен быть. И за твоего сына отомстить надо, чтобы ни один сверчок на этой земле без наше­го на то позволения пиликать не смел.

Ильбек ушел, а тут же вошедшему Мамуту Бахмет приказал окружить лагерь Катана и, если будет оказано сопротивление, уничтожить. Другие отряды направля­лись по берегам Мокши с повелением подчинить все авылы* и людей в них. Сдавшихся не трогать, не насильничать, а сопротивляющихся - убивать всех до единого.

И покатилось бахметово колесо по берегам Мокши, подминая под себя и рус­ские, и мордовские селения, и остановилось лишь на берегу большой реки под названием Ока.

А с пленными из отрядаХайдара у мордвы, захватившей их, вышла незадача. Они, беря полон, думали, что это люди Катана, и хотели выменять их на своих пле­нённых сородичей, но угодили как раз под руку пришедшего Мамута, и все были перебиты. В неразберихе погибли и люди Хайдара. Один лишь старый Намур, хотя и раненый, остался жив. А мурзу Катана убили свои же и перешли на сто­рону Бахмета.

 

ГЛАВА    3

Хайдар три дня лежал в юрте под присмотром женщин. Его поили каким-то снадобьем, заставляли что-то есть, он пил, ел и спал, спал как медведь зимой. И все три дня ему снился один и тот же сон. Будто он бежит за полонянкой и вот-вот уже догонит её, но никак не может сделать этого - ноги не идут,  а она оборачивается и дразнит его, указывая куда-то: «Там мой дом, там…» И смеется над ним. Первый раз он проснулся и спросил даже:

-Где она?

-Кто - она?- не поняла служанка, ухаживавшая за ним.

Черноволосая, черноглазая, ядрененькая, как в меру откормленная телоч­ка,  она тряпицей вытерла ему лоб, а он взял её руку, посмотрел и отпустил разочарованно - не та рука была.

На четвертое утро Хайдар, проснувшись, отстранил всех женщин, вылил питьё, наверно,  сонное, которым его снова хотели напоить, и, покачиваясь от слабости, вы­шел из юрты.

Кочевье стояло в лесу на просторной поляне, образовавшейся после пала. Видно, жгли лес, расчищая под посевы, но почему-то бросили. Молодые бе­резки и осинки уже лезли из земли, а по краям, где огонь не сильно прожег почву, было такое изобилие земляники, что сапоги сразу сделались влажными от раздавленных ягод. И весь воздух был густо пропитан запахом земляники. Хайдар жадно вдыхал этот пьянящий аромат, и в голове кружилось. Потрогал завязанное плечо - оно уже почти не болело, и тут же вспомнил полонянку. Тряпицы были новые, чистые. «Поменяли», - подумал он, и жаль было, что от неё,  кроме воспоминаний, ничего не осталось. А такая кыз! Да и жива ли...

 

К началу августа кочевье разделилось. Ильбек со своими людьми остал­ся в селении на правом берегу Мокши, а Бахмет и Тайджу прошли вниз по ре­ке до Оки. Несмотря на, казалось бы, полное покорение сотнями Мамута этих мест, как только войска уходили, население отказывалось подчиняться остав­ленным для досмотра небольшим отрядам. А в одном авыле даже перебили та­тар. Мамут вырезал всех людей этого авыла, а само селение сжег дотла. За что и получил выговор от Бахмета.

-Здесь и так людишек как блох после мыльни, - сердито сказал бек.- А кто на тебя работать будет?

-Помилуй, господин!- взмолился Мамут. - А что же я должен был делать?

-А это уж твои заботы, - усмехнулся Бахмет.

Полностью выздоровевший Хайдар не остался с отцом, а пошёл с Бахметом. Мысль об уруске всё не покидала его, запомнилась ему эта кыз и не просто запомнилась, а в душу влезла, да так, что каждую ночь снилась. Была всё-таки надежда, что осталась жива она, и помнился разговор о её доме в селении возле какого-то городка на Оке-реке.

В низовьях Мокши места были  болотистые, кругом озёра, топи, зверья ви­димо-невидимо. И Бахмет велел устроить охоту. Воины окружили обширный осинник и, идя цепью, с шумом и гамом выгнали на поляну целое стадо соха­тых и вепрей. Некоторые быки и мощные секачи прорвались сквозь заслон охотников, но большинство зверей было перебито. Бахмет самолично заколол здоровенного секача и был очень горд этим. Все подходили глядеть на стра­шные клыки вепря и восхищенно цокали языками. Бек конечно понимал, что это обыкновенная лесть, однако было приятно. Он велел зажарить вепря. И хотя мусульманину не положено было есть свинину, поел с удовольствием.

И ещё одна радость случилась в этот день: Амаджи шепнула ему, что к весне у неё будет ребёнок. Обрадованный Бахмет заулыбался было, но тут же нахмурился, а жене велел больше никому не говорить об этом, чтобы злые ду­хи не услыхали.

 

Хайдар со своей новой десяткой, в которой из прежних воинов остался только Намур, первым вышел к Оке. Субату же, на удивленье всем, был назна­чен сотником. На недоуменный вопрос Ильбека Бахмет ответил брату:

- Больше он не ошибется.

Ока Хайдару понравилась. Широкая, быстрая, по берегам заливные луга,  простор,  далеко видать. Тут поймали какого-то рыбаря из местных. Не   урус и не мордвин, толмач из мордвы назвал его месчерой. От этого месчеры узнали, что дальше вверх по реке, на другой стороне,  есть селение называемое Городок.  Живут в том Городке месчера и урусы, а теперь пришли и татары, и там же сели,  ясак берут.

Весть о городке заинтересовала Хайдара. Вернувшись в кочевье, он рассказал Бахмету о большой реке, о лугах с высокими травами, о широких просторах во­круг. Хорошо рассказал, доходчиво, даже присочинил маленько, и всё погляды­вал на своего грозного дядю: неужели не пойдёт? Но Бахмет сразу же прика­зал сниматься с места.

Ему надоели эти бесконечные леса, темные как ночь, непролазные ельни­ки,  буреломы,  сухие кусты вдоль то ли дорог, то ли звериных троп, похожие на корявые руки злых духов - вот-вот схватят- иногда жуть брала. Перед Тайджу вида не показывал, но скучал по степи. Она даже приснилась ему. Будто стоит он один, а окрест до самых краев земли по пояс ему травы, травы, как море текут, колышатся, и дух полынный такой ядреный, что сердце заходится,  и простор, простор - лететь хочется! Хорошо-то как! Проснулся и спросонок,  в полузабытьи ещё,  из юрты выглянул и плюнул даже с досады: кругом всё тот же лес, костры горят, и поляну со всех сторон деревья обступили - тем­но и тесно.

Дня через два перелезли Оку  бродом, указанным рыбарем,  и вышли на за­ливные луга.

После темного леса мир будто раздался во все стороны, открылся глазу во всем своем великолепии. Высокие травы качались от легкого ветерка как спелые ржаные колосья; из прозрачных озерков, разбросанных тут и там,  из осоки, хлопая крыльями, взлетали тучи уток, и воины стрелами сшибали их,  сколько того желали. Жаворонок висел высоко в небе будто паучок, подвешен­ный к небосводу на невидимой паутинке, над кромкой далекого леса кружил ястреб, а на одну из маленьких уточек вдруг упал сверху невидимый до того сокол, ударил и сел в траву рядом с добычей.

- Каков батыр! - восхитился Бахмет.

Он остановил коня и стоял, оглядывая всё вокруг. Душа оттаяла, хорошо было.  

 Мимо, скрипя колесами, проезжали повозки и шатры, запряженные лошадьми и волами, отъевшиеся верблюды с поклажей, покачивая жирными горбами, важно шествовали  за ними, пастухи гнали стада коров, овец, табун лошадей. Воины по обе стороны кара­вана,  приноравливаясь к неторопливому движению, сопровождали его. Одни лишь неуемные мальчишки, нарушая размеренный шаг кочевья, носились вокруг,  гонялись друг за другом, ссорились, мешали  воинам, а те добродушно посмеи­вались над их жеребячьей прытью. Всем хорошо было.

-Стой! - вдруг приказал Бахмет.
        И, пустив коня галопом, повторил:

-Стой!

Недоумевающие нукеры поскакали за ним. А Бахмет остановился впереди кочевья и стоял, застыв в изумлении. Среди слегка уже посеревшего от сол­нышка разнотравья вдруг, как изумрудное озеро, возник оазис невысокой, но до того яркой, насыщенной зеленью травы, что это казалось невероятным, а ещё невероятнее было то, что посреди него, сбившись в тесный кружок, росли белые ромашки.

Лицо Бахмета расслабилось, обмякло, он стоял, почти по-детски удивляясь и наслаждаясь красотой открывшегося ему мира, и на миг забыл даже,  кто он есть, забыл свою ответственность за людей, за кочевье - все мирские заботы отошли, погасли, умерли перед этим чудом, дарованным самим Всевышним. Но подъехали нукеры с Тайджу, и лицо бека приняло прежнее выражение.

-Обойти, - строго приказал он, рукой указывая направление движения кочевья в обход зеленого луга.

- Как тебе? - спросил у выглянувшей из юрты Амаджи.
        Глаза её блестели.

-Яхши, - ответила она.

За лугами берег круто пошел вверх, сделался обрывистым, а из обрывов повсюду торчали белые известняковые камни, и оттого береговая линия вся до поворота реки четко выделялась на фоне желтого песка у кромки воды и зелени трав, и деревьев наверху.

Усилился ветер, пошли облака, на реке стали подниматься волны, и воины с тревогой поглядывали на небо. Но старый Урча успокоил их - по приметам дождя не будет. Он ещё хорошо держался в седле, надо было только подсадить его, и тогда Урча мог долго ехать, размеренно покачиваясь в такт неторопливому ходу коня, иногда подремывая, а порой и напевая что-то по-монгольски себе под нос.

Возле самой воды постепенно начала образовываться не шибко наезженная до­рога, и кочевье, растянувшись, двигалось по ней. Вскоре в конце протяженного плеса показался белокаменный мыс.  От него в реку вклинивалась камен­ная коса, и водные струи с разбегу ударяясь в неё, огибали и ускоряли свой стремительный бег, бурунчиками отмечая дальний путь к Волге. Наверху, на высокой круче, стояли  полуразрушенные обгорелые стены, а за ними видне­лись крыши домов.

-Это, наверно, и есть Городок, - сказал Хайдар, повернувшись к Намуру.
       Он со своей десяткой первым подскакал к мысу и теперь с интересом глядел наверх.

В Городке ударили в било, на стенах и в дырах промеж них стали появляться люди. Наверх вела узкая, похожая на ущелье дорога, закрытая воро­тами. Хайдар подъехал к ним, но железные засовы лязгнули прямо перед его носом-ворота заперли.

Хайдар презрительно усмехнулся:

-А ну, скажи им чего-нибудь поласковее, - приказал Намуру.

Тот крикнул по-русски и, видимо, доходчиво крикнул, потому как и навер­ху, и за воротами долго молчали. Потом спросили, но на татарском:

-А кто вы?

-Ага!- обрадовалсяХайдар.- Проняло! Великий бек Бахмет вырвет ваши сердца и отдаст псам, если вы не встретите его с подобающим уважением.

В Городке медлили, но тут из-за горы стало выползать всё кочевье, и ворота отворились. Из них выехало несколько всадников во главе с рослым молодым человеком в синей рубахе, на голове матерчатая плоская шапка, на поясе длинный нож и кривая сабля. Лицо продолговатое, нос крупный,  борода черная. Оценивающе посмотрев на Хайдара, человек, не слезая с коня,  молча поклонился, но взгляд его был устремлен далее, туда, откуда выезжа­ло кочевье. Чуть помедлив, он спрыгнул с коня и пешим направился навстре­чу Бахмету, безошибочно определив его главенство. Бек остановил коня и дождался, пока человек не приблизится. Тот преклонил перед ним колено:

-Прошу милости у господина...

Бек рукой показал, и слуги подняли встречающего.

-Кто будешь?- споосил Бахмет.

-Мурза* Усман, господин.

Говор его отличался от кыпчакского, но был понятен.

-Баскак?*

-Нет, господин, за старшего тут Алмет мурза, - низко поклонился Усман.

-А где же он?

-На охоте, господин, - опять поклонился Усман и слегка коснулся повода коня Бахмета.- Дозволь, милостивый господин, проводить тебя.

-Проводи, - благосклонно кивнул Бахмет.

Мурза Усман, взяв повод, повёл коня бека наверх, куда уже поднялся отряд Хайдара и несколько десятков воинов из личной гвардии бека.

Городок был небольшой: несколько русских изб и две юрты между ними. Русские все схоронились, а десятка два татар встали на колени, встречая бе­ка. Среди них только двое выделялись круглыми монгольскими лицами, осталь­ные более походили на булгар.

-Это все ваши люди?- спросил Бахмет Усмана.

-Все, милостивый господин, - ответил тот.

В это время в ворота со стороны леса въехало человек десять конных. Впереди на красивом темно-сером белогривом жеребце восседал мурза. Возле его седла болтались три глухаря, а сзади везли убитого оленя. Миновав во­рота, мурза придержал коня, разглядывая приехавших. Был он постарше мурзы Усмана, рыжебород, широкоплеч, на жеребце сидел горделиво, как хан на троне. Небольшие глазки его стремительно забегали по сторонам, оценивая обстанов­ку.  Присутствие в Городке такого количества людей  было для него полной неожиданностью, и он придерживал коня, отчего тот, чуя близкое стойло, нетерпели­во ходил под ним, перебирая стройными ногами. «Яхши конь, - подумал Бах­мет.- А мурза - дурак. Охранения - никакого. Ишь раскорячился, - вспомнил он слова Урчи: - действительно как рак - куда ползти не знает». Этот человек ему не понравился.

-Это мурза Алмет, господин, - пояснил Усман.

-Вижу, - усмехнулся Бахмет.

Наконец мурза пустил коня и подъехал к беку.

-Я мурза Алмет, - поклонился он.- Великим ханом Туданом тут поставлен.

        Рослый конь ходил под ним, задирал голову, фыркал. «Яхши конь! - опять залюбовался Бахмет.- А вот мурза на самом деле дурак».  Спросил с добрень­кой,  чуть кривоватой улыбочкой сухих губ, от которой все его соплеменники,  знавшие её значение, съеживались до размеров сусликов:

-Что же ты, мурза Алмет, старого бека Бахмета не по обычаю встречаешь?        

Мурза, успевший сверху разглядеть всё кочевье, расположившееся внизу у Оки, поспешно спрыгнул с коня и низко поклонился:

-Прости, если что не так. Пошли в юрту,  бери, что хочешь -
всё твоё.

И, отобрав повод у Усмана, повёл коня Бахмета к юрте. Однако желваки на его скулах тугими желудями ходили под кожей.

В юрте Алмет посадил Бахмета и Тайджу на самые почетные места, суетился,  подгоняя слуг, подававших кушанья, юлил, заискивал, всем видом показы­вая свое полнейшее послушание гостям. Мурза понимал, что совершил оплош­ность,  холодно встретив этих людей. Он уже слышал о приходе ширин на Мокшу, знал, что это какие-то родовитые люди, но что им здесь понадобилось? В этих лесах, этой глуши? И теперь его мучил вопрос: надолго ли они тут?

А Бахмет, замечавший всё и вся, усмехался, наблюдая за ним: судя по говору был этот мурза из кыпчаков.

После того, как гости насытились, Алмет всё-таки не выдержал, вежливо поинтересовался, далеко ли кони достопочтенного бека путь держат и не надобно ли господину каких припасов.

-Припасы всегда надобны, - улыбнулся Бахмет.

На вторую же часть вопроса ответить как бы забыл, а Алмет переспрашивать не решился.

Потом все вышли из юрты и поднялись на остатки стен - Бахмет пожелал поглядеть окрестности.

Солнце уже клонилось к закату. Сильный ветер дул против течения, и по всей реке, как строптивые жеребцы, вставали на дыбы белогривые языкас­тые волны, оставлявшие по береговой кромке хлопья пены, которые иногда срывались с места и шарами  перекати-поле неслись по песку и гальке, цепляясь за них и распадаясь на клочья. За рекой были луга, озера и далее вниз по реке, откуда пришло кочевье, опять виднелись луга,  и открывалось огромное волнующееся пространство воды и трав, так схожее со степной ковыльной бескрайностью. И ветер дул. И ежели закрыть глаза,  то степь чудится, и нет-нет да и дохнёт родным полынным духом.

-А что, - поинтересовался Бахмет, - кроме здешних ещё тут люди есть?

-Вон там ещё урусы, - показал Алмет направо, на другую сторону оврага.
        Домов за деревьями видно не было,

-Много?- спросил Бахмет.

- Мужиков – пятьдесят, да прочих голов сто, - ответил Алмет и добавил: - Больше было, да недавно наши тайно пришли, мимо нас полон взяли.

-Что же ты дозволяешь своё добро брать?- усмехнулся Бахмет, опять отметив, что Алмет и на самом деле глуп, если говорит об этом.

-Ночью на ладьях пришли, - сквозь зубы ответил Алмет.

И покосился на бека своим черным глазом, нехорошо покосился, видно,  муторно было мурзе оправдываться перед этим пришельцем. Ох, как муторно. «Из шакальей породы человек, - подумал Бахмет, заметивший этот взгляд, - при случае непременно укусит».

Городок был тесен для кочевья, и оно расположилось внизу на пространстве от горы и до Оки, и по небольшой речке, впадавшей тут же в реку. На лужайки рабы выгнали скот и лошадей, поближе к воде были поставлены юрты и, как обычно, огорожены повозками. Амаджи велела поставить свою юрту возле самой воды. «Зачем?»- спросил Бахмет. «Чтобы волны слушать», - ответила она. Чудная всё-таки!

Бахмет с Тайджу стояли возле речки,  ждали,  пока кони напьются, и с ин­тересом смотрели, как их ребята уже ловят рыбу плетёной ивовой корзиной, отобра­нной у местных мальчишек.

- Видишь, - кивнул Бахмет, - они уже порядок свой навели.

-Думаешь остаться?- спросил Тайджу.

-А куда идти? - вопросом ответил Бахмет.

-Может и так, - впервые за последнее время согласился Тайджу и взял брата за локоть: - Ты погляди, что она делает...

Амаджи, разувшись, подвернула шальвары и, зайдя по щиколотку в воду,   неумело по-женски кидала камешки.

-Выйди! - приказал Бахмет, подъезжая. - Тебе нельзя - холодно.
        Амаджи недоуменно глянула на него, но из воды вышла. «Кыз ещё, - поду­мал Бахмет.- И ведь неглупая, а как дитё...»

Когда, устав за день, он входил в свою юрту, поставленную рядом с юртой Амаджи, к нему с поклоном подошёл мурза Усман и вежливо поинтересовался, не надобно ли чего господину.

-А где же мурза Алмет? - спросил бек.

-Он у себя...занемог.

Бахмет пожевал губами, подумал и сказал, глядя прямо в глаза мурзе:

-Занемог, говоришь? А ты хорошенько полечи его. Может и поправится...

-На всё воля Аллаха, господин, - ответил Усман, кланяясь.

 

Хайдар ездил по Городку и всё выяснял, не знает ли кто-нибудь о такой кыз по имени Аккилен. Но русские боялись его, а местные татары не слышали ни о какой Аккилен.

Утром следующего дня к Бахмету пришёл мурза Усман и доложил с при­скорбием,  что мурзу Алмета нашли неподалеку в лесу бездыханным без следов какого-либо ранения. И отчего умер и как умер - совсем непонятно. Но на всё воля Аллаха.

И Бахмет сын Усейнов согласился с ним, назначив мурзу Усмана вместо внезапно умершего Алмета. Понятливым оказался выходец из булгар.

 

ГЛАВА 4

 После утренней еды Бахмет с братом поехали глядеть русское селение. Переехав через речку, поднялись на другую сторону оврага и вскоре  увидели  не­большую деревянную церковь, а вокруг неё несколько изб с хозяйственными постройками, между ними ходили люди, играли ребятишки, слышался говор, смех,  но как только отряд Бахмета заметили, тут же всё смолкло, а улица опустела. Лишь на дороге остался забытый второпях карапуз, который сидел на травке среди степенно разгуливающих кур и ревел во всю глотку. Но тут  из избы напротив выскочила толстая прыгучая баба и, схватив мальца, опять скрылась. «Боятся, - подумал Бахмет.- Это хорошо. Хотя чересчур пугливая лошадь и лягнуть может». Всё замечал бек. Русский храм очень походил на православные храмы в Сарае, только в несколько раз меньше. Говорят, в Сарае их ещё при Берке ставили, хотя сам хан по слухам веры был Мухаммадовой. Но, как любил говорить Ата-сеид,  Всевышний один для всех...Где-то теперь он? Уцелел ли в этой замятне?..

Из дверей избы возле церкви вышел человек в тёмном одеянии и напра­вился к приехавшим. Шёл медленно, видно было - стар уже, однако держался прямо. Бахмет остановился, поджидая его. Человек подошел, встал на колени и протянул Бахмету длинный нож в серебром отделанных ножнах с витой, будто змеёй обхваченной, рукоятью.

-Прими, пресветлый господин, - по-татарски сказал человек, - в знак уважения и почтения от народца нашего.

Сухие губы бека раздвинулись в улыбке - понравилось, что урусский ша­ман по-татарски знает. Очень понравилось. Нукер нож подал. Бахмет рукой показал, чтобы старика подняли, а сам вынул нож, лезвие узорчатое пальцем попробовал - яхши, волос на лету разрежет.

-Кто будешь, гуай?- спросил, разглядывая старика.

На груди поверх одежды крест, на голове шапка черная, из-под которой волосы белые торчат, и борода вся белая, а худощавое лицо чистое-чистое,  будто умылся только, и серые глаза ясные, с живинкой. Умные глаза.

-Служить Богу тут я поставлен, - сказал старик. - А имя моё -
Епифаний.

Взгляды их встретились, и старик первым отвёл глаза, но Бахмет видел - не с испугу отвёл, а в силу необходимости, потому как власть ныне не на его стороне была.

«И откуда такое спокойствие, - думал Бахмет, - ведь не только страха нет, но даже как бы и сочувствует в чём-то». Однако старик ему понравился.

-Что ж, Пифан, - сказал Бахмет, - служи своему Всевышнему.

Но, ощутив некое неудобство от лишнего сказанного слова, повторил без него уже:

-Служи Всевышнему, - и добавил: - И за меня молись.

Епифаний понимающе снизу вверх глянул на него. «Понятливый урус, -подумал Бахмет.- Если тут останусь, а, наверно, останусь, то от него поль­за будет». – «Умный татарин, - подумал Епифаний.- Ишь, единого Господа вспомнил. Такой во вред себе насильничать не станет. Приведет Господь,  может, нынешних мурз приструнит. А то ведь житья нету...»

-Выведи людей, - приказал Бахмет мурзе Усману, отъезжая от старика.
       Всё население плетками под весёлые шутки выгнали на улицу. Воины беззлобно щёлкали по ногам упирающихся, смеялись:

-Прыгай, борча,* иди баран. Глянь, какая кыз черная.

Лица многих девок и молодых женщин, дабы не шибко соблазнительно вы­глядеть, были густо перемазаны сажей, и воины хохотали, выводя их на ули­цу,  прихватывая за груди и за места пониже.

Всех поставили в один ряд на колени, и Бахмет со свитой проехал вдоль него, морщась от крика и плача детишек на руках у женщин.

-Достопочтенный бек – теперь господин ваш, - по-русски объяснял мурза Усман, проезжая следом за Бахметом.

Мужики покорно склоняли головы, женщины зажимали рты своим чадам. В большинстве своем взгляды рабов, трусливых шакалов, но попадались и злобные.  Бахмет, выделив одного такого, остановил коня напротив и выра­зительно подставил мужику сапог для поцелуя. Тот, чуть замешкавшись, по­полз покорно по траве, по куриному помёту, руками и коленями попадая в него, и неловко щекой приложился к сапогу бека. Бахмет сверху своим кри­вым пальцем показал - ещё раз. Мужик уже губами поцеловал сапог. Бахмет довольно усмехнулся и поехал дальше, а кто-то из следом ехавших нукеров древком копья ткнул голову мужика в куриное дерьмо перед ним, и все расхохотались, видя, как тот поднимает  голову с висящим на носу помётом.

-Урус говно склюнул!- смеялись воины и добавляли ядрёные поговорки.
        Хайдар с надеждой вглядывался в лица коленопреклоненных женщин, иног­да концом плётки заставляя некоторых поднимать опущенные головы, но Аккилен среди них не было.

Бахмет, выезжая из селения, почему-то оглянулся на урус-шамана. Тот стоял возле храма и глядел им вслед. И опять взгляд его озадачил бека: в нём даже и злобы-то не было. Откуда у раба такое спокойствие? И где он такой же взгляд уже видел? И лишь выехав из селения, Бахмет вспомнил -Ата-сеид! От неожиданности он даже повод натянул, остановив коня, и нуке­ры рядом тоже остановились, не понимая задержки. Ну да, Ата-сеид. Он ведь тоже Всевышнему служит. И этот урус. Потому и глядят одинаково. Надо же,  как всё Аллахом устроено... Повернулся к Тайджу, сказал твердо:

-Зимовать здесь будем.

-Думаешь, как вши в волосья, заползли в леса и теплее?- съехидничал Тайджу.

Однако теперь и он не возражал.

За день Бахмет объехал всю округу, поглядел свои новые владения, и они ему понравились: места глухие, зверье кишит – охоты будут хороши, а народ смирный. Велел Усману ясак сеном и провиантом назначить. Это для себя, потому как зимовать надо было, а для Тохты скорье требовал, имея однако ввиду, что не все оно хану пойдет. Для нукеров приказал избы в Городке ставить, а конницу разместить на луговине через овражек.

Вернулись в Городок затемно, голодные, но в казане их ждал тот самый молоденький олененок, которого вчера покойный мурза Алмет добыл.

 

На следующий день, едва проснувшись, Хайдар, нарушив приказ Бахмета не ездить поодиночке, поехал в русское селение.

Небо было затянуто серой пеленой облаков, моросил мелкий дождь, с деревьев капало, на дороге начали появляться лужи, воздух сделался влажным, но, несмотря на сырость, было тепло.

Хайдар еще издалека увидел, как урусский шаман входит в свою молельню. И вспомнил, что этот шаман умеет по-татарски. Спешился и пошел следом внутрь церкви. Привычно переступив порог, остановился, приглядываясь. Дневной свет застревал в небольших окнах, затянутых бычьими пузырями, и в церкви было сумрачно, лишь на дальней стене горел тусклый желтоватый огонек лампадки, едва высвечивая несколько икон над ней.

Только что уруский шаман вошёл сюда, но теперь храм был пуст. От строгих глаз богов, глядящих на него с икон, Хайдару сделалось  не по себе, и он позвал тихо:

- Эй!

 Эхо, отразившись от стен и купола, неожиданно ответило ему громче сказанного, и он поспешно отступил назад, задев и порог при этом. Но тут его окликнули:

-Господин...

Урусский шаман, неизвестно откуда появившись, стоял перед ним.

-Что угодно господину?- спросил он, кланяясь.

- Ты знаешь своих, - сказал Хайдар.- Знаешь ли ты кыз по имени Аккилен? У неё глаза, как синее небо, а волосы белые, как снег.

- Аккилен?- переспросил Епифаний, снизу вверх глянув на татарчука: мо­лодой,  красивый и, по глазам видно, настырный - от такого не скроешь, всё равно узнает.

 - Чудное имя, - сказал он, - может, как иначе?

-Может, иначе...она недавно в полоне была.

-Тогда Акулина, наверно...есть такая.

-Где она?

Хайдар схватил Епифания за рукава рясы:

          -Где, где она? - но, встретившись взглядом с его зацепистыми, как репей, глазами, опомнился и отпустил: всё - таки это старик был, а старость требует уважения. К тому же, шаман - и кто его знает, что он может...

-Батюшка у неё бортник, мёд собирает. Наверно, с ним она, - ответил Епифаний.

-Где это?- спросил Хайдар.

-Да ведь не знаючи не найдёшь.

-Найду, говори.

Епифаний глянул на него. Глаза у татарчука блестят, высокий, сильный,  готов на всё - пропала девка.

-Да ведь у неё жених есть, - попробовал Епифаний остудить его.

-Жених?! – удивился Хайдар.- Почему жених? Зачем жених? Я - буду!

-Так-то оно так, да ведь обидишь девку...

-Что говоришь, шаман?- разозлился Хайдар.- Калым дам. Зачем обижать - любить надо.

-Дело твоё, господин, - вздохнул Епифаний.- Бортни* Ухожая в той стороне, где река Гусь, по речке Колпи.

-А Ухожай кто?

-Так то батюшка её.

-Ладно, шаман, - сказал Хайдар.- Ты мне хорошо говорил - не забуду. А где её дом?

Епифанию пришлось показать и дом Акулины.

Селение уже проснулось. Кричали петухи, где-то взлаивала собака, хрюкали свиньи, во дворах под навесами варилась еда, и отовсю­ду шли и стлались дымки с дразнящим запахом пищи. Дым шел и из некоторых изб - видно, кое-где топились и печи.

На звук лошадиных копыт из домов выглядывали люди, но, завидев татари­на, тут же прятались. Хайдар подъехал к указанной избе и спешился. У входа в сени стояла худощавая женщина с тряпкой в руках, которая, увидев Хайдара, стала кланяться. А сзади высунулись две светловолосые ребячьи головки, и женщина торопливо запихнула их в полусумрак сеней. Но глазенки детишек, как у волчат из норы, со страхом и любопытством блестели от­туда.

-Актолым...Акулин, - поправился он, - здесь?

Женщина молчала, но, видно, поняла цель его прихода, потому как глаза её тревожно забегали.

-Акулин здесь?- повторил Хайдар.
        Женщина развела руками - мол, нету.

-Где она?- спросил Хайдар.

Но женщина по-прежнему разводила руками. Тогда он отодвинул её от двери и, сложившись почти пополам, ибо вход был мал и низок, вошёл в крохотные сени, а затем через такой же лаз и в избу.

И без того тусклый свет сумрачного дня едва пробивался через единственное оконце, затянутое бычьим пузырём. Было почти темно, и Хайдару при­шлось ждать, пока глаза не обвыкнутся. Войдя в избу, он головой почти про­скоблил по потолку, и тут тоже пришлось пригнуться.

Посреди избы стоял большой стол, возле - две лавки, а ещё две, шире этих, у стен. Чуть сбоку располагалась печь, и с неё доносился ребячий шепот. Больше в избе никого не было.

-Где Акулин?- снова спросил Хайдар.

Женщина стояла в дверях и всё так же разводила руками.

-Чушка ты урусская, - заругался Хайдар и, грубовато отстранив её, ушёл, решив потом прийти с Намуром.

«Видно, тот самый татарин, о котором Акулька рассказывала», - думала мать Акулины Евфросинья, прислушиваясь к удаляющемуся конскому топоту. А потом села на лавку и долго сидела, безвольно опустив свои натруженные, все в мослах руки, тупо глядя в самый темный угол избы, и вдруг неожиданно для самой себя заплакала. Она плакала не от того, что теперь этот татарчук, судя по одежке не из простых, непременно возьмет Акульку себе на забаву, и было жаль дочку, а главным образом потому, что её судьба с точностью повторялась в судьбе дочери, и было жаль и себя, и её, и всю жизнь эту поганую, когда любой татарин может походя надругаться над тобой, и никто ему перечить не посмеет.  И первенца-то она родила не от мужа, да и второй непонятно от ко­го. Обоих же татары и порешили...Акуля, кажется, своя, тогда вроде случаев не было, да двое маленьких тоже, потому как женская краса от времени полиняла, и нехристи мимо проходить стали.

-Фроськ? А Фроськ? Ты дома что ль?

В избу вошла соседка по прозванию Бартычиха, баба толстая, скандальная и завистливая.

-Ну, дома. Чего тебе?

-Татарин-то к тебе что ли приезжал?

-Ты же видела, - ответила Евфросинья, тряпицей вытирая слезы.

-А он, эта, справный татарин-то. Из мурзяков, кажись...Небось к девке?

 - Ко мне!- зло ответила Евфросинья.- Господи, шла бы ты от греха подальше. Не до тебя мне. Ступай, ступай!

И  выпроводила упирающуюся Бартычиху. А по селению сразу же слух пошел, что Акулька, когда в полоне была, от этого татарчука забрюха­тела, и теперь он её третьей женой берёт.

 

ГЛАВА   5

Утром в Городок прискакал человек Усмана и доложил, что сверху на трёх лодьях идут разбойники, которые с месяц тому назад вверх прошли.  Теперь же авыл на речке Гусь ограбили, добро всё отняли, девок взяли и скорьё,  которое с зимы ещё на ясак было отложено. И Бахмет послал Хайдара вверх по реке, чтобы знать, когда и где эти разбойники пойдут. Никаких поборов поми­мо своей воли стерпеть он не мог.

К полудню дождь перестал, выглянуло солнышко, и трава быстро подсохла.  Десятка Хайдара неторопливо ехала по берегу Оки, перепрвляясь через речушки и ручейки, по урезу воды обходя стволы упавших деревьев, скопившихся под об­рывистым берегом. Но вскоре за вторым поворотом высокий каменистый берег пошёл на убыль, сделался низким, и начались заливные луга, а лес отодвинулся.

Теперь в десятке Хайдара, кроме Намура, люди были все новые, молодые, и они с уважением глядели на своего командира - и в бою участвовал, и ранен был,  И у самого Хайдара после того, как он надвое развалил мордвина, уверен­ности в себе  гораздо прибыло. К тому же рядом всегда был опытный Намур.

Разбойников заметили издалека. Лодьи шли по самой стремнине, и Хайдар спешно повернул своих воинов назад к Городку,  а там по задумке самого Бахмета Мамут уже готовил разбойникам встречу.

Лучники с полными колчанами стрел и плетёными ивовыми щитами сидели  наготове в лодках, а на другой стороне реки за прибрежными кустами в засаде прятались воины при полном воорружении, а ещё дальше, в дубовой роще, на всякий случай стоял небольшой конный отряд.

Бахмет с Тайджу поднялись на стену, а слуги принесли им подушки для сидения, кумыс и закуски. И два брата, удобно устроившись, неторопливо бесе­дуя,  смотрели, как из-за поворота появляются лодьи.

-Десятка два, - сказал Тайджу.- Сосчитай, - приказал нукеру.
Нукер стал считать.

-Двадцать и два и пять хатун, - доложил вскоре.

-Пойди, скажи Мамуту, - приказал Бахмет, - чтобы голов пять живьём взял.

Лодьи шли открыто и нагло по самой середине реки, и, лишь подплыв ближе и увидев ряды юрт и множество людей на берегу, разбойники всполошились. Но было уже поздно. Несколько лодок с лучниками стремитель­но рванулись  наперерез,  на лодьях забегали, заметались и повернули к дру­гому берегу, уходя от преследования, но лодки шли быстрее, и уже стрелы, пу­щенные из тугих татарских луков, начали достигать цели. Видно было, как несколько полонянок, пользуясь суматохой, спрыгнули в воду и поплыли. На мелководье и сами разбойники бросились в воду, вброд торопясь к спаситель­ной, казалось бы, земле, но тут из кустов навстречу им вышли воины.

Бахмет с братом, которым с высоты было видно всё лучше, чем самим уча­стникам сражения, с интересом наблюдали за происходящим и подначивали сво­их воинов, словно они могли слышать их:

-Яхши! Батыры! Так их! Ещё! Яхши! Ах, яхши!..

Разбойников усмирили быстро, и конница не понадобилась. Всех сопротивлявшихся перебили, а человек десять взяли в полон. Одна из женщин утонула, четырёх подобрали с лодок.

Среди пленных, кроме мордвы и русичей, оказались и два татарина. Бахмет приказал всех отправить к Ильбеку, чтобы тот продал полон.

Лодьи отбуксировали к берегу в небольшую заводь, и мурза Усман за­нялся осмотром награбленного. Среди скорья , бочек мёда и прочих вещей оказалась невесть где добытая разбойниками небольшая икона Богоматери в серебряном окладе. Все ценные вещи были представлены Бахмету и эта икона в том числе. Осмотрев добро, ничего интересного среди него не было, бек ве­лел всё убрать, а икону оставил. Оглядел её со всех сторон, пощупал - хо­тел понять, чему же молятся урусы. Оказалось - доска! Обыкновенная доска с рисунком и всё?.. «Глупые урусы, - думал Бахмет, - неужели они не знают,  что Всевышний везде и что молиться доске – грех». Поставил икону, погля­дел - Мариам с маленьким Исой на руках. Краска уже трещинками пошла, но глаза Мариам ясные и глядят неотрывно, будто следят. И как-то неуютно от этого взгляда, Бахмет даже перевернул икону и уже позвал слугу, чтобы тот унёс её, но передумал - решил подарить Пифану. Серебра на иконе немного и корысти с того мало, а урусский шаман пусть за него молится Всевышнему...

Хайдар со своим отрядом не участвовал в поимке разбойников. Стоял на берегу и глядел, как ловко у Мамута всё получается и завидовал. И запоминал. Весь день он приставал к Намуру, выспрашивая самые необходимые русские слова. Намур объяснял и понимающе улыбался, потом не выдержал, спросил: 

-Нашел?

-Нашёл, - кивнул Хайдар.

« Врет старуха, - думал он, - наверняка спрятала кыз».

 К концу дня, прихватив с собой  Намура вместо толмача, Хайдар поехал к знакомой избе. Но уже по дороге встретили телегу с мужиком и девицей в ней. И эта девица была она. Хайдар сразу узнал её. Подскакал, остановил коня,

 - Тпру, - остановился и  мужик, слез с телеги и, сняв шапку, стал кланяться.

А она глядела на Хайдара своими широко открытыми синими глазищами и даже шею вытянула от удивления.

-Здрав будь, Акулин, - сказал он, улыбаясь во всю ширь своего скуластого лица.

Акулина растерянно смотрела на него. А он, думая, что непонятно сказал,  повторил приветствие.

-И тебе… здраву...- ответила она настороженно.

-А я нашёл тебя!- восторженно заявил Хайдар.

И спрыгнул с коня. Но ответной радости не было, наоборот - она отодвинулась от него.

-Иди сюда, - позвал Хайдар Намура.- Скажи ей, чтобы не боялась. Скажи, я её своей женой сделаю!

И, взяв Акулину за плечи, снял с телеги и, как игрушечную, поставил перед собой. Она дёрнулась, пытаясь вырваться, но он с силой сжал её.

-Глупая кыз, - объяснял он, - я же говорю тебе - моей женой будешь!
        Но Акулина по-прежнему рвалась из его рук.

-Не надо, господин, не надо, - жалобно заканючил мужик, мешая татарские слова с русскими.- Малая она ещё, малая. Грех...

-Кто это?- кивнул Хайдар на мужика.

-Ата её, - пояснил Намур.

-Ата? Пусть едет.

Но мужик медлил, и тогда Намур стеганул плетью лошадь. Старая кобыл­ка,  встрепенувшись, побежала, потащив за собой и отца Акулины, ухватившегося за телегу, но тут же перешла на обычный неторопливый шаг.

Хайдар держал Акулину, а она, как пойманный зверёк, в напряженном ожида­нии стояла, полуотвернувшись от него, и это его злило больше всего.

-Скажи ей, - задыхаясь от гнева, приказал Хайдар Намуру, - скажи, что я не хочу худого. Скажи, что не в полон беру!

Намур перевёл.

-Если не в полон - тогда пусти, - ответила она, посмотрев на него.

Взгляды их встретились, и у неё были недобрые, жёсткие глаза. Даже по­серели будто.Хайдар без перевода понял и разжал пальцы, и она сразу же пошла за телегой, даже и в лаптях такая стройная, такая желанная. Он не выдержал, сделал было шаг следом, но Намур остановил его:

-Не сейчас, командир. Глянь...

Несколько русских мужиков с косами, видно, возвращавшихся с работ, остановились неподалеку и наблюдали за происходящим. Мужики были все как на подбор - крепкие, плечистые, а выражение их волосатых рож было вовсе не приветливое.

- Ты что, боишься их? - с раздражением спросил Хайдар,  берясь за рукоять сабли.

-Я не боюсь, - ответил Намур, - но что скажет наш благословенный бек, если мы сейчас из-за этой кыз бойню устроим. Не торопись, командир, успеется.

В  доме Акулины батюшка её и матушка сели за стол и думать стали, что дальше делать. Сама же Акулина, как только пришла, сразу на печь залезла и с двумя своими малыми братишками улеглась.

-Акульк, слышь, Акульк, - позвал батюшка, - сама-то, как разумеешь?

Но Акулина молчала, уткнулась носом в кирпичи, а по ней братики её полза­ют,  лучинками,  которые тут для сушки разложены, играются. И вот так бы лежа­ла и ни о чём не думала, ничего не знала, но само собой думается. Этот татарчук мужиком стал – сильный, синяки на плечах теперича долго не пройдут. Как он её легко поднял...И глаза у него шалые, опасные...Но татарин ведь, нехристь.

-Мабуть, к Нилу сходить, посоветоваться, - предложил батюшка.

-Ты, видать, совсем сдурел, - матушка вскинулась.- И так уж на всю округу ославили..

Нил - это батюшка того парня, которого ей в женихи прочили, а у Акулины никогда душа к нему не лежала.

-Акульк, а Акульк?- снова позвал батюшка.- Гутарь чего-нибудь, а не то  вожжи возьму да отхлещу по голому заду, не погляжу, что невестой ста­ла.

Но Акулина молчит, всё равно как-то - пусть хлещет.

-А может, отстанет татарин-то...- вслух размышляет батюшка.

-Теперича не отстанет, - матушка сказала.

-Ну да, ты-то татар лучшее моего ведаешь, - уколол её батюшка. И слышно - дверь сильно хлопнула. То матушка ушла.

-Браги налей! - вслед ей батюшка крикнул.

-Сам нальёшь, - матушка ответила, - не мурзяк небось.

 От кирпичей на печи пахнет пылью, и промеж них зернышки разные: и ржаные, и просяные, и овсяные, и горошинки попадаются, но они такие калянцы, что зуб сломишь. И надо же, всё-таки он нашёл её... Когда он ранетый был, ей его жалко стало. Лежал, как дохлый, думала - помрёт. Не помер...А из полона он её умыкнул...И воля теперь...И неволя.

И, как водица в ручейке, потекли воспоминания, и в сердце всё успокоилось,  всё нехорошее само собой отложилось на потом, а сейчас на печке было уютно, и никто не приставал с вопросами. Акулина положила ладошку под щеку и задремала, но сквозь сон чуяла, как ребятня по ней ползает - всю спину и бока оттоптали…

 Поутру, едва в оконце свет забрезжил, матушка уже тормошила сладко спящую дочь.

-Рано ещё, - потягиваясь, отнекивалась Акулина.

-Давай, давай, - настаивала матушка,- размолаживайся, неча разлёживать­ся - того гляди незваные гости пожалуют. Вставай, собирайся. Поживёшь у Имая, пока с этого татарина кобелиная дурь не сойдёт. Даст Господь, потом всё и образуется. А татарам я тебя не дам. Не дам! Хватит!

А Акулине не хотелось никуда уезжать. Татарчука этого она совсем не боялась, хотя и знала от старших подруг, чем всё кончается, но ведь и инте­ресно было. Жаль, конечно, что он татарин. Матушка говорит, мол, надругается и бросит, а опосля нехристя кто же замуж возьмёт - разве бобыль токо али убогонький какой-нибудь.

-Может в сеннике схорониться, - предложила Акулина.

-Дурная что ли? Найдут. Собирайся давай.

И ранним утром бортник Ухожай повёз свою дочь в затерянную деревень­ку на речке Колпь, в которой жили мещеряки и одна семья из русичей, чьи деды, говорят, спасаясь от татар, аж из самого Мурома туда прибежали.

Было в той деревне две избы да три землянки. Места совсем глухие, татарам почти неизвестные: пески кругом и вековые сосновые боры на них, мша­ники,  завалы,  буреломы,  одни тропки вместо дорог, не знаючи, ежели в сторонку от речки отойдёшь - заблудишься и сгинешь. Зверья жуткого полно: и рыси,  и волки,  особливо зимой в холода, человечиной не побрезгуют. А на речке Колпь знатные бобровые гоны - запруда на запруде, все осинки по берегам погрызли. Главным в той деревне был мещеряк Имай, друг Ухожая, мужик с виду тихий, но цену себе знающий. Ухожай, когда по своим дальним бортням ходил,  всегда к Имаю в гости заезжал. Здесь и Акулину все знали - много раз с со­бой брал.

Только к вечеру до деревни доехали. Тут на них с рычаньем бросил­ся огромный кобель Балуй. Но узнал, на колесо сикнул и рядом пошёл вровень с телегой.

-Балуюшка, - ласково погладила его Акулина.

Голова пса возвышалась над телегой, и он лизнул её руку. А ей так не хотелось сюда - глушь, тишина и никаких случаев.  В селе­нии же каждый день чего-нибудь случается, а ежели и не случится, то Бартычиха от себя наплетёт. И ещё интересно - татарчук искать её будет али нет?

 

ГЛАВА   6

С утра Бахмет велел позвать мурзу Усмана.

-Садись, - указал гостю место напротив.

И сам придвинул Усману блюдо со сладостями, которыми только что уго­щался. И улыбнулся благожелательно. Этот мурза ему всё больше нравился. Подождал, пока гость не откушает из блюда, потом сказал:

-Слыхал я от своих людей об этих местах, но желаю и тебя послушать. Говори.

Усман вопросительно глянул на него, и Бахмет подумал: «Неужели спросит, о чём говорить надо?» Но мурза не спросил.

-В двух переходах отсюда, пониже по реке, стоит город Муром, - начал он.
        Бахмет улыбнулся, довольный понятливостью мурзы, и своей оценкой этого человека.

-Раньше этот улус был муромским, - продолжил Усман, - но после Тудана у Мурома силы нет, и князь у них совсем малый. От них были мурзы, бояре по- ихнему, договаривались с нами о ясаке, потому как иногда получалось, что два раза собирали...А об этой земле речи не было.

 Усман замолчал, потом попросил:

-Дозволь, господин, от себя сказать.

-Говори, - кивнул Бахмет.

-Я так думаю: муромские должны довольны быть, что ты пришёл, потому как теперь наши ходить на них  не станут.

-А ходят?

-Ходят , как же не ходить, если отпора нету.

-Яхши, дальше говори.

-А дальше по реке, где она в Итиль вливается, есть город Нижний, и там же недалеко город Городец, где главный урусский князь Андрей сидит, и он хану Тохте слуга верный.

-Подожди, - остановил его Бахмет, - но я слышал, что у них главный город- Владимир.

-Всё верно, господин, Владимир, там у них митрополит, ата-сеид по-нашему. А старший князь в своем Городце живёт.

-Отсюда до Владимира сколько?

-Лесом вверх по Гусю дней пять-семь пути, но дороги почти нет, и урусы ходят через Муром. От этой же речки Гусь начинается  рязанский улус, а до самого Рязань-города отсюда далеко. Оттуда к нам тоже был человек от ихнего князя Константина. У них сейчас замятня с Москов городом, и они просили помочь, но у нас у самих воинов мало было.

-Яхши, ступай, - проводил его Бахмет.

И вздохнув, подумал: «Всем хороши умные люди, да вот только чересчур опасны».  Однако бек не удовлетворился рассказом одного Усмана. Надо было послушать и другую сторону, и после еды в сопровождении нукеров Бахмет отправился к Епифанию. И икону с собой взял.

Подъехали к церкви. Из самого храма гуд идёт, как из пчелиного бортня.

-Что это у них?- спросил Бахмет у толмача.

-Праздник, господин, - ответил тот,  - хрестьянский. Успение Пресвятой Богородицы.

-Успение - это смерть что ли? - удивился Бахмет.

С любопытством подъехал к открытым дверям храма и остановился прислушиваясь. Епифаний говорил что-то. Бахмет спешился, четыре нукера тут же встали по сторонам. Народ в храме, заметив бека, умялся в обе стороны и пе­ред Бахметом образовался проход, в конце которого стоял Епифаний в золочё­ной одежде. На стенах храма перед иконами горели свечи, пахло воском, от скученности людей было душно. Епифаний увидел бека и несколько сократил службу. Прихожане стали подходить к кресту, целовали его и поспешно расхо­дились.

Епифаний, ещё издали поклонившись беку, подошёл к нему. Тот с интересом разглядывал иконы на стенах. Бахмет не раз видел христианские церкви: и в Крыму, и в самом Сарае напротив ханского дворца стоял урусский храм,  но внутрь никогда не заходил, нужды не было. Однако теперь заинтересовался, че­му же всё-таки молятся урусы? Кругом одни доски и лики на них. И что, это ихние боги?

-Скажи, Пифан, - спросил он, - а где Иса?

-Вот Господь, - показал Епифаний на икону и перекрестился.

-А где же Всевышний?- не понял Бахмет.

-Он и есть Всевышний.

-Но разве это не Иса?

-Да, Иисус Христос.

-Тогда как он может быть Всевышним?- недоумевал Бахмет.

-В этом и заключается великая тайна триединства, - ответил Епифаний.
        Сам же подумал: «Ну чего привязался, бесермен, всё равно не поймёшь ведь». А Бахмет удивлялся: «Верят в единого Всевышнего, но как Иса, рождённый Мариам, может быть Всевышним?»

И два весьма неглупых человека, наверняка сумевших бы понять и оценить любое житейское противоречие между собой, в этом случае не поняли друг дру­га совершенно.

Епифаний провел гостя в избу рядом с храмом, мальчик-служка подал мо­локо,  хлеб, мёд хмельной. Бахмет был сыт и лишь пригубил мёду. Велел нукеру принести икону и через стол протянул Епифанию:

-Вот тебе, Пифан, подарок от меня. Молись за старого бека.

Епифаний взял икону, посмотрел на лик, всю оглядел и, перекрестившись,  поцеловал её. Потом встал и Бахмету до пола поклонился:

-По милости Господней подарок этот. Икона древняя, намоленная, благо­дать от неё исходит. Непременно молиться за тебя стану. Благодарствую.

И опять поклонился. Бахмет увидел - у старика даже глаза зажглись от радости. «Яхши, - думал он, - Пифан над своими людьми власть имеет, а через это всех урусов в одном стаде держать можно». Бахмет стал расспрашивать Епифания о соседних князьях, но чувствовалось, что тот осторожничает, более разговор на своё переводит. Вот, мол, митро­полит Максим из города Киева со всем своим клиром во Владимир переехал,  в Рязани епископ Стефан паству окормляет, а в Муроме храмы от разора совсем захирели.

Бахмет усмехнулся,  но настаивать не стал. Однако под конец разговора спросил прямо:

-Скажи, Пифан, ежели я тут сяду, кто из ваших князей на меня пойдёт?
         Епифаний глянул на него – ишь, усмехается, глаза вострые, как ножом по нутру режут.

        -Теперь - никто, - ответил он.

-Яхши, - сказал Бахмет.- Ежели будешь и впредь мне верным слугой, я тебя и твоих людишек обижать не стану.

И уже выходя из избы добавил:

-И молись за меня.

Когда он ушёл, Епифаний встал на колени перед образами и долго молился,  прося Господа о милости своей, дабы надоумил Господь этого татарина,  чтобы ясак брал по справедливости, над хрестьянами не изголялся и разору им не чинил. А, вставая, вздохнул и вслух пожаловался:

-Господи, Господи, на всё воля Твоя и всякая власть от Тебя, токмо тяжко, Господи, на своей земле крохи с супостатова стола подбирать. Тяж­ко , Господи. ..

 К вечеру дождь перестал, а с утра установилась тихая солнечная погода, и Бахмет со свитой поехал в луга, где видел тот самый зелёный ко­вёр с белыми цветами на нём. Взяли с собой и сокольничего Урмета с един­ственным оставшимся в живых соколом. Остальные птицы в дороге почему-то заболели и сдохли.

Стояли может быть последние по-настоящему теплые летние деньки. Сол­нце ещё грело так, что даже было жарковато, но по дороге уже попадались стайки воробьев, что-то клевавшие в низенькой травке. Тёмная тучка сквор­цов с шелестом пролетела к лесу, а давно уже вставшие на крыло грачи с оглушительными криками летали над своими гнёздами, устроенными на вязах.

Ещё издали на лугах увидели две телеги и трёх мужиков, вилами грузивших сено из стожка. Заметив татар, мужики прекратили работу и стояли, дожи­даясь.

-Шайтан!- заругался Бахмет.- Они мой ковёр скосили!

-Да нет, - успокоил его Тайджу, у которого зрение было получше.-
Цел ковёр.

Мужики загодя сняли шапки и встали на колени.

-Ты зачем тут косил?- спросил Бахмет у самого старшего, лысого.
       Толмач перевёл.

-Мы эта...-заикаясь, ответил мужик.- Завсегда тут косим...

И застыл, стоя на коленях, склонив голову, не смея глянуть на бека.

-Это теперь мой луг, - заявил Бахмет.- Скажи всем, что если кто
сюда заедет, то голову потеряет. Понял?

-Понял, господин, - часто моргая подслеповатыми глазами, ответил мужик.

-По пять плетей каждому, - приказал Бахмет и поехал дальше к свое­му любимому месту.

А мужики, сняв рубахи, чтобы не прилипали к кровавым полосам на спинах, оставленным татарскими плётками, долго стояли, провожая взглядом свиту Бахмета, решая - грузить оставшееся сено или не грузить. Решили - раз уж отквитались, не пропадать же добру, и погрузили. Вернувшись же в деревню, рассказали обо всём сородичам, и с тех пор в эти луга русичи ездить опасались.

У болотца сокольничий Урмет снял колпачок с головы сокола, и тот,  встряхнувшись, сразу взлетел и пошёл выше и выше, высматривая добычу.

-Давай, - кивнул Бахмет.

Воины из свиты шуганули по осоке болотца, вспугивая молодых уток. Не­сколько штук, хлопая крыльями, поднялись и полетели в сторону леса, а одна, видно, послабее, отстала. Сокол вверху медлил, и в этот момент на отставшую утку вдруг упал невесть откуда взявшийся другой сокол, ударил, раненая птица закувыркалась в воздухе, и тут же на неё обрушился сокол Урме­та,  сбил и сел с добычей. Урмет поскакал к нему, а дикий сокол недовольно поднялся и полетел прочь от людей.

-Каков батыр!- восхитился Бахмет.- Наверно тот самый, - вспомнил он
день прихода в эти места.

- Поймай мне его, - сказал подъехавшему Урмету.

-Он уже в силе, господин, - возразил Урмет.- К людям не привыкнет.

Бахмет приказал убрать подушки, заботливо положенные слугами,  лёг прямо на зелёную траву с подвядшими уже цветами и стал кормить сокола,  сидевшего на кожаной рукавице Урмета, руками  разрывая утиное мясо. Сокол жадно глотал кровавые куски и глядел на бека своими хищными прозрачными глазами. А Бахмет любовался им. Он любил не столько саму охоту, а именно вот эти моменты, когда гордая птица, летающая там, куда ни на одном коне не подымешься, покорно кормится из твоих рук.

 

Утром следующего дня, едва Хайдар собрался ехать в русское селение,  как его позвали к Бахмету.

-Вот тебе письмо, - кивнул бек на слугу, протянувшего Хайдару пакет.-
Передашь отцу.

-Мне ехать в Хадим?* - обрадовался Хайдар.

И тут же вспомнил об Акулине, но подумал: «Вернусь – найду».

-Возьмешь свою десятку, - сказал Бахмет, - и Мамут тебе   людей
даст на обратную дорогу. И ещё пойдёт Субату со своей сотней.

Бек, хитро улыбаясь, помолчал и добавил:

-До Хадима командовать ты будешь.

-Я?! - удивился Хайдар.

-Да - ты, - подтвердил Бахмет. - Иди и распоряжайся.

-А когда ехать?

-Сейчас, - улыбнулся Бахмет.

Он любовался своим племянником: глаза парня зажглись от радости, на смуглых щеках проступил румянец. И Бахмет позавидовал его молодости, не­вольно вспомнив и свою юность. У него не было спокойной жизни. Постоян­ные распри, борьба за главенство, в ход шло всё: и обман, и предательство,  и яд, и кинжал...Видно, лишает великий Аллах людей глаз и разума, когда они  дерутся из-за зернышка, не видя колосящихся полей вокруг.

Хайдар, поклонившись, хотел уже удалиться, но Бахмет неожиданно спросил его:

-А что у тебя за уруска?

-Уруска? Я...- замялся Хайдар.- Она мне жизнь спасла...

-И за это ты хочешь взять её к себе в шатёр?- усмехнулся Бахмет.
        Хайдар молчал.

-Это дело твоё, - сказал бек, - но у нас есть и своя кыз, которая
давно глядит на тебя. Что молчишь? Не хочешь ли узнать, кто такая?

-Кто? - покорно спросил Хайдар.

-Дочь Мамута - Руфия.

-Руфия? – удивился Хайдар.

-Руфия, - подтвердил Бахмет.

И на том выпроводил племянника.

Хайдар пошёл заниматься подготовкой к походу, гадая, кто же рассказал беку об Акулине. Намур не расскажет, тогда кто?.. Он и не подозревал,  что по распоряжению отца, Намур был приставлен к нему вместо аталыка, и каждое его действие тут же становилось известно Бахмету. А у самого бека свои доверенные люди были везде, и он знал обо всём, что происходило не только в курене, но и в русском селении.

Оказалось, что сотня Субату посылалась в помощь воинам Ильбека для сопровождения каравана в Сарай. В знак благодарности за пайцзу Бахмет собрал подарки Тохте. А на той стороне Оки по берегам Мокши на дорогах было неспокойно. Случалось, заходили разные лихие люди и с восхода, и с заката, и с Итиля, и даже с Яика. Порой это были значительные отряды, грабившие купеческие и ясачные караваны. Из Сарая посылались войска для наведения порядка, но грабителей поймать было непросто. Они затаивались в глухих лесах или просто раство­рялись среди местного населения, в том числе и среди татар, потому как многие из них  тоже занимались грабежом под руководством улусных мурз. Местных же, мордовских и мещерских князьков, почти не оста­лось, и обширное пространство от Мокшы и почти до реки Пары оказалось как бы ничей­ной землёй, где лишь с приходом рода ширин стал наводиться некий порядок.

Перед самым  отъездом Хайдар вспомнил слова Бахмета о Руфии и поехал к её юрте. Занятно было - действительно ли она интересуется им. Он конечно же и раньше замечал её. Руфия была приятной кыз. Вся такая плотненькая,  гладенькая,  с уже хорошо обозначившимися округлостями и вверху и внизу, за которые он бы не прочь и подержаться, но с дочерью Мамута, прибли­жённого человека Бахмета, подобные игры были совершенно невозможны, и Хайдар всерьёз об этом никогда и не помышлял.

Руфию он увидел на улице возле юрты. Она была со своей младшей сестрёнкой,  видно,  забавляла её, потому как на траве был постелен ковёр, и на нём лежали игрушки. Издалека ещё заметив Хайдара, Руфия сказала что-то се­стре,  и та ушла в юрту.

Хайдар спрыгнул с коня и поздоровался. Руфия ответила и слегка качнула головой: то ли поклонилась, то ли просто кивнула. На ней было яркое свободное платье, из-под которого видны были тёмно-красные шальвары, черно­волосая головка не покрыта.

-Дядя меня в Хадим посылает, - сказал Хайдар, не зная что говорить.

Руфия улыбнулась ему.

-Я слышала, - сказала она.

Они стояли друг против друга, улыбались и молчали. Хайдар откровенно разглядывал её, а Руфия, смущалась. Иногда лишь её тёмные блестящие глаза быстро вскидывались на него и тут же вновь опускались, но в них явственно улавливался благожелательный ответ на его любованье ею.

-Хочешь, я тебе коня подарю?- наконец не выдержала молчания Руфия.

-Коня?- удивился Хайдар.

Руфия нагнулась и подняла с ковра маленького деревянного конька.

-Вот это конь!- засмеялся Хайдар, разглядывая игрушку,  уместившуюся на ладони.

В это время неподалёку остановился Намур и знаком показал, что пора ехать.

-Подожди, я сейчас, - задержала Хайдара Руфия.

Пошла в юрту и тут же вернулась, протягивая ему тюбетейку.

-Сама вышивала.

-Рахмат,* - поблагодарилХайдар.

И, беря подарок, он вместе с тюбетейкой взял и её руку и задержал в своей. Руфия густо покраснела, но руки не отдёрнула. А у Хайдара от близости тёплого женского тела кровь маленькими молоточками застучала в висках, и так захотелось схватить эту податливую кыз, смять, подчинить всю от голо­вы до пяточек, войти в неё, а потом ласкать и ласкать до бесконечности...

Но Намур ждал, и Хайдар стремительно вспрыгнул в седло и поскакал, на ходу помахав ей рукой. Руфия ответила.

Переправлялись на русском плоту с толстой веревкой, которая была при­вязана к деревьям по обе стороны реки. И надо было, руками перехватывая эту веревку, тащить плот к другому берегу. Таким образом перевезли и теле­ги с провиантом, и коней, и несколько походных юрт. В Кадом шли только муж­чины и ничего лишнего с собой не брали.

Хайдар переправлялся одним из последних и, глядя на уплывающий белокаменный мыс с Городком на нём, увидел мелькнувшее на круче красное платье Руфии и подумал: «Ну что я вцепился в эту уруску - Руфия нисколько не хуже. Жизнь мне спасла? Но и я её из полона освободил. И тело у Руфии такое соблазнительное,  а на уруску больше на лицо глядел, хотя...» Вспомнились и но­ги её, когда она там, в кустах, присесть хотела и перед ним вся оголилась. Сейчас это было так смешно, что он и на самом деле засмеялся. Намур, стоявший рядом, посмотрел на него, но  не понял, чему смеется командир. А Хайдар  достал только что подаренную, вышитую золотой нитью тюбетейку, и, разглядев её, надел на голову. 

 

ГЛАВА 7

Хайдар вернулся в Городок уже по снегу вместе с родителями и маленькой сестрой Тамгу. Ильбек вёз с собой и давно обещанного Бахмету муллу Исмаила, выходца из Булгарии.

Через Оку переправлялись с осторожностью, потому как лёд ещё не  встал, по реке шла шуга, и иногда крупные островки образовавшихся льдин на стремнине сильно толкали паром, грозя или опрокинуть его или оборвать веревку, и тогда русские мужики-перевозчики баграми отталкивали  эти льди­ны. Всё же, когда перевозили последний небольшой табунок коней, веревка лопнула, и в ледяную воду упал раб-конюх и  жеребёнок. Обоих понесло вниз, а плот стало течением заворачивать к берегу - перевозчики успели за­крепить конец оборвавшейся веревки. Конюх, барахтаясь в воде, ухватился за хвост жеребёнка, но тот был слишком мал, чтобы вынести человека, и оба ста­ли тонуть, то уходя под воду, то появляясь над ней.

Бахмет, стоявший на стене, забегал по ней, засуетился, поскользнулся и едва не упал, но нукер удержал его, однако бек с силой оттолкнул нукера и закричал, срываясь на визгливость:

-Отпусти жеребёнка, шакал! Отпусти, кому говорю! Удавлю, собака!
       Две лодки, лавируя между льдинами пошли на помощь,  но не успели – на серой воде уже ничего, кроме шуги, видно не было.

-Шайтан! Собака...- ругался Бахмет, скрипя зубами от бессилия.

-На всё воля Аллаха, - сказал Ильбек спустившемуся вниз брату, здороваясь с ним.

-Воля-то воля, - успокаиваясь, пожевал губами Бахмет. - Только животное утопил и сам сдох.

В его табунах были сотни таких жеребят, утопленного же он никогда и не видел, но всё равно жалко было. Бахмет совершенно спокойно отправлял на казнь виновных в чём-либо людей, а в особых случаях и сам присутствовал при этом, с холодным равнодушием наблюдая за мучениями казнимых, и их страдания не вызывали в нём ничего: ни особого интереса, ни жалости. Подобные люди были как вши, которых надобно давить, и не более того,  а вот на заклание коней бек никогда не глядел - не мог.

Ещё в молодости в жестокой стычке с горцами его любимому коню так  располосовали брюхо, что кишки стали вылезать наружу, и Бахмет, сам раненый в руку, стоял над ним и видел, как на карих глазах погибающего животного выступают слёзы. Конь плакал как человек, он явно понимал, что умирает, и про­сил у хозяина помощи. И Бахмет со щемящим сердцем, стиснув челюсти, ударом сабли прекратил его мучения. А потом, стыдливо отвернувшись от подскакав­ших воинов, вытер появившуюся вдруг влагу на глазах. Больше он никогда не плакал.

Приехавший мулла был средних лет, одет в длинную русскую шубу, но всё равно ёжился от морозного ветерка с реки. Бахмет поговорил с ним, и мулла ему понравился: разумный человек, учёный - знает арабский.

Гостей повели в большую юрту бека. Он ещё жил на воле, а женщин с де­тьми отправили по избам - там топили печи и тепло было. Сам Бахмет не лю­бил русских изб: темно, душно, бревна, будто лес кругом, сидишь как белка в дупле...

Здороваясь с Хайдаром, Бахмет удивился - племянник ещё подрос! И в плечах раздался. Это за каких-то три месяца!

Сидели на подушках за низеньким столом. Кроме муллы, Мамута и Усмана все свои, все - ширины. Слуги молча подавали еду, в очаге потрескивали су­хие поленья, и с детства знакомый каждому запах дымка и жареного мяса гу­лял по юрте, приятно щекотал ноздри, входил в само нутро, объединяя всех в один род, одну семью, единое целое.

Ильбек, сам непьющий, привёз, однако, хорошего вина. Выпили, потом ещё,  ещё, и начался обычный, несколько бестолковый, хмельной разговор, одинаковый и у татар, и у русских,  когда почти стирается грань меж­ду командиром и подчиненными, когда все, перебивая друг друга, стараются вы­говориться и говорят много и долго, но ежели на следующий день на трезвую голову попытаться вспомнить, о чём говорили, то окажется, что и вспоминать-то нечего.

Однако среди любого застолья случаются и люди не столько говорящие, сколько слуша­ющие. Таким был и Бахмет. Вино оказалось прекрасного вкуса, и он тоже пил с удовольствием, тоже пьянел постепенно, но одновременно слушал, наблюдал и запоминал. В пьяном виде человек открывается, и из него, как из кувшина с неизвестным напитком, начинает выливаться его содержимое, и оно делается видимым.

Хайдар под укоризненным взглядом отца всё-таки тоже выпил вина и сразу же раскраснелся, глаза заблестели.

-Не жеребёнок уже, - шепнул Бахмет Ильбеку, кивнув на племянника, -
а жеребец целый. Когда женить думаешь?

-За тем и приехал, - ответил Ильбек и пальцем погрозил сыну.

-Пчела должна на цветок лететь, а она в юрте застряла, - улыбнулся
Бахмет Хайдару.

Тот понял и ещё больше покраснел.

-Иди, - махнул ему рукой Ильбек.

Свадьба была уже делом решённым, а перед свадьбой жениху не возбранялось сходить к невесте и пообщаться немного, не переступая грань дозво­ленного.

Слуга показал Хайдару избу, в которой теперь жила Руфия, и он,

входя, вспомнил вдруг  Акулину. Но прежнего яркого желания видеть её уже не было. «Потом узнаю...» - подумал он.

Дом был большой, со смолистым запахом свежеструганых бревен. Внизу, в каменном полуподвале, сделанном из известняковых плит, находились поме­щения для слуг, а наверху были жилые комнаты.

Мать Руфии Ямалу, красивая темноволосая женщина, поздоровалась с Хайдаром,  и, улыбаясь,  благосклонно кивнула ему и провела на женскую половину.

Руфия, видно, ждала, потому что и от неё, и во всей комнате приятно пах­ло благовониями, а сама она была одета в жёлтое платье с узорчатой вышивкой на груди, на шее янтарное ожерелье, в ушах серьги, тоже янтарные, и такие же браслеты на руках. И от этого янтаря, и от платья, и от улыбающейся ему симпатичной мордашки, и от всего её облика Хайдару с морозца сделалось вдруг так тепло, что он сразу же подошел к ней, поздоровался и понял, что не­удержимо хочет её, вот такую уютную, такую близкую. Ведь достаточно руку протянуть. И он взял Руфию за руку, а другая его рука потянулась к её стану,  но она отстранилась:

-А вот так не надо.

Сказала и покраснела.

«Девицы, - вспомнил Хайдар поучения Намура, - как молодые лоша­дки, им поиграть хочется, на травке понежиться, а вы сразу норовите в седло запрыгнуть».

-Давай сядем, - предложила Руфия, - ты же мой гость.

Она хлопнула в ладоши, и  появился слуга с подносом, на ко­тором были сладости. За спиной слуги мелькнула и мать Руфии. «Стерегут», -усмехнулся Хайдар.

В комнате было два окна и достаточно светло, сбоку стоял высокий стол.  Но они сели на дощатый пол на подушки. Ели сладости и глядели друг на дру­га,  вслух обмениваясь ничего не значащими словами, взглядами досказывая ос­тальное .

После этой встречи Хайдар уже почти и не вспоминал об Акулине. Хотел сказать Намуру, чтобы узнал о ней, но даже и это сделать забыл.

После договоренности Ильбека с Мамутом о калыме и приданом состоялась свадьба. Дружки повели Хайдара к юрте невесты, на дороге к которой были устроены препятствия, и переступать через них без выкупа было нельзя. Хай­дар доставал подарки из сундука, который носили за ним дружки, и тогда препятствия убирали.  А у порога самой юрты лежала старуха кемпир-ульда, что означало - старуха умерла,  через мертвое тело перешагивать было никак нельзя, и полагалось подарками заставить старуху подняться. Старуха оказалась привередливой: Хайдар отдал уже все подарки из сундука, а она всё не поднималась, и лишь когда он показал её хитро прищуренному глазу золотой динар,  соизволила встать. Кругом хохотали.

Сам свадебный обряд проходил в юрте.

-Женится ли Хайдар, сын Ильбека?- спросил мулла собравшихся.

Ему ответили:

-Женится.

И так трижды.

- Выходит ли Руфия, дочь Мамута, замуж за Хайдара? - опять трижды вопросил мулла.

-Выходит, - отвечали ему.

Через два дня гости были позваны в юрту жениха для продолжения пиршества. Приходили с подарками, поздравляли, желали детей и благополучия. И пои­ли всех: и своих, и русичей.

Ильбек, погостив у Бахмета, вскоре вернулся в Кадом, а Хайдар с Руфией остался в Городке.  Об Акулине он уже редко вспоминал - было и прошло, но всё же однажды спросил Усмана, который знал всё про всех, нашлась ли та урусская кыз.

-Пропала, - ответил тот, и поглядев на Хайдара, поинтересовалcя. - А что, нужна?

Хайдар промолчал.

-Если нужна, то найти можно. По слухам, прячут где-то.

-Нет, не ищи, - ответил Хайдар.

Ему было хорошо с Руфией, а если опять появится эта уруска, то он не знал, как поступит. «Лучше не думать о ней», - решил Хайдар. Но всё равно иногда думалось: где она, что с ней? И если где прячется, то ведь, наверно,  от него прячется. И от этой мысли,  и обидно было, и зло брало.

 

Г Л А В А    8

Из-за Оки, с теплой стороны, словно пастух неспешно едущий за стадом белых кобылиц, легкий ветерок ласково направлял светлые облака в нужную ему сторону, а небо вокруг них было уже по-летнему ясное и чистое, как голубые глаза русских девок. На сухих вершинах вязов кучковались горластые грачи, а сороки в лесу неподалеку стрекотали на какого-то зверька так громко и на­стырно, что и без толмача ясно было - ругаются по -матерному, и с удовольстви­ем,  потому как зима кончилась, и тепло стало, и далее ещё теплее будет.

По отогревшейся от зимней стужи земле, промеж нежных иголочек начинающейся травки, ящерками изгибаясь, текла водица саморучно проделанными  канавками, сливалась по дороге в шумные потоки, а те, прокатившись по дну оврагов,  с веселым звоном срывались в освободившуюся от льда Оку, переполняя её. И река, хлынув через край, затопила всё окрест. Вода была везде, во все стороны и даже в далекой дубовой роще на той стороне между деревьями, а невеликая речка Бабенка превратилась в широкую быструю реку, и Вешка Косой, мастер на все руки, перевозил через нее в своей лодке всех нуждающихся. С русских брал, кто что даст, а с татар какой же взяток - как бы с самого чего не со­драли .

А Бахмет мытился, ходил по круче туда-сюда, глядел, как река легко, сло­вно щепки, несёт брёвна, кусты, а иногда и деревья целиком, и с тревогой при­слушивался к доносившемуся звону. Это шаман с саблей наголо бегал вокруг юрты, в которой рожала Амаджи, и шумел разными железками, навешенными на камзол - отгонял злых духов. Трудные были роды. Бахмет уже до того отча­ялся,  что шамана позвал, хотя правоверному и не положено это было. Но что же делать - мулла вдруг заболел, лежал в жару, неизвестно, выживет ли. Вмес­те с татарской и русскую повитуху привели, а ещё, подумав, Бахмет и за попом послал - всех богов, всех духов просить надо...

И теперь ходил, ждал в полном смятении. Ни в одной сече так тяжко не было. Если бы знать, что поможет, сам бы себе палец отрубил - так сына хотел. Верил, что сын будет. Подумал ненароком: «А вдруг дочь?-Удавлю», - зубами скрипнул. Но так уж, сгоряча скрипнул, от бессилия, знал ведь, что на Амаджн рука никогда не поднимется.

С кручи видно было, как на том берегу Бабенки кто-то в чёрном, поп, кажется, в лодку садится, и ещё троих этот урус сажает. «Утопит ведь попа... - встревожился Бахмет.- Лодчонка-то, как полено, юркая». И закричал с кручи неподобающе для бека:

-Одного вези! Одного!

И добавил на русском, чтобы доходчивее было:

-Скотина!

Видно, поп перевёл, потому как Косой высадил лишних и ходко погрёб. А из юрты стон послышался, потом ещё, ещё...

-Аллах милостивый, спаси их обоих, - шептал Бахмет, подходя к юрте, и всмопнил, как Ата-сеид говорил:  «Верить надо, сильно верить и тогда поможет Всевышний». И сейчас Бахмет верил, так верил, что непонятная дрожь пробегала по телу, как по шкуре коня, когда тому больно делают.

Из юрты вышла татарка, велела слугам ещё горячей воды принести.

-Как?- спросил Бахмет.

Повитуха искоса глянула на него своими чёрными, со складочками на веках,  глазами и головой покачала.

-Всё сделай, - угрожающе прохрипел Бахмет, беря её за руку.- Слышишь?
       Повитуха поморщилась - крепкая хватка была у бека, кивнула молча и в юрту вернулась. А Бахмет сам навстречу показавшемуся попу шагнул. Тот кла­няться было начал, но бек сразу на юрту показал:

-Молись за них, Пифан. Ежели вымолишь...

« Совсем бек сбесился, - думал Епифаний, - как это можно за басурманина молиться… И еще этот колдун со своими погремушками…»

- Мулле-то, наверно, было бы сподручнее…- сказал осторожно.  

- Молись, говорю, Пифан, нет муллы.

-Ну, тогда колдуна убери.

-Ступай, - приказал Бахмет шаману.

А сам опять на кручу пошёл, потому как тяжко было стоны слушать. Ме­тался туда-сюда, на реку смотрел, чтобы отвлечься, не хотел слушать, но слу­шал. Вот опять стонет...И вдруг такой крик раздался, что сердце замерло. «Всё, - подумал. - Кончилась Амаджи...» Но тут кто-то иной закричал,  нахально и протестующе закричал.

-Родился?! - не совсем ещё поверил Бахмет.

И к юрте бросился. Навстречу повитуха русская, руки в крови тряпкой вытирает.

-Что?! - проревел Бахмет.

-Яхши, - по-татарски ответила повитуха.

-Да кто? Кто?!

-Мальчик.

Бахмет вошел в юрту.       

-Батыр?- опять спросил  на всякий случай.

- А разве не видишь?- улыбнулась первая его жена Урум, показывая красное кричащее существо с торчащей писькой.- Вон какой! Как только выродила такого...

С завистью говорила.

-Ну как ты? - наклонился Бахмет к Амаджи.

-А ты не верил...- прошептала она,  улыбнулась ему и глаза прикрыла.

-Не тревожь её, - выпроводила Бахмета Урум.- Ей отдыхать надо.

И пальцем, смазанным мёдом, провела по губам младенца. Тот чмокнул и реветь перестал.

-Чтобы жизнь сладкой была, - сказала Урум.

Бахмет вышел из юрты, вздохнул полной грудью, легко вздохнул, тяжесть с души сошла, однако теперь усталость почувствовал. «А всё-таки хорошо, что в юрте родился...- подумал.- Всю зиму жили в душной урусской избе, а родился,  как и подобает истинному потомку славного рода ширин, в юрте. Амаджи сама настояла».

-Кто?- спросил подошедший Тайджу.

-Батыр!- с гордостью ответил Бахмет.- Скажи, чтобы байрам* готовили.
Большой байрам будет.

К беку подходили родичи, нукеры, поздравляли, славили и отца, и новорож­денного. Подошёл и старенький Урча, кутаясь в бешмет, тоже поздравил, но по- особенному:

-Усердный дятел завсегда до своего додолбится.
        Сказал и засмеялся хрипло.

-Это кто же, гуай, дятел? Я что ли? - спросил Бахмет.

-Так ведь додолбался же, - невозмутимо ответил Урча.

Бахмет засмеялся и от избытка чувств слегка обнял Урчу.      Счастливый был бек. Даже в молодости при рождении первенца от Урум ничего подобного не испытывал.

Подошёл Епифаний, поклонился, сказал:

-Теперь пойду я, господин...

-Иди, иди, - равнодушно махнул рукой Бахмет.

«И зря этого попа звал, - подумал.- Ничего он и не сделал. Молодец, сама родила. И весь этот звон с шаманом...Прости, великий Аллах, за сомнения . Милостивый, милосердный...»

А Епифаний сидел в перегруженной лодке Вешки Косого, глядел, как мут­ная вода скользит вдоль борта, едва не переливаясь через край, и думал с го­речью и о себе, и о людях городка своего, о чадах веры православной. Вспом­нил вдруг, как горел Городок, как он, пятилетний Фимка, выглядывал из помойной ямы, детским умишком своим не понимая и страшась происходящего, удивлялся, почему пришлые дяденьки такой страшный костёр развели. Родная изба и всё остальное сгорело, а он в яме хоронился вместе с прибежавшей откуда-то собакой Умкой. И спали вмес­те. Голодно было, а Умка какие-то куски мяса таскал и жрал с урчаньем. По­том только, когда повзрослел, понял, что то человечина была. Свят, свят... Сколько лет минуло, а до сих пор всё как наяву.

И до того жизнь была, но вот её он не помнил,  а говорят, хорошо жили,  и никаких татар не было. Сами по себе жили, без всяких мурз и беков...Ну, нынешний этот, Бахмет, хотя бы понятливый, знает, что лошадь, чтобы везла, кор­мить надобно,  а прежний, молодой, спесивый, по любому поводу - секир башка. Дурак дураком...

Дородный татарин, по имени Ибрагим, сидевший впереди,  на лавке, стал вдруг ёрзать, устраиваясь поудобнее, и лодка, заколебавшись, черпанула воды.

-Потонем, мать твою!- заругался Косой, вёслами удерживая равновесие.
         И тут же весь сник, поняв, что не то сказал. Был он уже под хмельком, видно, кто-то расплатился медовухой, и потому забылся. Хотя наверняка знал, что для татар это бездумное русское ругательство - страшное оскорбление. И главное, все татары понимали его.

Ибрагим промолчал, но, когда лодка ткнулась в берег, взял невеликого ростом Косого за шиворот, бросил на землю лицом вниз и, наступив ногой на шею, вынул саблю. «Зарубит ведь, - подумал Епифаний.- Рассвирепел».

-А человечек-то беков, господин, - сказал он по-татарски.- Похвалит ли пресветлый бек, что добро его попортишь?

-Заткнись, шаман, - огрызнулся татарин, но саблю опустил.

Отошёл на шаг и ударил Косого ногой в промежность. Тот не успел за­городиться, и жёсткий сапог угодил ему в пах. Вешка, охнув,  пополз к воде, потому как в эту сторону скат был. А татарин шёл за ним и бил, стараясь попасть в причинное место, и приговаривал:

-Помни мат моя! Помни!

И отстал лишь тогда, когда Косой в ледяную воду по колено заполз, а дальше Бабенка бурлила и несла так, что уж и не выплыть было бы.

«Неразумение наше, неразумение...- думал Епифаний, поднимаясь в гору.- Говорим - не думаем. Ругаемся матерью...Господи, Господи...Ежели поразмыс­лить,  то татарин ведь и прав. Как это можно матерью ругаться? Ну, просто по­хабщина когда, ладно уж...а матерью?!»

Бахмет сидел на ковре возле Амаджи, глядел, как малец сосёт молоко из груди, и наслаждался видом обоих.  «Действительно багатур!- удивлялся: - Большенький какой. Как только пролез-то...»

Ребёнок, насытившись, отвалился от груди, и подошедшая Урум унесла его.

В Городке уже готовились к завтрашнему байраму. Выбрали лошадей на убой, бычков, баранов, рыбари свежего осетра привезли, здоровенного, почти во всю телегу - топорами не сразу разрубили. Бахмет ходил, распоряжался, велел ничего не жалеть, чтобы этот байрам надолго всем запомнился. И хорошо было от того, что, как и хотел, сын родился, и что он, Бахмет, тут в своём юрте от всех ханов в сторонке и сам себе хозяин.

Поднялся на полусгоревшую стену над Окой, стоял, глядел, как река несёт разный мусор, и как далеко вода разлилась. «Теперь вся земля пропитается, и хорошая трава для коней будет», - думал с удовольствием. Пообвыкся он уже тут: и место хорошее, и просторно, почти как в степи, а главное - сам себе хозяин. Тохта далеко, не тревожит, а ясак   Ильбек в Сарай отправляет исправно. Правда, иногда надобно и помогать брату. На той стороне, случается, мордва с урусами хвосты поднимают, приходится укорачивать, но не без этого - любого коня, чтобы объездить, поучить маленько надо.

 Тут повитуха-татарка подошла:

-Плохо, бек, кровь не останавливается...

-Как это не останавливается?- не понял Бахмет.- Родила ведь.

-Очень большой, порвалась вся...Плохо...

-Я тебе сейчас покаркаю!- пригрозил Бахмет, но встревожился.

Урум рожала ему детей всегда легко и просто, сразу же вставала, кормила младенца и сама ела чего-нибудь, и Бахмет никогда даже и не задумывался,  что роды могут быть опасны для матери. На то ведь и женщины, чтобы рожать.

- А батыр, батыр как?- спросил он, спускаясь со стены.

- Батыр хорошо, бек. Но у Амаджи молоко пришло и пропало, кормилицу искать надо.

-Так ищи!- рыкнул Бахмет.- Давно бы нашла.

Потом, успокаиваясь, добавил:

-Найдёшь - мне покажешь.

Раздражен был бек, что так всё оборачивается, злился на повитуху, что дурную весть принесла,  А может, так всё - с испугу, глупые женщины, как ов­цы, в гурт сбились и блеют.

Амаджи лежала бледная и обессилевшая. Едва губами шевельнула, улыб­нуться что ли хотела. Но, оказалось, пить просила. Мульдур, Урум и русская повитуха стояли возле, меняли какие-то тряпки, а в сторонке уже валялась окровавленная кучка.

-Это из неё?- обомлел Бахмет.

Урум кивнула.

-А чего же вы стоите?! Чего стоите? Удавлю всех!

Женщины от его рыка засуетились, забегали, но что толку было суетиться, когда никто из них помочь не мог.

-Послать в селение за бабкой Марьей надо, - мешая русские и татарские слова,  сказала русская повитуха, - Может, она...

- Так иди!- рявкнул Бахмет.- Иди за ней!
        И выругался. Наклонился над Амаджи, спросил:

-Как ты?

-Улетаю...- ответила Амаджи, открыв глаза, и улыбнулась даже ему.

«Бледная-то какая...- думал Бахмет.- Как молоко снятое. Жаль будет, если помрёт. Жаль...» Но жестокая душа воина пригасила эту жалость. Главное - сын! Однако будто за шиворот тлеющий уголёк кинули, и он до груди до­катился, и там теперь покалывало. Нехорошо всё получается. Нехорошо. Мо­жет быть не надо было шамана звать? И попа этого урусского? Аллах милости­вый,  милосердный,  прости меня…

Солнце уже к заходу клониться стало, а повитухи с шаманкой всё не было. Амаджи совсем плохая стала, глаз почти не открывала. И малыш кричать начал, есть просил, а в Городке, как нарочно, кормящих женщин не оказалось. Мульдур нажевала лесных орехов, завернула в тряпицу и мальцу дала, тот за­чмокал,  засосал,  притих на время. Но то ведь не еда - баловство одно.  Ну­керы,  посланные по авылам за кормилицами, ещё не вернулись. И Бахмет не вы­держал,  велел подать коня, и сам спустился к переправе. Лодка с повитухой и шаманкой как раз от того берега отошла, а на этом какая-то русская баба с ребёнком стояла, видно, переправы ждала. Бахмет пригляделся - сам Аллах по­сылает. Молодуха ядреная, бёдра крутые, груди большие - молоком накачаны,  а лицо платком прикрыто.

-Эй, хатун, - позвал бек.

Молодуха глянула на него, глаза испуганные, круглые.

-Лицо открой, - приказал Бахмет.

Женщина молчала.  Бек кивнул нукеру, и тот, отобрав у бабы младен­ца,  который тут же заревел, сдернул с неё платок.

Бахмет невольно улыбнулся - совсем молоденькой баба оказалась. «Кыз ещё, - подумал, - Лицо полудетское, не сказать, чтобы красивое, но приятное. Скулы как у татарки, носик небольшой, на мордовку похожа». 

-Разверни, - приказал нукеру, державшему ребёнка.

Тот выпростал из тряпок  кричащего младенца.

-Не надо, не надо...- запричитала молодуха, и слёзы покатились по её щекам.

-Батыр!- удовлетворился бек, увидев мужские достоинства ребенка.- Вези её к юрте.

Нукер Акай подхватил плачущую бабу, та пыталась сопротивляться, но ей всучи­ли ребёнка, и она закачалась в седле впереди всадника, крепко прижимая к гру­ди мальца, испуганно глядя вниз, ибо конь поднимался всё выше и выше в кру­тую гору, и боязно было - а вдруг оступится? Но не оступился.

Привезенная повитухой бабка Марья сразу же взялась за дело. Хотя и звали её бабкой, на старуху она никак не походила, годов тридцати пяти, не больше, шустрая, подвижная. И всё время что-то говорила, говорила. Бахмет ду­мал,  она над своим варевом на очаге колдует, но оказалось - ругается, что  раньше не позвали. Едва глаза открывшей, обмякшей, как шкурка оленёнка, Амаджи питьё Марьино почти насильно в рот влили, проглотить заставили. Потом ещё чего-то дали.

А рядом за занавеской русская молодуха, которой уже всё объяснили, и она почти успокоилась, кормила Бахметова сына. Тот, оголодав, жадно сосал пока не отрыгнул даже.

- Будя, - сказала молодуха и своего мальца взяла.

-Молока-то у неё хватит? – сразу обеспокоился Бахмет.

-Что корова, - усмехнулась Урум, - и троих выкормит.

Уже  темнеть стало, и тут Марья, осмотрев Амаджи, успоко­ила Бахмета:

-Остановилось.

Вопросительно посмотрела, мол, я домой пойду.

-Тут ляжешь, - показал Бахмет на шердеги.* Позвал баурчи и велел на­кормить всех. А сам есть не хотел, от сегодняшних тревог и волнений будто что-то заклинило внутри, но давешний уголек в груди больше не покалывал, видно, сгорел весь.

Нукеры привезли двух кормилиц из своих, из татарок, но статью они были послабее русской молодки. Урум, поглядев на них, сразу сказала:

-Уруску оставь.

И Бахмет согласилея, только мальца её надо было деть куда-то, потому как вдруг своему голодно будет? И главное - не желал Бахмет русского имильдаша.* Сказал об этом Урум.

-А если у неё молоко уйдёт?- возразила та.

-Это зачем же уйдёт?- не понял Бахмет.

-Да ведь и сука мучается, когда у неё щенков отнимают.
        Бахмет в раздумье пожевал губами.

-Пусть сначала нашего батыра кормит, - подсказала Урум, - а своему, что останется, потом его на коровье переведёт.

 

Г Л А В А   9

Мало кто пройдёт мимо красивого цветка, не сорвав его. А все привлекательные девушки, как яркие цветы среди невзрачных веточек полыни, всегда за­метны и всегда востребованы, и потому в девках долго не засиживаются. А Акулина была юна и прелестна.

Шестнадцатилетний сын Имая Курмыш, хорошо умевший по-русски, был весё­лым, общительным парнем. Язык его не знал усталости, он говорил и говорил,  сочинял разные истории, врал бессовестно, но всё равно было интересно. Курмыш даже и не ухаживал за Акулиной, как это обычно принято, а так, более баловался: то, шутя, за косу подёргает, то в дверях вдруг застрянет вместе с ней, а то, спящую, за ногу потянет, благо спали все в одной избе - сам Имай с женой на печке, остальные шестеро на лавках, а Акулине выделили местечко на сундуке за занавеской. И Курмыш, устроившийся за этой же занавеской, то­лько с другой стороны, головой к её ногам, каждую ночь рассказывал ей всякие байки, а она ладошкой зажимала рот, чтобы не рассмеяться и не разбудить старших. Иногда она и вовсе поворачивалась в его сторону, чтобы лучше слы­шать.

С Курмышем ей было просто и весело, и она его ничуточки не боялась. Иногда вспоминался и татарчук - ищет ли? И не хотела, чтобы нашёл, и лестно было, ежели ищет. Но последний раз батюшка приехал и сказал, что, мол, твоего татарина Бахмет за Оку в мордву отослал, и, ежели его долго не будет, то можно и возвернуться. Но с Курмышем и здесь было нескучно.

Имай сразу заметил особые отношения своего сына с Акулиной, но препятствовать им  не стал. Сказал только приехавшему Ухожаю:

-Играются наши-то...Доиграются ведь...

-Ну и Бог с ними, - ответил Ухожай.

Ни он, ни Имай против женитьбы своих детей не только не возражали, но были бы довольны этим. По такому случаю они посидели за столом, выпили  браги и решили: ежели у молодых что-нибудь образуется, то так тому и быть. И вскоре образовалось.

Как-то послали Курмыша ближние силки проверить и Акулина с ним пошла-помочь.

День выдался ясный, но уже холодновато сделалось. На рассветах иней на травы садился, зябкие туманы начались , и клинья журавлиные в тёплые края по­тянулись. Сквозь полуголые скелетики берёзок и осин через прозрачный осенний воздух далеко видать стало, а под лаптями  листья опавшие шелестят, ногам мягко. Ёлки стоят сумрачные, нахохлившиеся, видно, зиму чуят, а длин­ноногие сосны вершинами в поднебесье тянутся, будто вместе с журавлями уле­тать собрались.

Акулина шла следом за Курмышем и шуршала лаптями, нарочно загребая ли­ству, а он оглядывался и улыбался ей, и она вдруг неожиданно для самой себя взя­ла и подставила ему ногу. Курмыш удержался, не упал, а обернувшись глянул на неё как-то по-особому, обнял и повалил на листья. И она не сопротивлялась.

Потом Акулина чуть всплакнула, а Курмыш, ставший вдруг серьёзным, успокаивал её, мол, никто не узнает.  Она же не из-за того плакала, что узнают или не узнают, а потому, что не о таком думала, не так всё мечталось.

За этим первым случаем последовали и другие, скрыть подобные отношения в крохотной деревушке было совершенно невозможно, к тому же через некоторое время Акулина вдруг обнаружила, что понесла, и вопрос о женитьбе возник сам собой, вполне естественным образом. И вскоре тут же, в этой деревушке,  сыграли скромную свадьбу. А после свадьбы решили, что Акулине не след в родной деревне показываться,  потому пусть пока здесь живут, а там видно будет.

И потекли однообразные дни, серостью своей похожие друг на друга, как ветки полыни. И у Акулины горечь в душе образовалась. По ночам, после мужниных приставаний, лежала рядом со спящим Курмышем и плакала, жалеючи себя. Почему-то венчание вспоминала, которое видела однажды. Давно видела, девоч­кой ещё, но запомнила : невеста такая красивая была в нарядном платье! И поп в золотой одежде, и народу полна церковь, и свечи кругом, и так благост­но всё... А она? Без попа, с нехристем...Будто собачка беглая, приблудная. Господи, и зачем она это сделала? Зачем? Не люб ей этот Курмыш. Не люб. Лучше бы уж татарчуку тому поддаться...

 

ГЛ А В А  10

Уже в Оке вода спадать стала, уже травка на заливных лугах, сквозь грязцу протолкавшись, неудержимо вверх попёрла, уже листочки на деревьях, в полный рост развернувшись, зелёными ладошками за солнышком потянулись, а охмелевший от любви соловей так тренькал и заливался по ночам, зазывая свою подружку, что в ушах свербило, уже всё в миросотворении улеглось и успокои­лось после весенней неурядицы. И казалось, что ничего более не должно слу­читься необычного, как вдруг случилось - помер Урча. В юрте помер. Когда Бахмет пришёл, Урча уже говорить не мог, только корявым пальчиком своей вы­сохшей желтоватой руки показал на что-то, что позади бека где-то было. Тот даже оглянулся, но, кроме муллы, больше в юрте никого не было. А Урча продол­жал упорно показывать, и по глазам видно было - сердится, что его не пони­мают.  Потом вдруг явственно улыбнулся провалившимся ртом, вздохнул глу­боко и затих. Лишь живот его сделал ещё несколько колебаний, но совершенно ясно было, что эти последние судорожные движения тела к самому Урче никако­го отношения не имеют.

Горевать по законам ислама не полагалось, но Бахмет, выйдя из юрты, ощу­тил внутри пустоту. Будто стрела прошла насквозь через сердце, образовав дырочку в нём, и сквозь неё теперь на какую-то другую, неведомую, сторону видно сделалось. «Вот только вместе они были, - думал бек, - Урча и тело. И был один человек, а теперь каждый по отдельности. Тело тут осталось, слуги придут, обмоют, а сам Урча где теперь? На небе? - Бахмет поднял го­лову,  посмотрел на лёгкие облачка, на ястреба, кружившего под ними: -Ничего особого там не образовалось и не убавилось. Всё было, как и вчера, и завтра так же будет. Но без Урчи уже. А когда-нибудь и без меня тоже», - вздох­нул Бахмет.

Смерти он не боялся, страшило неведомое, а от смерти никто не убежит. Даже сам Двурогий Искандер* и великий Темуджин не смогли. Всех шаманов, всех лекарей собирали, а без толку - любой ручеек, исток имеющий, устьем заканчивается. Велик Аллах! И слаб человек перед Всевышним - козявка, ползающая по колесу времени, не понимающая, где начало, а где конец его.

Урчу схоронили за Городком недалеко от леса. Место было чистое, просторное. В могилу Урчу опускали самые близкие ему люди из рода ширин. Потом мулла про­читал молитву, и все разошлись.

Через день приехал с Мокши Ильбек, сказал с грустью:

- Торопился на пир, а попал на поминки.

Братья втроём сидели в юрте,  баурчи с отстранённым выражением лица молча подавал еду. Немногословно помянули Урчу, вина не пили.

Ильбек привез новости, пришедшие в Мухши с людьми из далёкого Чагатай­ского улуса: в Хорезме сына Тогрулджи, царевича Узбека, по слухам, сеиды тайно готовили  на ханство.

-А жеребёночек Тохты как же?- поинтересовался Бахмет.

-В одном гнезде двум орлам тесновато будет, - усмехнулся Ильбек.

-Замятня начаться может, - заметил Тайджу, а Ильбек  посмотрел на баурчи, наливавшего кумыс.

-При одной вере никакой замятни не будет, - Бахмет перехватил его взгляд и успокоил брата: - Я ему доверяю.

- А нойоны?- снова засомневался Тайджу.- Ведь и придушить правоверного орла могут.

- На всё воля Аллаха, - остановил их Бахмет.- Как Он решит, так и будет. Не надо скакать впереди  Всевышнего.

 

ГЛАВА  11  

Летом 130I года к Бахмету приехали послы от князя рязанского Константина. Русский отряд во главе с боярином Стеней не сразу в Городок пустили. Помурыжили сначала, заставили ждать, хотя Бахмету интересно было, с чем это урусы пожаловали. Он даже на стену поднялся, сверху поглядел. Человек пятнадцать воинов, а боярин, несмотря на тепло, в шапке собольей. Бек велел пустить.  Сам в юрте на ковёр сел, два нукера с обеих сторон в латах вста­ли и двое у входа. На лето Бахмет посреди Городка юрту ставил, в русской избе слишком уж темно и душно было.

Боярин в юрту вошёл, согнувшись в поклоне, через порог переступил знаючи, с осторожностью, блюдя закон татарский. Снял шапку и ещё ниже склонился,  шапкой по земле помёл, коли  не брюхо и рукой достал бы, а в другой руке у него шкатулка была.

- Поклон тебе, пресветлый бек,  и многая лета шлёт князь наш рязанский Константин, - сказал боярин по-татарски.- И я тебе, досточтимый, кланяюсь и желаю жизни долгой и во счастии, и во здравии. А от князя Константина для твоей хатун дозволь подарок преподнесть.

И Стеня протянул беку шкатулку. Сначала показалась она Бахмету невзрачной - из какого-то черного дерева с незатейливым рисунком по бокам, но когда глянул на крышку, от удивления брови поднял: в крышку был вделан боль­шой янтарь, будто солнечный зайчик в нём застрял, а в самой серединке его сидел чёрный жучок с расставленными  врозь лапками. И видно было всё до мельчайших подробностей: и лапки, и усики, и крылышки - будто живой совсем, вот-вот по­ползёт.

-Это как же он туда залез?- удивился Бахмет.

-Говорят, камень этот-смола закостеневшая. Жук в ней, видно, и утоп.

Был боярин грузен, и лицом потен. Стоял полусогнувшись и, хотя трудно бы­ло так стоять, терпел - не на колени же опускаться перед этим беком, не хан небось.

Из-за занавески при слове «подарок» Амаджи  выглянула. Она вместе с Урум с маленьким Беклемишем играла, но теперь он уснул. А женщинам любопытно было, что это такое урус привёз и чему их повелитель удивляется.

         Бахмет шкатулку открыл, а в ней на чёрном бархате узорочье рязанское  серебряное: серьги и гривна шейная - и всё с камнем зелёным, изумрудом. Бахмет пальцем Амаджи поманил. А урус при виде хатуни  ниже, чем самому беку, в поклоне согнулся. И такое ей почте­ние лицом выказал, что Бахмет усмехнулся даже: хитрый урус.  Да и многие из них хитрые. И понятливые все, как лошади, а табуном не ходят, каждый норовит по отдельности. А когда единого хребта нет, то и ломать нечего - само сло­мается.

- Чего хочет князь твой?- спросил Бахмет, милостиво указывая боярину на ковёр напротив.

Тот, поклонившись, сел. Амаджи унесла шкатулку за занавеску, и оттуда послышались удивлённые возгласы.

- Случилось, пресветлый бек, - начал боярин, - промеж нашим князем Кон­стантином Романычем и Даниилом из Москов неустроение. Супостат Даниил, вопреки воле о мире и согласии великого хана всей Орды Тохты, да будут веч­ными и благословенными дни его жизни, хочет идти воевать нашу Коломну го­род, а потом - Рязань. И князь мой просит тебя, пресветлый бек, помочь ему сво­им воинством. А провиантом и питием все люди твои обнадёжены будут.  И что в бою возьмёшь - твоё будет.

Бахмет пожевал губами и, усмехнувшись, щелкнул пальцами, подзывая баурчи. Тот в две чаши кумыса налил. И бек глядел, как урус кумыс пьёт. Сразу,  почти залпом, выпил, значит, противен. И под слоем жира на толстой шее кадык задвигался - видно, слюну глотает, не сблевать чтобы. Странные эти урусы -чушку, которая и от человечины не откажется, жрут и нахваливают, а благород­ным молоком кобыльим брезгуют, да и от конины многие рыло воротят.

-Я подумаю, - сказал боярину.

-Мне князю что передать?- спросил Стеня.

-Я решу, -ответил Бахмет.- Жди пока.

Боярин Стеня, поняв, что приём окончен, кланяясь, стал пятиться к выходу,  с тщанием переступил порог и вздохнул облегчённо, шумно. Здоровенные нуке­ры, стоявшие у входа, осклабились понимающе, и Стеня зло зыркнул на них исподлобья. Но что поделаешь - на своей земле, а не хозяева. Профукали землюшку-то свою, просрали…  Гоподи, Господи, Матерь Божия, к нехристям ведь за помощью супротив друг дружки ездим...

А Бахмет пошёл за занавеску к сыну своему Беклемишу. Амаджи с Урум уже русские цацки на себя понавешали, в медное зеркальце по очереди гляделись. Вторая жена, Мульдур, в своей юрте сидела, остерегалась ходить: послед­ние дни - вот-вот родит. И Бахмет был горд и собой очень доволен, глядишь,  и Мульдур батыра ему подарит.

Маленький Беклемиш спал, щёчки розовенькие. Бахмет погладил его по тёмным шелковистым волосам, сел возле, размяк, расслабился - хорошо было в юрте своей. Доволен был, что тут остался. В Орде и во всей степи свары , замятня. После смерти Ногая нойоны из Белой Орды под Тохту яму роют. А у того сын. И у других чингисидов батыры - год-другой, опять начнут царство делить. А здесь тихо. Один раз лишь из Крыма свои же, ногайские, приходили.  На той стороне, у Мухши, воевать было надумали. Но, оказалось, что привёл их бек Сангай, а он Бахмету андой* был, и всё уладилось. Табун жеребят урусам за хорошие деньги  продал и доволен остался, в этом году ещё прийти обещал. Ходили тут по лесам и шайки разбойничьи мордовские и урусские, да и свои при случае от добычи не отказывались. Их отлавливали, но всех ведь, как и гнид, не передавишь, так что в дороге приходилось остерегаться, ездили все­гда с охраной,  для перевозу ясака сотня посылалась. А урусские князья его не касались, им недосуг было - промеж  себя дрались. В Сарае лишь посмеива­лись: за право получения самой большой косточки пусть подерутся. И получа­ли эти косточки - ханские ярлыки на княжение. А это самое главное: собака,  чтобы не одичала, корм должна брать только из рук хозяина.

Маленького Беклемиша разбудило солнышко, прошедшее через дымовое от­верстие юрты. Он открыл глаза и смотрел на отца. И Бахмет заулыбался этим глазам, ясным, чистым, как у сокола. Вокруг зрачков тёмное с рыженцой,  а белки голубые, словно небо, и не щурится даже, глядит широко, лишь зрачки чуть колеблются от солнечного лучика, то попадающего в них, то смещающего­ся чуть в сторону. Бахмет наклонился и усами пощекотал Беклемиша. А тот неожиданно схватил его за нос, да так, что ощутимо даже сделалось. Но Бах­мет был доволен.

-Батыр!- восхищался он.- Как волк вцепился, не оторвёшь! Пора и на коня садиться.

-Да ведь мал ещё, - возразила Урум, - только ходить начал.

-Бек должен ездить, - усмехнулся Бахмет.- Зачем беку ходить.

И велел нукеру привести смирную кобылку. Женщины одели мальчика, и Бахмет самолично, придерживая сына, проехал с ним по Городку. Все кланялись уважительно, воины саблями честь отдавали маленькому беку, хвалу говорили, а тот сидел, крепко вцепившись в гриву кобылки, сверху глядел на всех и не только не плакал, а по всему видно было, что это ему очень даже нравится.

На следующий день Бахмет послал с рязанским боярином сотню всадников. Рязанцы - соседи, а с соседями в дружбе надобно быть. Да и воины застоялись - пусть разомнутся.

 

ГЛАВА       12

Вешка Косой простецким мужиком был, но седмицу промаявшись ушибленным причинным местом, на татарина Ибрагима шибко обозлился. Ибрагим по соседст­ву с избой Косого повадился к вдовой Жданке ездить,  а эта черная выдра Жданка нехристя привечала, даже двоих детишек к бабке на заимку отправила,  чтобы, значит, не мешались с татарином забавляться. Бабы в селении на Жданку косились, осуждали, мол, и так после смерти мужа дитё жировое нагуляла, а теперь ещё с поганым снюхалась - стыдоба-то какая. Но Жданка только посме­ивалась, отбрёхивалась: не ваше, мол,  собачье дело, аль завидно? Нахальная баба была. Черноволосая, черноглазая, в теле вся, идёт, будто кобыла задом по­качивает. Хошь не хошь - глянешь.

Вешка из-за своего плетня частенько на неё и прежде посматривал, а теперь исподтишка следил за обоими: как они милуются и как им весело. И не то, чтобы ревностно было, а обидно делалось, что вот с татарином, а ей хорошо.

При встрече он уважительно кланялся Ибрагиму, шапку снимал, а сам всё на­думывал,  как бы этому татарину какую-нибудь гадость потолще преподнесть. Первая мысль пришла - избу жданкину поджечь. Но перекрестился испуганно -свят, свят, прости Господи! Надо же, какая нечисть в голову лезет. Негоже то христианину.

А Ибрагим в селении почти своим человеком стал. С         мужиками траву ез­дил косить, здоровый, как вепрь, только морда краснеет, да на руки поплёвывает. И со всеми есть не гнушался, единственно, что свинину на дух не переносил, и молился в отдельности. В сторону обернётся, на колени встанет и шепчет по-своему.

 После Петрова дня Жданка позвала Вешку печь поглядеть. Как бы не развалилась, а то ведь лето не зима - как ласточка хвостиком махнёт и нету его, опять белый пух полетел.

Вешку сам Ибрагим встретил, обеими руками ему руку тряс, за стол поса­дил,  интересоваться стал, как, мол, семья, как здоровье, благополучно ли всё.

-Твоими молитвами, - дерзко ответил Вешка, вбок косым своим глазом поглядывая на приносящую еду Жданку.

Ей самой по татарскому обычаю с мужиками  за стол садиться не полага­лось. И одета она была не по-русски - напрочь вся в какие-то тряпки за­прятана,  одна рожица да ручки наруже. Вешка только в густой свой сивый ус усмехнулся - ишь до чего отатарилась, пуще самих нехристей. Не все они обычаи свои блюдут. Оладьи какие-то подала о трёх углах, с бараниной внутри. Но вкусные. Вешка три съел и ещё бы с десяток употребил, но неловко –небось не с голодной стороны.

-Ты на меня обижать не надо, - сказал Ибрагим.

-А чё мне, эта, на тебя обижаться, - ответил Вешка.

А внутри всколыхнулось - вспомнил, как там на Бабенке было. Ведь, еже­ли бы не поп - зарубил. Наверняка зарубил бы. У-у-у, вепря красномордая!.. Рожа татарская.. .Ни креста, ни пояса.. .Нехристь.

- Ты печь-то глянь, - Жданка в разговор встряла.- Дырки везде, так ведь и до пожара, спаси Господи, недалече.

-Поглядим, - степенно ответил Вешка.

Вокруг печи обошёл, кирпичи, которые с места тронулись, пошевелил. На загнетке горшки с едой, наверху сушится что-то.

-Ты, эта, разбери, - Жданке сказал, - А печь делать надобно, а то всамделе сгорите.

 Белком косого своего глаза блеснул на Ибрагима:

-Когда начинать-то?

-Да хошь сейчас, - засуетилась Жданка.

-Ладно, - согласился Вешка.- Дай тогда корзину какую-нибудь, за глиной схожу.

Принес глины, отколупнул немного, с песком смешал, водицей развёл и, три шарика скатав, на загнетку положил.

-На пробу, эта, - пояснил на вопросительный взгляд Ибрагима, - До завтра не трожьте. А я с утра приду.

Поглядел сзади на любопытно склонившегося над шариками Ибрагима, и сно­ва Бабенку вспомнил. Так бы и звезданул промеж ног. У-у-у, нехристь толсто­задый!.. И так обидно ему сделалось, так тошно, что на следующий день он в ущерб своей славы искусного печника свод жданкиной печи нарочно ослабил.Чтобы, значит, когда зима придёт, и кто на печь погреться залезет, то двоих де­тишек или одного взрослого свод бы выдержал. А вот, ежели двое залезут и ворочаться шибко зачнут, тогда всё и рухнет. Хороший печник был Вешка Косой и рассчитал всё тютелька в тютельку, подумал, правда, что за это и побить могут, но решил: «Ну, да и хрен с ним, ради такого дела пущай и по­колотят маленько...»

Вскоре Ибрагим рядом со жданкиной избой начал строить новую избу пятистенку с каменным полуподвалом, просторную, почти как у бека. Нанял рус­ских мужиков-плотников, и те по целым дням стучали топорами, брёвна обструги­вали.

-А чего же вам, эта, одной избы мало что ли? - поинтересовался Вешка  у Жданки.

- А Ибрагим енту на дрова изведёт, - Жданка ответила.

-Как, эта, так?- удивился Вешка.- Изба-то справная, ещё скоко годов простоит.

-А мой Ибрагимушка так решил, - сказала Жданка.- Он у меня вон каков­ский!

И пошла, задом завиляла.

-Стервь!- вслед ей плюнул Вешка.

Однако когда печь делать позвали, пошёл, и всё в этот раз на совесть сделал, потому как заплатил ему Ибрагим не по-татарски - таком, а по честному, как положено.

К холодам Ибрагим со Жданкой в новую избу переселился. К тому време­ни у Жданки брюхо уже очень заметно отпрыгнуло.  А Ибрагим, чудное дело, сам на заимку к бабке Жданкиной съездил и двух её мальцов привёз. Все соседи на то через щели в заборах глядели и дивились: небывалый случай - татарин чужих детей взял! Тут и свои-то мужики, что прежде у Жданки были, из-за де­тишек её не брали, а татарин  взял. Потом Клык, который в полоне у татар был, пояснил, что так уж у них заведено: ежели, положим,  какая рабыня родит от татарина, то сразу же становится ему законная жена, а ежели до того у неё детишки были, то и они как бы татарами делаются.

Клык был человек пришлый, молодой ещё, а без зубов, один только боль­шой,  длинный зуб внизу спереди торчал, за что его так и прозвали. Сам он не любил рассказывать, но говорили, что Клык, будучи в полоне, своего хозяина укусил, и тот приказал ему все зубы выбить окромя одного.  Потом он всё-таки из полона убежал и сюда прибился.

 

ГЛАВА   13

Князь Даниил и старший сын его Юрий сидели в потайной комнате московского кремника* и слушали посла от рязанских бояр.

Захудалый город   Кучково-Москва, затерянный в глухих лесах, никем -ни русскими, ни татарами всерьёз не принимавшийся, под тихим правлением Да­ниила Александровича незаметно для всех окреп и начал расправлять плечи. Как хорошо замешанное тесто неудержимо прёт из квашни, так и настырные щу­пальца московитов поползли во все стороны в поисках новых угодий. Однако свободных земель не было. За каждый город, за каждую деревушку, за любую де­сятину пашни между князьями шли споры, драчки, а иногда и настоящие сражения. Поэтому для того , чтобы урвать от какого-либо княжества кусок, надо было выбрать противника послабее. Таковым оказалось Рязанское княжество, посто­янно страдавшее от татарских разоров. Однако и оно было нисколько не сла­бее Московского. И потому умный Даниил действовал осторожно и скрытно.

В первую очередь надо было захватить принадлежавшую рязанцам Коломну, закры­вавшую устье Москвы-реки и не дававшую московитам беспошлинно торговать вверх и вниз по Оке.

В Рязани уже давно сидели Данииловы лазутчики, многие Константиновы бояре переметнулись на сторону Москвы, и теперь время скрытных действий за­вершалось.

-Окажут ли в городе сопротивление?- спросил Даниил у посла,

-Ежели кто и выступит супротив, то совсем немногие, - ответил посол.- Не сумлевайся, княже, - ворота будут отворены.

- Добре, - сказал князь, оглаживая седеющую бороду.- А вот сказывают, будто Константин татар себе в подмогу привёл. Откель те татары? Не от Тохты ли?

- Нет, княже, и насчёт этого не сумлевайся - татары те безулусные, не из

туменов, а тать* всякая, до чужого добра охочая. Хан Тохта и сам таких не жалует.

- А слух был, будто на Оце в Месчёре какой-то бек сел, - вмешался Юрий.- И будто от него люди у Константина есть.

- Бек этот особый, - ответил посол, - Лета два-три тому назад он от Нохая отложился и на Мокшу пришёл, земли повоевал.  Теперь сидит в Городке на Оце реке, что ещё великий князь Юрий Владимирович Долгие руки с сыном Андреем стави­ли. Бек тот не то из монгол, не то из татар, но какого-то знатного роду, и от Тохты ярлык имеет. А людей от него добре, ежели с сотню будет.

-Хорошо, - сказал Даниил.- Вечор затемно возвернёшься. И на словах
боярам передай, чтобы готовы были. А теперь ступай с Богом, отдыхай.

Даниил кликнул слугу, и тот повёл посла в гостевые покои.

-Что скажешь?- спросил Даниил сына.

- А что говорить, батюшка, - ответил Юрий.- На Коломну идти надобно. Пора уж.

Он встал из-за стола и заходил по комнате, широкоплечий, энергичный. Глядел на задумавшегося отца и мысленно убеждал его:  «Смелее, батюшка, сме­лее. Чего сиднем сидеть - приспело...»

- Одолеем ли?- вслух засомневался Даниил.- Сильна Рязань...

- Одолеем, батюшка, одолеем, - снова сел напротив отца Юрий. - Считай, все бояре Константиновы за нас, а в Коломну и без полков хоть сейчас войдём.

-Всё едино, сынове, - сказал Даниил, - надобно, не торопясь,  обмозговать всё. - Что на то в Сарае скажут, как князь Анд­рей восприимет?

-Да помилуй, батюшка,  великий князь со свеями занят, не до нас ему, а до татар далече - успеем упредить: Тохте подарки пошлём.

-Ну ладно, -согласился Даниил.- Вели  звать Протасия.

 

Осенью 1301 года князь Даниил московский вошёл с войском в рязанскую землю. Там его встретил князь Константин со своей ратью, в которой были вместе с русичами и татары, набранные не из регулярных ордынских туменов,  а более из жаждущих погулять и пограбить.

В сражении у Переяславля Рязанского Даниил московский разбил рязанцев, захватил Коломну, а князя Константина свои же бояре выдали московитам в полон. Досталось и татарам, шедшим с Константином, часть из них была пере­бита, а оставшиеся в живых, отступая к своим местам, ограбили все селения по дороге. Не миновали и усадьбы боярина Стени, а следом за татарами и московиты по ней же прошлись. И, когда уколотый копьём в плечо Стеня с двумя воинами домой вернулся, то встретили его одни закопчённые печи, стоявшие посреди таких же чёрных головешек.  Слуга, живший теперь в лесу, в землянке, пове­дал,  что боярыня в погребе хоронилась и от дыма, когда московиты дом подо­жгли,  задохлась,  а дочку Фетинью допреж того татары в полон увели. Встал Стеня посреди углей и заплакал. Никогда не думал, что плакать умеет...

Показал слуга, где боярыню закопали. Холмик да крестик из трех жердей. Стеня постоял у могилки и так челюсти стиснул, что зубы заныли, но не плакал уже - ненавидел лютой ненавистью. Всех ненавидел: и татар, и князя московского, и князя рязанского, и самого себя ненавидел за то, что жизнь Господом в дар данную сами же всю и испоганили. С двумя воями Агапом и Постником, по вотчине своей бывшей проехал, по гарям с десяток мужиков отыс­калось, и сбил Стеня из них ватагу лихих людей, ибо ни у кого ни еды, ни кры­ши - ничего не осталось, а уже снежок кружиться начал. Сызнова же дома ставить, обживаться - пустое, потому как третий раз жгут. И опять пойдут...

- Мабуть теперича в Рязань?- спросил Агап у боярина.

Стеня глянул на него жёлтыми злыми глазами и не ответил, а переспрашивать Агап не отважился. Как волк стал боярин, лицом опал, складки на щеках появились, брюхо съехало, и поседел весь, белый сделался. Снежинок, что в бо­роду ветерком заносило, и не видать совсем.

 

Посланные Бахметом в помощь Рязани воины вернулись уже по первому снежку. Некоторые и полегли в русских землях, но оставшиеся добычу кое-ка­кую привезли и полон небольшой.  А погибших особо не жалели, воин есть во­ин,  на то Всевышним и созданный.

Бахмет с братом Тайджу проехали вдоль полоненных урусов - бабы да ре­бятня,  человек двадцать, поглядели добро на подводах, выбрали, что пригляну­лось. А сотник Алей Бахмету в подарок жеребца привёл: знал, что бек лошадей любит. Конь был обычной гнедой масти, но такой рослый, что чуть не на голову выше не только приземистых татарских лошадок, но и русских. Бахмет даже спешился, чтобы коня поближе посмотреть, по морде погладить. Снизу вверх с нежностью заглянул в умные глаза животного, от удовольствия языком цокнул:

- Яхши!

Конь верхнюю губу поднял, зубы белые показал, засмеялся будто.

- Яхши!- улыбнулся в ответ довольный Бахмет.- Яхши!

И велел конюху хорошую кобылицу жеребцу подыскать.

А хитрый Алей ещё один подарок припас: полонянку привёл. Её в телеге везли отдельно от остальных. Не из хурачу* была полонянка. Одета в шубу, на голове плат и кунья шапка, из-под шапки белокурые волосы выбились, лицом красна, ухожена, глаза большие с зеленцой, глядит, как рысь - насторожённо.

-Чья?- спросил Бахмет у Алея.

-Дочь мурзы урусского.

Бахмет заметил взгляд Тайджу, остановившийся на полонянке, и повёл го­ловой брату:

- Бери.

Девица была хороша, но конь беку понравился больше.

Тайджу приказал нукерам, и те сдёрнули платок и шапку с головы девицы. И она стояла с рассыпавшимися косами, губы дрожат, глаза бегают в поис­ках спасения, но татары вокруг, и нет спасения.

- Зовут как?- спросил Тайджу.

В раскосых глазах его зажглись огоньки.

- Как зовут?- повторил он, подъехав вплотную.

Русская молчала. Тогда Тайджу подхватил её и, уворачиваясь от девичьих кулачков, усадил перед собой на коня, крепко обхватив вместе с руками. Бахмет и все воины вокруг смеялись, а Тайджу уговаривал сопротивляющуюся девицу, мешая татарские и русские слова:

- Глупый коза, зачем упираешься. Хатун моей будешь...Ласкать тебя

стану, тебе понравится...

И повёз к себе.

А Бахмет думал о том, что напрасно, наверно, разрешил своим воинам в свару русскую встревать. На будущее памятка будет. Ему жить тут, а урусы между собой всегда дерутся. Московский князь рязанцев побил, значит, силу набирает. А, если рязанские земли совсем возьмёт, то и соседом будет.

Подъехал к дому своему, на крыльцо взошёл и оглянулся: избы нукеров,  слуг, урусы на отшибе, дымы, говор, лошадки в стойлах ржут - промеж собой разговаривают - и снежок кругом только что выпавший, молоденький, нежный,  пушинка к пушинке, не осел ещё.

-Зайчатинки надо бы, - сказал остановившемуся в ожидании Усману.-
Заяц толстый сейчас, жирный,

-На завтра велеть?- спросил Усман.

-Давай на завтра, - согласился Бахмет.- Давно не охотились.

 

ГЛАВА   14

В декабре начался ход налима, и Вешка Косой вместе с рыбарями,  тоже несколько верш поставил. Ловить налима можно было без опаски - никто не отнимет: татары этой рыбой брезговали, не то что стерлядкой. За той, как только кто перемет поднимает, сразу бегут - балык давай, балык давай, а взамен хрен с редькой, мало кто чего заплатит.  А у самого Бахмета свои рыба­ри были, и их обижать бек никому не дозволял.

Утром Вешка с хромым Ноздрёй, чья изба супротив Жданкиной, пошли вер­ши глядеть.

Морозно было, усы с бородой у рта сразу заиндевели, а солнышко из-за горы в чистое небо выползло.

- Эк, разведрило, - сказал Ноздря.- Опять к холодам.

Был Ноздря мужик нахрапистый, жадный, до всякого прибытка охочий: и рыбарил, и на зверя ходил, и от любого дела не отказывался, однако ежели и своё не отдаст, то и чужое ни в жисть не возьмёт. Но иногда на него что-то накатывало - начинал пьянствовать, драться, а сам собой мужик не хлипкий,  один раз так свою жёнку ударил, чуть до смерти не зашиб. А потом очухался,  на коленях перед ней ползал, прощения просил: люба ему Параська-то была. И она к нему со всей душой. Мол, пей как все мужики пыот, ан нет, Ноздря седми­цу хмельного в рот не берёт, другую, третью, так один раз всю зиму, когда и выпить-то не грех, ни капли не пригубил, а потом нажрался и давай буянить. И били его пьяного, и в драке колом ногу повредили, а всё без толку - не могу, говорит, как время подходит, душа браги требует, никакого терпежу не­ту.

Вешка с Ноздрёй одни на двоих большие салазки под рыбу взяли и на

них, как ребятишки, вниз с горы съехали. Снег по реке чистенький, ровный,  заблестел от солнышка, заискрился, и на нём ветки, которыми проруби помече­ны, издалека видать.

Вешка уже начал обкалывать ледок за ночь в проруби образовавшийся,  как вдруг в селении в било ударили: бум-бум-бум... А потом серый дым над деревьями появился.

- Пожар, видать...- сказал Ноздря.- Бегим.

Они только в гору поднялись, за деревья на чистое вышли, так Вешка и обомлел, встал - ноги не идут. Его изба горела!

- Чего стоишь, - дёрнул его за рукав Ноздря, - твоя горит. Бегим.

Всё село уже собралось против горящей избы. Мужики бегали, суетились,  лопатами кидали снег на крышу старого жданкиного дома, чтобы от жара не занялся, а вешкину избу отстоять уже было нельзя - сухое дерево горело с гудом, горело так, что и не подойдёшь, снег вокруг начал до земли таять.

Фёкла с иконой стояла у сундука, два мальца рядом и корова тут же. «Слава Богу, - подумал Вешка, - все целы». Увидев мужа, Фёкла с кулаками бро­силась на него:

- Ирод! Анчутка! Душегуб! Ты чего это содеял?! Ты чего это сотворил?!

Поколотила Вешку, но тут же обмякла, уткнулась ему в грудь и зарыдала:

-Господи, и чего же мы теперича деять -то будем...Куды податься...С
двумя дитями...Окаянный ты, окаянный...

-Ну будя тебе, будя, - уговаривал её Вешка, а у самого мокро на глазах,
то ли от дыма, то ли так от чего - сам не понял.

 Кругом люди стоят, смотрят. Некоторые женщины слёзы утирают, жале­ют,  а кое у кого, не в пример тому, глазки, как у хорьков блестят, - что ни го­вори,  а зрелище - хотя и беда, но не своя ведь.

Тут крыша с треском рухнула, огненные снопы вверх взмыли, жаром сыпанули, народ по сторонам шарахнулся, но огонь вскоре стал опадать, гул стих, и пламя успокоилось, ровно гореть пошло.

Прискакал Ибрагим с татарами. Сначала к Жданке подошёл, которая в от­далении у новой избы стояла - брюхо и в шубе уже заметно, а потом к Вешке. Татары все на конях вокруг огня гуртуются, галдят по-своему - тоже интерес­но.

-Твоя...дом нет?- спросил Ибрагим.

-Нет дома, - вздохнул Вешка.- Нету.

-Спать где?- снова спросил Ибрагим.-Хатун где?

- Сгорел дом, - развёл руками Вешка.- Сгорел,  чего привязался - и без
тебя тошно.

- Зачем тошно?- за плечо взял его Ибрагим.- Вот дом. Бери. Твоя дом.

И он показал на старую жданкину избу. Вешка с изумлением глянул на него, не ослышался ли. Нет вроде.

-Ты мне что, свою избу отдаёшь?- спросил Вешка.

-Да, да, - подтвердил Ибрагим, - Твоя. Бери.

- Спаси тя Бог, - всё ещё не веря, нерешительно поклонился ему Вешка.- Благодарствую.

-Давай, давай, - ободряюще похлопал его по плечу Ибрагим, - твоя дом.

-Народ!- закричал Ноздря, голос у него был грубый, медвежий.- Вспомоществуем погорельцу! Кто чем. Дород этим летом справный был - у каждого есть чего дать...Слухай сюды! -Ноздря оглянулся, посмотрел на Ибрагима, который к Жданке отошёл:- Вона татарин и то свою избу дал, а мы что, хужее что ли?

-Жданкина изба-то, - заметил женский голос из толпы.

-Цыц, куря!- гаркнул Ноздря.

Народ покучковалея, посудачил, погрелся у догорающего огня и стал рас­ходиться.

-Ты вот что, - Ноздря к Фёкле подошёл, - ребятишек ко мне веди. Где пятеро, там и семеро. А то изба-то сколь не топлена, поди промёрзла насквозь, дня два отогревать придётся.

И к Вешке повернулся:

-А верши я сам гляну. Вечор рыбки принесу.

И к вечеру в избу к Вешке народ потянулся. Несли еду, тряпки разные ношеные, мужики все с брагой шли, тут же и пили за то, чтобы изба долго сто­яла. Помогали все, даже нищая бабка Клуня пришла, которая одна в зем­лянке,  на нору похожую, век свой доживала, прялку приволокла, потому как окромя у нее ничего более и не было,  а вязать она уже не видела. Потом от попа Епифана  куль ржи монах Савелий с послушником принесли, а следом и сам поп пришёл, кадилом по углам подымил, велел иконы, которые Жданка сняла, ког­да с татарином снюхалась, назад повесить. И Вешка их в чулане нашёл, акку­ратно так в тряпицы завёрнуты.» Ишь, - подумал, - отатарилась, а образа блю­дёт...»

Сам татарин со Жданкой уже потемну, после всех пришли поглядеть, как новые хозяева устроились. Жданка принесла горшок с хлёбовом, а сама по сторонам зыркает - видно жаль избу-то. А Ибрагим даже с Вешкой медовухи выпил.

-Я тебе избу верну, - объяснил Вешка Ибрагиму.- Новую поставлю и верну.

-Яхши, яхши, - похлопал его по спине Ибрагим.

Потом всех гостей проводили и полезли было вдвоём на печь, но тут Вешка вспомнил, как свод делал и назад слез.

-Ты чего?- Фёкла его спросила.- Залазь сюды, я тебя погрею.

-Опосля, - отнекался Вешка.- Я уж на лавке - устал чегой-то...

Лавку к печи придвинул, но всё равно долго маялся: с одного бока жарко, а с другого от промёрзших стен холодом несёт. Однако всё же уснул, а зимой ночи долгие - хочешь-не хочешь, а выспишься. И хорошо выспался. Толь­ко вот утром проснулся, а шея не ворочается, и боль такая, что Вешке, чтобы встать, пришлось голову руками придерживать. Фёкла в чулане у Жданки дере­вянного Велеса нашла, Вешке принесла, мол, на, потри - помогает. Мол, когда у коровы вымя болело - помогло.

- А я тебе корова что ль?- взвился Вешка.- Чтобы скотьим богом тереться. Дура-баба, а ежели поп узнает?

Однако потёр шею деревяшкой - а вдруг, чем чёрт не шутит...Но не помогло,  пришлось к Марье идти, и та какой-то вонючей мази дала. И мазь эта,  не в пример скотьему богу, помогла маленько. С тех пор, как в шее засвербит,  Вешка сразу к Фёкле - три мазью. Та потрёт, и полегчает. Только после того слу­чая в шее хруст образовался, туда-сюда головой поворочает , а у затылка хру­стит что-то. Но Вешка не унывал - пущай хрустит, лишь бы не болело. Шутил даже, мол, у меня в хребте короед завёлся.

Всю зиму на погорелье Вешка брёвна стругал, сруб ладил. Деревенские мужики, когда надо было чего тяжелое поднять, помогали, а один раз даже Ибра­гим не погнушался - бревно с Вешкой донёс. К началу марта сруб был готов,  но мха на поставу не хватило, и пришлось ждать, когда снег стает.

Тут и произошла  одна оказия. Как-то к обеду пришёл Вешка в избу,  озяб, на улице последние мартовские морозцы случились, послабее, конечно, рож­дественских,  но весенние холода всегда злее кажутся, потому как душа уже встреч теплу рассупонилась, а тут нате вам - опять уши щиплет. Вешка на печь  залез и  поудобнее стал устраиваться, как вдруг что-то шурхнуло под ним, и он вместе с кирпичами вниз полетел. И ладно бы просто про­валился,  а то ведь задом в горячие щи угодил. Глиняный горшок вдрызг, кругом пар, угли шипят, и слава Богу, что они одни только в печи уже и оставались.

Вешка заслонку печную боднул и наружу вывалился. Рубаха тлеет, порты к обож­женному заду прилипли. Вешка во двор выскочил, одежду с себя содрал и в снег сел, подумал, что, может, волдырей не будет. Сидит,  задница вся горит,  его же смех разобрал:  ведь этот свод для того и делал! И как хорошо  сделал! Только вот  заместо татарина сам и вляпался.

Тут жена в ворота вошла, да не одна, а с бабами - Бартычихой и Параськой!

- Глянь-ко, глянь, - Бартычиха сразу Вешку углядела, - мужик-то твой голяком никак!

- Это чегой-то такое?!- в великом изумлении вытаращилась на Вешку Фёкла.

При виде баб тот вскочил и бегом назад в избу.

-Глянь-ко, бегми бегает, - съехидничала Бартычиха.

-Неча на чужого мужика зенки пялить, - осадила её опомнившаяся Фёкла.- На своих глядите.

-Ладно уж, - засмеялась Бартычиха, - мужик-то у тебя справный, не смот­ри,  что росточком маловат.

- В сучок пошёл! - добавила Параська.
        И обе, смеясь, пошли со двора.

А Вешке потом седмицы две пришлось на животе спать. Волдыри всё-таки образовались, и жёнка их маслом смазывала. Но хуже всего было то, что об этом случае вскоре всё село узнало. То ли сама Фёкла кому растрепала, то ли детиш­ки,  видевшие,  как матушка батюшку лечит, только после того деревенские бабы стали Вешку донимать - нет-нет да и подначат. Стоят у нижнего колодца, лясы точат, а увидят - он идёт, сразу заулыбаются, и непременно спросит какая-нибудь:

-Вешк, а Вешк?

-Чего тебе?

-Ты яички-то вкрутую сварил аль всмятку?

И в хохот, за животики держатся. Вешка сначала тушевался, стыдно было, а потом огрызаться стал:

-А ты ходи сюды - сама пощупай.

Но и на это бабы смеются, некоторые даже всерьёз заигрывать с ним нача­ли.  Вешке вроде бы и не надо ничего - к одной своей жене душа лежит, а однако, женский интерес к себе очень даже приятен. Фёкла же ревновать его стала. Как увидит, что он с бабами треплется, сразу его за руку и домой та­щит.  Однажды за столом морковь для хлёбова резала, а Вешка на лавке ле­жал, отдыхал. Она как бы между прочим и спрашивает:

-Слыхал, чего Анютка своему Сёмке содеяла?

-А чего ?- заинтересовался Вешка.

-Она ему, чтобы по бабам не шастал, причиндалы головешкой прижгла.

-Ну да?- недоверчиво глянул на жену Вешка. - Такой вепрь и дался?

-А он хмельной дрых, рассупонился весь, она в его воробышка головешкой и сунула.

-Врёшь!- мотнул головой Вешка, подумал и спросил: - А к чему ты это мне-то гутаришь?

-А к тому, что ежели на сторону ходить будешь - гляди!

-Прижгёшь что ли?- усмехнулся Вешка.

-Хужее - чик-чирик и нету.

И Фёкла ножичком на морковке показала, как это произойдёт.

-Ты что, баба, ополоумела?!- вскочил с лавки Вешка, - Чего несёшь-то?!
Не гуляю я от тебя, никогда не гулял, вот те  крест!

-А чего же они к тебе липнут?

-А кто ж их ведает...По ндраву значит, - гордо ответил Вешка и по­шёл из избы, собой довольный.

Однако и опаска появилась - чем чёрт не шутит! Отрезать, конечно, не отрежет, потому как себе ж в убыток, а намудровать как-нибудь - намудрует. И до того ему это в голову въелось, что как только женка за нож берётся,  он сразу же о том и вспоминает. Самому смешно, а всё едино - думается.

 

ГЛАВА   15

В 1302 году скончался тихий и кроткий князь Переяславский Иван Дмит­риевич. Княжество он завещал дяде своему Даниилу Московскому. И Даниил немедля отправил в Переяславль сына Юрия с дружиной, потому как от великого князя Андрея Александровича на кормные переяславские земли потя­нулись уже и бояре его, и был послан наместник. А некоторые бояре, пользуясь смиренным нравом Ивана Дмитриевича, и до того ещё в городе сидели.

В конце лета Юрий Данилович с дружиной подъехал к Переяславлю Залесскому. Переяславль стоял среди лесов в низменной местности на реке Трубеж,  отступя немного от большого озера Клещино. Но с дороги вместо городских домов перед глазами встал такой высоченный и крутой земляной вал с двойны­ми деревянными  стенами на нём, что ни изб, ни храмов, ни даже креста Спасо - Преображенского собора видно не было, а перед самим валом был вырыт глубо­кий ров, заполненный водой.

Ещё на посаде смерды вышли из своих халуп встречать князя, а у городских  ворот переяславские бояре поднесли Юрию хлеб с солью. Как на Христов праздник в церквах звонили колокола,  толпы горожан кричали Юрию:

- Ступай к нам, княже! Любо! Любо!

 Юрий, раскрасневшийся от этих благожелательных приветствий, горделиво восседал на своём белом жеребце в длинном красном корзно, высокий, ладный,  и время от времени вскидывал руку в ответном приветствии. «Наш Переяславль, -с удовольствием думал он, - мой!»

Перед княжьим дворцом сказал ехавшему рядом Феофану, сыну Бяконта:

- Андреевских бояр всех удалить надобно.

Феофан молча кивнул.

В это время наместник великого князя через другие ворота сам уже по­кидал Переяславль, а вскоре и все андреевские бояре, собрав скарб, отъехали со всей своей челядью. Их провожали бранными криками, улюлюканьем и свистом,  и, ежели бы не дружинники Юрия, бояр побили бы - великого князя и людей его здесь ненавидели. За то, что дружен был с татарами, и в угоду своей корыс­ти год за годом водил нехристей, опустошая земли русские.

В соборе состоялась благодарственная служба, а после неё сели за стол пировать. Юрий приказал выкатить народу из подвалов бочки хмельного, и до позднего вечера город пил и гулял. А на следующий день с утра многие про­столюдины пришли опохмеляться, и опять молодой князь велел браги не жалеть.

И ему кричали: -Любо! Любо!

И пили за него, и здравицы говорили.

Однако Юрий ни на минуту не забывал о великом князе - Андрей наверняка не успокоится, наверняка просто так город не отдаст. Хотя теперь переяслав­ские земли и по праву, по завещанию покойного Ивана Дмитриевича, принадлежа­ли батюшке, а следовательно и ему, сыну его, однако что такое право супротив силы. Сколько раз нарушались и права, и законы, и даже клятвы на Христовом кресте, сколько раз ходил брат на брата, сын на отца, и русской кровью напол­нялись ручьи и реки, кровью, пролитой русскими же. Говорят, сказал некогда дед его, Александр Невский, что не в силе Бог, а в правде. Истинно хороши сло­ва,  но одно понял Юрий Данилович, вникая в дела княжьи, что не правда даёт власть, и не закон, и не право, а сила.

Поэтому он с Феофаном в первую очередь осмотрел стены города. Хороши были стены, надёжны, а в одной из двенадцати башен был даже устроен тайный колодец, о котором знали лишь немногие верные люди; в закромах на случай оса­ды хранился провиант, оружия и людей было в достатке, и, ежели Андрей решится всё-таки пойти на Переяславль, то город должен выстоять.

 

Но великий князь не отважился идти на прямое противостояние со значи­тельно усилившейся после приобретения Переяславля Москвой, а выслушав вер­нувшегося наместника, тут же собрался и поехал в Орду искать управы на московитов.

В следующем году неожиданно скончался батюшка Юрия Даниил Александро­вич. Полки великого князя, который сам был ещё в Сарае, стояли наготове, и потому жители Переяславля, немедленно провозгласили своим князем Юрия и, боясь напа­дения,  не отпустили его даже на похороны отца.

Великий князь, пробыв в Орде целый год, к осени вернулся с ханскими пос­лами. А Юрий Данилович  успел за это время захва­тить Можайск и взять в полон князя можайского Святослава Глебовича. При этом молодой князь московский никогда не забывал заветы умного батюшки своего, и потому подарочные обозы для хана и его жён постоянно шли из Моск­вы в Сарай, пересиливая жалобы великого князя.

Вскоре по указке Тохты в Переяславле был созван съезд трёх князей: Андрея Городецкого, Михаила Тверского и Юрия Московского. Митрополит Максим уговорил великого князя не начинать военных действий. Да и сам Андрей уже начал опасаться Москвы. И не дай Бог, ежели  и Михаил Тверской с ними пой­дёт. Было над чем думать. К тому же в этот его приезд в Орду к нему там отнеслись с прохладцей - ярлыка на Переяславль Залесский он так и не полу­чил, а вместо того хан отправил своих послов, дабы те на месте рассудили кня­жеские споры.

Первым в Переяславль приехал Михаил тверской, двоюродный дядя Юрия, а следом и родной дядя - Андрей Александрович с татарами и митрополитом Мак­симом. Родичи по русскому обычаю облобызались троекратно, но дружбы между ними от того не прибавилось - каждый думал о своём.

Дружинников и иных людей, сопровождавших Михаила и Андрея, разместили на гостевых дворах, а поблизости от них по указанию Феофана на всякий слу­чай сидели его люди и соглядатаи, постоянно наблюдавшие за гостями, особливо за андреевскими. Татарским послам было оказано повышенное внимание. Сразу же по приезде им по приказу Юрия были преподнесены хорошие подарки, а само­му Тохте уже готовился целый обоз.

После молебна в Спасо-Преображенском соборе все собрались в княжьих покоях.

- Начнём благословясь, - сказал митрополит, перекрестив русичей, и сам
перекрестился.- И помолим Господа, дабы научил нас в нашем мирском тщании, дабы мирское не застило горнее.

Татарский посол был посажен по правую руку от Юрия, а Михаил тверской-по левую,  великий же князь с боярами сидел напротив. «Наглеет малец...» - думал Андрей, разглядывая племянника. Рыжебородый, кудрявый, движения резкие,  рожа хитрая, глаза наглые, безжалостные - зарежет не задумываясь, а сзади такая же морда боярина его  выглядывает, на ухо шепчет чего-то. ..

-Я не хочу никого попрекать, - начал Андрей миролюбиво, - однако, деда­ми нашими и отцами завещано нам блюсти законы Мономаховы. Все споры на Ру­си  решает великий князь, и все права на вотчины блюдёт он же...

-Иван Дмитриевич Переславль нам завещал, - прервал его Юрий, - а не те­бе.

-Я и не входил в Переславль, - сказал Андрей.

А пошто бояр своих посадил? И наместника?

-На то есть моё право великого князя, - возразил Андрей.

-Твоё право супротив воли покойного?- напирал Юрий.

-Я - великий князь!- вспылил Андрей, вставая из-за стола.- Я! А не ты!

И глянул на татарского посла - тот улыбался в редкие, как у мыши, се­рые усы.

- Не тебе Переславль завещан!- тоже встал Юрий.- Не тебе!

Через стол оба князя склонились друг к другу, у обоих глаза злые, бешеные,  вот-вот схватятся.

-Миром надо решать, - встрял митрополит, - миром, а не бранью. Бранить­ся - Господа гневить.

-А что скажет Михаил князь?- по-русски спросил татарский посол.

-Мир завсегда лучше брани, - ответил Михаил.- Великий князь главный
промеж нас, однако Переславль был завещан Даниилу...

-Они Коломну у рязанцев взяли, Можайск без спросу великого хана, а
теперь - Переславль, - не сдавался Андрей.

-Я не выгонял твоих бояр из Переславля, - ещё ближе склонился высокий Юрий к Андрею. - Народ их сам выгнал! Не люб ты народу!

-Братья, братья!- поднялся из-за стола князь Михаил.- Охолоните. Не
гоже нам в распрях истину искать. Как сделал Господь, пущай так и будет.

Татарский посол благосклонно кивнул:

- Яхши Михаил князь сказал.

Андрей опустился на скамью, сник. «Наверняка ещё в Орде так решили, - подумал.- Хитёр этот юнец - обошёл...»

- И слава Богу, - поддержал митрополит посла.- Брань она всегда от
лукавого, мир же - от Господа, а мы все чада его малые, сирые.

На том и решили. И Андрей Александрович со скрипом зубовным, но вынуж­ден был согласиться, а все остальные были довольны: татарский посол юрье­выми подарками,  Михаил - миром, ибо война могла затронуть и его вотчины, а более всех был доволен сам Юрий - всё-таки он добился своего. И Переяславль, и Можайск, и Коломна - всё теперь его, всё узаконено!

На пир по случаю замирения Андрей Александрович не остался, сказался нездоровым - не мог он спокойно глядеть на эту наглую рыжую морду своего племянника, так и подмывало плюнуть в неё. Уехал от греха подальше.

На следующий день отъехал и Михаил Тверской. Его Юрий проводил с бла­годарностью - расцеловались. А митрополит Максим из Переяславля отправился во Владимир. Ехал и благодарил Господа, что надоумил князей к замирению. Не нужна была княжья усобица, никому не нужна - ни народу, ни вере православ­ной. При Тохте на Руси досель спокойно было. Никакого ущерба от татар мо­настырям и храмам не чинилось, даже ясака с храмов не собиралось – живи, радуйся. А всё едино: засилье поганое...

Последними уезжали из Переяславля татарские послы. Юрий сам проводил их за городские ворота, ещё подарков дал, и татары были очень довольны. А следом и Тохте обоз подарочный отправили.

 

Г Л А В А   16

По весне на дорогах к Городку стали пропадать ясачные подводы со скорьём. Бесследно исчезали и телеги, и охрана, а иногда  даже и русские возницы. Всё го­ворило о том, что появилась разбойничья шайка. Однако разбойники столь тща­тельно заметали следы, что долгое время не удавалось найти ни тел убитых,  ни телег, ни возниц, которых по разумению Бахмета, ежели это была русская шайка, то сами своих убивали  навряд ли.

В авылах, откуда выехали подводы, были куплены люди  для соглядатайства, и вскоре в одной деревеньке объявился вдруг пропавший до того возница. Па­рень приехал к своей молодой жене, был схвачен и под пыткой рассказал, что на подводы нападают люди какого-то бывшего боярина, который теперь навроде атамана над разбойниками. Место постоянной стоянки разбойников возница не знал, и после допроса был повешен. Потом по авылам отыскали ещё троих от­пущенных мужиков, и этих тоже за недоклад повесили. А на по­иск разбойников Бахмет отрядил Хайдара, поставленного им уже сотником. И Хайдар со своей сотней ходил то в одну сторону от Городка - до авыла на речке Гусь, то в другую - по муромской дороге, почти до Мурома. Однако до самого города ни разу не доходили, поворачивали возле селения  на Оке.

В Муром Бахмет входить запретил - не хотел осложнений с урусами. Хотя от разведчиков знал, что у малолетнего муромского князя, кроме небольшой дру­жины, никаких войск нет, а сам город, не единожды разрушенный, в последний раз,  как был сожжён Туданом, так с той поры и не восстанавливался - стоит без стен и без защиты, в запустении.  Людишек в нем мало, а ежели и живут какие, то более в землянках, нежели в избах, многие же по лесам хоронятся или насовсем в другие края убежали.  А по рассказам урусов в давние годы город этот был богат и людишками обилен, торговля шла и со своими, и с булгарами, а через них и с Персией,  и даже из греков купцы приходили..

«Зачем рушить всё?- спрашивал самого себя Бахмет.- Ясачный народ, как строптивую лошадь, в крепкой узде держать надобно, но и в теле - ведь ежели не кормить, а стегать только, то далеко на таком коне не уедешь. Урча ещё рассказывал, как хан Джучи стал упрекать своего грозного отца за излишнюю жестокость, но не понял великий Темуджин слов сына - велел казнить за непо­виновение. Справедлив был Великий - закон для всех один должен быть...Толь­ко зачем же забивать коня-трехлетку, когда на нём ездить можно».

Уже четвёртый год, как Бахмет пришёл в эти места, прижился тут, пообвыкся, порядок навёл. Местная месчера тихая оказалась, а урусы народ неглупый,  есть которые и грамотные, но дурашливые все, каждый сам по себе, и без плети никакого порядка не знают. А с виду все покорные. Бахмет приказал Усману,  чтобы соглядатаи слушали, что в авылах говорят. Через несколько дней Усман доложил:

-Худо говорят, господин.

-Рассказывай, - приказал Бахмет.

-Мой господин, - поклонился Усман, - сможет ли недостойный язык раба
твоего повторить то зловонное, что извергается из собачьих ртов урусов…

-Сможет, - усмехнулся Бахмет. - Говори.

-Погаными нас называют, нехристями, сыроедцами, ждут, когда ихние князья с силами соберутся, ругаются…

-Пусть ругаются, - сказал Бахмет, посмотрел на Усмана, приказал сухо:-
Вожаков выпороть, - подумав, добавил, - не до смерти.

А когда Усман ушёл, выпроводил из юрты и всех слуг, и прилёг на подушки,  задумался.  Недавно из Ак-Орды в объезд Сарая к Ильбеку приезжали люди с юга от хана Сасы-Буки, всем интересова­лись - как и что тут, однако цели приезда так и не открыли, хотя ширины всегда им друзьями были.  Но что им понадобилось в такой глуши? Взять тут нечего - дирхемы на деревьях не растут. Разве вместо того росомаха пройдёт, на весь лес нагадит, брезгливо передёрнулся Бахмет, вспом­нив вчерашний день,  когда долго чихал после росомашьих благовоний.

 Бек повернулся,чтобы лечь поудобнее и охнул – опять эта боль в шее. И уже не первый раз.

- Акай, - жалобно позвал нукера, - пусть Амаджи придёт.

И осторожно лёг на подушки, выискивая положение, при котором боль была поменьше. А потом, сняв халат, лежал, покряхтывая под ласковыми руками Амаджи,  натиравшей ему шею, плечи и спину какой-то вонючей мазью от урусской шаманки Марьи. 

Опять пропали две подводы, и Хайдар со своей сотней вышел в сторону реки Гусь. Бахмет был недоволен - мол, столько ищешь, а никого не поймал. А где кого поймаешь: погнались как-то за разбойниками по следам, дошли до болота, следы вроде бы прямо в трясину повели, сунулись по ним, да передово­го воина едва из топи вытащили, а конь его так и утоп - засосало. И потом стал Хайдар замечать, что как только его сотня выступает, так по всем доро­гам тихо становится - значит, упреждает кто-то. Сказал об этом Бахмету. Тот усмехнулся - мол, знаю, ищи. А где искать?.. Надоело ходить туда-сюда.  Хайдар уже некоторые деревья на лесных дорогах узнавать стал, навроде родственников. Вот кончится сейчас этот соснячок, потом дуб, громом расщепленный на бугорке, а за ним через лужок речка Гусь будет, а чуть по ней вниз - Ока река.

«Где-то здесь, может, и Аккилен сидит...» - думал Хайдар, иногда вспоминая Акулину. Но более от скуки вспоминалось, а не потому, что нужна была,  просто в жизни так уж случилось.   Руфия родила ему дочь и опять на сно­сях ходила. Хайдар требовал от неё сына. А чтобы не томилась душа мужчи­ны, взял себе наложницу из урусок. Молоденькая кыз, персидские сладости так любит, что первый раз до дурноты объелась. Глупенькая совсем, но на ло­же приятная.

На берегу Гуся, на лужайке, слуги поставили походную юрту, воины разо­жгли костры, и запахло едой.

Солнышко на почти безоблачном небе перелезло уже полдневную черту,  было тихо и жарко. Хайдар спешился и, подойдя к самой воде, умылся, смочив и голову. Вода в речке была холодная, но в такую жару и приятная - освежа­ла и бодрила,  а то от монотонной качки в седле уже и в сон потянуло.

-Буря будет, - сказал Намур, подходя к Хайдару, и показал на небо, где
вдали появилось небольшое сизо-серое облачко, которое медленно, но неуклонно увеличивалось.

-Почему обязательно буря?- спросил Хайдар.

-Ноги ломит. К непогоде.

Хайдар посмотрел на небо - тучка росла и чем ближе, тем быстрее. Из сизо-серой она вскоре сделалась почти чёрной, заслонила собой четверть неба, потом сожрала и солнышко, погасила серебро речки, и в сумеречной темноте погасшего мира наступила тревожная тишина, лишь иногда где-то далеко-далеко возникали сполохи  молний, и, как ленивая собака из конуры, порыкивал гром. И вдруг по берегам реки побежала, завихрилась песчано-пылевая метель, полетели куски травы, сломанные сучья, ветки, деревья согнуло словно былин­ки,  с хрустом рухнуло что-то. Хайдар кинулся было к юрте, но Намур  пригнул его:

- Ложись, командир.

Они легли на песок и вовремя - шквал ветра обрушился, сметая всё на своём пути, юрту сорвало сразу же и понесло как перекати-поле,  и она, докатившись до леса, застряла в деревьях. Заржали кони, воины укладывали их на траву, а сами прятались за ними, перевернуло повозку с провиантом, с корнем вырвало дерево, за которым стояли два воина, и они лишь чудом спаслись - всё в мире стало хаос и смятение. Но шквал, как неожиданно возник, так же разом и стих, а на смену ему, заслонив мир плотной завесой, хлынул дождь, сразу промочивший всё вокруг. Дождь был тёплый. Хайдар встал и, довольно улыба­ясь,  потому что после жары приятно было, стоял под ощутимо бьющими по обна­жённой голове струями воды и смотрел на речку, всю сплошь вспухшую оспин­ками от падающих увесистых капель. Где-то, уже совсем рядом, в землю вотк­нулось огненное копьё молнии, ударил гром, и воины, и Хайдар с ними побежа­ли под защиту деревьев - грозы боялись все. Стояли и со страхом ждали, ку­да ударит следующая синяя стрела, и молились каждый своим богам. Дождь стал стихать, а гром наоборот - подошёл ближе, его удары и небесный огонь сли­лись воедино, казалось, что это само небо с оглушительным треском рвётся на части. «Спаси Аллах, спаси Аллах...»- молился про себя Хайдар.

-Шайтан гуляет, - с ужасом прошептал Намур.

-Молчи, -угрожающе оборвал его Хайдар.

Жутко было, всем жутко было. Откуда что берётся на небе - один Ал­лах только и знает...

Но вскоре гром и молнии, снисходительно рыча, ушли дальше, черный край тучи слез с солнышка, и под его лучами от мокрой травы сразу же поднялся лёгкий туманец испарений. В лесу ещё шибче, чем до дождя, запели, заверещали птицы, река вновь заблестела, и посвежевший очистившийся мир, как девица после бани, засиял всеми своими прелестями. Воины раздевались, чтобы высушить одежду, слуги ползали по траве, собирая остатки провианта, рассыпавшегося с перевернутой подводы, но хурут* и многое другое размокло.

- Урусский шаман говорил, - сказал Намур, стягивая с себя липнущую рубаху, - будто на Костроме городе в грозу молельню громом зажгло.

- И что же, ихний Бог молельню не защитил? – спросил Хайдар, прикрываясь рубахой вместо портов.

 Он сидел на бревне и ждал, когда высушат его одежду.

- Выходит, не защитил, - ответил Намур и вдруг показал на другую сторону реки: - Глянь, командир.

Два всадника, только что выехавшие из леса стояли напротив через реку и смотрели на них. По одежде всадники были не из татар.

- Разведка, наверно, - сказал Намур.

- К оружию! – приказал Хайдар, вырывая из рук слуги недосушенные шальвары.

Полуголые воины вскакивали на коней, строились вдоль берега с луками наготове. С той стороны послышались крики, улюлюканье, и на обрыв над водой выскочил огромный лось, а следом за ним чужие воины, гнавшие его.

- Поши! Поши!* – закричали и воины Хайдара, заражаясь охотничьим азартом.

Лось прыгнул в воду, вслед ему полетели стрелы, пущенные чужаками. Бык проплыл немного по глубине, но далее воды ему было по грудь, и он, заметив людей Хайдара, остановился на середине реки, а потом побрел вниз по течению. Несколько стрел уже торчало из его шеи.

Воины на другом берегу выехали из леса и, бросив лося, разглядывали татар. Было их десятка два.

-Урусы, кажется, - сказал Намур.

Лось между тем начал слабеть от ран, плюхался головой и грудью в воду, падал на колени, но тут же, тяжело фыркая, вставал и с усилием брел, держась ближе к отлогому берегу.

- Яхши поши, - сказал Намур, глянув на Хайдара. – Мясо пропадает.

- Давай, - разрешающе кивнул Хайдар.

Несколько воинов приблизилось к ослабевшему лосю и копьями закололи его. На той стороне вперед выехал всадник в богатой одежде, сказал что-то стоявшему рядом, и тот крикнул по-татарски:

- Это наш лось!

- А я его не звал, - приказал ответить Хайдар, - он сам ко мне пришел!

Воины смеялись, довольные ответом командира. А с той стороны, посовещавшись, спросили:

- А вы чьи будете?

- А вы кто?

-Мы люди князя рязанского Василия Константиныча.

- А мы воины великого бека Бахмета из могучего рода ширин, - приказал ответить Хайдар.

- О беке ширин слыхали. Мы ему не супротивники, - сказали урусы.

И, помедлив, добавили:

- А лося наш боярин вашему боярину в подарок дает.

Воины Хайдара засмеялись заулюлюкали – еще бы не дал!

Русичи далее разговаривать не стали, развернулись и поехали вниз по речке, постепенно забирая в глубь леса. Они, видно, опасались татар. А на той стороне, у устья Гуся было небольшое селеньице. Один раз Хайдар зашел в него и взял кое - что из провианта, но Бахмет, узнав о том, запретил переходить речку. По Гусю шло порубежье с рязанцами, а ссориться с кем-либо из урусов бек не желал. Доселе жили тихо: ни Бахмета никто не трогал, ни он – никого, и такое положение дел вполне всех устраивало.

После еды, отдохнув и обсушившись, пошли вверх по Гусю. Добрались до устья речки Колпь и хотели уже повернуть назад, но тут случайно напали на дорогу. Едва угадываемая колесная колея, причудливо петляя среди сосен, вела куда-то, и Хайдар, выслав разведку, решил идти дальше. Места были глухие и для стана разбойников как раз подходящие.

Наступил июньский вечер. Серенькое небо, как кусок неотбеленного полотна, растянутого промеж верхушек сосен, не успев потемнеть после заката, уже вновь начинало загораться. Однако в лесу было сумрачно. Тучи комаров вылетели из своих дневных убежищ, и воины отмахивались от них, но гнус лез в глаза, в уши, в рот, гуд стоял как от рассерженного пчелиного роя. Голодное комарье с налету бросалось на обнаженные места, не медля впивалось в тело, и ни руками, ни сорванными ветками невозможно было отогнать эту нечисть. Воины ругались, кони протестующее трясли головами, но ничто не помогало. Хайдар был уже не рад, что приказал идти сюда – впору вернуться.

Но тут вдалеке послышался собачий лай, рычанье, потом жалобный визг, и все стихло. Хайдар остановил сотню в ожидании разведчиков. Те доложили, что впереди авыл, а на них напала большая собак, и пришлось убить её.

Осторожно приблизившись, увидели среди леса за невысокой оградой избы. Никаких караулов не было.

- Навряд ли это разбойники, - негромко сказал Намур Хайдару.

Тот кивнул согласно, но на всякий случай деревню приказал окружить. Тут заржала чья-то лошадь, другая ей ответила, и из домов стали выглядывать люди. Увидев татар, засуетились, стали прятаться кто куда, а некоторые наоборот – побежали в лес, перелезая через изгородь, но все селение было уже в кольце  окружения.

Хайдар приказал собрать всех жителей. Воины вытаскивали людей из землянок, из погребов,  из зарослей крапивы и с излишней прытью хлесткими ударами плетей подгоняли упирающихся, вымещая на них свою злость от недосыпа и комариного засилья.

Народу в деревне было десятка три вместе с детишками. Поставленные на колени люди покорно стояли, опустив головы, в ожидании своей участи. Многие были полураздеты, и полчища комаров терзали их, но страх перед татарами был так велик, что притупил все остальное. Только грудные дети на руках двух женщин, притихнув сначала, заревели пуще прежнего.

Хайдар, не выносивший детского крика, морщась, проехал перед собранными людьми, посмотрел. Никаких разбойников, конечно, тут не было: обыкновенные зачуханные мужики, патлатые и бородатые, совсем одичавшие в этой глуши.

- Кто старший? – спросил Хайдар.

Намур перевел. Люди молчали. Потом один из мужиков зашевелился, поднял голову.

- Как зовут? – спросил Хайдар.

- Имай, - ответил мужик.

- О разбойниках знаешь?

- Слыхал…- неопределенно ответил Имай.

- Где они?

- Не знаю, господин…

- Яхши, - усмехнулся Хайдар. – Десять плетей для очистки памяти.

Воины отволокли Имая в сторону, и в воздухе засвистели плетки, а Хайдар остановил коня перед следующим мужиком. И в этот момент краем глаза он уловил нечто знакомое и тотчас посмотрел в ту сторону – что там? Женщина в одной рубахе, лицо прячет за ребятенком на руках, и в полусумраке плохо видно, но, кажется, она – Акулин! Сердце ёкнуло. Подъехал ближе – она! Хотел спрыгнуть, но вовремя осадил себя, отъехал, сделав вид, что не узнал, а сердце бухало в груди – нашел! Правда, порченая уже… Дитё у неё… Велел Намуру продолжать допросы, а сам поехал вдоль изб, мысленно убеждая себя: « Плюнь! Зачем она тебе теперь такая?.. У тебя есть Руфия, и она родит тебе сына… Да и мало ли других девок?» И всё это было верно и разумно, но нечто, давно уже, еще со дня первой встречи с Акулиной, сидевшее внутри него, никак не желало уговариваться. Ведь если подумать, то он все время помнил о ней и никогда не забывал, а просто заставлял себя забыть, потому как не мог иметь её возле.

Подъехал к Намуру, который допрашивал очередного мужика, спросил:

- Что?

Сам искоса смотрел на неё. На восходе уже заалело, и стало видно её лицо и распущенные волосы, и ребятенка годов двух, которого она прижимала к себе, и белое полотно исподнего. « Холодно…» - подумал он.

- Молчат, - ответил Намур.

- Отпусти всех, - приказал Хайдар.- А этот, - кивнул на выпоротого Имая, - пусть останется.

Взглядом проводил Акулину – в какую избу пошла, сказал Имаю:

- Ясак за два года сам привезешь. А в случае недоклада о разбойниках, ежели чего узнаешь, я тебя повешу. Понял?

- Понял, господин, - сумрачно ответил стоявший на коленях Имай.

А Намур подивился хватке молодого сотника – чистый бек! Из волчонка волк вырос – видно, родственная кровь своё взяла. Однако и опасаться его уже надобно…

- Поедем после восхода, - сказал Хайдар.

 Дождавшись, когда Намур отъедет, не хотел при нём, велел воинам вывести из замеченной избы хатун. В двери появилась Акулина. Два воина вели её, а следом шел молодой лохматый мужик и хватал их за руки, пытаясь освободить женщину. Один из воинов обернулся и рукоятью плети ткнул мужика в рот. Тот отшатнулся и встал на пороге, выплевывая кровь и выбитые зубы. Но тут же опять рванулся следом. Тогда воин ударил его плашмя саблей по непокрытой голове, а подоспевшие другие воины схватили мужика и держали, вопросительно глядя на командира.

Акулина же не сопротивлялась. Одетая поверх исподнего в латаный бешмет стояла и дрожала, хотя в бешмете ей вряд ли было холодно. Хайдар смотрел, стало уже светло, - все такая же! Даже краше стала. Если снять с неё все это тряпьё…

-         Ты… Здрав будешь…- сказал он по-русски то, что  помнил.

Она что-то отвтила, он не понял, но один из воинов – булгарин - перевел:

- Она просит отпустить мужа.

- Мужа?! Этот червяк её муж? – посмотрел Хайдар на мужика. – Яхши, пусть идет. Только скажи ему, чтобы больше я его никогда не видел.

- Поедешь со мной?- спросил, из седла наклоняясь к ней.

Булгарин опять перевел.

- Нет, - ответила Акулина.

- Значит, поедешь, - усмехнулся Хайдар.

По его приказу воины повели её к телеге, но она упиралась и кричала что-то.

- Дочь у неё там, - пояснил булгарин.

- Дайте ей дочь, - разрешил Хайдар и, повернувшись к булгарину, добавил негромко: - А мужик мне тот не нужен.

Булгарин понимающе кивнул.

После восхода солнца отряд выступил обратно. Под присмотром слуг Акулина с дочкой сидела в телеге на мягком душистом сене, укрытая какой-то одёжкой и думала, думала… Этот татарин все- таки нашел её. Настырный… И теперь наверняка сделает своей наложницей. А может поговорить с ним по-доброму, попросить к матушке отпустить? Да только навряд ли, не для того брал. Курмыш… А что Курмыш?  Поначалу только жили в согласии, а после родов вдруг пристрастился к хмельному, дурной делался, бил… Сколько раз порывалась уйти к матушке, но так и не решилась… А тут уж само случилось. Ну и пусть. Лишь бы доченьке Глашеньке худо не было. А там, как Бог даст. А Курмыша все-таки жалко: татары, видно, ему зубы вышибли.

Хайдар ни разу к телеге с Акулиной не подъехал, издали наблюдал – как она? Сидит спокойно, а дитё у неё кыз бала* и волосики, как у матери, белые. Поморщился, подумав, как Руфия новую уруску встретит. Наложницу Аксюту спокойно восприняла – смазливая глупая бабенка, всего лишь вещь для временного пользования батыра, но Акулина… «Ну, ладно, - успокоил себя Хайдар, - как-нибудь всё уладится».

Но Руфия на удивление спокойно отнеслась к появлению еще одной наложницы. Глянула на неё, потом  - на него вопросительно, поджала губы и ушла  большим животом вперед в свою юрту.

Акулину Хайдар поместил сначала вместе с Аксютой. Та настороженно приняла соперницу, но общность языка и судьбы вскоре сблизили обеих, и к вечеру они уже разговаривали почти как подруги. Старая служанка Каму сводила Акулину в баню, натерла благовониями, а из необходимой по размеру одежды выбрали голубое платье, оставшееся среди вещей, отобранных у речных разбойников. Когда Акулина вышла в нём из-за занавески, в глазах Аксюты вспыхнул огонёк восхищения, тут же сменившийся беспокойной бабьей завистью. Ещё неуложенные льняные волосы Акулины белым  водопадом рассыпались по плечам, и без того белое лицо от бани ещё более высветилось, очистилось, будто отмытый от пыли хрусталик, а полные груди состоявшейся уже женщины вызывающе распирали ткань тесноватого платья.

- А ты пригожая, - сказала Аксюта.

Акулина прижала к себе подошедшую дочку, комок подкатил к горлу, но она проглотила его, не заплакала – хватит плакать. Сжала губы. Каму посмотрела на неё, рукой за подбородок подняла Акулине голову, показала – мол, вверх, вверх, выше держи и, отойдя шага на два, глянула, как получилось, и языком цокнула:

- Яхши!

Только вот синие глаза, как небо перед грозой, смурные, но это ничего, так даже интереснее.

Хайдар пришел вечером. Обе женщины и дочка Акулины сидели на подушках вокруг очага, а чуть в сторонке – Каму.

- Уведи их, - кивнул Хайдар служанке на Аксюту и ребенка.

И показывая Акулине своё расположение, погладил девочку по шелковистым волосикам. А когда остались вдвоём, поздоровался по-русски. Она с напряженным ожиданием ответила. Теперь Хайдар разглядел всю её. Сразу видно – не девица уже, но ещё красивее, ещё желаннее стала. Только что до прихода сюда он решил, что возьмет ее без всяких разговоров, но теперь почему-то не хотелось так. В присутствии этой уруски что-то странное происходило с ним. Теперь Акулина была полностью в его власти, и он желал её, но как мальчик не отваживался на решительные действия, боясь, что она оттолкнет его. Ему почему-то надо было, чтобы она сама, именно сама потянулась к нему. Никогда так с ним не было. Ни с Руфией, ни тем более с Аксютой. С ними было все просто – поиграл, насытился, попутно для собственного же удовлетворения доставив и женщине удовольствие, и все на том кончалось. А тут…

Хайдар взял Акулину за руку – безвольная рука, безответная…

- Я что, противен тебе? – начиная злиться, спросил по-татарски, забыв, что она не поймет.

Молчит. « Да что я с ней цацкаюсь!» - вконец разозлился он. Схватил, прижал к себе, и в груди тесно стало, но она отвернула от него лицо, и, увидев это, он вдруг обмяк, отпустил её и, выругавшись, стремительно вышел из юрты. Решил – пусть идет куда хочет! Зубами даже скрипнул – муторно было.

Акулина после его ухода лежала, прижав к себе возвращенную ей дочку, и все думала, думала. И даже корила себя – зачем она так, ведь татарин ей вовсе не противен, ведь отдалась же тогда Курмышу, глупая девчонка, шутя, играючи отдалась, а теперь-то чего уж.. И татарин этот богатый, хотя бы Глашеньке сытно будет.

На следующий день на Муромской дороге опять ограбили проезжих купцов, и опять Бахмет послал сотню Хайдара ловить разбойников.И снова не нашли никого.

Сотня уже возвращалась домой, когда сзади отряда, прячась за деревьями, к дороге вышли пятеро пеших людей, не замеченных  хайдаровой разведкой, и долго стояли, провожая татар внимательными взглядами. Одеты они были в добротные одежды, на ногах – сапоги, к поясам приторочены мечи, а у двоих – кривые татарские сабли и луки большие, тоже татарские, с тугой тетивой. Людей этих можно было принять за знатных воев, если бы не их заскорузлые, у некоторых до глаз заросшие волосьями, неухоженные лица, которые, как и руки, все были в красных волдырях от покусов мошки, комаров и прочего лесного гнуса. Среди них выделялся белобородый человек. Это был боярин Стеня.

- По наши души ходили, - сказал Агап и вопросительно глянул на Стеню.

- Уходить надо, - ответил тот.- Вот скорьё продадим…

И они, не торопясь, пошли в глубь леса, где в версте от дороги на полянке их ждали ещё двое с пасущимися конями.

- Ты, - обратился к одному из них Стеня,- сейчас к Важе сходи, скажи, что на этой седмице скорьё заберем, купцы вроде сверху вышли.

И когда молодой парень по имени Алешка, а по прозванию Свист, на коня садился, добавил с улыбкой:

- Да гляди, не застрянь у зазнобы своей.

- Да я это… Ничего… - ответил сразу же покрасневший Алешка.

Небольшая светлая бороденка  с рыженцой на кончиках волосков еще совсем не закрывала комарьем покусанных нежных щек его, и потому всякое волнение тотчас отражалось на них.

- Знамо ничего, - засмеялся Агап. – Прошлый раз чуть ли не седмицу пропадал. Думали – нехристи порешили, а он, оказалось, ножкой за исподнюю юбку зацепился.

- Какой ножкой-то? – с ехидцей подначил Постник.

- Знамо какой! – ответил Агап, и все расхохотались.

-Будя, - приструнил их Стеня, однако, и сам смеялся.

Три года минуло с того дня, как он со своей горелой усадьбы в леса ушел. Боль утрат притупилась, иногда лишь будто шильцем кольнет, но и отпустит тут же. Боярыню свою покойную забывать стал, молодуху из месчеры взял, жил с ней. Да вот жизнь шла непутем как-то. Словно и не жил, а ждал чего-то, будто жизнь-то всамделишная когда-то опосля будет, хотя и знал, что ничегошенки опосля и не придет уже. Перестал даже Богу молиться. А чего зазря молиться – все едино, окромя геенны огненной ему надеяться не на что. Душегубом стал… Сначала, когда только ватагу сбил, татар баскаковых душили, а потом и за своих, за московитов принялись. Московиты воев послали, пришлось в глухомань, в месчерские болота уйти. Тут и обосновались. Землянки возле Великого озера вырыли, а потом вызнал Стеня, что дочь его в полоне у бека, который в Городке на Оке сидит. Вот ведь как… Это, значит, к нему он за подмогой ездил… После того Стеня стан свой  к речке Гусь перенес, поближе. Очень хотелось на дочь поглядеть. Прошлое не вернешь, женка она теперь татарская, говорят, в веру их поганую перешла. Но Бог ей судья, пущай как есть – поглядеть бы только… Но не получалось пока. 

 

ГЛАВА  17

Важа сидел на бревне, босой в старенькой рубахе с расстегнутым воротом, щурился на ласковое июньское солнышко и веселил ребятишек, стайкой крутившихся возле. Время от времени он запускал свою жилистую руку за пазуху, быстро шарил там, будто ловил что-то, а потом, вынув крепко сжатую щепоть, совал её в рот, смачно, с причмокиваниями и хрустом даже пережевывая некую добычу, и приговаривая при этом:

- Ага! Вот и вошка попалась. Скусная. А енто блошка… Вона хрустит како!

Ребята поменьше визжали от восторга, с недоверием, однако, заглядывая ему в рот, а кто постарше посмеивались понимающе, но глядели тоже с интересом. А Важа улыбался им, показывая ровные белые зубы, сам же при этом смотрел на женщин, идущих с нижнего колодца. В его крупных темно-серых глазах горели откровенно ласковые огоньки.

Важа был в большом почете у женского пола. Высокий, жилистый, с мягкой русой бородой и усами и такого же цвета шелковистыми волосами, сзади схваченными бабьей застежкой, он был всегда весел и приветлив, особенно с женщинами, но ни на одной так и не женился, хотя многие бы девки согласились пойти за него. Но девиц Важа вообще никогда не трогал.

Пришел он в эти места годов пять тому назад откуда-то с Муромской стороны. Говорили, что там у него была невеста, татары понасиловали её, и она с горя удавилась. Говорили, что застежка в его волосах будто от неё осталась. И похоже,  это было так, потому что Важа очень дорожил этой застежкой и в случае драки всегда снимал её и прятал за пазуху. А драться ему приходилось частенько. Ревнивые мужья, хотя ревность их происходила более от мнительности, иногда сговаривались по двое-трое и шли учит Важу. Но и втроем голыми руками, без кольев, заломать его было трудно, так он был силен и увертлив. Однажды ему все-таки хорошенько досталось – пьяные мужики избили его до полусмерти. Но жены тех же самых мужиков украдкой и выходили его. Как ни странно, но во всех этих драках ни одного зуба ему не выбили, и Важа смеялся: мол, это потому, что ему жевать будет некому…

Жил он на отшибе, у леса, в землянке, охотился, иногда и батрачил на кого-нибудь, но своего хозяйства не заводил, шутил – я по Господней заповеди, как птица. А мужики звали его не птицей, а трутнем.

Женщины с деревянными ведрами на коромыслах, поднимаясь наверх, переговаривались между собой и смеялись, поглядывая на Важу, а вылезши на бугор, остановились для отдыха, хотя колодец был недалеко и устать было не с чего.  Но они постояли, пошутили с Важей, посудачили и пошли каждая к своей избе, а одна девица, дочка мережника* Нечетка, дважды оглянулась на него. На второй её огляд Важа шутливо погрозил ей пальцем, на что Нечетка, вся зардевшись, плеская воду из ведер, почти побежала к своей избе.

- Глупень… - себе в усы с некоторым сожалением сказал Важа.

- Чего, дядько? – не понял рядом стоявший ребятенок.

- Глупый, я говорю, ты ещё, - слегка щёлкнул его по носу Важа, вставая с бревна.

- Расскажи чего-нибудь, дядько, - не пускали его ребята.

- Потом, неколи сейчас, - отнекался Важа.

И пошел к своей землянке. На сердце тревожно было. Что-то задерживались купцы сверху, а у него полземлянки скорьем завалено. А ну, татары нагрянут…

Днем еще Епифаний случайно услышал разговор двух татар о предстоящем обыске в селении, и что от леса начинать будут. И вечером, когда стемнело, помолился в своей келье, послушал – тихо ли всё и, убедившись, что кругом спокойно, сзади огородов краем леса прошел к землянке Важи.

- Кто? – на скрип открываемой двери спросил Важа.

- Епифаний то, Епифаний. Мир дому сему…

- Поп… - с удивлением сказал Важа.- Проходи.

Он то ли верил в Бога, то ли не верил – непонятно было: никаким идолам не поклонялся, но и в церковь не ходил.  Иногда лишь подойдет к паперти, постоит молча и уходит.

- Зайди в храм Господний, чадо, - однажды позвал его Епифаний.

- А чего там? – спросил Важа.

- Господь там.

- А ежели он там, то и тут тоже, - ответил Важа и ушел.

- Мудрвствование твое великий грех есть, - вслед ему сказал Епифаний.

- А за татар молиться не грех? – с веселой белозубой улыбкой обернулся к нему Важа.

Епифаний ничего не ответил.С сожалением проводил взглядом стройного плечистого Важу, перекрестил его и попросил шепотом:

- Господи, вразуми раба свово…

Ну, как объяснить этому заблудшему, что ежели не молиться за поганых, то ведь только хуже всем будет. Не устраивать же толковище посреди селения с разъяснением. что и как да почему. В каждой деревне соглядатаи татарские есть и, пущай, не обо всем, но ведь докладают.

Важа зажег лучину, воткнул в трещину в бревне, показал на пенек, выпиленный из сосны, возле такого же, только поболее. пенька заместо стола:

- Садись, отче. 

Сам сел на другой пенек напротив, спросил:

- Пошто в такую темь пожаловал?

- Слыхал я нынче разговор промеж татар, - сказал Епифаний, - будто с утра сыск по деревне учинен будет.

- Ну, а мне-то что? – усмехнулся Важа.

Епифаний посмотрел на него – в желтоватом свете лучины ни один мускул не дрогнул на лице Важи, напротив – улыбается, а Епифаний был уверен, что он каким-то образом связан с разбойниками. Потому и пришел упредить.

- Да вот от леса, значит, с тебя первого зачнут, - сказал он.

- Что енто за честь мне такая? – спросил Важа.

- Да вот уж так, - ответил Епифаний, вставая. – Моё дело сказать…

Перекрестил убогую землянку и пошел на выход. Важа помог ему подняться на высокую ступеньку, вышел следом и, прощаясь, поклонился:

- Благодарствую тебе, батюшка.

Впервые он так назвал Епифания. Тот обернулся и перекрестил его:

- Спаси тебя Господи, сын мой, - и, помедлив, добавил: - А в храм-то приходи. Везде Господь, а в нём – в особенности.

Когда поп ушел, Важа отворотил за печью бревна, за ними – плетень, а за плетнем была земляная яма, выложенная лапником, доверху набитая скорьем. И что теперь со всем этим делать? А ну, как на самом деле придут? Важа выглянул на улицу – забрезжило уже, а этот чертов Свист все с Наськой милуется. Договорились ведь… Куда теперь все это девать? В яму какую-нибудь  в лесу и сучьями закидать… И ведь самому уже без попа видно было: шарят татары, вынюхивают. Давно надо было от скорья избавиться. За дверью зашуршало,  и в землянку Алешка Свист вошел. Виноватый, но довольный весь, умиротворенный, на щеках румянец.

- Ну, наконец-то, - обрадовался Важа.

И рассказал всё.

- Может, к своим в лес уйдем? – предложил Алешка.

- Это что же, все добро татарам оставить? Найдут ведь. Нет уж. Давай в лес перетащим, ходки за три до света управимся.

И, нагрузившись связками звериных шкур, понесли их в лес прятать.

И всё бы у них получилось, ежели бы у Мамута в ту ночь не разболелся зуб. Ломило так, что даже жилу на шее больно было, и не до сна, ходил мучился, злой, угрюмый. И воинам поспать не дал, поднял до света. Еще днем Бахмет приказал сыск разом по всем ближним авылам учинить. И Мамут, разослав отряды, сам с полусотней окружил селение за Бабенкой, где молельня урусская была. А в это время Важа с Алешкой как раз с последней ношей из землянки вышли. И их прямо со скорьем и повязали.

 

ГЛАВА  18

После утренней еды Бахмет сам пожаловал в русское селение, где Мамут вел дознание. Важу с Алешкой привязали к столбу возле кузни, а кузнеца Калинку заставили раздуть горн. Мамут сидел на нетерпеливо переминающемся коне, иногда прижимая руку к щеке – зуб все еще болел, и через толмача задавал вопросы.

- Говори, шакал! Кому шкуры нес?

 А Алешка с Важей по пояс голые висели на ремнях и молчали. Тогда палач по имени Карун, с виду тщедушный мужичок, брал из горна раскаленные кузнечные клещи и прикладывал к телу Важи или Алешки. Кожа шипела, от горящего мяса поднимался тошный дымок. Важа молчал, только глаза его выпучивались как у телка, а Алешка кричал тонко по-бабьи: а-а-а!  а-а-а! но покричав, на вопросы, однако, не отвечал.

- Молодцом, - шепелявя, поддерживал его Важа, выплевывая сгустки крови- вместо ровных белых зубов во рту его зияла черно-кровавая дыра, а распухшая нижняя губа оттопырилась как у верблюда.

В самом селении было совершенно пусто и тихо. Даже куры не ходили – каких татары под шумок переловили, а каких до облавы не успели выпустить, и они так и остались в курятниках. Одного татарина укусила собака, и почти всех собак перебили. Татары перевернули всё вверх дном, пролазили погреба, сенники, но ничего недозволенного более не отыскалось. Попутно и пограбили, но не шибко, взяли что получше, да еще понасиловали одну полоумную девку, которую по дури её все так часто пользовали, что на это никто и внимания не обратил.

-Ну, что? – спросил Бахмет, подъехав к Мамуту.

- Молчат шакалы.

Бахмет покрутил головой – что-то последнее время особенно по утрам шея сильно болеть стала и хрустит в ней. И сейчас хрустит. Наклонился и, сорвав высокий стебелек сухой травинки, стал им выковыривать мясо, застрявшее промеж зубов.

- Собери урусов, - приказал Мамуту.

Посмотрел на пленников. Помоложе который, видно, ослаб, потому как почти висит на ремнях, а второй, постарше – жилистый, плечистый, вроде бы даже улыбается своим окровавленным ртом. Или кажется? Нет, точно – улыбается. В глазах обреченность, но страха не видать, скорее какая-то веселая ненависть.

- Который чужак? – спросил Бахмет.

- Вот этот, - показал Мамут на молодого.

- У него тут девка, - подсказал Усман, - Привести?

 - Веди, - кивнул Бахмет, подумав мимоходом, что Усман, пожалуй, поумнее Мамута будет.

Воины привели Наську, совсем молоденькую, небольшого роста девицу в сером платье из неотбеленного полотна и почему-то в одном лапте. И Наська время от времени переступала босой ногой, как бы ища недостающую обувку, и при этом растерянно смотрела на Алешку, видно, не совсем еще понимая происходящее.  Алешка, увидев её, встрепенулся, поднял голову.

- Твоя кыз? – спросил Бахмет.

Толмач перевел. Алешка молчал. Палач сунул ему раскаленными клещами в грудь. Алешка стиснул челюсти, но не выдержал, закричал:

- А-а-а!..

- Отвечать надо, когда тебя господин спрашивает, собака! - с силой щелкнул плетью  по спине Алешки Усман.

- Держись, - ободряюще прошепелявил Важа.

- Убрать этого, - приказал Бахмет и добавил: - И повесить.

Он сразу определил, что от этого уруса никакими пытками ничего не добьешься.

Важу увели.

Остатки мяса никак не выковыривались из зубов, стебелек сломался, и бек, оглядевшись, отыскал другую сухую травинку и, подъехав, сорвал её.

Алешка, оставшись один, съежился под взглядами смеющихся татар, обсуждавших, видно, их с Наськой. Что они с ней сделают? И вдруг в голову ему пришла чудовищная, дотоле почему-то не обозначившаяся мысль: а ведь ему-то самому – конец! Спасения-то нету!.. Жизнь- то кончилась…

- Господи, защити, - прошептал он, с ужасом вспоминая, когда последний раз молился, но так и не вспомнил, а губы его сами собой продолжали шептать:

- Защити, Господи, защити…

Более просить защиты было не у кого.

Бек подозвал палача, сказал ему что-то. Карун заулыбался.

- Где твои друзья? – спросил Бахмет у Алешки.

Тот молчал. Тогда Карун с ножом в руке подошел к Наське. Та шарахнулась от него, но два воина держали её, и палач, разрезав верх платья, обнажил удивительно белое тело девушки, не совсем еще сформировавшееся – с худенькими плечами и маленькой грудью.

- Видишь, - сказал Бахмет Алешке почти ласково, - какая нежная кыз у тебя. Шкурка как у ягненка. Разве тебе её не жалко?

Алешка молчал. Мысли его лихорадочно носились в поисках выхода, тыркались, жужжали, как мухи в закупоренном горшке, но выхода не было. Ему было жаль Наську – чего они с ней сделают? Но более всего он теперь жалел самого себя. Все происходящее казалось немыслимым, невозможным. Умирать ему? Почему? Ради чего? А ежели сказать? Тогда други сгинут… И Агап, и Стеня… А ежели обмануть? Может, по дороге убежать удастся…

  - Ну? – угрожающе спросил палач, приставив нож к груди Наськи и слегка нажал на него.

Острие, промяв, проткнуло белую кожу, капелька крови, проступив, медленно поползла вниз. Наська забилась, заметалась в руках держащих её татар, но те держали крепко, и она заплакала умоляя:

- Не надо, не надо… Не виноватая я, не виноватая…

- Пустите её, - вскинулся Алешка. – Я скажу.

Решил – обману сейчас, а там как станется.

- Яхши, - усмехнулся Бахмет, довольный и согласием пленного, а еще и тем, что наконец-то удалось выковырнуть из зубов так мешавшийся кусочек баранины.

В это время к кузне согнали всех жителей, и те стояли, со страхом глядя и на Алешку, и на молодого татарина, который, сидя на суку вяза, спокойно и деловито налаживал виселицу. Привели Важу и поставили возле дерева.

- А где же шаман? – оглядевшись, спросил Бахмет  Усмана. – Давай сюда шамана.

- Что, Пифан, - сказал приведенному нукерами Епифанию, - что прикажешь делать с ним? – кивнул на Важу. – Человек-то твой.

- Воля твоя, Господин, - поклонился Епифаний.

Бахмет усмехнулся.

- Не моя, Пифан, не моя… На все воля Всевышнего, а ты слуга его. Тебе и решать.

« Ишь, как повернул, - удивился Епифаний, кляня себя за то, что ночью сходил к Важе, упредил вроде, а вон как получилось. – Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Господи, Господи…»

- Если можешь, помилуй, господин, - ответил беку.

- А он опять грабить и убивать пойдет? – усмехнувшись, спросил Бахмет.

И разрешающе махнул рукой дожидавшимся его приказа людям, державшим связанного Важу.

- Бери этого щенка, - кивнул Мамуту на Алешку, - и привези мне воров в любом виде.

И поехал со свитой в Городок, не дожидаясь момента казни: шея и плечи болели – опять простудился, наверно. Надо, чтобы Амаджи снадобьем растерла.

Важу посадили на коня, надели на шею петлю, но Карун, получив уже разрешение, помедлил, прежде чем хлестнуть лошадь, наслаждаясь и собственной значимостью в этот момент и муками казнимого.

Важа со связанными руками сидел, плотно обхватив ногами круп коня, словно пытался удержать свою последнюю опору в этом мире, и глядел  и на толпу народа, и поверх голов собравшихся на светлое июньское небо, где были облака и синь, и ласковое солнышко между ними. Всё тело его помимо воли мелко дрожало в ожидании неизбежного, и эта дрожь передавалась коню, который начал волноваться. А Карун всё медлил. В этот момент Епифаний выдвинулся из толпы и шагнул к Важе, с намерением перекрестить его, а тот потянулся к нему, словно ребенок к матери, и величайшее удивление отразилось на лице его.  Будто он хотел сказать что-то важное , но не успел – палач стегнул лошадь, та рванулась вперед, потащив за собой и Важу, выскользнула из под него, и он, потеряв опору, с размаху, качнувшись как на качелях, рухнул вниз. Шейные позвонки не выдержали, и через несколько мгновений все было кончено.

Алешка с ужасом глядел на дергающееся тело товарища. Нет! Нет! Только не это… Его так нельзя… Нельзя его…

Заплакали женщины, мужики, уткнув глаза в землю, не спрашивая дозволения, стали расходиться, и татары тому не препятствовали.

Особого веселья и среди них тоже не было. Четыре года минуло с той поры, как Бахмет привел сюда своих людей. Татары поселились рядом с русичами, и вольно или невольно, но приходилось жить вместе. Кроме Жданки с Ибрагимом стали образовываться и другие такие же пары, родились и случайные дети у русских баб и девок, похожие на татарчат, и хотя по-прежнему существовала стена между завоевателями и покоренными, между православными и пришлыми иноверцами, но в стене этой уже образовались дыры все более и более расширяющиеся, сквозь которые оба народа начали лучше видеть и понимать друг друга. Не было уже той первоначальной озлобленности, не было повальных грабежей и насилий. К тому же сказывалось умное и дальновидное правление бека Бахмета, под страхом казни запретившего любое насилие без его на то ведома. Конечно, этот запрет иногда и обходили, но это уже были единичные случаи, а не правило. Деяние же татей не приветствовалось и русскими, ибо ущерб, нанесенный разбойниками ясачному налогу в любом случае восполнялся потом опять же с местного населения. И получалось так, что разбойники грабили не столько татар, сколько своих же.

Епифаний в своей келье долго молился о душе казненного, и всё пытался понять, что это в последний момент хотел сказать ему Важа. Говорят, перед смертью люди видят что-то… А в его глазах явное удивление было. Но не Господь же явился этому заблудшему человеку… И от этой мысли мурашки пробегали по телу.

Всем сердцем, всей душой верил Епифаний в Господа, а вот что касаемо того света – иногда сумление брало, а взаправду ли? Много всяких рассказов гуляет по миру. Святые люди говорят, что есть тот свет, а некоторые даже, как будто бы видели и ангелов у врат рая и слышали скрежет зубовный из ада. Может, все это и так, только вот самому Епифанию ничего подобного узреть не удалось, не открыл Господь. Значит, грешен. А так хотелось мгновение хотя бы посмотреть – как там, особенно  в последнее время, когда почуял он по все нарастающей немочи, что жизнь к концу подходит. Смерти Епифаний особо не страшился – ежели Господом так устроено, то так и должно быть, однако, что же далее, и есть ли это далее? В отрочестве еще в бурю на него упало дерево и ударило по голове, но он ничего не чуял, ничего не видел, помнил, как ударило, а вот далее – темь и ничего более, ни ада, ни рая – ничегошеньки… 

 

ГЛАВА 19

Стояла невыносимая жара. В синем южном небе ни единого облачка, ни малейшего движения воздуха. Казалось, что само солнце, зависшее прямо над головой, вот-вот расплавится и, как жидкое золото из тигля, прольется на и без того раскаленную землю Сыгнака*, на его мощеные камнем улицы, на мечети, на караван – сараи, на арыки, на дворцы знати и халупы простолюдинов.

Город был пуст и тих, лишь откуда-то с восточной стороны доносилось позвякивание колокольчиков, извещавших о входе в Сыгнак очередного каравана, и слышались хриплые от усталости голоса погонщиков, торопящих своих верблюдов под спасительную тень деревьев.

На окраинах города растительности почти не было, но дома знати, рсположившиеся вдоль реки, утопали в зелени. Кое-где торчали развалины прежних дворцов, разрушенных еще Джучи*, но заметны были уже и новые постройки, и чувствовалось, что город постепенно возрождается.

Хан Сасы - Бука, разомлев от духоты, в распахнутом халате возлежал на подушках перед столиком, уставленном прохладительными напитками, а две полуобнаженные чернокожие рабыни с лоснящимися животами опахалами из павлиньих перьев обмахивали его, создавая подобие ветерка. Все двери ханских покоев были распахнуты, и со стороны Сейхуна* видна была мраморная лестница, ведущая к воде. Оттуда потягивало влажной свежестью, а со стороны города пыхало жаром как из печи. Стражники в доспехах и при оружии, насквозь мокрые от пота, едва стояли на ногах в ожидании смены, с жадностью глядя на струйки фонтана перед входом во дворец, пытаясь движениями пересохших губ вызвать хотя бы капельку слюны, чтобы смочить шершавый от сухоты язык во рту.

И вдруг тишину нарушил топот коней по мостовой. Несколько всадников на взмыленных конях остановилось у въезда во дворец, и один из них, молодой батыр, после короткого разговора с начальником стражи был пропущен в ворота. Тут же появившиеся слуги доложили чиновнику, а уже битакчи* пошел к хану.

- Государь, - поклонился он хану, - из Сарая прибыл благородный бек Хабаш с известием.

- Пусти, - коротко сказал Сасы - Бука, запахивая халат на толстом животе.

Слуги впустили приехавшего, молодого круглолицего батыра, и тот преклонил колено перед ханом.

- Великий государь, да будут благословенны дни твои, да наградит Всевышний тебя своей милостью… - начал Хабаш.

Но хан благосклонным движением руки остановил его, указав на место напротив.

Слуги подали сосуд для омовения рук и пиалы с чаем-жалуном.

- Судя по твоей одежде, - сказал хан после обычных приветствий, - ты явился ко мне прямо с дороги. Значит, дело спешное. Говори.

- Великий государь, в Сарае неспокойно. Достойные люди веры правильной и справедливой предупреждают благородного царевича Узбека, что к нему в Хорезм едут тайные послы от Тохты. Цель их поездки неизвестна, и царевича просят остерегаться. Я узнал, что люди эти идут с караваном из Дешт- и - Кыпчак и к вечеру будут в Сыгнаке.

- Хорошо, - сказал Сасы - Бука, - назови мне людей, предупредивших нас.

- Это достойные люди, государь: купцы из Хорезма, и благородный эмир Кутлуг- Тимур. Он сейчас в Сарае.

- Кутлуг - Тимур? – переспросил хан, поднимая брови.

На его слегка одутловатом лице отразилось беспокойство. Он встал. Хабаш тоже встал в ожидании. Сасы - Бука положил ему руку на плечо:

- Иди, сынок, отдыхай.

Следом за Хабашем хан выпроводил и чернокожих рабынь с опахалами, а сам опять  прилег на подушки. Надо было думать. Собственно он никогда и не сомневался, что рано или поздно, но вспомнит Тохта о существовании Узбека, сына убитого им Тогрулджи. Видно, дошел слух об уме и гордости юного царевича и до Сарая. Испугался Тохта острых зубов молодого волчонка.

После гибели своего друга Тогрулджи Сасы -Бука конечно же не мог не приютить его сына, и он стал  ему и сыном, и другом. Об этом в Орде все знали, но до поры до времени делали вид, что не замечают. Сасы - Бука исправно ездил в Сарай на все курултаи, и Тохта неизменно оказывал ему знаки почтения, как потомку самого Орда – Ичена, в свое время отказавшегося от высшей власти, данной ему грозным Темуджином. Но память об этом среди чингисидов сохранялась, и потому все ханы Ак Орды* пользовались уважением. Однако с таким же уважением Тохта может подослать и убийцу с пиалой яда или опять же с уважением хребет переломить. А Сасы Бука не желал никаких осложнений. На верховную власть он не претендовал и ни в какие интриги втягиваться не хотел. По характеру человек он был спокойный, сам придерживался старой монгольской веры, но благожелательно относился и ко всем другим верованиям. И все его четыре сына, следуя матерям – мусульманкам, приняли учение пророка Мухаммада.  Сасы - Бука не препятствовал этому, рассудительно считая, что дело не в вере, а в человеке: если ты от рождения шакал, то и никакая вера тигром тебя не сделает.

Сасы - Бука хлопнул в ладоши.

- Где царевич  Узбек? – спросил  у вошедшего слуги Мергена.

- Царевичи в саду сражаются, - ответил старый слуга.

- В такую жару? – Сасы - Бука покачал головой. – Эх, молодость, молодость… - Спросил у слуги доверительно: - Не слишком ли быстро Всевышний погоняет караван времени, а Мерген.

- Так быстро, господин, что даже верблюды ревут, - ответил слуга.

- Это верно, - согласился хан, - даже верблюды ревут… Пригласи мне Узбека.

Два разгоряченных юнца с шумом вошли в зал.

- Отец, я достал его! Гляди! – с восторгом сказал Эрзен, широкоплечий крепыш лет четырнадцати, указывая на порванную рубаху второго юноши постарше и ростом повыше.

- Опять настоящим оружием? – сдвинул брови Сасы - Бука. – И без доспехов?

- В доспехах жарко, - возразил Эрзен.

Оба сели на подушки и с жадностью выпили поданные слугами охлажденные напитки.

- Сильно задел? – участливо спросил Сасы Бука у Узбека.

- Царапина, -смутился тот, стыдясь пропущенного выпада.

Он сидел, выпрямившись, словно Будда, во всем облике чувствовалась уверенность в себе, и вместе с тем мимолетная смущенная улыбка, появившаяся вдруг на четко очерченных губах, говорила о противоречивости и сложности его внутреннего мира. Овальное лицо с правильными чертами более походило на европейское, но темные глаза с приподнятыми, как крылья летящей птицы, внешними уголками напоминали о его монгольских предках. Узбек был красив. Это была еще красота юношеская, мягкая, чуть даже женственная, но сквозь эту мягкость уже явственно проглядывали черты воина и повелителя. Конечно, Узбек не мог знать и не знал своего будущего, но всякий человек, живущий в этом мире, которому Господь назначил совершить что-то важное, непременно чувствует это свое предназначение и стремится к нему. И царевич, будучи племянником Тохты и одним из прямых наследников трона в Сарае, всегда помнил о своем происхождении, думал о власти, мечтал о ней, однако до последнего времени надежд на неё было мало.

- Я прошу вас больше не упражняться настоящим оружием, - сказал Сасы - Бука, вставая.

Оба юноши тоже встали.

- Мне надо поговорить с нашим другом, - мягко положил руку на плечо сына Сасы - Бука.

Эрзен посмотрел на отца и кивнул. Он был моложе Узбека, но уже неплохо разбирался в политических интригах, постоянно происходивших в Орде и понимал, что не всякую доверительную беседу двух человек надобно слышать и третьему.

Сасы - Бука с Узбеком спустились по мраморной лестнице к Сейхуну, слуги тотчас постелили на широкие ступени ковры, положили подушки, и оба  сели под тенью деревьев возле мутноватой воды.

-Из Сарая прибыл Хабаш, - сказал Сасы-Бука, - привез вести от Кутлуг Тимура. Говорит, что Тохта послал людей в Хорезм по твою душу. С какой целью – никто не знает. Сегодня к вечеру эти люди будут в Сыгнаке. Что скажешь, друг мой?

- Зачем я понадобился Тохте? – удивился Узбек.

- Видно, время пришло, - посмотрел на него Сасы - Бука. – Может быть, ищет примирения?

- Примирения? – гневно сверкнул глазами Узбек. – После всего? Скажи, он убивал моего отца?

- Сам, конечно, не убивал. Твой благородный отец и все твои дяди убиты по приказу Нохая, после чего Тохта и получил ханство.

- Вот видишь, - сжал губы Узбек.

- Так, друг мой, так, - скаал Сасы - Бука. – Но жажда мести как песок, несомый самумом, застилает глаза человеку, и он не видит пути , указываемого Всевыщним.

- Все мы рабы Аллаха и обязаны исполнять волю его, - успокаиваясь, сказал Узбек.- Но если Тохта послал людей в Хорезм, значит, не знает, что я у тебя. И не надо пока говорить об этом.

- Решение верное, - согласился Сасы - Бука.- Но я не думаю, что Тохта хочет убить тебя. Если бы это было так, то вряд ли кто-либо узнал бы об этом. Скорее всего слух о посланных в Хорезм людях Тохтой же и пущен. Надо выслушать, что скажут послы.

- Хорошо, - согласился Узбек.

К исходу дня, когда желанная вечерняя прохлада, поднявшись из вод Сейхуна, стала заползать в улицы Сыгнака, когда на них появились прохожие, когда вновь зашумели базары и открылись лавки торговцев, когда муэдзины с высоких минаретов возвестили правоверным четвертую молитву, во дворец Сасы - Буки были доставлены люди из Сарая. Старшего из них, эмира, хан знал лично.  Тот нисколько не скрывал цели своей поездки, и потому вскоре к разговору присоединился сам Узбек, которому посол передал письмо от Тохты. Когда Сасы - Бука и царевич остались вдвоем, Узбек вскрыл печать и прочел вслух:

« По неизъяснимой для человека воле Великое Небо посылает свой огонь на сухую степь, выжигая все вокруг, и тучи зверей и птиц бегут в смятении, спасаясь от грозной немилости. А потом небо проливает дождь, и черный пепел вновь покрывается цветами. Так было с начала начал. И разве может слабый человек роптать на свершение высших сил? Великий хан наслышан об учености и мудрости, и отваге своего благородного племянника и будет рад видеть его рядом с собой на подобающем высоком месте. Беркуты из рода великого Темуджина всегда летают выше огня и видят истинный свет, посылаемый Небом».

- Что скажешь? – спросил Узбек.

Ноздри его носа шевелились от волнения.

- Как любимого друга я должен был бы остановить тебя у змеиной норы, -ответил Сасы - Бука, испытующе глянув на царевича, - но если батыр хочет сесть в седло, то можно ли это сделать , не имея коня?

Узбек молчал, думал.

Они сидели на лестнице, спускавшейся к Сейхуну. Потрескивали факелы, освещая мутную воду, в которой иногда плескалась рыба, в клетке, стоявшей возле самой реки, сверкая зелеными глазами, нервно ходил дикий камышовый кот – любимец хана, а с другой стороны доносилась какая-то возня, и вдруг все перекрыл грозный рык властелина тугаев* – тигра.

- Слышишь? – спросил Сасы - Бука. – Ходит. Я говорил – тут он.

Узбек был страстным охотником, но теперь было не до охоты. Как поступить? Нет ли в этом предложении подвоха?

- Он хочет держать тебя при себе и видеть, что ты делаешь, - сказал хан.- Что ж, доставь ему это удовольствие. Я дам тебе тысячу всадников, с твоей тысячью это будет две. А денег у тебя достаточно…

Пронзительный визг с противоположного берега разорвал тишину, потом еще, еще, и так же неожиданно все стихло.

- Чушку задавил! – сказал Узбек восхищенно.

Все-таки сердце охотника дрогнуло. Он даже приподнялся, прислушиваясь к тому, что происходит на другой стороне. А хан с любовью глядел на него, восхищаясь и красотой, и молодостью царевича, и завидовал им, и одновременно, хорошо зная нравы в Орде, невольно представлял, как на этой прекрасной шее с гладкой, еще по-ребячьи нежной кожей могут вдруг сжаться корявые пальцы подосланного убийцы. Сасы - Бука очень хотел видеть Узбека на черном эбеновом троне в Сарае, но… на все воля Неба. Торговые люди из мусульман давно уже сделали ставку на своего единоверца, а у них деньги, много денег… Однако, кто знает будущее?

Сасы - Буке, несмотря на его нежелание участвовать в интригах, все же постоянно приходилось принимать меры для собственной защиты, ибо вокруг, во всех завоеванных монголами странах и землях, в том числе и в самой Монголии шла напряженная борьба за власть, то и дело перераставшая в открытые военные столкновения. Многолетняя война между ханами Джагатайского улуса и верховными монгольскими каанами* напрямую сказывалась на спокойствии и в Сыгнаке. Тохта пробовал вмешаться в эту замятню, но сделал это так нерешительно, что его войска, посланные в помощь джагатайскому хану Баяну потерпели поражение. Вся огромная империя, созданная трудами великого Темуджина, распалась на отдельные улусы, между которыми не было не только политического единства, но и религиозного. Население исповедовало множество верований, начиная от древнего монгольского культа Вечного Неба – Тенгри и кончая набирающим силу учением пророка Мухаммада. Среди монголов были и христиане несторианского толка*, православные, католики, буддисты, шаманисты и люди  других верований. Все это не могло объединять, и, естественно, не объединяло. Но в последние годы чаша весов стала склоняться  в сторону ислама, который поддерживали все торговые люди. А у них были деньги.  Сасы - Бука, сам не будучи мусульманином, приветствовал это, не в последнюю очередь имея ввиду возможное восшествие на престол в Сарае своего друга Узбека.

- Хочешь, устроим охоту?- предложил хан.

- Нет, - ответил царевич.- Я решил.

Его раскосые глаза посмурнели, а губы сжались.

- Верное решение, - сказал Сасы - Бука.- Твое седло на саврасом коне.*

 

ГЛАВА 20

Хайдар ехал в середине своей сотни и иногда с презрением поглядывал на молодого, наверно, ему ровесника, уруса, который показывал дорогу. Хотя Хайдар сам же и принуждал пленника к предательству, однако, предательство, как и всякому воину, было ему омерзительно.

Алешка, совсем ослабевший, измордованный, по пояс голый, весь в кровавых струпьях от плетей и ожогов, со связанными за спиной руками и с арканом на шее сидел на отдельном коне между двумя конными татарами и сквозь туман в голове пытался решить, как быть дальше. Комары грызли его израненное тело, но он не чувствовал этого. Надо что-то делать… Надо что-то делать… Эта мысль крутилась в его сознании, но что делать – он не знал. А шли-то они ведь по верной дороге… Не хотел идти по ней, совсем не хотел, но как-то само получалось, всё на знакомые места заворачивал. Вот скоро будет осиновый мысок между сосен и тропа раздвоится: направо к дальней мещеряцкой деревне пойдет, а налево – до ихнего болота на островок, на твердь, где землянки вырыты. И никак не убежать, кругом татары… Конец, наверно… И сердце сжималось в груди, а потом вдруг начинало бухать, и Важа перед глазами, будто наяву, ногами дрыгает. А умер ведь скоро, словно сиганул куда – подергался и затих, и даже язык не прикусил… А говорят, все висельники язык прикусывают… И его так же могут. Нет! Нет! Только не это… И жуткая дрожь пробегала по спине, будто зябко было, а с головы, со лба в глаза пот тек, и щипало, и до губ доходило – солоно и противно. И Алешка, изворачиваясь, плечом вытирал уголки рта.

Хайдар иногда придерживал коня и дожидался кибитку, в которой ехал его тесть Мамут. Шаман недавно выдернул ему больной зуб, но десна болела, и Мамут лечился русской медовой бражкой – сначала полоскал и выплевывал, как шаман велел, а потом и глотать стал, и полегчало, повеселел.  Бразды управления отрядом он передал зятю, и из-за болезни вообще никуда не хотел ехать, однако, поостерегся – случись что не так, с него спрос будет. А зять, хотя и хороший воин, но молодой еще и дурак к тому же, особенно по женской части – на урусках помешался.  Ну, притащил одну – ладно, так и вторую приволок. Конечно это его право, но и за дочь обидно было.

Сквозь щель в кибитке увидел Хайдара и, откинув войлочный полог, спросил:

- Скоро?

- Говорит, недалеко.

- Скажи, чтобы морды коням завязали, а то заржут ненароком. Да и этому тоже рыло заткни.

- Хорошо, - согласился Хайдар и поскакал догонять передовых.

А те как раз остановились перед развилкой дорог.

-Куда дальше? – спросил у пленного.

Алешка напрягся весь, ногами упершись в высокие татарские стремена, и огляделся: кругом одни чужие, поганые рожи, зырят, насмехаются, и ни одной души, ни единой, которая могла бы помочь, поддержать хотя бы взглядом, хотя бы вздохом. Вот оно и подошло, когда решать надобно… Да ведь никто и не узнает, подсказал голосок из утробы. И может, там у болота кто-нибудь на страже есть.. Наверно, когда подойдут, крикнуть надо, упредить. Но ежели крикнуть – убьют. А ему нельзя помирать. И опять перед глазами Важа ногами дрыгает… Жутко. Нет, нет! Нельзя ему помирать, нельзя!..

- Туда, - повел он головой в сторону болота.

- Гляди, если обманешь, - пригрозил ему Хайдар.

 Но по глазам пленника видел – не врет, испуган до того, что мокрый весь, хотя и голый, и не жарко вовсе.

Хайдар остановил отряд и дождался разведчиков. Те доложили, что впереди болото и вроде бы дымком пахнет. Но конными через болото не пройти.

Из кибитки вылез изрядно охмелевший от усердного лечения Мамут, ему тут же подали коня, и он подъехал к Хайдару. Но, несмотря на хмель, посмотрев на пленника, заметил, что приказ его не выполнен, и сам велел заткнуть рот урусу. Алешке воткнули кляп из какой - то вонючей тряпки, ссадили с коня и повели, как собачонку, на аркане. И он показал и болото, и сухой островок среди топи, и тропу в ней, помеченную ветками. И вдруг успокоился, потому как и обессилел вконец, и оправдание  нашлось: ведь он же хотел предупредить, хотел закричать, но теперь это невозможно, и потому вины его в том нету.

 На островке среди болота были вырыты три землянки. В одной из них, самой просторной, жило девять человек, а в другой, как наиболее доверенные люди атамана, только двое – Агап и Постник. Тут же хранились и все ценные вещи, захваченные на дорогах. В третьей землянке, в отдельности от остальных, жил сам Стеня со своей молодой сожительницей. По- мещерски имя её было Ксега, но Стеня звал её Ксюшей. Никаких сторожей Стеня, уверенный, что незнаючи по топи не пройдешь, давно уже не ставил, а единственная собака Кулька куда-то пропала. Правда, принесли щенка, но он был еще так мал и глуп, что брехал только во время игры от радости.

И когда пешие татары, крадучись, прячась за кочками и осинками, прошли по тропе в болоте и окружили землянки, их никто не заметил. В это время один лишь Агап сидел снаружи на пеньке и ножом ладил свистульку своему вдруг ненароком объявившемуся трехлетнему сыну, о котором узнал лишь дней пять тому назад. Все остальные бражничали в землянке, а Агап по причине какой-то болезни брюха хмельное почти не употреблял.

Он, не торопясь, строгал свистульку и гадал: его ли то отпрыск али нет? Случай, конечно, был. Как-то, когда их стоянка располагалась возле мещерских озер, зашли они в небольшую русскую деревеньку, и прищучил он там в темном уголке одну сдобную молодуху. И опосля еще раз несколько, когда по пути было, захаживал, и потому дитё от всего этого, конечно, могло и образоваться. Только вот его ли – сумление брало. Но дитё и есть дитё, пущай забавляется. И Агап, с любовью оглядев готовую игрушку, засвистел в неё с переливами, перебирая пальцами по трем дырочкам, и вдруг… замер. Неведомо откуда появившийся человек в странной одежке, не торопясь, шел к нему и при этом улыбался во всю ширь своей скуластой рожи. « Татарин! - обомлел Агап. – Откуда?..» Он вскочил, рукой привычно ища саблю на поясе, но её не было. И в этот момент страшный удар по голове вверг его в черноту беспамятства. А подкравшийся

сзади татарин, весьма в годах уже, сказал ласково:

- Посиди еще, борча, чего прыгаешь.

Половина разбойников, охмелев, храпела на полатях, а кто покрепче сидели за столом вокруг бадьи с брагой, но окромя неё ничего уже не видели. Их так и повязали, легко и просто, и ни один не успел даже взять в руки оружие, а некоторые и вообще, пока не проспались, не поняли, что случилось.

Землянка Стени была на отшибе, и татары заметили её не сразу. Стеня услышал шум и насторожился, но Ксюша, ласкавшая его, удержала:

- Да лежи уж, мужики, небось, хмельные.

Но в этот момент дверь, закрытую на засов, дернули. Стеня вскочил, схватил меч и запрыгал на одной ноге, пытаясь надеть порты.  Тут сильнейшим ударом дверь вышибли, и кто-то заглянул внутрь. « Татарин!» - сразу определил Стеня и крикнул Ксюше:

- Беги! По норе!

- Сам же, бросив так и ненадетые порты, ударил мечом по заглянувшему, но тот ловко увернулся, а Стеня, промахнувшись, упал на колено и оказался в освещенном проеме выбитой двери. Ксюша сзади хватала его за руку:

- Бегим! Бегим вместе!..

- Белый петушок с курочкой! – захохотал молодой воин по имени Абдула, увидев обнаженного белоголового с белой же бородой Стеню и голую Ксюшу. Сзади Абдулы стояли другие татары с луками наготове, но не стреляли, сверху опасливо заглядывая в темноту землянки.

Стеня, поняв, что любое сопротивление бесполезно, схватил за руку Ксюшу и потащил за собой в потайной лаз, ведущий на берег островка, откуда никакими вешками не обозначенная тропа шла сквозь болото до сухого леса. Вылезли наверх у поваленной березки, и Ксюша остановилась, стала натягивать на себя прихваченное все-таки платье, а голый Стеня торопил её:

- Не мешкай! Не мешкай!

Татары стояли у входа в землянку, совещались, как лучше извлечь из неё пленников.

- Эй, урус! Выходи! – крикнул Абдула.

Ответа не последовало, и внутри было тихо, и Абдула осторожно заглянул в землянку , но никого не увидел и чрезвычайно удивился. Следом за ним внутрь вошли другие воины, начали шарить по углам и обнаружили лаз.

- Петушок-то твой улетел! – засмеялись над Абдулой.

Десятник тут же пресек это веселье, приказав трем воинам лезть следом за беглецами, а остальные вышли наружу и стали искать выход из норы. А найдя, увидели среди болота и голого Стеню с Ксюшей. Топь еще булькала, обозначая их следы, кое - где виднелись и ямки, промятые ногами, которые медленно заполнялись темной вонючей жижей, и тропа была хорошо заметна.

- Вон твой петушок! – опять засмеялись воины над молодым Абдулой. – С курочкой!

Раздосадованный Абдула решительно ступил в болото, ставя ноги точно след в след, и пошел, сначала медленно, осторожно, а потом все быстрее и увереннее. Другие воины медлили, опасаясь топи, но последовал приказ, и они тоже пошли.

Стеня, за руку тащивший за собой Ксюшу, оглянулся – растянувшаяся по болоту цепь татар преследовала их, и среди реденьких, чахлых осинок, Бог весть на чем державшихся, негде было схорониться.

- Шибче! Шибче! – подгонял он Ксюшу.

А та оступалась, попадая в чавкающую трясину, и приходилось вытягивать её, а передовой татарин уже донял их. И у него был лук, и уже можно было стрелять, но татарин не стрелял. « Живьем хотят взять, - стискивая челюсти, подумал Стеня. – Ну это врешь! Недалече уже до тверди. Вон там кусты и березы большие…»

- Еще чуток! Еще малость!.. – хрипя и задыхаясь, уговаривал он Ксюшу.

Абдула знал, что не только островок, но и все болото наверняка окружено воинами, и что беглецы  в любом случае не уйдут, однако ему самому хотелось изловить их. Тем более, что этот белый голый мужик скорее всего и есть их командир, и поймать его было лестно и почетно. И когда Абдула понял, что беглецы достигнут леса и уйдут от него, он приостановился и пустил стрелу. Был он хорошим лучником, и стрела попала куда и метил – в правую руку уруса, державшую мечь, чуть повыше запястья. Пальцы разжались, мечь выпал, но Стеня, скривившись от боли, успел левой рукой перехватить его. При этом отпустил Ксюшу, и она, обессилевшая, остановилась и села прямо в болотную жижу. И заплакала.

- Вставай! – прохрипел Стеня.

- Не могу… - сквозь слезы ответила Ксюша. – Спасайся сам… А я так…

- Как так?! – взвился Стеня. – Пошли!

Но Ксюша обреченно повела рукой:

- Беги, любый, спасайся. Тебя они не помилуют. А я – баба… чего уж…

Абдула опять остановился и пустил стрелу, которая вонзилась в  бедро Стени. Тот, вздрогнув, глянул на Ксюшу и пошел, превозмогая боль, на ходу раненой рукой пытаясь вытащить стрелу из бедра. И вытащил все-таки. Но лучше бы не делал этого: кровь густо пошла. А тут новая стрела, пущенная в другую ногу, заставила его упасть на колени. Но он встал и заковылял к близким уже  березам, хотя понимал – теперь спасения нету. А татары сзади, издеваясь, свистели, улюлюкали вслед, кричали Абдуле:

- Ты ему по яйцам, по яйцам стреляй! Чтобы лучше кукарекал!

И хохотали , и всем было весело.

Стеня все-таки добрался до твердой земли, но при выходе из болота был небольшой подъем, всего-то бугорок, который прежде и не замечал вовсе, но теперь у него не хватило сил преодолеть его. И он остановился, доверчиво, словно к последнему родному человеку в этом мире, прислонившись спиной к прохладному березовому стволу. Надо было умирать… И татары уже близко, лопочут что-то, смеются. Но Стеня их не слышал. Он вдруг увидел себя   маленьким мальчиком с матушкой своей, как они играют на лужайке перед усадьбой, и дом свой боярский увидел, да так явственно, будто сейчас глядел на него, и няню увидел, и батюшку, и всё, всё увидел, всю жизнь свою, но почему-то даже не удивился этому, будто так и надобно. А когда очнулся, татары все там же были, словно и не шли вовсе, хотя видно было – шибко шли, а по его разумению времени прошло много. Но он и этому тоже не удивился. Не торопясь, перевернул меч, рукоятью упер его в землю и наклонился, направив острие промеж ребер прямо в сердце. И приготовился нажать руками и всем телом, но вспомнил вдруг о Боге, хотя уже давно ни во что не верил. Однако с усилием  перекрестился. И в этот момент вдруг кто-то ударом сабли выбил меч из его рук. Стеня упал навзничь, затем перекатился на спину, а сил встать уже не было, и он лежал, снизу через какой-то туман с полнейшим безразличием глядя на конных татар, появившихся вокруг.

- Этот? – спросил один из конных.

И Стеня узнал Алешку Свиста, который кивнул в ответ. Но и этому тоже не удивился.

- Рановато ты к Всевышнему собрался, - сказал ему Хайдар. – Сначала беку доложись.

И засмеялся довольный, что все так получилось и что теперь не придется мотаться по лесам и болотам в поисках разбойников. А этого голого вроде даже видел где - то, но где – не вспоминалось. Но подъехавший Мамут тут же узнал уруса:

- Мурза из Рязани? – удивился он.- Барс стервятником стал?

 Но Стеня не слышал его. Мир вокруг вдруг начал гаснуть,туманиться, будто солнышко заходило, но, прежде чем потерять сознание, он успел подумать: « Ежели это смерть, то это и ничего – не больно…»

Мамут велел вытащить стрелы из тела пленника и перевязать его.

- Все равно сдохнет, - сказал Хайдар. – Кажется, кто-то отравленную пустил.

И кивнул на все более опухающую, темнеющую руку пленника.

А Стеня лежал, безвольно раскинувшись, совершенно обнаженный, но татары с любопытством разглядывавшие его, не смеялись и не ёрничали над ним. Все видели, как этот урус, чтобы не попасть в плен, хотел вонзить себе меч в сердце, и такое его действие вызывало уважение воинов, ибо все они , не единожды бывавшие в разных переделках, знали истинную цену такому поступку, и далеко не каждый мог отважиться на него.

Назад ехали не торопясь, да и темно уже стало. Мамут опять улез в свою кибитку, а Хайдар, привычно покачиваясь в седле, думал об Акулине. Хотел ведь прогнать, но так и не прогнал. И злился на себя : надо было взять её и всё… Но чувствовал – не сможет насильничать. И от того еще больше злился. Ну что ему в этой урусской девке? Да и не девка уже, а баба, да еще с ребенком. Выгнать, и пусть идет куда хочет… Или все-таки прежде… И, забывшись, Хайдар как бы уже начинал ласкать её, и она вроде бы отвечала ему, и он улыбался довольный, но настырные комары возвращали его в действительность, и муторно  становилось. « Прогоню!» - думал он. Но тут же и сомневался.

В Городок вернулись уже перед рассветом, и Хайдар все же не удержался, сразу пошел в юрту к Акулине. Служанка спросонок испуганно глянула на него, а он рукой показал, чтобы вышла.

Справа за занавеской спала Аксюта, а слева, тоже за занавеской – Акулина с дочкой. Хайдар неслышно подошел, посмотрел: два светловолосых существа, прижавшись друг к другу, мирно посапывали. В юрте было еще сумрачно, глаза постепенно привыкали к полумраку, и черты лиц, хотя и проявились, но оставались еще нечеткими, и Хайдар наклонился, чтобы лучше видеть. И ощутил волнующий запах её тела. Акулина лежала на боку, обняв дочку и поджав обнажившиеся ноги с удивительно маленькими ступнями. « Как ладошки», - подумал он. С нежностью глядел на эти ноги, на лицо спящей и чувствовал, как кровь приливает к голове. Невозможно было терпеть! Взять! Прямо сейчас! Но в этот момент дочь Акулины вдруг открыла глаза. « Закричит…» - испугался Хайдар. Но девочка не закричала. Она смотрела на него широко раскрытыми, чуть удивленными глазами, и под этим взглядом Хайдар медленно отступил и вышел из юрты.

- Шайтан! – выругался он.

Стражник у входа недоуменно пожал плечами вслед ему: « Две молодые, вкусные уруски в юрте, а господин ругается… Мне бы так!»

Хайдар же, недовольный собой, отправился к жене в избу.

- Покорми меня, - приказал служанке.

Та засуетилась, а на звук его голоса из покоев вышла Руфия, толстая, неуклюжая. Хайдар поглядел на неё и подумал: « Как казан стала…» Но тут же и устыдил себя: «Ведь она твоего сына носит». Подошел к жене, обнял её. А она уткнулась ему в грудь.

- Как батыр? – спросил Хайдар, ласково гладя её по голове.

- Стучит, - тихо ответила Руфия, - на волю просится. Скоро уже…

После еды Хайдар остался у Руфии. Лег рядом с женой, обнял её всю такую теплую, большую, живот пощупал, и иногда там действительно шевелилось. И от этого шевеления, от сознания, что внутри неё его семя, его сын, Хайдар почувствовал, как в душе поднимается волна благодарности к жене. И вскоре, успокоившись, он  уснул тут же.

А Руфия, приподнявшись на локте, глядела на спящего мужа и любовалась – красивый батыр, сильный… Со щемящей сердце тревогой думала:  «Вот скоро рожу, и будет ли так же он ласков со мной, как был прежде? А если опять родится девочка? Нет, нет – не надо даже и думать об этом, чтобы злые духи не услыхали». Но более всего беспокоило не  это, а новая уруска. Чуяла Руфия, что тут что-то не так. Зачем он привез эту, не девушку уже, а женщину, да еще с ребенком? Ладно Аксюта, сразу видно – для забавы, а тут что-то не то… Нехорошо тут. И сердце сжималось в предчувствии беды: один лишь раз видела уруску, но запомнила – красивая, белая… Нехорошая.

 

ГЛАВА 21

Всех пленников, протрезвевших к тому времени, бросили в глубокую яму, а Стеню Бахмет приказал отвезти к русской знахарке.

- Зачем он тебе? – удивился Тайджу.

Бек почему-то был сумрачен, будто и не радовался поимке разбойников.

- Ветер носит пыль по степи, а волк – добычу, - сказал он, - а хатун дитя в чреве, и все это можно пощупать, даже ребенка, когда он ножкой стучит в живот матери, но есть у Аллаха и иные вещи…

И замолчал, оставив брата в неведении об этих иных вещах. А Тайджу более не спрашивал: случалось, Бахмет говорил и вовсе что-нибудь загадочное, но злился, когда его не понимали, и потому лучше было не переспрашивать.

Стеню привезли к Марье, и два татарина остались стеречь его.

- Свово мужика не прокормишь, -ворчала Марья, - а тут еще два горшка с ушами приехали.

У обоих воинов были действительно круглые лица и большие оттопыренные уши. Они по-хозяйски расположились на лавке за столом и потребовали браги.

- Да ведь ваша вера питие не дозволяет, - попробовала отнекаться Марья.

- Не твоя дела, - ответили татары.

Пришлось наливать.

А муж Марьи, благообразный мужичок с бородкой клинышком, улез на печь и оттуда вместе с детьми молча наблюдал за происходящим. Был он невелик ростом и слабосилен, но сумел сделать шестерых мальцов, и еще бы, наверно, получилось столько же, если бы Марья втихую от попа не использовала свои снадобья. За счет  всяких снадобий и кормилась семья во главе с мужем. Некоторые подружки посмеивались над Марьей: мол, мужичок-то твой с ноготок – ляжет не почуешь. « Не от тяжести баба чует, -отвечала им Марья, - а от ласки». Она любила своего Акима: и за то, что никогда не бил, как другие мужья, что жалел её, а еще за то, что чтение и письмо знал. Иногда зимними вечерами они садились под потрескивающей лучиной, и Аким медленно по слогам читал псалтырь, выпрошенный на время у попа за ради Бога. А она, подперев голову кулачком, внимательно слушала, гордясь и любуясь своим мужем. Собственное же, весьма не простое, дело знахарства Марья вовсе не считала чем-то особенным: сызмальства переняла от матери и получилось как-то само собой, что всё запомнила.

Стеню она осмотрела сразу, как только привезли. И головой покачала. Раны все промыла, мазью смазала. Стеня иногда  приходил в себя и питье глотал, но на вопросы не отвечал. Слабость у раненого была, потому как одна стрела в ноге жилу пробила, и кровь вышла. Но Марью не это тревожило, а рука, потемневшая, распухшая до локтя, уже вроде и далее пухлость пошла.  «Мабуть, змеиное зелье, - думала Марья. – Татарская стрела отравленная была…» Ей однажды пришлось лечить одного такого же, да не спасла – помер. А этого мужика жалко было – крепкий телом мужик, собой видный.

К вечеру у раненого жар начался. И ночью Марья несколько раз вставала, глядела – как он? В беспамятстве, но живой пока. Татары же, слава Богу, в сенях легли, в избе им, поганым, видишь ли, смрадно.

А Стене в забытьи чудилось, будто он провалился в некую страшную бездонную яму, и ему теперь надо непременно успеть до какого-то неизвестного, но совсем близкого срока выбраться из этой ямы, иначе будет худо, очень худо. И он лез и лез, стремясь все вверх и вверх, цепляясь   руками за вязкое, тягучее, как смола, вещество, которым была заполнена  яма, а оно, это вещество, противно липло к пальцам и ко всему телу и тянулось за ним,  он же барахтался  в нем, как муха в паутине, и не только не поднимался, а наоборот- погружался все глубже и глубже. И при этом какие-то жуткие непотребные существа хватали его за ноги и тоже тащили вниз.  «Уволокут ведь, - с содроганием думал Стеня, - утащат… Не выбраться…» Он из последних сил ногами лягал и пинал этих существ, пытаясь стряхнуть обувку вместе с тащившими его, и сапоги сваливались, и он радовался этому, но тотчас все снова возвращалось на место. А сил уже не было. « Бросить все, - подумал он вконец отчаявшись, - не выбраться…» И вдруг как бы кто со стороны подсказал ему: « Надо Господа вспомнить». « Да, да! - обрадовался Стеня. – Господь ведь есть же! Как же я забыл… Защитит… Непременно защитит…» И начал, торопясь, захлебываясь, читать Отче наш, повторяя и повторяя молитву, но жуткие существа всё не отпускали, всё держали его. А он всё читал и читал, и в нетерпении сомневался и жаловался: «Ну пошто же не пущают? Я ведь Господу молюсь, а это, наверно, черти, должны же убояться…» И вместе с молитвами начал  креститься. Тут вдруг все разом кончилось, и Стеня открыл глаза. Медленно, как солнышко сквозь туман, проявилось лицо женщины, склонившейся над ним.

- На-ка, милок, попей, - прислонила она ковш с питьем к его губам.

Стеня глотнул, спросил хрипло:

- Где я?

- Татарам ты попался, - сказала Марья.

Стеня дернулся было приподняться, но в голове закружилось.

- Лежи, лежи, - осадила его Марья. – Татары в сенях.

- Татары… - шепотом повторил Стеня.

И тут же вспомнил все: и как бежали, и Алешку, любимца своего, - неужли переметнулся? И Ксюшу – где она? « Моя вина, моя…» - едва не заплакал Стеня от собственного нынешнего бессилия.

На звук голосов в избу, зевая, вошел татарин с волосяной веревкой в руках.

- Живой, да? – спросил, кивнув на раненого. – Вязать нада.

- Да зачем вязать-то? – взмолилась Марья. – Еле жив человек.

- Жив, жив, - согласился татарин. – Вязать нада.

- Да не надо его вязать, - попыталась загородить собой Стеню Марья.- Ну, сам глянь, куда ему бегти? В могилу ежели токо…

- Вязать нада, - с силой оттолкнул её татарин и стал привязывать Стеню к лавке.

Разбойников Бахмет сначала хотел казнить, дабы другим неповадно было, но поглядел на рослых здоровых мужиков и решил, что незачем добру пропадать. Скоро должен был придти Ильбек, вот ему можно и передать полон для продажи. Ильбек со своими людьми ходил по той стороне Оки, дошел до речки Пара, встретился там с дружинами рязанских бояр и повернул обратно. И Бахмету было интересно узнать о тех местах и народах в них.

Алешку бек велел отпустить. Пусть идет к урусам, к своей хатун и пусть глядит и слушает, кто что говорит и делает. И чтобы каждый день докладывал.

-Может, тоже продать, - возразил Тайджу, - сбежит.

- От сиськи и телок не убегает, - усмехнулся Бахмет.

И потому как идти ему более было некуда, Алешка пришел в избу к своей Наське. Думал, коситься будет, попрекать, но Наська встретила его с радостью, счастлива была, что живой остался. И ничем не попрекала, потому что и сама уже не без греха была: после того допроса татары понасиловали её.

Будущий тесть бондарь Шмыга при виде Алёшки нахмурился и сразу заявил, что ежели он желает ему зятем стать, то пусть строится и что кормить и поить задарма его никто не собирается.

Мужики в деревне отнеслись к Алешке по - разному. По поводу разбойников и дел их шли постоянные споры: хорошо ли это – бить татар и забирать ясак – или же худо? И хотя многие шепотом соглашались, что бить  поганых надо, однако по поводу ясака разбойников ругали, потому как татары, после нападения на них, опять шли по деревням и, восполняя ущерб, забирали последние крохи. А были и такие, что и вовсе возражали, особливо из тех, чьи семьи тем или иным образом уже породнились с татарами: мол, бек нисколько не хуже любого князя – что тем платили, то и этому платим, хрен редьки не слаще. А вот во Владимире, говорят, и того хуже: и князь дерет, и хан дерет, да и попам доля полагается. У нас же, мол, еще по-божески: бек сам себе голова и берет по числу, как надобно. И все соглашались, что хотя Бахмет и татарин, и по вере своей человек богомерзкий, однако же и справедливый. И большинство жителей, слушая в храме отца Епифания, говорившего в конце службы здравицу беку Бахмету Усейновичу, господину ихнему, супротив того никак не возражали.

Отец Наськи был хорошим бондарем и от своего ремесла имел достаток, но, несмотря на это, не только ничего не выделил дочери, а наоборот – выставил её на улицу: живи, где хочешь, коли с татем снюхалась.

- Благослови, батюшка, - плача, встала перед отцом на колени Наська.

- Господь благословит, - хмуро ответил Шмыга, - а я убивцев не благословляю.

Матушка тоже слезы утирала, Наську жалела – чего ж поделаешь, коли полюбились. Но перечить мужу не отваживалась, потому как, хотя и спокойным человеком был Шмыга, но ежели его рассердить, то мог и побить ненароком. А силища в нем была медвежья. Однажды под хмельком спорили они с соседом горшечником Сулей, и каждый своим ремеслом похвалялся. А Суля тоже был мужик не из слабеньких.

- Я вот твои горшки и свистульки все руками передавлю, - говорит Шмыга, - а ты ни одну мою бодню не раздавишь.

- Раздавлю, - отвечает Суля, - неси бодню, токо чтобы в обхват была.

А в подпитии были уже отменном: и того, и другого покачивало. Шмыга и принес свежую бочку. Обхватил её Суля своими волосатыми лапищами, пыжился, пыжился, но не осилил.

- Да ты и сам не смогешь, - Шмыге говорит.

- Бодню жалко, - ответил тот.

Однако, взял бочку, поднатужился, и хрупнула та, как лесной орешек на зубах, сложилась листиками, клепка посыпалась.

- Силен, брат, - похвалил его Суля. – За то и выпить не грех.

- Бодню жалко, - сокрушался Шмыга, - добрая бодня была.

         Об этой его силе знали все в деревне, знал и Алешка и побаивался своего теперешнего то ли тестя, то ли Бог весть кого – сразу и не уразумеешь. Потому он спорить с ним не стал, а сразу же начал рыть землянку. Правда, можно было и не рыть – землянка Важи пустовала, но Алешка страшился занять  её – жутко было. Однако тут подвернулась оказия: Ибрагиму потребовался работник. А так как Вешка Косой уже построился, то старая  жданкина изба была свободна. Ибрагим и предложил эту избу: мол, поживите, пока  на свой лад не обустроитесь. А за это поможете чего-нибудь по хозяйству, а то у Жданки батыр совсем малый да еще двое – тяжело одной управляться. И Алешка с Наськой согласились.

 

Татары все-таки отвязали Стеню от лавки: куда уж там бегать – еле живой.  А через день он вдруг в себя пришел, Марья обрадовалась: может, на поправку пошел, но, сняв тряпицы с его руки, обомлела – немного спавшая было опухоль теперь  вдруг опять вверх пошла, и видно, что уже не от яда , а хуже  того – антонов огонь начинается. 

- Господи, Господи, Иисусе Христе, - ходила вокруг больного Марья.- И чем же ты, милок, так Господа прогневил… Вот ведь напасть какая.

- Помрет? – поинтересовался Аким.

- Типун те на язык, - осадила мужа Марья. – Чего зазря кудахчешь? Иди уж, Акимушка, иди, не мешайся.

А Стеня, хотя и был в полузабытьи, все понимал и ответил едва слышно, но с упрямостью:

- Не помру. Есть ведь Господь…

- Есть, есть, милок, - соглашаясь, успокоила его Марья, - как же не быть.

А сама думала, что же теперь делать И мужика жалко, да и бека боялась. Он давеча самолично приезжал поглядеть на раненого и приказал Марье, чтобы непременно вылечила.

- Вась, а Вась, - позвала Марья старшего сынишку, - сходи - ка к резчику Потапу. Скажи – я зову. И пущай все свои ножи с собой возьмет.

Склонилась над Стеней:

- Тебе, милок, руку-то отрезать придется.

- Зачем? – спросил Стеня.

-Огонь по руке пошел. Ино помрешь…

- Огонь? – переспросил Стеня и попытался приподняться, но не смог и прохрипел: - Режь.

И отвернулся.

Резчик Потап, небольшого роста мужичок, хромоватый на левую ногу был знатоком своего дела. Огромных хряков резал сразу и почти без визга: почешет брюхо, перекрестится и нож в сердце да с поворотом. Но всегда перед тем прощения у животины просил: мол, не от себя убиваю, а по нужде, ибо так уж Господом устроено, что всем жрать надобно. Однажды случилась и у него промашка. Резал десятипудового кабанчика, а тот вырвался и достал его клыком. С тех пор и прихрамывал. Был Потап и неплохим костоправом: и вывихи вправлял, и сломанные кости на место ставил, а как-то пришлось одному мужику раздробленную ногу отрезать. И отрезал – не поморщился.  «Сильное сердце у человека», - говорили о нем в народе.

Потап посмотрел руку Стени, плечами пожал, спросил на всякий случай у раненого:

- Живой что ли?

- Живой, - прошептал Стеня.

- Помрет ведь, - тихо сказал Потап Марье, - не выдюжит.

- Да теперича все уж едино, - тоже тихо ответила Марья.

Но Стеня услыхал:

- Режь, не помру.

- Ишь ты какой, - удивился Потап. – Ну, коли так, помогай нам Господи.

Стене дали выпить крепкой браги,  привязали к лавке той же самой татарской волосяной веревкой, прокалили на огне нож, и Потап, перекрестясь, начал. Несмотря на то, что Марья дала Стене зелье, он кричал так, что все из избы выскочили. И ждали на улице. Татары что-то говорили по - своему, а Марья с мужем  молились. Но крик скоро оборвался, а через некоторое время вышел Потап и виновато развел кровяными руками:

- Помёр, кажись…

- Как помёр?!

Марья бросилась в избу. Стеня лежал весь белый, что волосы, что лицо – не различишь. Из перетянутого жгутом обрубка по локоть отрезанной руки среди красного виднелась белая косточка, и болтался ненужный уже теперь кусок кожи, оставленный Потапом, чтобы прикрыть культю. А на полу в деревянном корыте с лужицей крови на дне лежала бледно- серая рука. И было жутко видеть её отдельно от человеческого тела.

Марья прислонила ухо к груди Стени, послушала – сердце не билось.

- Помер, - прошептала она.

И слезы сами собой потекли по щекам: столько сил положила, столько переживала, и жалко было мужика.

- А я что? – оправдывался Потап, хотя его никто ни в чем и не думал обвинять. - Я все как надо сделал, по мослу чисто отрезал. Говорил же, не выдюжит…

Вслед за взрослыми в избу просунулись и дети, издали боязливо глядели на мертвого. Татары же вообще не входили, стояли, ждали на улице.

- Господи, прими душу раба твово, - опустилась на колени перед иконами Марья.

- Надо бы попа позвать, - сказал Аким. – Все-таки христианин небось.

Но никто не шел за попом, все стояли в молчаливом отупении. И вдруг старшенький мальчик Васятка закричал с ужасом:

- Матушка! Матушка! Мертвяк шевельнулся!

И дети с визгом бросились из избы.

Марья подбежала, посмотрела – вроде на самом деле дышит! Сердце послушала и уловила слабенькое, неровное, с перебоями сначала: тук-тук, тук-тук, а потом и поровнее пошло.

-Слава тебе, Господи, живой, - перекрестилась Марья.

И обессиленно опустилась на лавку, сразу почувствовав вдруг такую усталость, что ежели сейчас не отдохнуть, то и самой окочуриться недолго.

 

ГЛАВА 22

День был яркий, теплый. Солнце уже подошло к полуденной черте; по небу реденькими журавлиными косячками неторопливо плыли серые облака, легкий встречный ветерок ерошил воду в реке, а на заокских просторах, среди многочисленных озер и ручейков, зрел, вскормленный обильным весенним половодьем, изумрудный урожай разнотравья. И видно было – олени вышли из дубовой рощи и паслись на её окраине.

Слуги разбирали вещи, отобранные у разбойников, а маленький Беклемиш гарцевал на приземистой кобылке возле, сверху наблюдая за ними. Всякие тряпки, женские украшения и связки скорья его не заинтересовали, но при виде сабли с рукоятью, отделанной серебром, он сразу же двинул коня на слуг и приказал коротко:

- Дай.

Слуга подал Беклемишу оружие. Сабля была еще тяжела для ребенка, которому шел всего лишь пятый год, однако Беклемиш подскакал к кусту шиповника возле изгороди и двумя руками, но все-таки срубил его. И вернувшись к слугам, заявил:

- Я беру это.

- Багатур! – восхитился Бахмет.

Он вместе с Мамутом и Хайдаром стоял неподалеку у входа в юрту Амаджи и любовался сыном. А тот, чувствуя на себе взгляды взрослых, приподнялся на стременах, чтобы казаться выше, и с независимым видом небрежно проехал мимо, почти вплотную к стоявшим, конем едва не задев Хайдара.

- Беркут1 – засмеялся Хайдар.- Заклюет! Затопчет!

И Бахмет тоже смеялся, что случалось нечасто.

- Возьмите что-нибудь своим хатун, - сказал он и ушел в юрту.

- Вон красивая вещица, - кивнул Мамут на бусы из бирюзовых камешков. – Руфии понравится.

Хайдар тоже их заметил, но при этом думал вовсе не о Руфии.

Мамуту подали коня, и он в сопровождении нукеров отправился вверх по Бабенке, куда на летнее кочевье уже начали перевозить первые юрты. А Хайдар взял бусы, полюбовался ими: « На её глаза похожи…» И поехал к женскому шатру.

Каму с Аксютой сидели у очага, а из - за занавески доносился смех. И  Хайдар сразу же прошел туда. Мать с дочерью играли на ковре. Акулина тотчас встала и поклонилась. Глаша, уцепившись за подол её платья, стояла рядом. С утра Каму, знавшая по-русски, обучала Акулину татарским обычаям, какие знаки уважения должна оказывать женщина своему господину. Но теперь Акулина забыла об этом и ждала, что он сам будет делать.

- А я тебя видела, - вдруг заявила Глаша, с лукавинкой глянув на Хайдара.

Он не понял, но погладил девочку по голове, а та не испугалась, только головой мотнула, освобождаясь от его руки. Видно было – упрямая кыз бала. Волосики как шелк, мягче чем у матери.

- На, - протянул Хайдар  девочке бусы, - отдай матушке.

И знаками показал, что надо сделать. Глаша с интересом разглядывала украшение. Акулина быстро глянула на татарина – веселый и глаза масляные… Господи, и чего она кочевряжится… Всё едино, от судьбы не уйдешь. Днем матушка приходила, то же самое сказала и смирились вроде. Всплакнули немножко…

- Матушке дай, матушке, - рукой показывал Хайдар девочке.

И, взяв у неё бусы, протянул Акулине.

- Тебе, - сказал по-русски.

А взгляд его задержался на её груди, где бугорочки сосков обозначились под тканью.  И опять в висках застучало.

- Каму! Иди сюда, - позвал он служанку, - скажи ей…

И Каму перевела:

- Господин говорит, что сегодня придет к тебе.

Акулина сразу посерьезнела, но Каму строго цыкнула на неё:

- Надо благодарить господина.

Акулина молча поклонилась Хайдару.

После его ухода она не удержалась, достала медное зеркальце, потерла его, чтобы лучше видеть, и, надев бусы, стала глядеться, любуясь и украшением и собой тоже. А потом  не вытерпела и показалась Аксюте, но, наверно, напрасно это сделала, потому что та, похвалив её, поджала губы и ушла на свою половину.

- Ты чего её дразнишь, глупая девка, - заметила ей Каму, - врагов себе ищешь? Гляди, их много.

К вечеру она сводила Акулину в баню, и когда та, вся раскрасневшаяся, распаренная, в аромате благовоний вернулась в юрту, то в ней уже не оказалось ни Аксюты, ни дочери, а обе занавески были сняты.

- Где Глаша? – встревожилась Акулина.

- Не бойся, девочка у твоей матери, - ответила Каму.

А про подругу Акулина и забыла. Между тем, пока она была в бане, пришли две татарки и увели Аксюту в избу для слуг.

Вечером Акулина долго не ложилась, сидела одна в юрте у тлеющего очага и ждала, и волновалась, слыша иногда чьи-то голоса. Но всякий раз это оказывался не он. Вскоре стало совсем темно, время перевалило за полночь, и в Городке все стихло. « Не придет», - подумала она с облегчением и легла. Но тут же послышались шаги, и он вошел. Акулина, притворившись спящей, при свете дотлевающего очага украдкой наблюдала, как Хайдар торопливо раздевается, и ждала, что он сразу же набросится на неё и снасильничает, и это было бы и нехорошо, и обидно, но она приготовилась именно к этому, чтобы терпеливо принять такую неизбежность. Но все случилось по другому.

Хайдар молча лег рядом и стал, не торопясь, осторожно снимать с неё исподнюю рубаху. Она чувствовала, как его руки дрожат от нетерпения и ждала: вот сейчас схватит. Но он, сняв с неё рубаху, опять медлил, ласкал , шептал что-то на ухо, щекотал своим дыханием её шею, нежно гладил спину, бедра. И шаг за шагом все тело молодой, здоровой женщины, соскучившейся по мужской ласке, как бы само по себе, помимо воли самой хозяйки, стало отвечать ему, а он все медлил. Теперь уже Акулина точно знала, что никакое это не насилие, что она, наверно, люба ему, и когда  губы Хайдара коснулись её груди, сама обняла его.

Утомились они лишь под утро, когда светать стало. Он уснул, а она не спала, иногда приподнималась и глядела на него, и думала: « Что с того, что татарин и веры другой… Говорил же сам Епифаний, что Бог у всех людей один. Выходит, и у татар такой же Бог? Тогда почему они не христиане?» Но, запутавшись во всех этих вопросах, она решила, что не её ума это дело: для того есть поп, пущай он и думает.

Вспомнила вдруг и о Курмыше. Бил её, ни за что бил… А этот и пальцем не тронул. И хорошо тут… В очаге огонь горит, и удивительно, как это – горит, а дыма в шатре почти нет. И невольно представилось : насквозь прокопченная изба, едкий угарный смрад, стелющийся по углам, полати, набитые детьми, возня родителей на печке и пьяные приставания Курмыша, раззадоренного этой возней. А утром от угара болит голова, на улице мороз, от двери и земляного пола несет холодом, но надо вставать, идти за дровами, за водой, кормить и поить скотину, для самих готовить еду, и всё дотемна успеть надобно. А зимой день короток, как писк синички. Летом, конечно, вольготнее, но от работы спину не разогнешь, да и тепло проходит быстро: едва соловушка затюлюкал, а уж, глядишь, детишки у него вывелись и дело к Ильину дню, а там и до белых мух недалече. А вот Каму рассказывала, что в местах, откуда она родом, почти всегда тепло, а летом очень жарко и зимой- как тут летом. Приятственно, наверно, когда всегда тепло…

Под эти мысли Акулина незаметно и уснула. Когда же проснулась, то Хайдара рядом уже не было, а у очага стоял низенький столик с едой и сладостями. Тут же появилась Каму с какой-то одеждой в руках. Худощавое морщинистое лицо её было хмуро, сухие губы поджаты, поведение разительно изменилось. Она вдруг поклонилась Акулине и протянула ей одежду:

- Это тебе, госпожа.

- Я? Госпожа? – удивилась Акулина.- Да ты что, Каму?

- Господин сделал тебя своей женой, - ответила Каму. – Поэтому теперь ты моя госпожа.

- Женой? Госпожа? – еще больше удивилась Акулина.

- Это твоя  одежда, - сказала Каму. – Я помогу тебе.

Одежда была татарская: голубые с рисунком просторные шальвары и свободная рубаха, тоже голубая, но без рисунка, а с вышивкой по вороту. Каму не принесла ни обычного для татарок фартука, ни нагрудника, и вся шея и верхняя часть груди остались открытыми как у девушки.

- Тебе голубое хорошо, - сказала Каму. – Надень украшение.

И, оглядев её уже с бусами, несколько раз языком цокнула:

- Яхши! Красивая ты, госпожа.

А между тем Аксюта всю ночь, лежа на полатях рядом с какой-то русской бабой,  плакала от обиды и бессилия что либо изменить. До этой белой ведьмы все хорошо было, и татарин любил её, а как только она появилась… В подружки еще набивалась… Хороша подруга! Дрянь! Дрянь! Ведьма!

А баба, которой откуда-то уже все известно было, успокаивала её:

- Да будя тебе, спи. Пожировала чуток и ладно. Вот ежели бы забрюхатела.. Да тута тоже от голода не помрешь. Девка ты молодая, справная, глядишь, и еще какой татарин огуляет – пондравишься.

 

ГЛАВА 23

На третий день Стеня совсем в себя пришел и поел даже немного, но вскоре опять есть захотел, и Марья, поившая его ухой, сказала довольная:

- Теперь на поправку пойдешь. Сильный ты мужик. 

 Про себя же подумала: « Если допреж того татары не повесят». Потом стала ему культю перевязывать, а Стеня, морщась от боли, поинтересовался:

- Руку-то куда дели?

- Не боись, - усмехнулась Марья, - не собакам отдала. Закопала я твою руку, честь по чести похоронила, и камушек сверху положила.

На следующий день приехали татары, и на телеге повезли Стеню в Городок. Возница, Вешка Косой, которого татары заставили везти Стеню, с интересом глядел на него и даже подложил ему под спину сенца, чтобы удобнее было. А сам, косясь на безрукого, думал: « За атамана был у душегубов… Добра, наверно, видимо-невидимо награбили. Вот бы узнать, где схоронено».

Воины, сопровождавшие телегу, остановили её неподалеку от юрты Бахмета и стали ждать.

К телеге подходили татары, разглядывали Стеню как диковинного зверя, жестами показывали, что, мол, скоро тебе голову отрубят. Русские тоже глядели, но издалека, близко не подходили.

Наконец, последовало разрешение, и два татарина ввели Стеню в юрту. На подушках перед очагом сидел Бахмет и, причмокивая, пил чай. Сбоку стоял низенький столик со сладостями.

- Посадите его, - велел Бахмет нукерам и кивнул слуге. – Что стоишь – налей гостю чая. Видишь, устал человек от трудов праведных.- Пей, гость мой, пей, - сказал Стене с нарочитой ласковостью. – И, усмехнувшись, добавил: - Давно не виделись.

В голове у Стени был туман, все кружилось, он едва сидел. « Чего он от меня хочет? – думал Стеня. – Повесил бы уж сразу..»

- Хотел я тебя повесить, - словно услышав его мысли, сказал Бахмет. – А до того все твои ручки и ножки попилить, чтобы они не разбойничали. Да вижу, у тебя одной руки уже и нету. Заместо меня Всевышний распорядился. Что скажешь, боярин?

Говорить было нечего. Стеня сидел, и от слабости у него в глазах темнело, но он усилием воли прогонял эту темноту и думал с раздражением и горечью: « А татарин-то правду говорит…»

- Молчишь? – спросил Бахмет, явно начиная злиться.- А ведь это ты просил у меня помощи… И я дал тебе воинов. За что же ты потом душил их?! Опять молчишь?

Бахмет приподнялся с подушек, глаза его гневно сверкали, усы топорщились. Слуга, выглянувший было из за занавески, тут же в испуге спрятался – редко он видел своего хозяина таким страшным. « Конец…» - обреченно подумал Стеня. Но Бахмет вдруг обмяк, успокоился и как ни в чем не бывало опять стал пить чай.

- Повесить тебя надо бы, - сказал он уже обычным своим голосом, - да не могу я деда моего сына вешать.

- Какого сына? – насторожившись с удивлением спросил Стеня, подумав, что ослышался или недопонял сказанное по-татарски.

- Сын моего брата и мой сын, - усмехнулся Бахмет.

И поглядев на ошеломленного Стеню, начавшего уже соображать что к чему, добавил, словно копье воткнул:

- И внук твой.

И тут же хлопнул в ладоши. Вошедшему нукеру приказал по-монгольски:

- Этого уруса не трогать. Отправить назад, пусть колдунья лечит. Охрану оставить, но ни в чем ему не препятствовать.

- Внук? Мой? – вконец растерявшись, спросил Стеня, но нукеры уже выводили его из юрты. А Бахмет с презрением отвернулся от него, будто не слышал.

« Значит, теперь у меня внук от татарина, - думал Стеня, сидя в телеге, и удивлялся превратностям своей судьбы. – Значит, теперь породнились мы с беком. Поганый нехристь – родня его!» А сам-то ты давно ли о Спасителе вспомнил? - вдруг как бы  спросил кто-то. И Стеня зубы сжал – горько и стыдно было: татарин то честнее его оказался… Кому он мстил? За что? И мстил ли? А может, просто убивал и грабил, чтобы самому жить? Да ведь так оно, наверно, и было.

 Вешка Косой, понукая лошадку, нехотя тянувшую в гору, удивлялся: «Надо же, не повесили, отпустили. С чего бы это? Мабуть, главному татарину Бахметке много золота пообещал. Иначе с чего же отпущать? Вот бы схорон ихний отыскать…»

Вечером того же дня к Марьиной избе с шумом подкатила крытая повозка в сопровождении конных татар, и из неё почти на ходу спрыгнула молодая нарядная женщина. Это была дочь Стени Фетинья. Отстранив охранников у входа, она вбежала в избу, при этом сбив о притолоку высокий убор с головы, и, не здороваясь с хозяевами, сразу подошла к лавке, на которой лежал Стеня.

- Батюшка, - склонилась над ним, - ты ли это?

- Я, - ответил Стеня, приглядываясь к дочери.

- Седой-то какой весь. Господи…

Опустилась на колени, взяла его руку, прижала к своей щеке, а потом и вся прилагутилась к нему, обняла.  Пахло от неё какими-то душистыми травами и тем особым запахом чистоты и ухоженности, который бывает присущ лишь женщинам, живущим в достатке и благополучии.

- Ты про матушку знаешь? – спросила Фетинья.

- Знаю. А ты?

- Я людей в усадьбу посылала, - сказала Фетинья. – А руку у тебя чего же?..

- Отрезали, как видишь, огонь начался.

- И как же теперь?

- Не знаю, - вздохнул Стеня.

- Давайте, давайте, пошли отседова, - вывела Марья своих детишек и мужа из избы.

А когда вышли, пояснила ворчащему супругу:

- Пущай поговорят, поплачутся – небось дочь с отцом встренулись.

И Фетинья действительно всплакнула немного, вспомнив и матушку, и прежнюю жизнь, и усадьбу боярскую, и праздники, и хороводы девичьи. И хотя недавно все это было, но, казалось, так давно, что будто и не с ними.

Говорили долго, Стеня устал, глаза сами закрываться начали.

- Пора тебе, наверно, дочка, - сказал ей.

- Ладно, спи, - согласилась Фетинья. – Я завтра с утра приеду.

А уже на улице поинтересовалась у Марьи, сколько еще придется лежать её батюшке и в достатке ли еды в доме.

- Да откуда же в июне достаток? – ответила Марья.

- Хорошо, - сказала Фетинья, - я пришлю.

И укатила на своей таратайке, вся такая разнаряженная, молодая, красивая и шустрая. А после неё в избе запах остался, чужой запах, но приятственный.

 

- Ты ведь знал, кто это? Знал? – спрашивал Тайджу у Бахмета.

Он нервно ходил по юрте, три шага вперед, три – назад, а бек сидел, развалившись на подушках, и улыбался.

- Ты бы сел что ли, - сказал он, - а то как-то нехорошо, не по обычаю – хозяин сидит, а гость по юрте бегает.

- А ну тебя, - рукой махнул Тайджу, однако сел, понюхал архи* в чашке и выпил.

- Зачем он тебе? – спросил уже спокойно. – Разбойник, вор… Сколько наших людей передавил.

- А помнишь, как Урча рассказывал? – спросил Бахмет.

- А что он рассказывал?

- Позвал как-то могучий царь зверей тигр к себе в юрту орла. И говорит ему: « Хочу я тебя сделать посланником в дальние страны. А то мои звери ходят по земле, а внизу, кроме травы, ничего не видно. Расскажи мне, что ты видел.» Орел стал рассказывать. Про степь рассказал, про горы, про то, как джейранов ловит. « И это все? – спросил тигр. – Так это и я видел : и степь, и горы, и джейранов». А в это время маленькая пичуга – ласточка над ними летала, мошек ловила. « А ну, поди сюда, - велел ей тигр. – Говори, а ты что видела?» Орел засмеялся: ну, что могла видеть такая невеличка с блоху ростом! Но ласточка стала рассказывать о дальних странах за морями, о которых никто и не слышал, о диковинных зверях и птицах в них, а царь зверей слушал и рот открыл от удивления. « А друзья в тех странах у тебя есть?» – спросил он у ласточки. « Есть, государь».- « Яхши, вот ты и будешь моим посланником», - повелел он. А орла прогнал: « Большой ты и летаешь высоко, а ничего кроме гор и степи не видел».

Тайджу помолчал, потом сказал:

- И все-таки, если бы раньше знал, то сразу и придушил бы.

- Да ведь он тесть твой, - усмехнулся Бахмет.

- Вот за это и придушил бы.

 

ГЛАВА 24

27 июля 1304 года, перед кончиной приняв схиму, умер великий князь Андрей Александрович. Мало кто на Руси помянул покойного добрым словом, ибо только горе и несчастия принесли русичам годы его правления, когда в  борьбе за власть князь Андрей приводил в помощь себе монголо- татарские тумены, грабившие и разорявшие все вокруг. По кончине Андрея служилые бояре  потянулись в Тверь к князю Михаилу Ярославичу, которому теперь по старшинству принадлежал великокняжеский стол. Но прежде чем  « сесть» на этот стол надо было получить на то разрешение – ярлык у великого царя-хана Тохты. И Михаил, собрав богатые дары для самого хана и его ближайших нойонов* и эмиров, отправился в столицу Орды Сарай - Берке. Однако то же самое сделал и московский князь Юрий Данилович, внук Алесандра Невского, считавший, что и он имеет право на великое княжение. Узнав об этом, Михаил приказал перехватить Юрия на Суздальской дороге, но московский князь, предвидя это, поехал через мордовские земли. И к осени того же года оба соперника почти одновременно въехали в Сарай - Берке.

Юрий со свитой приехал на несколько дней позже Михаила.

Стоял август. В родных залесских землях уже начинались туманы и холодные росы по утрам опускались на траву, предвещая скорый уход тепла, а здесь в низовьях Итиля – Волги было еще жарко и душно.

Сарай - Берке располагался на берегу реки на совершенно плоской степной равнине, и земляной вал, окружавший город, был виден издалека. Над ним столбиками торчали башенки минаретов, виднелись купола православных церквей, крыши буддийских храмов, дворцы знати, ханский дворец и множество иных построек.

Юрий глядел с удивлением и завистью. После небольшой уютной Москвы двухсоттысячный город поражал своей величиной и богатством. Еще на подходе к нему один за другим потянулись купеческие караваны, сопровождаемые вооруженными всадниками, повозки с продуктами, пастухи гнали стада блеющих овец, шли просто пешие люди, и чем ближе к городским воротам, тем плотнее становился этот поток. А у самих ворот образовалась даже очередь. Охрана придирчиво разглядывала и опрашивала всех входящих. Бояре, сопровождавшие Юрия, дали денег мордастому начальнику охраны, и тот с присказкой: « Урус эмир, урус эмир», пустил их без очереди. « И тут всех можно купить, - усмехнувшись, подумал Юрий, но тут же вспомнил о Михаиле : - А у него-то казна поболе моей будет…»

На окраинах столицы в простолюдинских кварталах дома были сделаны из глины с соломой, тут же стояли и татарские шатры, а ближе к ханскому дворцу начались каменные здания, принадлежавшие знати, с внутренними  чистенькими двориками, водопроводами и фонтанами. Никаких деревьев и зелени в городе не было. А в летнее время все население жило на другой стороне реки в шатрах, и тысячи их расположились вдоль берега.

Доверенные люди Юрия, посланные заранее, купили у татар несколько шатров для проживания, и вскоре князь со своей свитой подъехал к ним. Это было на берегу неподалеку от причала, с которого доносились брань и крики грузчиков, разгружавших подплывающие барки и лодьи. Место было в русском квартале, но оно Юрию не понравилось, и он укорил боярина, выбравшего его, а тот ответил, что оно указано главным битакчи хана и спорить с ним он не мог.

- А подарки ты ему дал? – спросил Юрий.

- Дал, княже, - ответил боярин, -всё что надо, токмо, видать, тверские более дали.

- А где они-то остановились?

Боярин замялся:

- Пожалуй, к царю чуток ближе будет…

« Успел Михаил, успел, - со злостью думал Юрий.- Обошел. Однако, потягаемся еще!» Юрий Данилович искренне считал, что великокняжеский стол принадлежит именно ему, потому как, если бы жив был отец, то он занял бы его по праву,  а после него – он,  Юрий. Все-таки он внук великого Александра Невского!

На следующий день Юрий попытался расположить к себе женское окружение хана, но оказалось, что и тут тверские уже опередили его. Эмиры, передававшие подарки, с удовольствием брали и серебро, и золото, и меха, однако на все вопросы отвечали уклончиво, и Юрий чувствовал, что проигрывает Михаилу. Но оставалась и надежда, потому как и тверской князь тоже еще не был принят ханом.

Так шли дни за днями. Юрий ездил по городу, знакомился с ханскими приближенными, пытаясь заручиться их дружбой, но каждая такая дружба оплачивалась серебром, а его оставалось все меньше и меньше.

Иногда на улицах москвичи встречались и с тверичами и с презрением плевали вслед друг другу. Но в огромном многоязычном городе, где смешались десятки, если не сотни, народов и верований всего подлунного мира, никому и дела не было до их княжеских распрей. Они были обычными данниками среди данников великого хана, и далеко не все татары и монголы знали об их существовании.

Город подавлял своей величиной и значимостью. Под перезвон колокольчиков на шеях верблюдов, под рев ишаков и ржанье лошадей бесконечной вереницей одни купеческие караваны входили в него, другие же тем временем выходили, направляясь в дальние страны. На шумных базарах продавалось все, что выращивалось и производилось на бескрайних земных пространствах от Индии и Китая на востоке до земель франков  на западе, от знойных пустынь Аравии, Египта и черной Африки на юге до ледяных морей на севере. Пять раз в сутки верные слуги Аллаха с  минаретов протяжно возглашали хвалу Всевышнему, в православных храмах звонили колокола, созывая христиан на службы и молебны, последователи древнего монгольского божества Тенгри – Голубое Небо с благоговением взирали на шамана, совершающего обрядовый танец,  иудеи молились в невзрачных с виду синагогах; и еще десятки самых разных религий, начиная с христианской секты несториан и кончая закоренелыми язычниками, исповедовалось в этом вселенском городе, но ни одна из религий не мешала другой и никто не призывал жечь и вешать иноверцев.

Как-то московиты заехали на базар, купили фиников, дынь и других сладостей, а уже на выезде увидели караван с невольниками. Человек двадцать, одни мужики, с колодками на шеях стояли под присмотром стражников и ждали, пока владелец живого товара договаривался с хозяином караван – сарая о ночлеге. А возле невольников уже ходили два иудея -перекупщика, осматривая полон. Караван направлялся в Кафу, где была основная торговля людьми, но невольников продавали и в самом Сарае.

Юрий медленно ехал, разглядывая полон. По виду булгары и русичи. Все усталые, понурые, стоят, не обращая внимания  на окружающих, занятые своими скорбными думами. Но самый крайний, небольшого роста мужичок, вдруг обратился к Юрию по-русски:

- Княже!

- Ты знаешь меня? – остановил коня Юрий.

- Знаю, княже, видел в Москов – городе. Купи меня, княже, купи – верным слугой тебе буду.

- Мужичок с ноготок, - засмеялись в свите Юрия.- Сопля с носа упадет – сломит!

- Напрасно смеешься, боярин, - ответил мужик. – Давай руку- потягаемся. 

- Смерду – руку! – презрительно усмехнулся боярин.

Все стояли, ожидая слово князя.

- Дай ему руку, - кивнул Юрий своему слуге Алексе.

Алекса слез с коня и, не торопясь, вразвалочку, большой как медведь, подошел к мужику. Тот рядом с ним выглядел почти карликом. Алекса, ухмыльнувшись, протянул мужику руку. Тот взял её и потянул, но Алекса стоял  и улыбался снисходительно, и даже обернулся к князю как бы похваляясь. И чтобы окончательно убедить всех в никчемности этого мужичка, взял и с силой дернул его за руку. И вдруг совершенно непонятным образом сам оказался на земле, а мужик, потянув за собой всю цепь одной веревкой связанных пленников, уже сидел на нем и держал его заломленную руку.

- Пусти, - прохрипел Алекса. – Сломишь…

- Ну и ну! – удивились все.

«Такой человечек и пригодиться может», - подумал Юрий.

- Пусти его, - приказал он мужику.

Тот отпустил Алексу.

- Как зовут? – спросил Юрий.

- Жилка, - ответил мужик.

Харя самая что ни на есть простецкая: русая бородка с усами и волос на голове в рыжинцу отдает, но серые глаза как у хорька быстрые, настырные – туда –сюда бегают. « Тать, наверно»,- подумал Юрий.

- Небось ходил грабил? – спросил у Жилки.

- Упаси Бог, княже, разбойничать – грех великий. Приходилось иной раз брать чего-нибудь, но без убивства.

- А как же такой шустрый в полон попал?

- Сонного повязали, княже, браги маленько перекушали.

Юрию мужичок приглянулся. Тут появился владелец полона – благообразный татарин в годах, и после шумного торга Жилка был куплен.

Прошел месяц, другой минул, прохладный ветерок с севера все чаще стал наведываться на широкие просторы Итиля, и начали таять юрты на той стороне, жители их перебирались в городские дома на зимовку. И вскоре приглашение последовало. Юрий обрадовался: он шел наперед Михаила.

Перед посещением Тохты все сходили к сарайскому епископу Измаилу в собор, стоявший прямо перед ханским дворцом и помолились об успехе дела.

Юрий пожертвовал деньги на обустройство храма, а на следующий день в назначенный час он со свитой въехал на дворцовую площадь. Здесь охрана заставила всех спешиться, снять оружие  и ждать. А Юрия с двумя боярами, вместо слуг несущих подарки лично хану, чиновник повел во дворец. Широкие ступени мраморной лестницы были так отшлифованы и вычищены, что поднимающиеся по ним люди отражались в них как в зеркале. Стены дворца были украшены цветной мозаикой, а у входа стояли огромного роста стражники по виду весьма похожие на русичей. Юрий с интересом посмотрел на них, ожидая какого-либо движения в ответ, но глаза великанов, не моргая, равнодушно глядели куда-то мимо, будто и не видели никого. Вышел другой чиновник   и после некоторого ожидания повел московитов дальше. По обе стороны стояли такие же рослые стражники, пол был устлан дорогими персидскими коврами, дорожка из которых вела в тронный зал. А сам зал оказался так велик, что Юрий не сразу в конце его разглядел большой черный трон, а на нем маленького невзрачного человека в шелковом халате. Это и был царь Тохта. К трону  вели три ступеньки, тоже все в коврах, на которых сидели монголы, видно, ближайшие советники хана.

Бояр с подарками остановили, а Юрий, неуверенно ступая по мягкому ковру, пошел к трону. Он вдруг будто кожей ощутил свою малость и незначительность в этом подавляющем своей величиной зале перед лицом тщедушного человечка на странном черном троне, от которого зависела и его судьба, и судьба его княжества. Юрий ожидал увидеть человека в годах, но Тохта был вовсе не стар : из узких, будто прищуренных, глазниц живо блестели черные глаза, с интересом разглядывая пришедшего, легкая снисходительная улыбка на розовых губах, реденькая бородка с усами, лицо кругловатое.

- Князь московский! – представил чиновник Юрия.

Приблизившись к первой ступеньке у трона, Юрий опустился на колено, склонившись в глубоком, до касания лбом ковра, поклоне.

- Чего хочет князь? – стал переводить толмач слова Тохты с монгольского.

- Дозволь, великий царь, - поднял голову Юрий, - мне, маленькому человеку, кормящемуся твоей милостью, поднести тебе скромные подарки.

Тохта благосклонно кивнул. Два боярина с тюками мехов, торопливо подойдя, дернули за веревочки, тюки развалились в стороны, и великолепно выделанные меха словно живые зверьки рассыпались по цветастому ковру. Среди них была и шкура огромного белого медведя, которая своей необычной величиной заинтересовала хана, и по его повелению слуги разложили её перед троном.

- Хорошо, - кивнул хан.- Чего же ты хочешь?

- Великий государь, - начал Юрий, - пусть Всевышний всегда будет благосклонен к тебе и делам твоим, пусть дарует тебе доброе здоровье и силы для свершения задуманного тобой, пусть…

Движением пальчика из под шелкового халата Тохта остановил его:

- Говори.

- Я прошу, государь, милости, - сказал Юрий.

- О какой милости ты просишь?

- По смерти Андрея Александровича, князя улуса твоего, великий государь, улус тот должен был отойти к батюшке моему Даниилу Александровичу по старшинству, как и по закону положено. Однако, батюшка мой к горю нашему почил, а я вот старший сын его…

- И что же, ты теперь улус урусский хочешь? – спросил Тохта.

Юрий молча поклонился, опять лбом упершись в ковер. По голосу хана почувствовал, что навряд ли получит чего.

- А кто тебе будет князь Михаил? – спросил Тохта.

- Дядя, великий государь, - замявшись, ответил Юрий.

- Но разве головастик рождается наперед лягушки? – спросил Тохта и пальчиком небольшой руки своей опять сделал знак, говоривший о том, что прием окончен.

Не солоно хлебавши Юрий со свитой вернулся в свой стан. Скрипя зубами, вспоминал, как этот узкоглазый монгол сравнил его с головастиком. И все слышали!.. Была бы воля – удавил, но что поделаешь… « Господь терпел и нам велел», - думал Юрий, успокаивая себя.

К вечеру приехали послы от брата Ивана и тоже привезли не совсем добрые вести. Оказалось, тверские с  Акинфом ходили на Переяславль, но Родион Несторович не только отбился, а и убил Акинфа.  Посол сказывал: голову Акинфову на копье Ивану показали. А брата Бориса тверские в Костроме взяли…  Еще послы рассказали, что в Нижнем Новегороде чернь поднялась, и много бояр побили, усадьбы сожгли и пограбили, а в Костроме бояре промеж себя драку учинили. Ну, эти полают и разойдутся, а вот черни никак не позволительно на бояр руку подымать.

С утра следующего дня Юрий стал собираться в обратную дорогу, но, оказалось, напрасно торопился: лишь через три недели Тохта разрешил ему вернуться в свою отчину.

 

ГЛАВА 25

Руфия рожала в юрте, поставленной на берегу речки Бабенки. Схватки начались к вечеру, повитуха неотлучно находилась при роженице, и тут же, рядом, в соседней юрте, расположилась и мать Руфии Ямалу. Приехал и Хайдар, чтобы увидеть сына. Ждал именно сына, уверен был, что родится батыр. Хотя в последнее время ожидание не то, чтобы слабее стало, но как бы отступило в угаре бессонных ночей с Акулиной. Он никак не мог насытиться ею, и она стала отвечать ему, а Хайдар, чувствуя это, ярился еще более, и сам будто растворялся в этой женщине. Он уже не мог без неё.

 Юрту Акулины Хайдар оставил в Городке, а Руфию специально отправил на Бабенку, куда уже выехали и Мамут, и Бахмет с женами, и большинство знатных ширин. И теперь он мог беспрепятственно, не опасаясь дотошных взглядов матери Руфии, которая в последнее время явно следила за ним, в любое время приходить к Акулине.

Небольшая походная юрта Хайдара стояла рядом с юртой Руфии. Он лежал на кошме и через отдернутый полог глядел на костер, горевший чуть в отдалении. Вечер был тихий и теплый. И время было уже позднее, но вокруг костра сидела ребятня во главе с аталыком* и его подопечным – сыном Бахмета Беклемишем. Ребята лет восьми- десяти жарили на огне нанизанную на палочки только что пойманную в Бабенке мелкую рыбешку и с удовольствием ели её. И маленький Беклемиш ел вместе со всеми и никак не желал уходить, хотя ему пора было ложиться спать, и служанка, и сама Амаджи уже несколько раз выходили из шатра звать его. Но маленький бек был упрям, и его увели лишь после того, как всех ребят разогнали, а костер потушили.

Хайдар лежал, расслабившись, отдыхал, думал, ждал. Из юрты Руфии доносились голоса, но стонов слышно не было. «Вообще-то она сильная женщина…» - с уважением думал Хайдар, ощущая, однако, некоторое нетерпение. Поскорей бы уж родила, узнать – кто, и… К ней потом… Какие у неё шелковистые волосы… И говорит ему иногда что-то, а он не понимает. Надо обязательно обучиться немного по-русски… Под эти мысли Хайдар начал и подремывать, как вдруг услышал голос служанки:

- Господин! Господин!

- Ну! Говори! – выскочил он из шатра.

- Родилась, - сказала служанка.

- Кто?!

- Девочка, - виновато улыбаясь, ответила служанка.

- Верно ли, что девочка? – в растерянности спросил он.

- Вернее не бывает, господин…

Шайтан!.. – сквозь зубы выругался Хайдар.

Он так ждал сына, ведь даже и сомнений не было, и вот опять девка…Чем он прогневил Аллаха?

В юрте Руфии было светло как днем и от горящего очага и от свечей, взятых у попа Епифания.

- Гляди, ата, - показала Хайдару ребенка Ямалу.

Ему дали подержать младенца, а потом положили к матери.

- Видишь, опять девочка, - виновато сказала Руфия наклонившемуся к ней мужу.

Тот погладил жену, успокаивая.

- Я тебе еще десять батыров рожу, - шепнула Руфия.

Но в голосе её был надрыв, и Хайдару стало жаль её.

- Конечно, родишь, - сказал он.

Пришел Мамут поглядеть внучку, потом Бахмет с женами, в юрту набилось полно народа, но Ямалу вскоре выпроводила всех, а Руфия уснула.

Хайдар тоже ушел к себе и лег, решив, что сегодня нехорошо идти к ней, что надобно переждать денек-другой. И уснул уже было, но перед самой зарей вдруг проснулся – будто шилом кто кольнул; крадучись, вышел из юрты и, отведя коня подальше, чтобы не слышно было топота, вскочил на него и пустил галопом.

А мать Руфии не спала – слышала. И когда рассвело и все начали подниматься, она на всякий случай – а вдруг ошиблась- заглянула в юрту Хайдара. Но там, конечно, никого не было.

- Я говорила тебе, - сказала Ямалу проснувшейся дочери, -у неё он опять.

Руфия кормила девочку и промолчала. Да и говорить было нечего.

- Чего молчишь?  - настаивала мать. – Гляди, от него одни глаза да нос остались. Хочешь быть последней женой, ей шурпу варить?

- Да что же я могу сделать? – взмолилась Руфия и заплакала.

- Сделать можно все, - сказала Ямалу.

Но, подумав, что от такого разговора у дочери и молоко пропасть может, не стала больше ничего говорить. Обняла Руфию, успокоила.

А у Бахмета опять с утра болела шея, и он едва ворочал головой. Позвал Амаджи и велел растирать. И лежал, покряхтывая, нюхал вонючую мазь урусской знахарки. Думал, жалел Хайдара: « Опять ему Аллах сына не дал». Вспомнил своего сына и усмехнулся с гордой снисходительностью – плохо дятел старался! И засмеялся.

- Ты чего? – спросила Амаджи. – Больно?

- Нет, хорошо, - сказал Бахмет, сзади рукой достав бедро верхом сидящей на нем супруги.- Давай, чеши, чеши, не останавливайся.

 

ГЛАВА 26

Вешка, Ноздря и Клык сидели в тенечке под березой и полдничали. И ругали татар и Бахметку. Наступила самая страдная пора – время первого укоса, а паршивый бек захватил все пожни, русичам же остались одни неудобья. Вот и приходилось косить на лесных полянах, по болотцам, край озерков, а огромные заливные луга стояли еще нетронутые. Трава по пояс, зеленая, сочная. И не моги тронуть.

- И пошто Бахметка ждет? – рассуждал Вешка. – Сгорит всё на хрен. Вона какое пекло началось.

И действительно, солнышко шпарило так, что ежели босым встать на песок – не устоишь, пятки подгорят. И само небо от жары будто потускнело, но ни тучки путевой, ни ветерка, только где-то высоко – высоко, куда и ни одна птица не залетает, висели без движения какие-то ниточки странных облачков, похожих на выщипанные гусиные  перышки.

- Теперича вёдро надолго, - сказал рассудительный Ноздря.

- Это да, - согласился Клык, - погреемся.

Из-за отсутствия зубов он кусал хлеб своим единственным зубом и деснами, им же ел и мясо, когда оно было, и всё остальное, и, конечно, не мог как следует пережевать пищу, но если иные иногда маялись брюхом, то Клык вообще не знал, что это такое. « Брюхо у тебя, братец, - говорили ему мужики, - как татарский казан: какую дрянь туда ни кинь – всё сварится».

- Пошли окупнемся, - предложил Вешка. – Пекло переждем маненько.

И они, пройдя по лесу, спустились вниз к старице. С этой стороны весь берег зарос кустами шиповника, ивняком, ольхой, а на другой – зеленой стеной стояло разнотравье.

- Эх, косануть бы, - мечтательно сказал Вешка, стоя по грудь в воде и вращая головой. -Хороша травка!

- Два маха и полстога, - согласился Ноздря. – А ты пошто как цыплок головой вертишь?

- Да вот с зимы еще выя болеть стала, а покрутишь – щелкает в ней, будто короед сидит.

- Простыл, видно. Пройдет, - успокоил его Ноздря. – А травка-то хороша!

- А чё, ежели косануть? – предложил Клык. – Никого нету… А ночью краешком озерка и вывезти на какую-нибудь полянку. При такой жаре за день провянет.

- А давай! – согласился Ноздря.

Наученный горьким опытом Вешка засомневался, но уж больно хороша трава была на другой стороне. И бродом перейдя старицу по самому узкому месту, где она соединялась с Окой, они, оглядевшись, перекрестились и взялись за косы. Сочная трава срезалась легко и скошенная ложилась увесистыми валками, которые едва не наполовину были из цветов и зреющих ягод луговой клубники. Шли не друг за другом, как обычно, а по краю старицы и в разные стороны, страясь брать за кустиками, чтобы не так заметно было.

А сверху солнышко припекало, порты после брода враз высохли, но в них уже другая влага, от пота образовалась, и совсем невмоготу стало.

- Будя, мужики, - сказал Ноздря. – Хорошего поманеньку.

- Щас я, - откликнулся Вешка. – Чуток еще…

Ноздря с Клыком пошли бродом, а Вешка докашивал вдоль берега. Они уже добрались до самого глубокого места, где Ноздре было по грудь, а Клыку и вовсе по шейку, и тут вдруг раздался гортанный клич, и на том берегу показались всадники.

- Татары! – обомлел Клык.

- Уходи! – закричал Ноздря Вешке. – Татары!

Тот услыхал и бросился к броду, но было уже поздно. Татары подскакали и окружили. А Ноздря с Клыком схоронились в осоке, замерли – одни лбы с глазами из воды торчат. И видно, как Вешка с косой стоит, а вокруг него конные татары вьются и плетьми по спине и бокам щелкают. А потом аркан накинули и поволокли.

-Пропал мужик, - вздохнул Ноздря. – Эх, мать честная!..

- Говорили же ему, что будя, - сказал Клык.- Теперича Бахметка его повесит…

- Не каркай! – зло оборвал его Ноздря

Так жалко было друга… И черт дернул их косить эту пожню…

Смурные, они побрели к берегу.

Вешка сначала волочился по траве, уцепившись за ремень аркана, потом все-таки изловчился, поднялся и побежал за лошадью, но вскоре выбился из сил и снова упал. Но татарин, лошадь которого тащила его, приостановился, дал ему возможность встать и поехал шагом. Десятник Курпай хорошо помнил приказ бека, запрещавший самовольное убийство русов.

В деревне, когда вернулись, Ноздря придержал Клыка, сказал хмуро:

- Молчи, ладно?

- Ладно, - кивнул Клык.

- Мабуть, обойдется как-нибудь, - пояснил Ноздря.

А сам не верил. Теперича или засекут, или повесят. И пошел домой, думая, сказать Вешкиной супруге или подождать, как все обернется. Решил подождать. А к вечеру на улице увидел Феклу – веселая вроде и нискоко не кручинится. Подошел к ней, спросил осторожно:

- А Вешка-то дома что ли?

- А где ж ему быть? – фыркнула Фекла. – Нажрался как свинья – дрыхнет.

- И эта… ничего?..- с удивлением спросил Ноздря.

- А чего – чего? – окрысилась на него Фекла. – Небось вместе жрали!

И пошла от него. А Ноздря в совершеннейшом удивлении проводил её взглядом и плечами пожал – неужли отпустили?

 На следующий день все выяснилось. Проспавшись и похмелившись, Вешка гоголем  ходил по деревне и рассказывал всем, как сам Бахмет его брагой угощал.

- Это за что же такое? – не верили мужики.

- За выю, - отвечал Вешка

- За какую такую выю?

- А вот как приволокли меня, - рассказывал Вешка, - перед Бахметкой кинули, ну, думаю, все: жисть кончилась. Бахметка злой сидит, как таракан усищами шевелит. Зачем, спрашивает, мою пожню косил? Я молчу. А чё говорить? А слуга его мне по спине как сапогом двинет. Ты, говорит, перед беком лбом должен в землю упираться. У меня же от волочения выя совсем перестала ворочаться. Рад бы, говорю, да выя не шевелится. А этот меня опять сапогом. Токо тут Бахметка приструнил его. А чё, говорит, у тебя с выей? Болит, говорю, и щелкает в ней. Бахметка на меня глаза выпучил. А ну, говорит, пощелкай. Я через силу головой поворочал, а у затылка щелк-щелк, чуток слыхать даже. Гляжу, Бахметка на подушки откинулся да как заклекочет, закатился даже от смеха, будто умом тронулся. Токо отсмеялся он и спрашивает, а чем, мол, лечишься? Мазью, говорю, жёнка натирает, а ежели шибко приспичит, то лучшее всего бражки принять. Яхши, Бахметка говорит, и слуге свому приказует: мол, налей ему браги, скоко душа его примет и пусти на волю.

- Ну и что? – не верили мужики. – Неужли налил?

- Налил, - важно ответил Вешка.

- И выпил?

- А то! Весь кувшинчик употребил.

 

ГЛАВА 27

В избу к Марье татары навезли всякой еды, а Фетинья каждый день приезжала навещать отца. Стеня выздоравливал, вставать стал, на завалинке уже сидел. Иногда к нему и Марьин муж подсаживался, а то и поп Епифаний приходил, и тогда они втроем долго разговаривали. Марья один раз послушала – говорят вроде о божественном, а чего говорят – непонятно. «Головастые», - с уважением думала она ко всем троим, а к своему мужу в особенности: с такими людьми и на равных. А более того радовало, что столько съестных припасов вдруг образовалось. И хотя Стеню уже можно было отпустить, Марья тянула: авось, еще чего-нибудь приволокут.

- Ты покажи мне, где руку-то схоронила, - однажды подошел к ней Стеня.

Марья повела его через овраг за кладбище и показала маленький холмик с камешком на нем.

- Вот тут твоя рука.

И ушла. А два татарина, приставленные к нему, издали следят, но близко не подъезжают.

Стеня сел возле холмика, погладил его и вспомнил, как недавно с попом о смерти говорил. И подумал: « А где вот теперь моя рука? И ежели я помру, то на том свете что ж без руки буду? Или душе никаких рук и не надобно?» Чудно все это. Вот лежит сейчас в этой ямке часть его плоти и небось гниет уже, а рука болит, ночью пальцы так ломит, что невмоготу, а ведь не только пальцев, а и самой руки по локоть нету. Чудно!

Чувствовал Стеня, что он после болезни каким-то другим стал. Прежде в боярстве о Боге почти и не думал. Ходил в церковь, причащался, крестом себя осенял, молитвы читал, но делал все это потому, что так положено было. А вот недавно, когда Епифаний его в храм позвал, как только внутрь вошел, то сердце и ёкнуло, а перед образом Богородицы слезы на глазах выступили, и такая радость в душе появилась, будто с чужбины домой вернулся.

- Батюшка, и как же ты теперича? – спрашивала его Фетинья.

А он и сам не знал. Да ведь и подневольный: как бек скажет, так татары и сделают… Фетинья опять людей в усадьбу посылала, а те, вернувшись, рассказали, что никакой усадьбы и не нашли вовсе, одни разоры и пепелища, и волков развелось – жуть, прямо по дорогам, как собаки, безбоязненно ходят. Князь рязанский Константин Романыч до сих пор в полоне у Юрия московского сидит. Один раз Стеня видел этого Юрия, тот еще совсем молокососом был. Рыжий… Верно говорят, что Бог шельму метит. Надо было, наверно, еще до Переяславля Залесского руки московитам укоротить. А после того, как покойный Иван Дмитриевич им Переяславль отказал сила их втрое выросла, потому и Коломну отхряпали.

« Господи, Господи, - думал Стеня, - бедная Рязань, и кто тебя только ни грабил, кто ни жег, ни насиловал – все дороги из Орды через рязанщину идут, и каждый тумен, даже и союзнический, на земле твоей свой поганый след норовит оставить. Да и московиты не намного лучше. А потому как свои вроде, то получается, что и хуже в стократ».

После болезни Стеня начал понимать всё по - другому. Если прежде всякие тяжбы и ссоры княжеские и боярские воспринимались им как неизбежность, то теперь он все это стал называть гнусом человечьим. А когда вспоминал собственное душегубство, то сердце сжималось, и не понимал теперь, зачем он это делал, ради чего?

Намедни поп Епифаний всё допытывался, мол, не видел ли чего там, где жизнь заканчивается. Любопытный поп… Но Стеня не стал ему много рассказывать, ибо при одном воспоминании об этом жутко делалось. Никакого ада он не видел, и никто никого на сковородке не жарил, и боли совсем не было, но к душе его будто привязали веревку и тянули так, что никакая боль не может сравниться с той томительной, тошной тяжестью, которая охватила его. И он чуял, что вот потянут сейчас чуть посильней и совсем вытянут его из себя, и провалится он в ничто, исчезнет навсегда. И эта мысль о вечном небытии была страшнее самой смерти.

Вчера взял он у Епифания Евангелие и посмотрел, что о душе там написано. И не нашел нигде, чтобы сказано было, что душа человеческая вечна. Наоборот, везде Господь говорит: « Спасите души ваши…» Значит, душу-то надо спасать. И сколько же теперь ему молиться, чтобы грехи свои великие замолить… Да и замолишь ли душегубство?

На следующий день приехали три татарина, посадили Стеню на коня и отвезли к юрте Бахмета. Она вместе с такими же юртами стояла в перелеске на высоком берегу Бабенки. А на другой стороне речки был обширный луг, на котором паслись коровы вперемешку с овцами.

Бахмет сидел под березкой в тенечке и с интересом наблюдал, как борется его сын Беклемиш со своим русским молочным братом Микитой.

- Давай, давай! – подначивал он сына.- Вали его, вали!

Тут же сидел аталык Беклемиша, а возле борющихся стоял третий мальчик – сын Тайджу Арслан.

Воины помогли Стене слезть с коня, и он встал в ожидании, а бек, увлеченный борьбой, не обращал на него внимания.

Русский Микита, крепенький, плотный мальчик, был, вероятно, не слабее своего противника, но двигался слишком медленно и вскоре напористый, гибкий, как вьюнок, Беклемиш положил его на лопатки.

- Молодец! – похвалил сына Бахмет.

И повернулся к Стене:

- А? Каков батыр!

Встал и пошел в юрту, движением руки указав Стене следовать за собой. А в юрте посадил его напротив.

- Плохо без руки-то? – спросил , кивнув на полупустой рукав стениной рубахи.

- Плохо, бек, - согласился Стеня.

- Да, - усмехнулся Бахмет, - без руки разбойничать несподручно.

И посмотрел на Стеню – как он? А Стеня промолчал, думал: « Зачем позвал? Поиздеваться чтобы? Но не похоже: татарин этот не дурак. Если в живых оставил, значит, нужен зачем-то».

- А где твой курень, юрт или как там у вас? – спросил Бахмет.

- От моего куреня и головешек уже не осталось, - ответил Стеня. – А стояло моё поместье у реки Пара. Там теперь тоже, вроде, люди из вашего рода.

- Пара? Дзе, дзе,* - по-монгольски подтвердил Бахмет. – Там – наши.

И замолчал, и Стеня молчал ожидая. А Бахмет неспешно прихлебывал  чай из аяка и исподлобья поглядывал на Стеню. Потом отставил чашку и спросил :

- Служить мне будешь?

Стеня ждал чего-нибудь подобного, но все-таки растерялся: служить татарину?! И ответил уклончиво:

- Да, на что я теперь годен…

- А мне твоя рука не нужна, - усмехнулся Бахмет, - рук у меня много, но сколько их ни складывай, голова из того никак не получается.

- Против своих я не пойду, - сказал Стеня.

- И предатель мне ни к чему, - ответил бек. – Будешь моим карачи.* Согласен?

 Советником? – переспросил Стеня. – И по каким же делам?

- Вот и хорошо, что согласен, - улыбнулся Бахмет. – На днях я хочу сходить в Муром город. Знаешь ли ты муромского князя?

- Князь там совсем малый, - ответил Стеня, - а отца я его знавал и кое-кого из бояр тамошних видел.

- Яхши, - сказал бек.

А Стеня, выходя из юрты, подумал: « Убегу при первой же возможности». Но тут же вспомнил и о дочери. А куда бежать? И зачем? И так и уехал с этим вопросом.

Через несколько дней Ямалу все-таки продолжила разговор с дочерью. Спросила как бы между прочим:

- Он приходит к тебе?

Обе сидели в юрте у Руфии. Новорожденная девочка после кормления спала, а старшую дочку отправили гулять со служанкой.

- Но ведь нельзя еще, - возразила Руфия.

- Я не о том, - усмехнулась Ямалу.

- Иногда приходит…

- А к ней каждую ночь бегает.

-  Ну зачем ты об этом? Он – мужчина, на то его воля.

- Э, нет, - встала Ямалу, - на то воля женщины, а не мужчины.

Она подошла к Руфии, села рядом, сказала тихо:

- Каму говорит, что у уруски в эту луну крови не было. Поняла? А если она мальчика родит?

Руфия испуганно посмотрела на мать:

- Но что же делать?

Ямалу сказало загадочно:

- Даст Аллах, все будет хорошо у тебя.

Руфия посмотрела на неё, и по глазам поняла, что мать нехорошее что-то замыслила, хотела остановить её, но вспомнила собственные мысли: ведь сколько раз желала, чтобы провалилась, сдохла эта белая уруска, чтобы исчезла навсегда. И Аллаха просила об этом… Грех? Но она ведь чужая, чужая, неверная! Чушка грязная! И пусть будет как будет. И ничего не сказала матери, хотя поняла, о чем речь идет.

 

ГЛАВА 28

В Муром пошли уже в июле. Бахмет взял с собой и Беклемиша. Шли двумя сотнями, одной из которых командовал Алей, а второй – Субату. Мамут остался в Городке, и общее командование было поручено Хайдару.

Впереди, как обычно, ехал разведывательный отряд, и время от времени Хайдару докладывали обстановку на дороге. Но все было тихо. Ежели и имелись в округе какие лихие люди, то они сидели тихо, не высовывались. Иногда попадались небольшие деревеньки в две-три полуземлянки, большей частью брошенные, а из тех, где жили, люди при виде бахметова воинства разбегались, бросая добро: татар боялись до жути. Но Бахмет строго-настрого запретил заниматься грабежами, и воины проходили мимо изб, даже не заходя в них.

До Мурома было дня два хорошего конного хода, но ехали не торопясь. Погода стояла теплая, сухая. Маленький Беклемиш, вооруженный саблей, луком и колчаном со стрелами, гордо восседал на своей кобылке, и хотя большой лук размерами превышал своего владельца, мальчика это нисколько не смущало – главное, что все оружие было настоящее, боевое. По обе стороны ехали рослые нукеры, чуть сзади аталык, а за ним Бахмет со Стеней.

Они разговаривали между собой, а Беклемиш, иногда придерживая коня, равнялся с ними и слушал, о чем говорят. Этот белобородый урус сразу заинтересовал его. Без руки и весь белый – настоящий Акурус. И все воины уже зовут его Акурусом. Давеча Беклемиш спросил у Хайдара, куда урус руку дел, а тот ответил, что съел, наверно. И засмеялся. Большой брат, а глупый: зачем людям свои руки есть, когда разной еды всегда так много, что кушать её не хочется, а аталык заставляет.

- Эта дорога идет от Рязани, - объяснял Стеня Бахмету, -  через Муром можно пройти во Владимир, а ежели повернуть  от Владимира к Волге, то выйдешь к Городцу и далее до булгарских земель. А вниз по Оке будет Нижний Новегород, и от него по Итилю до самого Сарая путь лежит.

- А тут чьи земли?- спросил Бахмет.

- Теперь – твои вроде…- посмотрел на бека Стеня.

- А были чьи? – усмехнулся Бахмет.

- Были муромские, а до того давным-давно, старики говорят, вроде и ничьи были. Мордва жила, мурома и всякие дикие народцы по мшарам и болотам ходили. Ныне один из оных месчерой зовется, говором на мордву похожи, но кто и откуда – один Господь ведает.

После полудня первого дня вышли к речке Унже, и, пройдя немного вверх по течению, остановились на берегу. Место было сухое, песчаное, и Бахмет велел располагаться на ночлег.

Поставили походные юрты, запылали костры, запахло едой. Солнце еще висело над самыми вершинами деревьев, краешком  задевая за них, было тепло, но уже не так жарко. Наступила самая благодатная пора, когда последние весенние холода давно забыты, а до первых осенних, кажется, еще так далеко, что самое время безбоязненно понежиться, насладиться  ласковым дыханием скупого лета. Зябко жить человеку в бескрайних русских просторах, мало тепла достается ему, и потому нигде более оно не воспринимается с такой благодарностью.

Бахмет спал один в походном шатре, а рядом в другом – Беклемиш с аталыком. Большинство же воинов ночевало на улице.

Стене было предложено место в шатре нукеров, но он лег у костра. Наломал елового лапника и соорудил себе колючую, но зато мягкую постель. Беклемиш с интересом наблюдал за ним, подходить - не подходил, но видно было, что его очень занимает этот русский. Такой бородатый, большой, белый и главное – куда он свою руку девал? А вдруг Хайдар не врет, и урусы сами себя едят…

Стеня долго не спал, лежал с открытыми глазами, глядел в звездное небо и думал, думал. Зачем он здесь? Как так случилось, что он теперь служит татарам? Сам, по доброй воле служит… Давеча, поглядев на маленького бека, вспомнил и двух своих сыновей. Один совсем еще грудничком помер, а второй, пожалуй,  с этого татарчука уже был. Не везло ему с сыновьями, да и вообще с детьми: шесть раз жена рожала, а лишь одна Фетинья до невест дожила. По сути кроме неё у него больше никого и нету. И где-то теперь молоденькая мещерячка? Может, убили татары? Хотя зачем убивать – взял какой-нибудь. Надо при случае узнать…

Уже заснул, когда его вдруг в бок что-то ткнуло. Стеня подумал – сучок от лапника и отодвинулся, но опять ткнуло и позвали негромко:

- Эй ты…

Стеня открыл глаза – над ним стоял маленький бек с палкой в руке. Взошла луна, и видно было хорошо. Стеня сел, сказал строго:

- Ты пошто не спишь?

Мальчик присел перед ним на корточки:

- Скажи, Акурус, а куда ты руку дел?

- Руку? – не сразу понял Стеня. – Руку мне отрезали. – И объяснил: - Заболела и отрезали.

- И ты её съел?

Беклемиш испытующе заглянул ему в глаза.

- Съел? – удивился Стеня. – Зачем съел? Кто тебе сказал?

- Хайдар сказал.

Стеня засмеялся:

- Ну, это он нарочно.

- Я так и думал, - сказал Беклемиш. – Командир, а глупый.

- Нельзя так о старшем брате говорить.

- Можно, - отрезал мальчик. – Подвинься, я с тобой лягу.

- А как же аталык?

- Он дрыхнет.

Стеня подвинулся, и Беклемиш лег рядом. Лежал, посапывал, а потом заставил Стеню рассказывать всякие истории, и чтобы обязательно были страшными. И Стеня стал рассказывать ему сказки, которые слышал от своей няньки и матушки. И сам вспомнил те годы, когда был таким же, и почувствовал даже некую теплоту к этому татарчуку, лежащему рядом с ним. Беклемиш под звук его голоса вскоре заснул. И снился ему Змей Горыныч и прекрасная княжна, которую надо было защищать, и он дрался с какими-то чудищами и всех побеждал. Следом уснул и Стеня.

Под самое утро, когда уже совсем светло сделалось, из своего шатра, покряхтывая – опять шея болела – вылез Бахмет и, отойдя к березке, долго стоял – нужду справлял. А когда возвращался, увидел вдруг спящего Стеню и Беклемиша с ним. Нахмурился – что это такое?! Где аталык? Подошел, хотел ногой пнуть Стеню, но передумал: уж очень сладко спал его сын, заботливо укрытый куском войлока. И видно, что это Акурус его накрыл, потому как на самого себя войлока ему не хватило.

- Давно он к нему пришел? – спросил Бахмет у нукера.

- С вечера, господин.

- А ты почему его в шатер не вернул?

- Прости, бек, но он не слушается.

- А аталык, аталык где?

Заглянул в шатер сына – аталык спал с открытым ртом и храпел. Бахмет усмехнулся, подумал: « Старый уже… Ему сейчас хоть игривую кыз рядом положи и то не проснется». И эта мысль доставила ему удовольствие, потому что он-то тут же проснется! Не затупилась еще сабля в ножнах. И не стал никого будить, вернулся к себе. Однако почему-то неприятно было, что его сын подружился с урусом. И утром, строго выговорив аталыку, сказал и Беклемишу:

- Ты к этому урусу больше не ходи.

Тот посмотрел на отца своими ясными, чистыми как родник глазами и спросил с удивлением:

- Почему, ата?

И Бахмет не нашел ответа на этот простой вопрос мальчика, поджал губы и промолчал, подумав: « А действительно – почему?»

Во второй половине третьего дня пути вышли из леса на обширное поле. Часть его, разделенная межевыми полосами, была засеяна рожью, рядом рос овес, чуть дальше стояла греча, но значительные участки безлесного пространства поросли луговыми травами, и по ним, выйдя из соседнего березнячка, уже шагали молодые березки, постепенно заполняя собой брошенные угодья. И видно было, что не первый год они вышагивают по этому цветастому лужку, потому как некоторые деревца были уже и большенькими.

За полем, ближе к обрывистому берегу Оки, виднелись купола двух каменных храмов Спасского монастыря и остатки обгорелой порушенной стены, за которой виднелись невзрачные избушки-полуземлянки, почти по соломенные крыши вросшие в землю, и лишь несколько кучно стоящих, высоких строений говорили о том, что здесь же обитают и владетели этих мест.

- Это и есть Муром? – спросил Бахмет, останавливая коня.

И все остановились.

- Да, господин, - подтвердил Стеня.

Бахмет покачал головой:

- И кто ж его так?

- Последним был Тудан, - ответил Стеня. – А до того много ваших прошло.

- Наши – ваши, - поморщился Бахмет. – Не все наши с нами братаются. – И, поглядев на Стеню, добавил назидательно: - Так-то, боярин.

В городе ударил колокол, и частый тревожный звон пошел по окрестностям. Видно было , как на бугорке  перед самым высоким домом собираются люди, конные и пешие. Засуетился народ и возле изб. В поле два, невесть откуда выскочивших всадника, заметив татар, хлестнули коней и, сломя голову, понеслись к городским домам, а какие-то бабы побежали с гречишного поля. Воины улюлюкали им вслед, смеялись, отпуская скабрезные шутки.

- Возьми людей, - сказал Бахмет Стене, - поезжай, скажи – с миром идем.

Стеня с десяткой воинов поскакал к княжеским хоромам, и вскоре навстречу неторопливо едущим по пустым улицам татарам появились встречающие – два конных боярина со свитой. Один из них спешился, поклонился Бахмету и сам повел его коня на княжий двор. Муромские дружинники с оружием и в доспехах молча стояли по одну сторону, хмуро  разглядывая непрошенных гостей. Но было их мало, и бек, замечая эти взгляды, усмехался, довольный, отмечая действия племянника, по приказу которого татарские воины расположились полукольцом вокруг русичей, полностью лишив их свободы маневра.

Гостей повели в хоромы. Это был большой дом с подклетью внизу и светелкой наверху. Рядом к нему еще что-то пристраивали. От толстых сосновых бревен  самого дома еще пахло смолой, и по цвету хорошо струганного дерева видно было, что построен он недавно.

Муромский князь оказался белобрысеньким мальчиком едва ли года на два постарше Беклемиша. И когда в трапезной все сели за стол, оба мальчика принялись с интересом изучать друг друга.

-Князь Муромский Василий Ярославич, - представили Бахмету этого мальчика.

Бек, сдерживая невольную улыбку, поклонился, и юный князь, не вставая, ответил наклоном головы. « Мал, но обучен, - отметил Бахмет. – И порода уже видна, как у хорошего жеребенка». Сидел князь в кресле, опираясь на подлокотники, весь выпрямившись, а под ноги ему для удобства была подставлена скамеечка, скрытая длинной, до пола свисающей скатертью.

Сначала беседа не клеилась. Да и князь слишком мал был для серьезных разговоров и более молчал, а если и говорил, то по наущению, потому как перед тем рядом сидевший боярин шептал ему на ухо. Рассуждали более о погоде, о видах на урожай, об охоте в здешних местах. Но потом пришел игумен Спасского монастыря, и разговор оживился. Сразу почувствовалось, что здесь его уважают и к его словам прислушиваются. Был игумен еще не стар, серые глаза вострые, буравчиками в собеседника вкручиваются, вошел скоро, так что длинная ряса сзади как от ветра колыхнулась, перекрестился и сел по правую руку от князя на оставленное ему место.

- Русские люди завсегда рады гостям, с миром пришедшим, - сказал игумен, глядя на Бахмета.

Стеня перевел.

- Если звери в лесу перегрызут друг друга, то кто же владеть тем лесом будет…- ответил бек.

- Справедливы слова твои, - сказал игумен, - ибо не человек владетель этого мира, а Господь, создавший его.

- Так же  говорит и великий пророк Мухаммад, - подтвердил Бахмет.

Слуги стали подавать еду: расстегаи, пироги с визигой, щи с бараниной, жареных  куропаток, закуски разные. Пили медовуху и вино греческое, привезенное из Булгарии. «Неплохо живет князь Муромский», - думал Бахмет, обгладывая баранью косточку. А Беклемиш нетерпеливо ёрзал на лавке: и жестко, и сидеть неудобно, и разговоры взрослых уже надоели, да к тому же писать хочется.

После подпития беседа стала более откровенной.

- Князь ведает, что вы сели в нашем Городке, - сказал игумен, - также он ведает, что супротив христиан от вас притеснения нету. Но спрашивает, как далече вы пойдете?

«Не князь, а ты спрашиваешь», - мысленно усмехнулся Бахмет и ответил иносказательно:

- Два оленя на большом лугу никогда не помешают друг другу. И зачем им идти куда-то, когда корма вдосталь.

- Мне надо… - шепнул Беклемиш Хайдару.

- Иди, - согласился тот.

Беклемиш под присмотром аталыка и двух воинов пошел за угол конюшни. Княжий двор был просторный: избы слуг, каменные погреба – ледники, сенники и еще какие-то постройки.

Возвращаться за стол Беклемиш не захотел. На улице было хорошо. Уже вечерело, погода была как вчера - теплая. Возле изб прислуги столовались нукеры из охраны бека. Русские женщины подавали им еду, и там было весело. Беклемиш с интересом смотрел в их сторону и вдруг услышал чей-то рык. Пошел на звук и за углом сенника увидел клетку с огромным медведем в ней. При виде Беклемиша медведь встал на задние лапы, а передней начал размахивать, будто просил что-то.

- Это он еды выпрашивает, - вдруг сказал кто-то.

Беклемиш обернулся – Муромский князь стоял сзади. Беклемиш, постоянно общаясь с Микитой и русскими ребятами, уже хорошо говорил по-русски, но переспросил:

- Еды?

- Ну да. Вот, щас гляди. Ивашка! – позвал он.

И приказал подбежавшему мужику:

- Принеси хлеба с медом и миску, полоскать будем.

Ивашка, мужик в серой веревочкой подпоясанной рубахе, понимающе кивнул:

- Слущсь.

Что, очевидно, должно было обозначать:  слушаюсь.

Князь Василий был повыше Беклемиша, но такой же прогонистый, гибкий, волосы русые по шею стриженые. Теперь он вовсе не казался таким серьезным, как за столом.

Ивашка принес горбушку хлеба, мед в ковше и медный тазик с водой, который просунул в отверстие внизу клетки. Медведь заинтересованно понюхал воздух и, видно, учуял запах меда, забеспокоился.

- Ведьмедь, ведьмедюшка, - ласково сказал Василий, - покажи-ка нам, как у деда Макара зуб болит.

Медведь приложил лапу к морде, как бы изображая, что за щеку держится. И тут же замахал ею, требуя награды. Ивашка сунул ему кусок хлеба с медом.

- А голова с угару? – спросил Василий.

Медведь приложил лапу к голове и даже наклонил её, будто жалуясь.

- А как девки порты полоскают?

Ивашка сунул медведю какую-то тряпмцу, а тот, зацепив её когтем, стал волтузить в тазике с водой.

- А как ты сердишься? – спросил князь и сделал шаг назад, но не успел отойти – медведь жахнул лапой по воде в тазике, и брызги полетели во все стороны, обдав и князя и Беклемиша.

Оба мальчика с мокрыми лицами стояли друг перед другом и смеялись, и не было им никакого дела до забот взрослых людей, которые сейчас сидят за столом и решают какие-то свои, важные, по их мнению вопросы. Но разве могут быть в жизни вопросы важнее чем сама жизнь?..

 

ГЛАВА 29

Как-то Мамут приехал из русской деревни и рассказал Ямалу, что двое урусов от грибов померли. И посмеялся:

- Нас сыроядцами зовут, а сами всякую нечисть жрут.

Этот разговор Ямалу запомнился. И однажды она, позвав служанку Назибу, которой полностью доверяла, велела разузнать про эти грибы. Подумала: « И никакого яда не надо. Если не сдохнет, то болеть будет…»

К вечеру Назиба не только выведала все о тех грибах, но даже принесла один – показать.  Невзрачный беловатый грибок в лопушок завернутый.

- И что, от этого помереть можно? – не поверила Ямалу.

- Урусы говорят, что от такого и пять человек помереть могут. А называют они его поганкой.

- А вдруг одного мало будет, - засомневалась Ямалу. – Ты еще достань. Ты у кого их берешь?

- Ни у кого, госпожа. Мне их урусский мальчик показал: их в лесу много.

Утром Назиба принесла еще два гриба, а дальше все было просто. Грибы изрезали в мелкое крошево, и Назиба со страшным своим месивом, завернутым все в тот же лопушок, поехала в Городок, покрутилась во дворе, где варили еду для оставшихся знатных татар, дождалась, когда Каму придет за ужином, и, улучив момент, высыпала в плов содержимое лопушка. Очень довольная, Назиба уже села на коня, но тут вспомнила еще об одном поручении хозяйки. Нашла уруску Аксюту и сказала ей:

- Тебя Акулин зовет.

- Меня?! – удивилась и обрадовалась Аксюта.

Подумала, что, может быть, изменилось что-то.Но в юрте Акулины её явно не ждали. Каму глянула на Аксюту, спросила холодно:

- Чего тебе?

- Я… Мне сказали, Акулина зовет.

- Я тебя не звала, - удивилась Акулина. – Но садись, коль пришла.

Однако Аксюта не села. Стояла, глядела на бывшую подругу. Эта ведьма еще краше стала, лицо белое, лощеное, волосы расчесаны волосок к волоску, платье из китайского шелка, в ушах серьги, а на шее бусы. И Каму её уже госпожой кличет. «Господи, и за что все это ей?» - с ненавистью подумала Аксюта.

- Нет уж, - сказала, - я пойду.

И ушла. Тошно было смотреть…

- И чего приперлась? – гадала Каму. – Кто её звал? Врет, наверно. А ты гляди, пусть она девка глупая, но и у глупой на зло ума хватит.

За время отсутствия Хайдара Акулина подружилась с Каму. Хотя та, как служанка, и оказывала ей полагающееся почтение, сама Акулина  никакой госпожей себя не считала, и даже неловко становилось, когда её так называли. И с Каму они стали как подруги. Рассказывали друг другу о своей жизни. Каму, как более старшая, советы давала, подсказывала, что надо делать, чтобы по татарскому обычаю получалось и чтобы от того Хайдару приятно было. Оказалось, что Каму родом из Персии. Взяли её в плен еще девочкой и продали толстому торговцу мясом из Хорезма, который использовал её уже как женщину. Среди рабов были русские, от них она и языку обучилась. А потом приглянулась одному татарину по имени Акрам. Он выкрал её у торговца и увез в степи за Сейхун. Так она и оказалась среди ширин. Но года через два Акрам погиб, и её взял в служанки отец Хайдара Ильбек. Потому она Хайдара с детства знает.

Они поели плова, выпили молока и легли спать.

- Ты за дочкой-то пошли, - сказала Каму. – Пока Хайдара нет, пусть с нами побудет.

- С утра пошлю, - согласилась Акулина.

Глаша теперь почти все время жила у бабки. Мать Акулины, на дух не переносившая татар, теперь смирилась, а внучку свою очень полюбила. И все было хорошо, но Хайдар хотел, чтобы Акулина стала мусульманкой. Пока что не уговаривал, а так лишь, намекал, и когда Акулина сказала об этом матери, та заявила решительно:

- Прокляну! Посмей токо!..

- Это он для свадьбы, чтобы одной веры были, - объяснила Акулина.

- Дак, пущай твой татарин и окрестится! Тоды у него и одна жена будет. А то первая, вторая, десятая… Нынче ты первая, а завтра десятой станешь.

- А ежели понарошку их веру перенять, - убеждала Акулина.

- Как это понарошку? – возмутилась мать.- На иконы, прости Господи, плюнуть? Да?

- Матушка, да ведь у самой в закутке Перун с Макошью стоят, - напирала Акулина.

- Не твое собачье дело! – отрезала матушка. – Пущай стоят. Они каши не просят.

С улыбкой вспоминая все это, Акулина и заснула.

А к полудню следующего дня она вдруг почувствовала себя так дурно, что её стошнило, и в животе боль нестерпимая началась. «Что-нибудь не то съела, - подумала она, - пройдет». Но не прошло: еще раз стошнило, потом еще и еще, и по нужде несколько раз сходила и нехорошо сходила – с кровью. Каму суетилась вокруг, поила её, а пить все хотелось и хотелось. Но и молоко, и вода тут же выливались обратно. Акулина лежала, свернувшись в клубок, и дергалась от боли.

Еще с утра посланные люди привезли Глашу. И девочка  сидела перед скорчившейся матерью и уговаривала её:

- Матушка, родненькая, вставай… Пошто ты так?

Акулина, сначала  не сомневавшаяся, что поболит и пройдет, теперь уже не была уверена в этом. Что-то странное происходило в её теле. Все внутри горело и пить хотелось, но и питье не помогало. А вскоре и с Каму вдруг началось то же самое.

- Отравили…- сразу поняла Каму.- Наверно, сука эта… Не зря приходила…

Позвали татарскую знахарку, привели шамана, а к вечеру привезли и Марью. Она осмотрела обеих и, покачав головой, вышла из юрты. Увидела старшего баурчи, ответственного за приготовление пищи, сказала ему тихо, подбирая татарские слова:

- Надо убрать всю еду, которую они ели.

Баурчи испуганно посмотрел на неё:

- Отрава?

- Скорее всего, - кивнула Марья.

Из деревни пришла мать Акулины, родные, соседи. Люди стояли в отдалении от юрты, опасаясь заразы, жалели заболевших, вспоминали и собственные болячки, а потом все стали расходиться: дела делать надо было – лето год кормит, да и на всё Господня воля.

Евфросинья и Марья всю ночь просидели у больных. Каму было немного получше, и она разговаривала, а Акулина под утро стала впадать в забытье, металась, стонала, а потом, когда рассвело, пожаловалась, что в глазах двоится. Марья посмотрела на её необычно расширившиеся зрачки и шепнула Евфросинье:

- Готовься… Помрет…

- Да как же так? – глянула на неё Евфросинья.- Да что же с ней?

- Отрава, кажись, - шепнула Марья.

-Отрава?

- Да. И мабуть, грибы поганые…

- Татары же не едят грибы!

- Не знаю…- пожала плечами Марья.

- Господи, Господи, - запричитала Евфросинья, - татарва проклятая! Знала ведь, говорила, не раз ведь говорила ей…А то: он добрый!.. Вот тебе и добрый. Все они одинаковые…

- Тут эта девка Аксюта была…- прохрипела Каму.

Акулине становилось все хуже и хуже. Так прошел день, потом и ночь, а утром следующего дня она перестала метаться, лежала тихо, только дышала прерывисто. Все лицо её заострилось, пожелтело, глаза провалились, и она уже совсем не походила на ту молодую красивую женщину, которой была всего лишь два дня тому назад.

 

Из Мурома вышли ранним утром. Гостей провожали бояре и сам молодой князь Василий. Они с Беклемишем так подружились, что Василий проводил татар далеко за город. Бахмет пригласил его посетить Городок, и приглашение было принято.

Бек остался доволен поездкой. Теперь захват его людьми земель вокруг Городка был по сути  узаконен, ибо хозяева этих мест молчаливо признали его право на владение ими. И завязавшуюся дружбу между своим сыном и русским князем бек тоже приветствовал. Пока они дети, но дети в противоположность взрослым обладают способностью расти, а вместе с их ростом может окрепнуть и дружба между ними. А это немаловажно, потому что жить мирно и спокойно среди чужого народа без друзей невозможно. Бахмет теперь знал, что останется в этих местах навсегда. Да и что искать? До Сарая далеко, русские князья своими замятнями озабочены, и выходит, что никому сейчас и дела нет до этой глухой окраины.

- Скажи, - обратился Бахмет к Стене, - а кто Городок строил?

- По преданиям князь Юрий Долгие руки со своим сыном Андреем. Но давно то было.

И поехали молча. А маленький бек умаялся за дорогу, да и встали рано, и Бахмет отправил его в крытую повозку, где тот и уснул.

Вернулись в Городок к обеду. Хайдар, узнав о случившемся, бросился в юрту, посмотрел на Акулину и обомлел: кто это? Она ли? Потом пригляделся – она. Но, Аллах, что от неё осталось…

- Акулин, - тихо позвал он.

- Она не слышит, - сказала Марья.

- Как не слышит? Почему не слышит? Акулин? – не поверил он.

Веки её, вдруг дрогнув, открылись, а Хайдар отшатнулся – вместо голубого на него глянуло что-то темное и жуткое: зрачки глаз были расширены до предела и зияли черными провалами.

- Что, что с ней? – угрожающе повернулся он к Марье. – Говори, собака!

- Наверно, отрава, господин.

- Отрава?! Кто, кто тут был? – подошел он к лежащей в другой стороне юрты Каму.

Она была в сознании.

- Аксюта приходила, - с трудом ответила Каму.

- Приведи мне Аксюту, - приказал нукеру Хайдар.

Но тут приехал Бахмет и взял дознание в свои руки. Допрошены были все готовившие еду. Но больше никто не отравился, и подозрение пало на Аксюту. Она одна в это время приходила в юрту, и у неё были веские причины отравить свою соперницу.

-Зачем приходила? – спрашивали её.

- Мне сказали, что меня зовут…

- Кто сказал?

- Какая-то татарка…

- Врешь, собака!

Аксюта плакала, умоляла, на коленях ползала, сапоги целовала, Господом клялась. Но ей не верили, и главной уликой стало то, что по мнению Марьи отрава была сделана из поганых грибов, а татары в грибах ничего не понимают.

Акулина умерла ранним утром. Евфросинья сидела рядом с дочерью, а в сторонке притулилась Марья. Она уже сделала все, что можно было сделать, и теперь лишь ждала, моля Господа, чтобы не слишком  мучилась.Хайдар нервно бегал туда-сюда, а потом отрешился от всего, сел напротив Евфросиньи по другую сторону Акулины и сидел, тупо уставившись на потухший очаг, иногда лишь взглядывая на любовь свою. Не мог видеть её так страшно изменившегося лица и уйти сил не было. Уже заря занималась, когда его будто кто в бок толкнул – посмотрел на неё и увидел черные провалы открывшихся глаз, и обрадовался:

- Акулин… - позвал с надеждой и взял её руку.

Лицо Акулины осталось недвижимым, и он не понял, слышит ли она его, но в её глазах вдруг появились слезы.

- Акулин? – с отчаянной надеждой склонился он к ней.

В этот момент странная дрожь прошла по всему её телу, оно потянулось и замерло, и дыхание остановилось.

Хайдар тоже замер: вот сейчас вздохнет… Но она не вздохнула.

- Акулин! – закричал он, тряся её за плечо. – Акулин!.

 В отчаянии склонился к ней, уперся лбом в её еще живой лоб, и комок подкатил к горлу.

- Все, господин, все, - успокаивала его Марья, осторожно трогая за плечо.

- Уйди! – отшвырнул её Хайдар.

Но тут же сам встал и вышел. Завыла, запричитала Евфросинья, заплакала и Марья – жалко всех было.

После полудня принародно повесили Аксюту. Родом она была из соседней деревни, и лишь на следующий день приехали ее родные, и им было дозволено забрать тело. Бахмет не совсем был уверен в виновности этой русской девки, но во избежание всяких неприятностей предпочел не продолжать дальнейшее дознание. Каму осталась жива, правда, прожила недолго, весь остаток своей жизни она мучилась разными болезнями.

Акулину похоронили в Городке на старом православном кладбище. Так велел Хайдар. Сам же на похороны не пошел, стоял, через овраг глядел, как поп Епифаний над гробом что-то говорит, а потом по русскому обычаю все с покойной прощаться стали. А он и проститься не подошел – не мог. Никак не хотел признать, что это его Акулин такая страшная: лицо все желтое, черными пятнами пошло – совсем не она. Но когда закопали, и все разошлись, пришел на могилу, встал на колени лицом в сторону Мекки и помолился как знал, сначала по-арабски, а потом и своими словами попросил Аллаха принять её душу. И впервые вдруг остро почувствовал ненадежность этой жизни. Никогда прежде не думал об этом, когда и сам убивал, когда и его пытались убить. А вот сейчас подумал. И будто холодный ветерок прошелся по душе и выдул из неё и горечь, и жалость, и боль, оставив лишь ощущение пустоты и непоправимости случившегося.

 

ГЛАВА 30

Юрий Данилович проснулся среди ночи и долго лежал без сна, глядя в едва заметное в темноте опочивальни оконце, через которое пробивался скудный свет от белых снегов, заваливших весь город. Ночь была звездная, с вечера еще прояснилось, и теперь чувствовалось, что мороз крепчает.Где- то в стороне Неглинной выла собака, а другая чуть ли не из-за Москва-реки отвечала ей, и непонятно было: то ли это тоже собака, то ли волк. В последнее время много их развелось. « Еще батюшка говорил, - вспоминал Юрий, - мол, чудное дело – как токо напасть случается, мор али пожоги, али набег татарский, волки тут как тут, стаями из лесов выходят, пешком по дорогам шастают, а ведь вот, когда в княжестве благость, те же волки в лесах смирно сидят. На беду что ли идут? И сейчас ведь неспроста воют: к покойнику, верно…»

Юрий встал, подошел к оконцу – внизу слюду уже узорчатым ледком прихватило, а через верх видать купола храмов, высокие дома боярские, купеческие, избы простолюдинов, а в княжьем дворе стража у костра греется, а один бегает, рукавицами хлопает. Видать, мороз крепкий. Да и в опочивальне в исподнем стоять студено.

Юрий позвонил в колокольчик. Со свечей в руке вошел сонный слуга Ягошка, спросил, сдерживая зевоту, явно недовольный, что разбудили:

- Чаво, княже?

- Чаво, чаво! – вспылил Юрий.- Отъел морду на моих харчах. Гляди мне! В сторожу выгоню, тогда попрыгаешь на морозе-то.

- Я, княже… Прости, княже… - засуетился Ягошка.- Чаво изволит Юрий Данилович?

- Вели печи шибче топить. Вишь, мороз какой. Да и сам мог бы догадаться.

 - Сей миг, Юрий Данилович, - поклонился Ягошка, - сей миг.

Юрий снова лег в постель, но сна не было. Мучил вопрос: что делать с Константином Романычем, князем рязанским? Отпустить, как этого требует Михаил тверской? Но это все едино, что самому с камнем на шее в прорубь нырнуть – потом не вынырнешь. Покойный митрополит Максим тоже к этому склонял, и, прости Господи, но нынче и к делу, что пока на Руси митрополита нет, по своему разумению все решить можно. Ежели отпустить Константина, то он непременно с Михаилом пристяжным пойдет. А тут еще брат Александр предал, осенью к Михаилу в Тверь убег и глупого Бориску с собой увел. Хотя, может, не так уж молод и глуп он… Ведь о чем-то в Костроме с Михаилом говорил… Небось, не о птичках на колокольне. А Алексашка вор! Изменник! Никогда и помыслить не мог, что решится на такое… Ну, лаялись, ну, всякое бывало, но чтобы предать! Супротив старшого пойти! И ведь не просто так, не задарма к Михаилу ушли. Алексашке, видно, Москва обещана, а Бориске еще чего-нибудь. Значит, скоро рать Михаилова под Москвой будет. И не дай Бог с Рязанью соединятся – тогда не выстоять.

Опять собака воет. И не спится. А ночь долгая- долгая, как пряжа ниточкой все тянется и тянется. Скоро, правда, солнышко на лето повернет, но до настоящего свету, до февральского еще далече. Муторно на душе, муторно…

Еле заснул, а проспал допоздна: младшие братья Иван с Афанасием уже ждали к утреннику. После еды, когда в благодарение Господу молиться стали, Юрий посмотрел на них и подумал: « Малы еще, поговорить не с кем, посоветоваться…»

Однако с Константином надо было решать, тянуть более нельзя. Но тошно одному пойти на такое, тошно… Ежели Протасия позвать? Намедни намекал ему, но тысяцкий увильнул, на другое разговор переиначил, как лиса все чует.

Проводил братьев и велел все-таки позвать Протасия.

Высокий сутуловатый тысяцкий, пригнувшись, дабы не задеть о притолоку, вошел, степенно поздоровался. Был он в годах, борода с проседью, виски будто мукой посыпаны.. При батюшке Протасий был уже тысяцким, вместе Москву ставили, вместе обороняли, вместе ратились, а самого Юрия, несмышленыша еще голопузого, на руках держал.

Сели за стол друг перед другом, пили горячий сбитень. Протасий молчал, выжидающе поглядывая на князя. Но уже знал, о чем разговор пойдет и морщился как от зубной боли – не хотелось в это ввязываться. Князь еще молод авось потом грех и замолит, а ему уже пора и о горнем подумать.

- Что делать будем? – спросил Юрий.

Протасий помолчал, потом уточнил:

- Ты о нем?

- О нем, - хмурясь, кивнул Юрий.

- Да-а-а, - раздумчиво сказал Протасий, - решать надобно.

- Ну а как? Как ты мыслишь?

- Да ведь, верно, одинако мыслим… - ответил Протасий.

И оба надолго замолчали, каждый внутри себя, как жгучий перец с натугой переваривая по сути давно уже принятое решение. До этого дня Юрий тянул, откладывал, потому как грех страшный и боязно было, но нынче уже приспичило – откладывать более нельзя.

- Я на себя грех возьму,- сказал Юрий тихо.

И, когда Протасий ушел, встал перед образами, попросил вслух:

- Яко можно прости , Господи. Сам ведаешь, не в утробу свою жито складываю – для людишек блюду.

К вечеру он все-таки еще раз сходил к Константину, попытался уговорить.

Рязанский князь содержался в отдельном тереме. Вокруг городьба, охрана. Увидев Юрия, командир сторожи подбежал, доложил:

- Все в порядке, княже, только что откушать изволили.

Юрий усмехнулся. Кормили Константина сытно, раньше и конные прогулки дозволялись, и лишь с полгода как Юрий запретил их – боялся, что отобьют пленника. Да и подумает пущай, поразмыслит – авось подействует. Но не подействовало.

- День добр, князь, - поздоровался Юрий, входя в горницу.

- Кому добр…- ответил Константин, откладывая в сторону какую-то книгу.- А мне… все едино.

 Сидит за столом, слева свеча в тяжелом бронзовом подсвечнике. Сгорбился весь, поседел. « Сколь лет тут, - подумал Юрий,- а все упирается».

- Вот, Константин Романыч, - ласково начал он, - опять я к тебе с той же самой просьбой.

И положил на стол еще при батюшке написанную грамоту.

- Та же самая? – спросил Константин.

Взял грамоту, поглядел и отложил в сторону:

- Та же.

- А чего зазря чернила тратить? – начал злиться Юрий.- Говори, подпишешь? – И пригрозил: - Последний раз спрашиваю.

- Никогда у тебя в подручниках не ходил и ходить не буду, - жестко ответил Константин.

- Ведь сдохнешь здесь! – Юрий подошел к Константину. – Щуплый князь,  сам  удавил бы…

Но сдержался, отошел.

- Пущай, - сказал Константин.- Зато моим детям за отца стыдно не будет.

Юрий взял грамоту, выругался матерно и вышел. На улице приказал начальнику стражи:

- Ночью пустишь одного человечка. Он тебе скажет, что от меня. А рязанских служек всех удали. Понял?

- Понял, княже.

- И чтобы никому ни гу-гу. Понял?

- Понял.

- Гляди мне!

И пошел, хрумкая по стылому снегу, к ждущим его дружинникам.

Еще более разъяснило, солнышко садилось в чистое, и мороз крепчал.

Уже стемнело, когда Юрий велел позвать Жилку. Этот, случайно купленный в Орде мужичок  оказался как нельзя ко двору: с виду неказистый, но с железной хваткой рук, верткий как змея; он у людей, его не знающих, не вызывал никакого опасения, и потому использовался Юрием в редких, особых случаях.

Однажды один проезжий татарин, командир баскакского отряда, оскорбил Юрия, назвав его мышью по сравнению с царем Орды Тохтой. И это сравнение с вонючим грызуном сильно задело самолюбие князя. Виду он не подал, даже одарил татарина подарками. Но вслед ему послал Жилку. И ничего ему не объяснял, указал только на того татарина. А через седмицу Юрию доложили, что на владимирской дороге в своем шатре вдруг помер татарский мурза, который только что в Москве был. И не болел ничем, а вот взял и помер. Юрий ни о чем не спрашивал Жилку, но после того случая отписал ему домик на берегу Москва-реки и жалованье положил.

Слуга привел Жилку. Князь кивнул слуге, и тот вышел.

- Есть одно дело, - сказал Юрий и поморщился: тяжко было говорить – это ведь не татарин. А свой, княжеского роду…

- Слушаю, Юрий Данилович, - поклонился Жилка.

- Рязанский князь Константин ведаешь где? – спросил Юрий.

- Ведаю.

- Нынче ночью…  сходи туда… - запинаясь, сказал Юрий. – Тебя пустят. И тихо чтобы…

И, высказав самое трудное, пряча лицо, повернулся и пошел к печному дымоходу как бы руки погреть.

Жилка глянул на него, поклонился и как тень бесшумно вышел. А Юрий вздохнул с облегчением: « Все. Теперь - все».

Ночью опять не спалось, и опять выли то ли собаки, то ли волки, протяжно выли, тоскливо, будто самому Господу жаловались на долгую темь зимы, на бескрайние снега, на голод и гиблую стужу этой огромной неласковой земли.

Утром Юрию доложили, что князь рязанский Константин Романыч нынче в ночь преставился. И, хотя ни на теле, ни на шее князя никаких следов насилия обнаружено не было, по Москве сразу же пошли слухи: удавили, удавили. Шептались, шушукались, и все, даже самые глупые, знали по чьему приказу то сделано.  Поступок этот был один сплошной грех, но москвичи своего князя любили и осуждали не его, а Константина – мол, старый козел уперся рогом, хотел Коломну возвернуть, вот и получил свое. И поделом!

 

ГЛАВА 31

После поездки в Муром маленький бек подружился со Стеней. А Бахмет выделил своему русскому советнику юрту в курене на берегу Бабенки, и теперь Стеня жил среди татар.

Вечерами у костра собирались ребята, и Стеня по настоянию Беклемиша рассказывал им русские сказки и былины. Случалось, даже сам Бахмет приходил послушать, но сидел недолго, усмехался и уходил. А Стене, вскоре истратившему весь запас историй, пришлось и самому сочинять, потому как ребята требовали от него все новых и новых рассказов. И он сочинял, и, наверно, получалось неплохо, потому что мальчишки каждый вечер с нетерпением ждали его, а, увидев, бросались навстречу:

- Акурус пришел! Акурус!

Вместе со всеми мальчиками приходил и внук Стени Арслан, глазастенький темноволосый мальчик лет пяти. Он знал, что Стеня доводится ему дедом, но когда тот пытался как бы невзначай приласкать его, отстранялся и сразу же уходил.

Стенины истории слушали и взрослые, благо он теперь по-татарски говорил  как по-русски. Иногда и Амаджи, приходя за Беклемишем, останавливалась, не торопясь увести сына. С дочерью Стеня виделся ежедневно, а вот Тайджу по-прежнему сторонился своего русского тестя, не поощряя и его сближение с внуком.

Все переменилось неожиданно. Случилось, что в русском селении сорвалась с привязи собака. Дело обычное, но она пропадала несколько дней, а вернувшись, сбесилась, искусала хозяина и снова убежала. На её уничтожение были посланы люди, но собаку не нашли. Русская деревня находилась довольно далеко от летней татарской стоянки, и потому это событие особого беспокойства тут ни у кого не вызвало.

Прошло два дня. На третий около полудня Стеня вышел из юрты и глядел, как Беклемиш с Микитой играют неподалеку, а Арслан стоит и смотрит на них. Стеня улыбнулся ему, но мальчик смущенно отвернулся. И тут вдруг из леса вышла тощая, с провалившимися боками собака и остановилась, Язык её вывалился из пасти, на морде была пена.

- Бешеная! – в ужасе закричала какая-то служанка.

Игравшие дети, завизжав, бросились бежать, а Арслан замешкался.

- Беги! – крикнул ему Стеня.

Схватил кусок войлока, на котором обычно отдыхал, и бросился навстречу собаке, заступив ей дорогу. Пес сразу же бросился на него.

Стеня ударом культи отбил прыгнувшее животное, а левую руку с войлоком с силой воткнул в раскрытую пасть и повалил пса, прижав к земле и удерживая.

- Да убейте же его! Убейте! – кричал он опешившим нукерам, остервенело борясь с небольшой в общем-то, но оказавшейся неожиданно сильной собакой, стараясь как можно глубже в глотку заткнуть ей руку с войлоком, чтобы она не могла сомкнуть челюсти.

Наконец, подбежали нукеры с аталыком и сразу три сабли пригвоздили безумное животное. Стеня дождался, пока собака не перестанет дергаться, осторожно вынул руку из пасти и обреченно глядел, как с войлока капает ядовитая слюна. Нукеры в страхе отошли от него. А Беклемиш вдруг бросился к нему, его перехватили, он же, пытаясь вырваться, ужом извивался в руках держащего его аталыка  и все спрашивал со слезами в голосе:

- Акурус, он укусил тебя? Он укусил тебя?

- Не знаю, - тихо ответил Стеня, разглядывая руку.

Крови видно не было.

Все повыскакивали из юрт, но стояли в отдалении. Вышел и Тайджу. Ему рассказали о случившемся, он подошнл к Стене, поглядел на него, на собаку, сказал сухо:

- Иди, вымойся.

И Стеня с отрешенной покорностью пошел к Бабенке, ополоснул сначала руку, а потом и весь лег в воду, погрузившись с головой. Усмехнулся грустно: « Вот ведь как – татары помиловали, а бешеный пес приговорил». Но на руке явных ран не было, виднелась лишь одна царапина, да точечные синяки от зубов, но без прокусов. У Стени появилась надежда. Сверху с обрыва какая-то служанка бросила ему одежду и крикнула:

- Надень эту! Эту надень! А старую сжечь велено!

Через некоторое время ему скинули горящую головню. Стеня развел костер и переоделся. Потом раскалил на огне камешек и прижег царапину на руке и все синие точки от зубов.

Вскоре привезли Марью, и она, осмотрев стенину руку, спросила:

- Слюна от собаки в глаза не попала?

- Нет, кажется…

- Ну, тоды и ничего с тобой не будет. Бог миловал, - сказала Марья и, помолчав, добавила: - Видать, любит тебя Господь.

Стене поставили походный шатер в стороне от куреня, и с неделю он жил отдельно от всех. Это было навроде испытания, потому как Марья сказала, что бешеная болезнь не враз начаться может. Но у Стени она, слава Богу, так и не началась.

А через неделю его позвал Тайджу. В юрту привели и его сына Арслана, и они втроем сидели и пили чай и угощались шербетом.

 

ГЛАВА 32

Алешка Свист так и не поставил своего дома, жили с Наськой в жданкиной избе, работали на Ибрагима. Сначала очень хотели свой дом заиметь, но Алешка попробовал однажды дерева валить, срубил две сосны, разделал их, ошкурил, стал из леса тащить, измучился весь и плюнул: одному не осилить – ни лошадки своей, ни подмоги.

Мужики в деревне с ним разговаривали редко, от случая к случаю, лишь по необходимости, но чтобы посидеть, пображничать – ни-ни, как только он подойдет, набычатся, какое уж тут бражничанье. А со Стеней Алешка пуще всего боялся встретиться. Когда татары приезжали в деревню, а Стеня теперь с ними часто ездил, Алешка или прятался где-нибудь, или задами в лес уходил. Но однажды все-таки встретились, из-за поворота нос к носу столкнулись. Стеня один ехал, верхом. Хотя и безрукий, но сабля на поясе болтается. Остановились оба. Стеня глянул на Алешку и далее поехал, ни слова не сказал, а глазами будто пожалел даже, но лучше уж зарубил что ли… Потому как по взгляду этому почуял Алешка,что ежели и на самом деле пожалел его Стеня, то не как человека, а как червя, букашку безмозглую, которую и раздавить грешно, ибо не ведает глупая, что под сапог заползла. И тошно стало. Так тошно стало…

Ведь после того, как в болоте на тверди другов повязали, никакой жизни нету. Думал, пройдет, забудется, ан не забывается. Жжет душу, тянет… Ни разу ведь не засмеялся с тех пор, не пошутил. Одна отрада с Наськой на печи поваляться, и то надоедать стало. И еда не в горло, и ничего не охота.  «Уходить, уходить отсель надо», - думал Алешка. Но куда уходить? Кому он нужен? На родной рязанщине за речкой Пара стояла когда-то родительская изба, да ведь давно все сгорело, и ни родителей, ни сестер, а у него их три было, ничего не осталось. Всё худо… После того случая по жизни будто ножом провели, словно кусок мяса надвое развалили: один кусок большой, и там всё было, а второй малюсенький, не видать совсем – то ли есть, то ли нету его. Чудно, но и смерти перестал бояться, как прежде не дрожал уже, иногда даже думал: « А лучше было бы, чтобы тогда татары зарезали». Наська и та стала ему выговаривать: чего, мол, ты всегда смурной, не пошутишь, не поиграешься как раньше… Хоть бы забрюхатела что ли… Но почему-то не получалось.

А вскоре еще хуже случилось. Ибрагимка привел в избу какого-то мужика, сказал, что у того вместе с избой все погорели, и что он, мол, пусть у вас с седмицу поживет, пока с жильем у него что-нибудь  образуется. Мужик уже в годах, морда хмурая, Алешка на него, как на соперника, и внимания не обратил, но, оказалось, напрасно. Мужик тот прожил с ними и седмицу, и другую, и третью, и совсем прижился как бы. И не выгонишь – изба – то не своя.

Однажды послал Ибрагим Алешку траву косить. А он забыл взять точило  косу подправлять и вернулся. В избе не нашел и пошел в сенник, вроде там оставил. А в сеннике глядь – его Наська с мужиком этим валяется. Он сгоряча поцапался с ним, но тот крепкий оказался – отпор дал. А Наську Алешка потом до крови избил. Бьет, а она не убегает, ревет : « Прости! Прости Христа ради… Жалко мне его стало…»

Мужика Ибрагим удалил, однако у Алешки после того с Наськой жизнь не наладилась. Она к нему и так и сяк, пристает, ластится, а ему даже неприятно: как вспомнит того мужика, всё возжелание сразу пропадает. Только, когда уж совсем дурь в голову лезть начнет, тогда с Наськой и ляжет. И то не как прежде с лаской и негой, а будто работу какую сделал.

На Петров день попробовал в церковь сходить, но только до паперти дошел. Все кучно идут, а он один, и кажется, что и тут все его обходят. До того муторно на душе стало, что повернулся и ушел. Решил – ад так ад, чего стою, то и получу.

Мысли нехорошие в голову лезть начали. Случилось как-то проходить у кузни, а за ней – дерево, на котором Важу повесили. И Алешка вспомнил, как тот дергался. Без испуга вспомнил. И ведь всего – то ничего подергался, можно сказать, совсем не мучился… А ежели вот так же? И сук тот даже сохранился, от веток облез, но видать еще крепкий и вдоль земли идет, удобный сук. И словно наваждение какое нашло: идет где-нибудь поблизости и обязательно завернет на тот сук поглядеть.А после казни Важи дорогу эту забросили, мало кто по ней ходить стал. Один раз Алешка даже на дерево влез, сук попробовал – крепкий. И до того дошло, что уже запрещает себе ходить туда, а ноги сами несут. Тут и пить начал. До того допился, что Ибрагимка предупредил его:

- Эта, - сказал, - мне работа нужен. А пить – не нужен.

И ушел.

- Алешенька, да что ты деешь? Да что с тобой? - плакала Наська. – Ну, виноватая я , виноватая… Да ты на себя-то погляди…

- А пошто мне на себя глядеть?

- Да как же? Седой ведь весь сделался…

- Седой, говоришь? – посмотрел на неё Алешка. – Ну, и хрен с ним.

Будто о чужом человеке.

А к тому вязу все тянуло и тянуло, словно нашептывал кто, подталкивал, словно силком его сюда заворачивали – поглядеть, как там? А что там? Сук голый и под ним земля тоже голая, словно натоптал кто.

Как-то после Ибрагимки веревка осталась, забыл, наверно. Алешка хотел убрать её, чтобы не затерялась, поглядел – а веревка-то волосяная, скользкая, как раз для « того дела» годится… А про «то дело» почти постоянно думал. Взял веревку и пошел, потому как « то дело» дотемна сделать надо было.

Залез на сук, и как тогда татарин привязывал, не спеша закрепил веревку, но тут обнаружил, что петлю забыл сделать. И повторил все сначала. Потом примерился – получилось как раз. Однако, надо было на что-то встать. И тут же, будто подсунул кто, нашел подходящий кусок полусгнившего пня, нетяжелый, ногами откатить можно будет.

И всё это Алешка делал обстоятельно, не думая ни о чем. Ему не было страшно, он ни на кого не обижался, ни о чем не жалел, его нисколько не тревожило, что будет с ним через несколько мгновений, он словно получил от кого-то приказание, которое непременно надо было исполнить, и добросовестно исполнял его.

Встал на бревнышко, надел петлю и хотел уже откатить опору, как вдруг увидел двух кур с петухом. Это его озадачило и насторожило -  никогда так далеко куры не заходили.  А петух, нисколько не боясь, подошел к его ногам почти вплотную и неожиданно заорал сиплым голосом:

- Ку-ка-ре - ку!

- Кыш! – сказал ему Алешка.

И вдруг  от этого петушиного крика в голове его словно щелкнуло что-то и так жутко сделалось, такой страх обуял его, что он дрожащими руками сорвал с шеи петлю и побежал, с ужасом затылком и спиной чуя, что за ним гонится кто-то. Бежал, пока совсем не выдохся, упал навзничь, и тут же повернул голову, поглядел – кто там? Но никого не было, и Алешка заплакал. От травы пахло зеленью и пылью, над головой шуршала листва, какие-то птички попискивали, дятел стучал, кукушка вдруг начала отсчитывать годы и много насчитала, а перевернувшись на спину, он увидел небо промеж вершин деревьев. И все это он теперь ощущал, воспринимал, видел, слышал, а ведь до того ничегошеньки не чувствовал, будто уже мертвый был.

- Ну пошто разлегся? – вдруг спросил кто-то.

Алешка вскочил, глянул – Стеня конный, а с ним два татарина.

Алешка застыл, стоял,  растрепанный, потерянный, а перед глазами вдруг явственно встало – Стеня голый весь в крови лежит и на него смотрит.

- Прости, - едва слышно сказал он и упал на колени. – Заруби… Богом прошу… Житья нету!

- Эка тебя, - сказал Стеня. – Токо я не Господь Бог, не наказую и не милую.

И объехал его, а от коня потом пахнуло. И все трое дальше поехали.  «Достало парня, - думал Стеня, - достало. Что ж, сам виноват». И все-таки жалко было: поседел – не узнать, а ведь годков-то нет ничего, поди, едва на третий десяток пошло. Эхма!

Напротив вяза Стеня почему-то остановился, будто заставил кто, поглядел – а на суку веревка с петлей. Сразу все понял и, сказав татарам, чтобы ехали, сам назад поскакал. « Господи, - думал, - зачем же я так? Ведь Христос велел прощать, ведь молокосос еще, а пытки не всякий вытерпит.  Сам-то я лучше что ли? Тоже прихвостень татарский».

Алешка стоял, прислонившись к осинке.

- Пошли, - приказал Стеня.

И Алешка, ничего не спрашивая, пошел за ним. У вяза Стеня приостановился и отвязал веревку.

- На! - кинул её Алешке. – И более не балуй.

А в деревне указал на крест на храме:

- Вот там твое спасение. Придешь – спасешься, нет – сгинешь.

И поехал, не оглядываясь, к татарскому, а теперь уж и своему куреню.

Алешка сразу к Епифанию не пошел, два дня пролежал на полатях. Наська все выспрашивала его, что случилось, но он молчал – ни слова. Пришел Ибрагим, сказал:

- Твой работа нет, мой - еда нет.

Алешка слез с полатей, собрал в суму свой скарб, весь уместившийся в ней и пошел к двери. Но Наська заступила ему дорогу:

- Алешенька, ты куда? Любый мой… Не пущу! Да прости ты меня Христа ради дуру глупую…

Она обхватила его руками, зарыдала, но Алешка с холодным безразличием отстранил её и вышел.

Калитка в заборе монастыря была открыта.

- Чего тебе, дядько? – спросил у Алешки послушник Тихон,  по прозванию – Удод.

Это был белобрысенький мальчишка лет десяти с постоянно торчащим хохолком волос на макушке, за что его и прозвали Удодом. Он волосы и водой мочил, и постным маслом смазывал, но они не слушались, чуть подсохнут и опять торчком встают, как перья топорщатся.

- Батюшку мне повидать, - сказал Алешка.

- А-а… - протянул Тихон. – Он тама.

И показал на церковь.

Епифаний приходу Алешки как бы даже не удивился, поздоровался, перекрестил пришедшего и кивнул в сторону монаха, который с тряпицей в руке иконы обихаживал:

- Подсоби. Вон Богородица высоко как. А ты молодой, с лестнички тебе сподручней будет.

Алешка отложил суму, взял белую тряпицу и по лесенке полез к большой иконе Богородицы. И чудно: вблизи лик вдруг расплылся, одни цветные пятна стало видать. С лестницы слез, глянул – опять видно. После вытирания тряпицей образ поярчел, прояснился. Ближе подошел – опять расплываться начало.

Епифаний, наблюдая за ним, улыбался:

- Вот тако и жисть нашу, отступя глядеть надобно.

- Возьми меня к себе, отче, - встал на колени Алешка.

- Сюда не берут, - строго сказал Епифаний, - сюда приходят. А тебе вроде рановато еще. Любой нарыв созреть должон. Поживи пока тут, подумай, тогда и поговорим. Чего работать знаешь?

- Чего скажешь, отче.

- Ну ладно.

И повел из храма в большую избу, где братия жила.

Дал Епифаний новенькому работу – дров наколоть. Лежали во дворе комли березовые, мешались. Так или иначе колоть придется. « Пущай расколет, поглядим, на что гож», - подумал Епифаний. Оказалось, новенький, хотя и молодой, да упорства в нем не было, и работать, видно, не привык, отдыхал то и дело, к вечеру так и не управился. « Этот долго не задержится, - подумал Епифаний, - обозы-то обирать сподручнее…» Но остановил себя, вспомнив Господнее : « Не судите да не судимы будете…»

А когда после вечерней молитвы спать ложился, предстало почему-то перед его взором пепелище после того, как татары Городок сожгли. И так четко предстало, будто наяву. « Надо же, - удивился Епифаний, - иной раз, что и вчерась было, не помню, а тут столько лет…» Начал лета считать и сбился. Давно это было. И звали его тогда Фимкой… Когда татары из Городка ушли, сначала мало кто на пепелище вернулся, на другой стороне Бабенки вокруг монастыря строиться стали. Так деревенька и образовалась. А матушка определила его помогать попу. От него и грамоте обучился, и к церкви прислонился, прирос, а после кончины  настоятеля заместо него рукоположен был самим владыкой Муромским. А так как в Городке храм сгорел, то дозволено было ему и службы проводить.

« А этот новенький уйдет, - думал Епифаний засыпая. – Не выдюжит».

И он оказался прав. Через несколько дней Алешка Свист исчез. Наверно ушел, потому что исчезла и его котомка. И больше Алешку никто никогда не видел. А Наська его сошлась с тем мужиком – погорельцем. Только и у неё ничего хорошего из того не получилось: спились оба и угорели до смерти по пьяни.

 

ГЛАВА 33

Кочевье Узбека остановилось на берегу Итиля недалеко от Сарая. Впереди виден был высокий вал, а за ним – стенные башни, скопище домов и плоская, как ладонь, степь вокруг.

Узбек в окружении свиты сидел в седле и смотрел на город, на большую реку с удивительно чистой, прозрачной водой, и сердце его тревожно билось: как все повернется? Даст ли великий Аллах меч власти своему верному рабу или укажет иной путь? Все шейхи и имамы призывают его к осторожности. Хотя в последнее время многие важные посты и куплены истинными  последователями веры правильной и справедливой, однако высшая власть остается в руках неверных – все нойоны и сам Тохта поклоняются силам поганым и богопротивным. А старший эмир Кадак – самый ярый сторонник нечистой веры. И Кутлуг- Тимур предупредил в письме, что с ним надо быть особенно осторожным.

У ворот города началось какое-то движение, группа выехавших всадников с грозными окриками разбросала по сторонам толпу замешкавшихся путников, входивших в город, и из ворот показалась многочисленная свита знати, направившаяся к кочевью Узбека.

Царевич вглядывался в лица встречающих. Узнал Кутлуг - Тимура, Хабаша, нескольких эмиров.

- Вон тот толстый – Кадак, - сказал один из самых близких Узбеку людей чернобородый эмир Иса.

- Толстая рыба быстро тухнет, - заметил военачальник Гейхат.

- Не забудь, - посмотрел на него Узбек, - сразу же поставь людей к воротам.

Стройный, с гордо поднятой головой, царевич на своем черном, как южная ночь, жеребце с белой звездой на лбу, на голову возвышался над своими спутниками.

- Не забуду, мой повелитель, - ответил Гейхат.

Встречающие, приблизившись, остановились. Юный Хабаш, улыбаясь, слегка поднял руку в дружеском приветствии, а опытный Кутлуг Тимур дважды кивнул Узбеку. То был заранее договоренный знак, говоривший, что все в порядке.

- Великий царь и властелин всех живущих под негасимым солнцем, луной, звездами и вечным небом, - сказал Кадак, - с уважением ко всем его достоинствам приветствует своего племянника и говорит ему, что полог его шатра и сердце хана всегда широко распахнуты перед благородным Узбеком. – И помолчав, добавил : - И говорит ему, что какой бы вере кто ни следовал, все мы дети Голубого Неба.

Узбек мысленно усмехнулся: эта старая жаба наверняка уже от себя нарочно упомянул старую монгольскую веру. Да, прав Кутлуг - Тимур, - свинья уже хрюкнула, придется быть осторожнее. Вот и первый враг. Как сказал на прощание Сасы Бука: « Друзей ты можешь и не знать, а врагов помнить обязан». Что ж, запомним.

Въезжали в город под громкие крики глашатаев, извещавших, что идет любимый племянник великого хана, потомок грозного властителя Вселенной. Застигнутые на улицах простолюдины испуганно жались к стенам домов, а от остановившихся в переулках купеческих караванов, ждущих прохождения процессии, иногда доносилось и родное:

- Аллах Акбар! Аллах Акбар!

И люди в тюрбанах поднимали руки в знак приветствия. Узбек отвечал всем снисходительным наклоном своей величественной головы. Иса ехал чуть сзади царевича, вокруг нукеры, а Гейхат отстал, знаками давая указание сотникам, в каких местах на всякий случай надо поставить воинов. Всё могло произойти, и потому дорога назад должна быть под присмотром.

Тохта восседал на троне, но при появлении Узбека тут же встал и, спустившись по ступенькам, встретил племянника внизу. Узбек преклонил колено перед ханом.

- Моя душа рада орлу, прилетевшему из теплых земель, ибо его тепло согреет и мое сердце, - сказал царь, ласково дотрагиваясь до плеча царевича, предлагая ему подняться.

Узбек встал во весь рост и сразу сделался почти на две головы выше хана. Тот, почувствовав это, взошел по мраморным ступенькам и сел в тронное кресло.

- С великим почтением и благодарностью я принял твое приглашение, - кланяясь, ответил Узбек. – И готов служить властелину тысячи тясяч народов и улусов, дабы свет его разума осветил и мое неразумение.

После приветственной церемонии Тохта повел племянника в соседний зал, который был гораздо меньше тронного, а все его пространство занимала расшитая золотым орнаментом высокая юрта, упиравшаяся в лепной потолок. Войдя в неё, Узбек неожиданно ощутил знакомый запах дымка и, немало удивившись, увидел очаг посередине. Еще более удивившись, посмотрел вверх, и там оказался обычный яркий круг дымового отверстия, проходящего сквозь потолок наружу.

Тохта заметил его взгляд, пояснил улыбаясь:

- Тесно жить монголу в каменном доме.

И рукой показал на подушки возле очага.

После повторных витиеватых приветствий разговор постепенно перешел в деловое русло. Узбек старательно избегал любых тем, которые могли быть связаны с именем его отца, но Тохта неожиданно сам заговорил об этом.

- В темноте ночи, - сказал он, - всё едино и всё – мрак, но когда Всевышний поднимает свой желтый глаз, тогда свет озаряет мир, отделяя голубое небо от серой пыли земли. Я хочу, чтобы свет ясности озарил и нашу встречу. Неразумные говорят, что будто бы по моей воле был лишен жизни твой благородный отец. Но разве может слепой котенок тигрицы повелевать грозными владыками тугаев? Это Нохай, истинно собака, всеми четырьмя лапами уже стоя на пороге вечного мрака, брехал и брызгал своей вонючей слюной, кусая всех вокруг. Я же смутно помню своего старшего брата, отца твоего, да воздаст ему Небо радость блаженства в ином мире.

Узбек промолчал, а потом постепенно перевел разговор на другое. Поверил ли он Тохте? И да, и нет, но скорее - да, ибо Тохта действительно был еще мал в то время, когда принималось решение. Если он и отдал приказ, то эти слова были вложены ему в рот или самим Нохаем, или кем-нибудь из его окружения. Но все равно Тохта виновен в смерти отца. Виновен.

- Мы уже начали волноваться, - радостно встретил Узбека Иса на дворцовой площади.

- Напрасно, - ответил Узбек. – Он почти убедил меня.

Но не объяснил, в чем убедил его дядя. После ухода Узбека Тохта позвал эмира Кадака, который во время разговора находился в потайном помещении, и все слышал.

- Как твое мнение? – спросил у эмира.

- Повелитель, - ответил тот, - Великое Небо наградило тебя богоподобным разумом, по сравнению с которым  мое ничтожество, как букашка перед стопой слона, но дозволь сказать рабу твоему.

- Говори, - кивнул Тохта.

- Надо ли греть ядовитую змею под рубахой? Пока ей тепло, она не укусит, но только Голубое Небо знает, что произойдет далее. Он же арабской веры…

- А серебро ты собираешь у людей какой веры? – прервал его Тохта.

Кадак молчал.

- Сколько у него воинов? – спросил хан.

- Тысячи две, повелитель.

- Отправишь с ним еще тысячу наших и понадежнее. Он собирается идти в  Дешт - и - Кыпчак. Пусть идет. Ручной зверь на цепи  лучше дикого – всегда за уши поймать можно.

В честь приезда Узбека Тохта устроил большой пир. Но царевич ненадолго задержался в Сарае. Вскоре кочевье ушло вверх по реке, а на зимовку остановилось в Увеке.* Увек стоял на берегу Итиля у подножия большой горы. Город был меньше Сарая, но в нем было много выходцев из южных земель, в том числе и приверженцев ислама, иэто Узбеку понравилось особенно. Холодным зимним утром, когда солнце едва начинало переступать порог неба, в тишине города возникали первые звуки – протяжные призывы муэдзинов к намазу. И далеко-далеко над белым заснеженным пространством неслось родное:

- Аллаху акбарул – лааху акбар!*

Потом начинал звонить одинокий колокол православного храма, но звук его был далек и слаб. Над всем господствовало:

- Ашхаду алляя илляхэ илля ллаах!*

И это свидетельство ласкало сердце мусульманина. Впервые Узбек видел такой чистый снег, такую прозрачную воду, а изобилие дичи в степных перелесках просто поражало.. Олени, лоси, зайцы, кабаны, лисы, волки – все это было тут в таком количестве, что при первой же загонной охоте, устроенной царевичем, перебили столько зверья, что едва увезли добытое мясо. И это не считая шкур, снятых с волков, рысей и лисиц. А местные люди говорили, что если идти по Итилю дальше вверх, то на самом краю  Дешт - и -Кыпчак, возле урусских земель зверья еще больше. Узбек даже не верил – разве может быть больше?

Эмир Увека предложил царевичу свой дворец, но по совету Кутлуг -Тимура Узбек остановился в доме богатого купца из Ургенча. Этот купец давно следовал вере справедливой, и ему можно было вполне доверять, а эмир был из язычников, и поэтому дворец его мог оказаться прибежищем соглядатаев. Узбеку уже передали подслушанный разговор Тохты с эмиром Кадаком. И теперь среди воинов, присланных ханом якобы в помощь, шла активная работа по переманиванию людей. И благодаря деньгам это вполне удавалось.

 

Перезимовали в Увеке, а весной после спада воды и появления первой нежной травки на лугах, которую уже могли ущипнуть конские губы, кочевье вышло из Увека и, взяв влево от Итиля, углубилось в глухие мордовские леса. Всякого зверья здесь действительно было великое множество. Узбек с жадностью устраивал облаву за облавой, и вскоре доохотились до того, что рабы не успевали разделывать и сушить мясо, и оно начало портиться.

Из-за охоты и продвигались медленно. Только в конце июня подошли к Мухши, где сидел  Ильбек, брат Бахмета из рода ширин.

Остановились на берегу реки, а в город послали людей с известием о прибытии царевича. Но там уже знали об этом. Тысячи человек, сотни шатров, стада скота, табуны лошадей – все это не могло быть незамеченным.

Узбек со своими приближенными сидел в шатре, а слуги уже начали подавать еду, как вдруг послышался шум и вошел Хабаш.

- Прости , повелитель,- хитро улыбаясь, поклонился он, - что прерываю твое удовольствие, но там!..

И, не договорив, восхищенно закатил глаза и покачал головой.

- Что - там? – с интересом посмотрел на него Узбек. - Говори.

- О, повелитель, если наслаждение, которое ты получишь, выйдя из юрты, окажется недостойным шагов, сделанных тобой, то тогда прикажи отрубить мне голову.

- Хитрец! – с улыбкой поднялся Узбек.- Что ты еще придумал?

- О, повелитель, уверяю тебя, кроме Аллаха это никто не придумает!

Узбек с любопытством вышел из шатра. В кольце воинов Хабаша стояло несколько чужих всадников, плотно окруживших богато одетую юную хатун.

Увидев её, царевич остановился: Хабаш был прав, ничего прекраснее он еще не видел! Девушка лет шестнадцати сидела на белом коне, гордо выпрямившись, и сверху надменно глядела на него. Черные распущенные волосы сзади схвачены серебряной застежкой, на голове плоская шапочка с куньей оторочкой, гибкий стан затянут поясом с золотыми украшениями, на маленьких ножках, как игрушечные, красные ичиги, руки закрыты, но нежная шея с изящным ожерельем на ней вся открыта, а чуть ниже видно, как под тонким шелком рубашки возмущенно вздымаются две упругие округлости. Узбек невольно улыбнулся.

- Ты – Узбек? – дерзко спросила девушка.

Её темные глаза метнули молнию.

- Я – Узбек, - ответил царевич, поражаясь, что эта девчонка, зная кто он, без всякой боязни и почтения разговаривает с ним.

- Разве ты берешь в полон женщин? – спросила девушка.

- Прелестная наездница, - ответил Узбек, улыбаясь все шире и шире, - ты должна простить моих людей, ибо свет звезд твоих глаз затмил  само солнце и ослепил всех нас недостойных. Позволь узнать, чья ты?

- Я – дочь благородного Ильбека – Ширинтамга, - ответила  девушка.- Он ждет тебя. А теперь пусти меня.

Узбек кивнул, воины расступились, и Ширинтамга, ладошкой шлепнув коня, пустила его вскачь. Сопровождавшие её нукеры бросились догонять. Узбек, улыбаясь, проводил их взглядом.

- Пошли в шатер, - сказал он Хабашу, - я угощу тебя горьким шербетом.

Хабаш недоуменно посмотрел на него.

- После такой кыз шербет уже не может быть сладким, - пояснил Узбек.

Все засмеялись.

В это время к куреню подъехала труппа богато одетых всадников Ильбек, издалека увидев, что царевич стоит возле юрты, и сам спешился. Высокий, ростом почти с Узбека, с густой черной бородой, он подошел, с достоинством поклонился, сказал:

- Я счастлив приветствовать досточтимого потомка великого Темуджина. Все последователи Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, благодарят Всевышнего за то, что он направил копыта твоих коней в эти забытые земли. Пологи наших сердец всегда открыты для благородного царевича.

Узбек ответил на приветствие, после чего получил приглашение посетить шатер Ильбека.

Летняя стоянка Ильбека располагалась недалеко от города на берегу Мокши. Большая юрта бека стояла у обрывистой излучины реки, и сверху видно было, как струи воды на повороте ударяют в глинистый берег, закручиваются воронками и устремляются дальше, а чуть в сторонке на глубине ходят крупные рыбины. Трава между юрт была уже вытоптана, но за пределами куреня вплоть до далекого леса все пространство казалось изумрудным от обильного разнотравья.

Царевич в сопровождении Ильбека и свиты подъехал к самому краю обрыва и остановился с удовольствием вдыхая свежий речной воздух. День выдался жарким, и прохлада близкой воды была особенно приятна.

- Глянь, - тихо сказал ему Хабаш, движением головы указывая на одну из юрт.

Полог её был приоткрыт, и из-за него кто-то выглядывал.

- Она? –  спросил Узбек.

- Она, - подтвердил Хабаш и вздохнул нарочито тяжко: - О, Всевышний, нет муки мучительнее, нежели созерцать недоступное.

- Молчи…- шутливо погрозил ему Узбек.

Хабаш был смелым и честным юношей, одним из немногих, кто никогда не льстил и не боялся говорить правду, даже когда она была и нелицеприятной. И это было особенно ценно. При всеобщем почтении, славословии и услужливости мнение друга, который умел не только соглашаться, но и спорить, было просто необходимо. И Узбек доверял Хабашу более, нежели всем льстивым доброхотам в своем окружении. К тому же Хабаш был почти ровесником царевича, и это тоже сближало их.

После обильной еды все вышли на берег Мокши, зазвучали зурны, и полуобнаженные рабыни, сладострастно изгибаясь, пошли краем обрыва над водой в завлекающем восточном танце.  Но слегка охмелевший от выпитого вина царевич смотрел не на них, а на Ширинтамгу, которая, выйдя из шатра, стояла в окружении своих служанок и смеялась чему-то. Но заметно было, что она смотрит на царевича.  Иногда их взгляды встречались, и тогда происходил мгновенный бессловесный разговор, совершенно понятный обоим.

- Настоящая пэри! – восхищенно шепнул Узбек Хабашу.

- Взгляд барса пал на звезды её прелестей и запутался в сетке ловца желаний, - ответил Хабаш.

- Думаешь? – покосился на него Узбек.

- Думаю, мой повелитель, - подтвердил Хабаш.

Спустя несколько дней в шатер Ильбека вошли сваты от царевича. Последовало обоюдное согласие, и состоялась свадьба, на которой присутствовали и все ширины во главе с приехавшим Бахметом.

 

ГЛАВА 34

Восьмилетний Беклемиш с двоюродным братом Арсланом и имильдашем Микитой в сопровождении аталыка и нукеров ехали в русское селение. Зимой скучно было, и иногда ребята ездили в гости  к попу Епифанию. Бахмет этим поездкам не препятствовал, резонно считая, что Епифаний далеко не самый глупый человек в его улусе. Но он строго предупредил попа, чтобы тот никоим образом не смел говорить с ребятами о вере. А сыну объяснил, что урусская вера неправильная. Но Беклемиш об этом еще и не думал, знал только, что он мусульманин и что каждый день надо слушать надоедливого муллу и повторять за ним молитвы на непонятном арабском языке. А еще в Городке был шаман, который иногда занятно гремел железками, колдовал и, как и муллу, много людей слушалось его.

Стоял конец февраля. Снегу навалило столько, что проехать целиной было невозможно: кони утопали по брюхо, а по обе стороны хорошо наезженной дороги образовались  снежные валки, слегка обледеневшие от перепадов температур – днем солнышко уже подогревало, а по ночам морозцы еще изрядно прихватывали. Повеселевшие воробьи прыгали по дороге, отыскивая семена трав в сенной трухе, просыпавшейся из саней; перед всадниками, тяжело махая крыльями, взлетело несколько грачей, видно прилетевших уже на разведку, а постоянные зимовщики – вороны ходили по оголившимся не столько от тепла, сколько от ветра, серым холмикам на горах и клевали что-то. Но кругом еще лежали снега и снега, и ложе Оки едва угадывалось под завалившими его сугробами.

Однако весна уже шла, она была где-то совсем рядом, она  ждала, словно родничок, прикрытый слоем землицы, когда кто-нибудь посмелее ковырнет над ней, и пойдет, потечет, зашумит, забрызжет веселый водяной поток. И от ощущения близости этого потока на сердце было хорошо и радостно.

Ребята, понукая коней, носились по дороге, беззаботно играли, подзадоривая друг друга. Аталык пытался утихомирить их, но куда там! Да ему и самому хорошо было. А молодые нукеры едва сдерживались, чтобы и самим, наподобие мальчишек, не погоняться друг за дружкой.

В русском селении первым встретили знакомого русского парнишку – одногодка ребят – Хвалю. Семья у него была бедная, своей зимней одежды у Хвали не имелось, и потому он стоял в дырявой рубашке без порток, в больших отцовских валенках, утонув в них по самые ягодицы, и писал, щурясь на солнышко.

- Валенки обоссышь! – смеясь, крикнул ему Микита.

- Микитка – татарчук! – немедленно ответил ему Хваля и, шмыгая валенками, шустро убежал в избу.

- Борча! – презрительно фыркнул Микита.

А Беклемиш с Арсланом хохотали. Все трое свободно говорили и по-русски, и по-татарски.

- Борча тебя татарином назвал, - смеялся Беклемиш.- Ты ему, - ткнул он плеткой в сторону избы, - должен за это бакшиш делать.

А Микита обиделся. Хотя и жил он всю свою небольшую жизнь среди татар, но когда русские называли его татарином, обижался: все-таки он русский был.

В монастыре ребята встретили послушника Тихона Удода. Он остановился с охапкой дров, поглядел на них и пошел в церковь, из которой сбоку из трубы тянулся сизый дымок. Монах Козма, высокий широкоплечий мужик с черной бородой, молча поклонился ребятам и повел их в избу. Лицо Козмы было изуродовано шрамом, который шел наискось, пересекал глазницу с уцелевшим, однако, глазом, захватывал одну ноздрю крупного горбатого носа и заканчивался на верхней губе, где под усами был уже незаметен. Заросший волосами лик Козмы был жутковат. К тому же он все делал молча, и ребята первое время даже думали, что монах немой, но как-то, приехав в монастырь, услышали из храма такой мощный трубный бас, что не удержались, заглянули, и оказалось, что это Козма ходит по церкви, разную утварь обихаживает и поет что-то молитвенное. Да так, что стены дрожат, а подвешенное к потолку паникадило с подсвечниками покачиваться начало.

- А Епифаний в храме девицу крестит, - сказали ребятам в избе.

- А что такое - крестит? – поинтересовался Беклемиш.

- Пойдем, поглядим, - предложил Микита.- Это когда ребятенка в воду окунают.

Из церкви доносился голос Епифания. Ребята осторожно вошли и встали у входа возле печки. Горело несколько лампадок и две свечи по обе стороны под образами Христа и Богородицы. Несколько местных жителей стояли вокруг большой бадьи с водой, в которую поп окунал голенькую золотоволосую девочку лет шести, приговаривая:

- Крещается раба Божия Глафира. Во имя Отца и Сына, и Святого духа аминь…

А испуганная девочка протестующее отталкивала его, прося жалостливо:

- Не хочу водички… Не надо водички…

И трясла ручками, стряхивая с них воду, но не плакала.

Потом на неё надели чистую белую рубаху, повесили на шею медный крестик, Епифаний ножнями зачем-то отрезал две прядки её золотистых волос и, закатав одну из них в воск, пустил в бадью с водой. Все присутствующие тут же с любопытством склонились над этой бадьей, а потом зашептали довольные:

- Плавают, не тонут… Жить будет.

- Дай Бог, чтобы не как матушка… - добавил кто-то.

- Слушай, - тронул за плечо Беклемиша Микита, - да ведь это, кажись, дочка той, что померла. Ну которая у Хайдара была…

А Беклемишу интересно было другое: впервые он видел и обряд крещения, и голую девочку. Беленькая такая, гладенькая, волосики бело-золотистые. И глядеть на неё как-то занятно. У себя же дома девочек без одежды не увидишь, даже и совсем маленьких…

Потом они сидели у Епифания, угощались горячим сбитнем и лесными орешками в меду, а поп читал им Святую книгу, о том как Бог сотворил землю, звезды, солнце и человека. Никто из троих по малости лет еще не мог задумываться о сокровенной сути творения, они воспринимали читаемое как сказку, но так как  в это верили все взрослые, то и они верили, чувствуя в сказании нечто таинственное и непостижимое. Ева сделана из ребра Адама… Беклемиша это поражало больше всего. И то же самое мулла  говорит…Значит женщина часть мужчины?  Беклемиш представлял, как Аллах берет его ребро, при этом он незаметно рукой щупал свои ребра, выбирая какое поменьше, и делает из него такую же  русскую девочку с золотистыми волосами.

 

Хайдар, узнав о крещении Глаши,  разозлился. После смерти Акулины он хотел оставить девочку у себя, но, глянув на смухортившиеся лица жены и тещи, тут же понял, что делать этого ни в коем случае нельзя. Хотя в отравлении и обвинили Аксюту, Хайдар в её вину не очень верил, подозревая мать Руфии Ямалу: что-то она повеселела после того случая… А сама Руфия для такого дела не годится – добрая слишком.

Девочка жила в русском селении у бабки, и когда случалось ехать мимо, Хайдар заезжал к ним, привозил сладости,  и ему было приятно, что Гюльнара, так он звал её, не сторонится его и даже позволяет брать себя на руки. Да и бабка Евфросинья после того, как по приказу Хайдара ей стали возить сьестные припасы, тоже подобрела. А девочка так была похожа на свою мать, что когда он брал её на руки, сердце щемило. И известие о крещении Гюльнары его задело. Сам он прежде не думал о том, чтобы сделать девочку мусульманкой, но когда узнал о крещении, сразу подумал. И возмутился. Какое право имеет этот урусский шаман соваться не в свое дело! Если он объявил Акулину своей женой, то и её дочь стала его дочерью тоже.

Однажды, приехав в селение, Хайдар увидел Епифания и подъехал к нему.

- Пифан, ты зачем мою дочь в свою веру переманил? – спросил не здороваясь.

- Здрав будь, господин, - поклонился Епифаний. – Заходи в дом, негоже такому гостю у порога стоять.

- Не хочу к тебе в гости, - зло заявил Хайдар.

Епифаний заволновался: как бы чего худого не вышло. Сам сомневался: крестить или не крестить, но не бросать же душу на поругание…

Сказал со смирением:

- Како ты веруешь, так и я единому Богу поклоняюсь.

- Врешь, шаман! У тебя другая вера, неправильная. Ты доскам молишься, а не Аллаху.

- Господь на всех один, устроение лишь человечье разное, - уперся Епифаний, мысленно ругая себя: « Уступи, дурак, уступи…» Но не уступалось.

- Врешь ты всё, шаман, врешь! – повторил Хайдар. – Гляди, если хоть раз свою дочь у твоей молельни увижу!..

И дернул повод так, что конь, развернувшись, задел Епифания, и тот упал. Хайдар, нахмурившись, глядел, как старик пытается встать, но слабые ноги не слушаются и подумал с опаской: « Нельзя все же так с шаманом…» Кивнул нукеру. Тот спешился и поднял Епифания.

А вечером как бы между прочим Хайдар сказал Бахмету:

- Не слишком ли много воли имеет урусский шаман?

- Он тебе мешает? – спросил Бахмет.

Хайдар замялся.

- Верблюд есть верблюд, слон есть слон, - сказал бек. – Так устроил  великий Аллах. И не нам судить о делах его. Знаю о твоей урусской девочке и думаю, что Пифан правильно сделал. Но когда она подрастет и ты захочешь оставить её у себя, - Бахмет выразительно глянул на Хайдара, -ты сделаешь еще правильней, приведя её к верности Аллаху.

 

ГЛАВА 35

После смерти митрополита Максима в 1305 году митрополичья кафедра на Руси пустовала три года. Галицкий князь Юрий Львович предложил для поставления на Юго- Западную митрополию волынского игумена Петра, тем самым желая придать ей полную самостоятельность. Великий же князь Михаил Ярославич собирался поставить на митрополию во Владимире игумена Геронтия. Официальное назначение двух митрополитов – одного в Северо- Восточной, другого в Юго –Западной Руси – означало бы окончательное разделение русской православной церкви, последствия которой были бы непредсказуемы. Потому греческий патриарх в Константинополе решил дело по-своему. Он упразднил Юго-Западную митрополию, а в митрополиты  «всея Руси» рукоположил в 1308 году игумена Петра, что явилось ощутимым ударом по самолюбию великого князя Михаила Ярославича.

 

-Мишенька, ты не спишь? – спросила княгиня Анна у мужа.

Она лежала, положив голову Михаилу на плечо, а он ласково обнимал её, прижимая к себе.

- Не сплю, - ответил Михаил.

Он еще с вечера пришел к супруге в опочивальню и так и остался тут до утра. Проснулся задолго до рассвета и лежал, думал. А теперь уже и первые лучи августовского солнышка в слюдяное оконце пролезли и вставать надо было бы, но не хотелось.

- А может, тебе не ходить на Москву-то? – спросила Анна.

Обоим об одном и том же думалось.

- Это как так? – приподнялся на локте Михаил. – Как же не ходить-то?

Снова лег, устроив голову супруги себе на плечо, и выдохнул:

- Теперича уже не можно… не ходить…

Как трудолюбивая пчелка с цветущих лугов носит пыльцу и нектар в пчелиную борть или непоседливый муравей по былинке да по щепочке строит  мурашиный домик, так и великий князь Михаил Ярославич заботливо растил и обустраивал свое любимое Тверское княжество.

 Тверь должна была стать самой большой, самой сильной на Руси, и она давно бы сделалась таковой, ежели бы не этот рыжий пес Юрий, который гадил и паскудил Михаилу, где только мог. Истинно пес! Бешеный! А бешеных собак убивают… Однако родич все ж… Но попади он, Михаил, ему в руки, наверняка не посмотрит, что родичи, удавит, как Константина рязанского. Да и недавняя казнь сына Константина Василия в Орде опять же без Юрия точно не обошлась….

- А может все же миром уладить? – сомневалась княгиня.

- Да как, как миром-то? – снова приподнялся на локте Михаил. – Али я не мирился, али не договаривался с ним? Так нет же, опять козни строит, опять князей и Новегород баламутит, мое право на великий стол не признает. А мне ярлык на то сам царь дал! Нет, надо кончать с Юрием. Пущай Александр в Москве сядет.

- А ежели не удастся перемочь Юрья? – опять спросила Анна.

Женское сердце сомневалось, беспокоилось, болело за любимого супруга – а вдруг? Москва ведь тоже сильна, а ратиться это не в бане березовыми веничками друг дружку по заду хлестать – то дело кровавое, смертное.

- Должон перемочь, - сказал Михаил.

Поднялся с ложницы, большой, плечистый и стал надевать порты. Анна, глядючи на него, попросила:

- Поцелуй меня…

Перед обедом Михаил позвал к себе Александра Даниловича, одного, без брата. Борису Даниловичу он не доверял: мотается, как хвост за кобылой, за старшим братом, свой удел ищет. А кликнет его Юрий, поманит, как мальчонку цацкой, какой-нибудь вотчиной, тотчас назад и убежит, не оглянется. Прошлый раз, когда в Костроме в полон его взяли, долго с ним разговор вели и соглашался Борис, что старший брат  законы не блюдёт, а как в Москву вернулся, сразу по другому заговорил: мол, принуждали меня тверские, грозились.. Что ж, предатель и есть предатель. И Александр Данилович такой же… Но этому деваться некуда, у него с Юрием никакого замирения быть не может. Слишком далеко лай их зашел, говорят, до мечей дело дошло.

Сели за широкий стол напротив друг друга. Александр прямо не глядит, делает вид, будто в оконце на голубей смотрит. Рыжий, как и все Даниловичи, глазки голубоватые, ростом и в плечах поболее своего старшего брата будет, а вот головкой, видно, послабее – иногда прям как оглобля.

- Что ж, Алексаедр Данилович, - сказал Михаил, - подоспело время-то. Пора. Полки уже сходятся. Как ты, не передумал?

- Нет, - жестко ответил Александр.- Мне с ним житья не было и не будет.

- Ну ладно, - кивнул своей большой русоволосой головой Михаил, - я тебе верю. И свое слово блюду. Но давай все же к святому кресту приложимся, Господа попросим.

Перекрестились. Поочередно подошли к распятию перед образами и поцеловали ноги Спасителя. Потом снова перекрестились и пошли в трапезную, откуда уже щами пахло из свежей капусты.

В конце августа 1308 года полки великого князя вошли в пределы Московии. Дважды подступал Михаил к городу, но московиты стойко оборонялись, нанося ощутимый урон атакующим, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не мор, который вдруг начался в войске великого князя.  Гибли и люди, и кони. И самое неприятное для Михаила – неожиданно заболел и помер Александр Данилович, и теперь некого было ставить заместо Юрия. Это был уже рок! Гнев Господний… И Михаил, человек глубоко верующий, испугался. « Что-то не то делаю, - с тоской думал он, - не понимаю, видно, чегой-то. Останавливает Господь… И тут, и с Геронтием. Говорят, новый митрополит в Киев приехал.  Ну, с митрополитом мы еще поглядим… - скрипнул зубами Михаил. – А вот от Москвы придется отказаться».

 

В начале сентября войска великого князя, грабя и разоряя все на своем пути, уходили в свои земли. В Москве по этому поводу была радость великая. Князь Юрий Данилович ликовал:

- Побили морду Михайле! А вдругорядь свой толоконный лоб сунет- вдрызг расшибем!

- Саньку жалко, - тихо вспомнил младший брат Афанасий.

- А чего его жалеть? – строго глянул на него любимец Юрия брат Иван.- Дурак!

- Истинно так, - подтвердил Юрий.

- А с Бориской как же? – спросил Афанасий.

- Коли вернется – прощу, - ответил Юрий.

Про себя же подумал: « Не прощать, а выпороть бы надобно прилюдно, как последнего смерда, дабы впредь неповадно было».

По прошествии нескольких дней Юрию доложили об уроне, нанесенном войсками Михаила. Ограблено и разорено городков и селений было множество.  « Хужее татар… - стискивал челюсти Юрий, подсчитывая убытки. – И неубранный из-за войны во многих местах хлеб погорел… К чему хлеб-то жечь?» - негодовал Юрий, злобясь на Михаила, забывая, что война есть война, и неизвестно, как бы сам он поступил в подобном случае.

И московская земля была русской, и тверская – тоже русской, и новгородская, и псковская, и все земли вокруг были русскими, и жил на этих землях один народ, на одном языке единому Богу молящийся, но когда случались свары между князьями, то дрались тут насмерть, живота не жалеючи, и грабили друг друга хлеще ворогов пришлых.

После неудачной попытки захватить Москву был заключен мир. Но вражда от того между князьями не убавилась, и ни о каком прочном замирении речи уже и быть не могло.

 

В 1311 году Михаил сделал попытку заменить неугодного ему митрополита Петра, использовав для этого  тверского епископа Андрея, обвинившего верховного иерарха Руси в симонии.* В присутствии предстоятелей церкви, князей и патриаршего посла из Константинополя обвинитель был уличен в клевете. Петр же не стал укорять клеветника, а сказал ему:

- Мир тебе во Христе, чадо! Отныне блюдися лжи, случившуюся же да простит тебе Господь.

Воистину, слова человека благочестивого и умного, хорошо понимавшего, что любой раздрай в лоне церкви приведет к неминуемой гибели государства, ибо не князья, сколь бы ни славословили их, скрепляли в то время раздробленную Русь. Сохраняла и строго блюла целостность её святая православная Церковь, как пламя свечи от ветра ладонями, молитвами своими оберегая духовное единство русского народа.

 

ГЛАВА 36

А тем временем в Орде назревали события, значение которых для тюркских народов принизить невозможно. Все больше эмиров, улусных правителей, купцов и богатых вельмож принимало веру арабов- веру Пророка Мухаммада. Все больше учение это, исходя из Аравии, Хорезма и мусульманской Булгарии, проникало в кыпчакскую степь, в горы, города, особенно по пути следования купеческих караванов, в сам Сарай, и все больше становилось убежденных сторонников величайших слов Пророка:  «Нет Бога кроме Бога…» Эпоха монгольского культа Вечного Неба и иных многочисленных верований должна была уйти с ордынских просторов. И она уходила.

Летом 1312 года хан Тохта взошел на корабль, и в сопровождении иных кораблей и лодок, а так же войска под командованием племянника Узбека, идущего следом по берегу, отправился вверх по Волге в свои русские владения. Никто не ведал  о замыслах хана: с миром ли шел он на Русь, или копытами своих коней и саблями воинов желал навести порядок среди драчливых русских князей, или еще с какой-то целью. И вскоре узнать об этом сделалось никак невозможно, ибо царь Тохта, едва отплыв от Сарая, неожиданно заболел и на десятый день пути помер.

Весть эта тут же дошла до стана Узбека, и там сразу воцарилось радостное оживление, едва прикрытое вежливыми сожалениями по поводу безвременной кончины хана. События этого ждали долгих восемь лет, тщательно готовили его. В 1309 году был убит старший сын Тохты Ильбасар, потом неизвестно отчего умер родной брат хана Бурлюк.  Яд, кинжал и деньги купцов сделали свое дело, и к 1312 году на дороге к ханскому трону осталось одно препятствие -  Тохта. Но везде в его окружении  уже сидели последователи Пророка, где тайные, а где и не скрывавшие своей веры; многие важные управленческие и воинские посты были куплены, а самому Узбеку удалось заручиться доверием хана, и царевичу было поручено командование войском.

Узбек сидел на подушках и длинными, холеными пальцами нервно разминал сухую веточку полыни, а потом нюхал свои пальцы – он любил этот терпкий запах. В шатре были еще трое: седоватый имам Эмильскари, эмир Кутлуг - Тимур и ровесник Узбека военачальник Иса. На низеньких столиках стояли напитки и еда, но никто не ел и не пил. Все, сдерживая нетерпение, ждали подтверждения известия о смерти Тохты. Сейчас ошибаться было никак нельзя.

Протяжный голос муэдзина возвестил о времени полдневной молитвы, и все четверо, совершив омовение из кувшина, принесенного слугой, опустились на колени  лицом в сторону Мекки. Имам Эмильскари негромко читал положенные молитвы, а остальные трое послушно повторяли протяжные арабские словосочетания, похожие на загадочную мелодию, будто исходящую свыше.

Было жарко. Шатер стоял на самом берегу Волги, и сквозь открытый полог была видна рябоватая поверхность воды, и иногда влажную свежесть оттуда заносило ветерком внутрь, но все равно было душно. И после молитвы все вышли наружу.

- Долго… - сказал Узбек, вглядываясь в бескрайнюю степь, где среди выгоревших от солнца, посеревших трав вилась такая же серая, пыльная дорога.

Но в тот же миг на ней показались всадники. Скрылись в ложбинке и тут же вновь появились.

- Мансур! – радостно объявил Иса.

- Он, - подтвердил Кутлуг - Тимур.

Узбек стоял, заложив руки за спину и от нетерпения покачивался на мысках, то приподнимаясь на них, то опускаясь. Крупное продолговатое лицо Эмильскари с седыми перепелесинами в черной бороде на вид осталось невозмутимым, но внутренне он волновался больше всех. « Удачно ли все прошло? – гадал имам. – Была ли на то воля Аллаха? И что дальше? Удаться ли довести начатое до конца? Ведь, если они проиграют, то многие из них останутся в степи с переломанными хребтами, брошенные на съедение стервятникам, - черными проницательными глазами имам смотрел на царевича: - Уже не мальчик… Пора, иначе будет поздно. Да поможет Аллах…»

Молодой Мансур подскакал, спрыгнул на ходу, весь, как и конь, мокрый от пота, и упал на колено перед царевичем:

- Все, повелитель! – воскликнул он, забыв даже о приветствии. –Тохта отправился в мир иной…

- Восхваляю тебя, о, Аллах, и благодарю! – хриплым от волнения голосом произнес Узбек.

И, взяв из рук подошедшего баурчи аяк с прохладным кумысом, отпил сам и напоил Мансура.

- Выступаем, - приказал коротко.

Путь к трону был свободен.

Узбек не знал, как и от чего умер хан, и он не желал ничего знать об этом, ибо все в этом мире делается по воле Аллаха, значит, делается правильно.

Сразу же после смерти Тохты был созван курултай, и многие ханы и эмиры приехали в Сарай. Однако, несмотря на явное превосходство Узбека над всеми другими возможными претендентами на трон, исход курултая оставался неясным. Многие нойоны, потомки великого Темуджина, от чьих мнений зависело решение о власти, весьма косо относились к выбору Узбеком арабской веры, считая это изменой богам предков. Вызывал озабоченность и недавний разговор с джагатайским правителем Эссен - Букой, который сказал, что будто бы верховный каан не желает видеть на троне в Сарае Узбека. Правда Кутлуг - Тимур утверждает, что Эссен - Бука лжет, дабы стравить царевича с кааном, своим противником. Так это или не так, но в любом случае, хотя дорога к власти и открылась,  надо было быть осторожным.

Курултай проходил в огромном шатре. Узбек сидел на самом высоком месте. Главный эмир Сарая Кадак должен был объявить о начале курултая, но медлил, шептался о чем-то с нойонами.

На столиках в больших блюдах была разложена еда, стояли вина в греческих амфорах, в кувшинах – архи и кумыс. Собравшиеся, весь цвет Орды, не торопясь, пили, ели вареную конину, баранину, со смаком обсасывали мозговые косточки молодых бычков. Царевич, улыбаясь нойонам, выпил вина, приняв чашу из рук собственного баурчи и поел мяса.

А Кадак все медлил, видно, находился в растерянности. И Узбек, поняв, что пришло время действовать, встал и сказал спокойно, но жестко:

- Будем начинать.

И эти два слова, прозвучавшие как приказ, заставили всех повернуться в его сторону.

- Великий хан,- со скорбным выражением лица сказал царевич, -ушел от нас.  Пусть Всевышний примет его с милостью…

И выпрямившись во весь свой немалый рост, сверху властно оглядел всех.

- Теперь вам решать,- сказал он.

На мгновение курултай замер, а потом загудел как осиное гнездо, раздавленное наступившим на него медведем. Но гудеть и кусать было уже поздно. По сути все было  давно решено, и нойоны один за другим стали подходить к Узбеку с поздравлениями: кто- искренними, а кто – со сдерживаемым  разочарованием. Узбек всем кивал благосклонно, предусмотрительно никого не выделяя пока, лишь взглядом благодаря последователей Пророка.

Через несколько дней было намечено торжество восшествия на престол. Но до этого дня Узбек в Сарай не вошел, находился в стане своего войска. Так было надежнее.

- В головах неверных могут рождаться и неверные мысли, - сказал царевичу Эмильскари.

И Узбек согласился с ним.

С утра торжественного дня весь Сарай потянулся в степь, чтобы приветствовать нового хана. Десятки тысяч конных воинов, дружины чингисидов, купеческие караваны, дервиши, простолюдины – все это ехало и шло, направляясь к большому, золотом покрытому шатру Узбека. Толпы все прибывали и прибывали, заполняя собой огромное пространство, и от этого постоянно двигавшегося многолюдья вся степь кипела и бурлила, словно пшенная каша на огне. К тому же и погода выдалась на удивление благодатная: подул легкий ветерок, небо закрылось облачками и жара заметно спала.

По древним монгольским обычаям прямо в степи была расстелена белая, золотом расшитая кошма. Вперед вышел имам Эмильскари. Царевич встал на середину кошмы и всё замерло. Тихо сделалось, лишь лошадиное ржание вклинивалось в эту тишину. Самые почитаемые нойоны взяли кошмы за углы и подняли. Узбек качнулся, удерживая равновесие, но тут же утвердился и встал как южный тополь, величественный и торжественный, с гордо поднятой головой, сверху вниз с надменной улыбкой глядя на всех своими жгучими раскосыми глазами.

Степь взорвалась победным кличем:

-Уррагша! Уррагша!

А имам уже читал молитву – хатбу, благославляя на ханский трон мусульманина.

Потом начался пир. На сотнях костров, вспыхнувших в степи, варилось и жарилось мясо лошадей, бычков, баранов. Дразнящий запах еды заполнил все окрестности, а пастухи все подгоняли скот, выбранный для убоя. Еды и питья хватало всем, даже прижимистые купцы и те по такому случаю дешево продавали вино и сами пили и веселились, потому как это был и их праздник, ибо на их деньги все это свершилось.

После двух дней разгульного пиршества Узбек поехал в город, а следом за ним хлынул поток вельмож и знати, которые надеялись  засвидетельствовать свое почтение новому хану. Но Узбек, войдя во дворец, приказал оставить его одного. Вошел в тронный зал, поднялся по ступенькам и сел в черное эбеновое кресло. Потрогал гладкое, твердое дерево и улыбнулся – вспомнил, как стоял здесь перед Тохтой. А теперь Тохта мертв…

С первых же дней своего правления новый хан объявил  ислам государственной религией. Один за другим во дворец приглашались нойоны, и Узбек настойчиво предлагал им принять веру Пророка. Некоторые соглашались, но многие отказались.

- Мы покорны тебе и повинуемся, - сказал Узбеку влиятельный эмир Кадак, - но не заставляй нас менять веру предков.

- Рука с растопыренными пальцами саблю не удержит, - ответил ему Узбек. – Во всех странах, по милости Аллаха наполненных благоденствием и величием, есть лишь одна главная вера. И у нас она тоже должна быть.

- Но как можно сменить веру отцов  на веру арабов? – возразил Кадак.

Узбек сидел в тронном кресле, а эмира посадил на самую верхнюю ступеньку, на которую дозволено было садиться самым близким людям, думал, что такая благосклонность подействует на упрямого эмира. Но не подействовала. И, когда Кадак, кланяясь, задом пятился к выходу, Узбек пожалел, что еще ранее не приказал убить его, как советовал Кутлуг - Тимур. А теперь уже нельзя это сделать, будет слишком много шума.

После настойчивых требований к нойонам о перемене веры правящая верхушка Орды практически разделилась на сторонников мусульманства и приверженцев древнего монгольского культа. Последователей Пророка в Сарае было уже много, однако, и нойоны по-прежнему обладали значительной властью и уступать не собирались. Осторожный Эмильскари, духовный наставник Узбека, не советовал применять силу – опасался, что с таким трудом полученная власть в результате может рухнуть, но и терпеть двоевластие тоже было нельзя. И хан не знал как поступить. Однако вскоре все решилось само собой.

В летнее кочевье Узбека, стоявшее на самом Итиле, выше начала Ахтубы, из Сарая вдруг пришло приглашение от нойонов на пир. В послании знати было сказано, что они готовы принять арабскую веру, но с некоторыми условиями. И зовут хана говорить об этом. Не ответить на такое приглашение было нельзя. Приняв все меры безопасности, Узбек с войском подошел к сарайскому куреню. Нойоны выехали навстречу, славословя и восхваляя хана, выказывая ему полную покорность и послушание. Но от Кутлуг - Тимура, в качестве ханского наместника бывшего в Сарае, приехал его брат Сарай - Тимур и предупредил, что надо быть осторожнее.

- Ему что-нибудь известно? – спросил Узбек у Сарай Тимура.

- Нойоны перестали доверять нам, - ответил тот, - но брат сказал, что в случае опасности он подаст знак, известный тебе.

Пир проходил в огромном шатре. Собрались все нойоны и эмиры. Узбека встретили с величайшим почтением. Эмир Кадак проводил его до самого высокого и почетного места в шатре, сказав:

- Твои братья, великий хан,  после раздумий желают говорить с тобой. Никто не хочет, чтобы стрелы противоречий летали над гладью реки, падая в неё и производя волнение.

- И я не хочу, - ответил Узбек.

И, посмотрев на Кадака, спросил:

- Река ведь одна?

- Одна, - подтвердил Кадак.

- Тогда зачем делить то, что создал Всевышний?

Кадак промолчал.

Всё было как обычно: пили, ели, восхваляли молодого хана, сравнивая его и с луной, и с солнцем, но в воздухе шатра все время витало некое неясное напряжение, заключавшееся и в излишних славословиях, и в замечаемых иногда Узбеком быстрых переглядываниях нойонов между собой. Но никакого знака об опасности Кутлгуг - Тимур пока не подавал. Он сидел не на обычном своем месте, а недалеко от выхода напротив хана и часто покидал шатёр, но тут же возвращался. Узбек внимательно следил за ним, одновременно делая вид, что пьянеет, хотя его личный баурчи наливал ему в аяк не вино, а  подкрашенную вином воду.

Время шло, пир продолжался, и Узбек начал уже сомневаться, подумав, что, может быть, и на самом деле нойоны решили принять его предложение, как вдруг в очередной раз выйдя из шатра и тотчас вернувшись, Кутлуг -Тимур, поднося к своим губам аяк с вином и глядя прямо на хана, отчетливо моргнул правым глазом. А затем, потерев этот глаз пальцем и делая вид, что что-то попало в него, он уже несколько раз подряд моргнул им.

Узбек почувствовал, как вся его спина напряглась словно от холода. Теперь опасность была со всех сторон, теперь она вдруг словно проявилась, и нападения можно было ждать отовсюду. А он неразумно сел близко к стенке шатра, которую можно проткнуть ударом сабли с той стороны.

Притворяясь сильно захмелевшим, Узбек встал и, покачиваясь, со смущенной улыбкой пошел к выходу, изо всех сил заставляя себя идти медленно и спокойно. И даже пошутил дорогой:

- К сожалению законы брюха никого не минуют…

За порогом шатра его встретил Сарай - Тимур с воинами.

- Быстрее, хан, быстрее, - прошептал он.- Они хотят убить тебя…

- Где Иса? – спросил Узбек.

- Он с войском уже подошел и ждет тебя.

Окруженный плотным кольцом воинов, Узбек вскочил в седло и хлестнул коня, пустив галопом.

А через некоторое время весь курень был окружен войсками Узбека, и последовало избиение непокорных нойонов – последователей древнего культа Тенгри.   По одним документам погибло семьдесят чингисидов, по другим – сто двадцать. После этого население Орды добровольно – принудительно дало клятву Аллаху.

Далеко не все приняли ислам сразу и искренне. На протяжении нескольких лет в Орде еще возникали очаги сопротивления, которые жестоко подавлялись Узбеком. Но можно ли винить его в отсутствии милосердия? Всякая, не родившаяся в глубинах души народа, а сверху навязанная ему новая вера, отрицающая веру пращуров, вначале неизменно вызывает противодействие. Точно так было и с христианством на Руси, когда оно насаждалось далеко не одними только благостными уговорами, и оттого долго еще потом в разных местах вспыхивали религиозные бунты. Как подходить к этому вопросу? Как его оценивать? Человек слишком мал и ничтожен перед лицом Создателя, чтобы понять его помыслы. Творец не имеет ни начала, ни конца, ни в пространстве, ни во времени, а мы, люди, всего лишь микроскопическая часть мироздания, которой по неведомым нам причинам дозволено появиться на мгновение.

 

В 1313 году великий князь Михаил Ярославич и митрополит Петр поехали к новому царю-хану Узбеку за ярлыками. Случилось так, что плыли они по Волге на одном корабле и наверняка говорили о чем-то. О чем – летописи молчат. Но только и после этой поездки дружбы между ними не прибавилось.

Оба получили ярлыки. Михаил – обычный великокняжеский, а в сохранившемся до наших дней тексте митрополичьего ярлыка говорилось следующее:

« Высшего и бессмертного Бога волею и силою, величеством и милостью Узбеково слово ко всем князьям великим, средним и нижним, воеводам, книжникам, баскакам, писцам, мимоездящим послам, сокольникам, пардусникам во всех улусах и странах, где бога бессмертного силою наша власть держит и слово наше владеет.

 Да никто не обидит в Руси Церковь Соборную, Петра митрополита и людей его, архимандритов, игуменов, попов, и прочих. Их грады, волости, села, земли, ловли, борти, луга, леса, винограды, сады, мельницы, хуторы свободны от всякой дани и пошлины: ибо все то есть Божие; ибо сии люди молитвою своею блюдут нас и наше воинство укрепляют.  Да будут они подсудны единому митрополиту, согласно древним законам их и грамотами прежних царей ордынских. Да пребывает митрополит в тихом и кротком житии; да правым сердцем и без печали молит Бога за нас и детей наших.

Кто возьмет что-нибудь у духовных, заплатит втрое; кто дерзнет порицать Веру Русскую, кто обидит церковь, монастырь, часовню, да умрет!»

И этот удивительный документ написан мусульманином, который за отказ принятия ислама смертью карал своих же сородичей! В Орде не могли не понимать, что именно православная церковь, а не постоянно ссорящиеся друг с другом  князья, служит тем объединительным стержнем, к которому, как гвоздики к магниту, лепятся все русские княжества.

При хане Узбеке Орда достигла вершины своего могущества. На огромной территории Сибири, Поволжья, Урала и всего юга вплоть до Хорезма и Крыма жили в основном тюрко-язычные народы, а к северу и западу от Волги и Дона располагались русские княжества покоренные, но не оккупированные монголами, которые продолжали управляться русскими же князьями. По сути монгольская империя весьма напоминала некое подобие федеративного государства, в котором русские, как проигравшие войну, находились в вассальной зависимости. Может быть, именно поэтому Узбек и его шейхи дали такую вольницу православию, здраво рассудив, что если страна одна, а « хранители книги» - христиане являются людьми с родственной исламу верой и в Коране называются не язычниками, а всего лишь заблуждающимися, то существование двух религий вполне допустимо. Скорее всего первое время в Орде даже надеялись на какое-то сближение ислама с православием, о чем говорят попытки некоторых « послов» из Сарая проповедывать на манер поэта- философа Руми о единстве вер и едином Всевышнем. Во всяком случае известно, что Узбек разрешал иногда некоторым своим вельможам принимать православие.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВЛАДЕТЕЛЬНЫЙ КНЯЗЬ

ГЛАВА  37

Беклемиш с Микитой ехали вдоль обширного оврага, вырытого вешними водами речки Бабенки. Летом эта речка была почти ручейком с прозрачной, холодной от множества родников водой и небольшими уютными омутками. Но в половодье она вбирала в себя тающие снега и превращалась в стремительный поток, сносивший все на своем пути. За многие годы такой неуемной работы Бабенка выкопала себе пространное ложе,  пологая сторона которого заросла березняком, а другая – каменистая, с редкими кустиками на ней, поднималась почти отвесно, иногда лишь перемежаясь зелеными, травянистыми склонами.

Погода стояла жаркая, с частыми обильными грозами, после которых сразу же выходило солнышко, высушивало все, и опять становилось жарко. И сейчас был полдень, и парило.

- Айда, искупаемся, - предложил Беклемиш.

- Пошли, - согласился Микита.

Парням недавно исполнилось по шестнадцати, и были они, ежели еще и не совсем мужами, то уже и не мальчиками. На обоих были синие шелковые рубахи и такие же шальвары. Коренастый русоволосый Микита ехал с непокрытой головой, а на макушке Беклемиша лежала золотом вышитая тюбетейка. Ростом он был выше своего имильдаша, гибкий, жилистый, темно-русые волосы стрижены, а овалом лица молодой бек даже более походил на русича, нежели скуластый русский Микита.

Парни, выбирая отлогие места, спустились вниз, спешились и пошли через заросли ивняка к речке, как вдруг из-за кустов послышался плеск, голоса, и оттуда выскочили три голые девицы, похватали свои платья, лежавшие тут же, на камешках, и, мелькая белыми ляжками, бросились бежать по берегу.

- Ату их! Ату! – вслед им закричали и заулюлюкали парни.

Девки добежали до ивняка, схоронились в нем,и тут же вышли уже одетые.

- А без одежки-то вы лучшее! – смеясь, крикнул Микита.

Но девицы, настороженно оглядываясь, уже торопливо карабкались по крутому каменистому склону наверх.

- Эй, куды же вы? – потешался Микита. – Давайте вместе окупнемся! Вам пондравится!

Девицы поднялись наверх, и уже оттуда, с безопасного расстояния одна из них ответила звонким голосом под веселый смех подруг:

- Со своими жеребцами окупайтесь!

- Гланька! – крикнул Микита. – Ухи надеру!

Но девицы уже скрылись за деревьями.

- Какая Гланька? – спросил Беклемиш.

- Ну, Акульки покойной дочь, - сказал Микита и пояснил: - Ну, что с Хайдаром была.

- Она? – удивился Беклемиш. – Говорили же, что она пропала?

- Да куды ей пропадать – небось, у свово поганого деда жила. Недавно объявилась…

Поозоровали немного, поплескались в бодрящей водице Бабенки. Следом за хозяевами пришли и кони, попробовали на вкус речку, а жеребец Белемиша стал играться, копытом ударяя по воде.

Возвращались через русское селение, и у дверей одной из изб Беклемиш увидел светловолосую девицу. Она поглядела на парней яркими синими глазищами и ушла.

- Чья это?- заинтересовавшись, спросил Беклемиш.

- Да Гланька же, - пояснил Микита.

В это время сверкнула молния, и глухой рык грома прокатился от одного края небосвода до другого. Из - за Оки, с теплой стороны выпирала, похожая на извалявшуюся в грязи свинью, темно- серая, жирная туча.

- Под дождь попадем, - сказал Беклемиш.- Заедем к попу, переждем.

У Епифания был гость. Незнакомый монах в темном одеянии, видно, только что рассказывавший о чем-то, при входе посторонних сразу замолчал. Совсем одряхлевший Епифаний, однако, сам подал парням угощение, сбитень со сладостями, а потом, кряхтя, сел на лавку и кивнул монаху:

- Сказывай, Миней, сказывай. Эти ребятки ничего, свойские.

- Чё ж сказывать, - глухим голосом произнес Миней, - разор кругом и притеснения православному люду. Послы Озбяковы одолели.

- А они сами ходят али их царь шлет? – спросил Епифаний.

- Да как сказать… Не ведаю того: царь их шлет али сами, токмо наши князья у них как пристяжные. Намедни, с князем ростовским Василием Константинычем двое пришли – пограбили, а зимой и сам великий князь Михайло Тайтемира к Новегороду привел – опять же грабили и Торжок, и Ростов… А у вас - тихо.

- Может, потому и тихо, что некому послов водить, - сказал Епифаний. – Вот его отец, - кивнул на Беклемиша, - с самим царем породнился. Озбяк его племянницу в жены взял.

- С царем? – удивился Миней.

- С царем, - подтвердил Епифаний.

- Это да, это так… - растерянно сказал Миней, опасливо поглядывая на Беклемиша.

А ребята этот разговор и не слушали, ни к чему он им был.

На улице зашумел дождь, кривыми стрелами полетели огненные молнии и загремело, загрохотало по всему небу.

- Спаси, Господи, - перекрестился Епифаний.

Но по выражению его лица было видно, что ничего-то он уже и не боится. Рука его дрожала, живые прежде глаза потускнели и слезились, а в движениях появилась неуверенность, ибо силы покидали  тело, и теперь даже обычное вставание со скамьи стало в тягость. Тело и душа завершали свой путь в этом мире. Епифаний и понимал это, и чувствовал, но не страшился как прежде, когда был полон сил и желаний. Прежде он сомневался в существовании жизни за гробом, кощунственно сомневался, а теперь успокоился и решил,что ежели есть она, то хорошо, а ежели нет - на то Господня воля, и не человекам судить об этом. Епифания более заботило другое: а что будет с монастырьком после него? Кому оставить? Кому доверить? Много разных людей прошло через монастырские ворота и почти все клялись в верности и твердости своих помыслов, но мало кто остался тут навсегда. Тяжела жизнь монашеская. Но не в работе тяжесть и не в служении Господу, а в постоянной борьбе со злом своего грешного тела, в котором сидит нечистый, и приходится изгонять из себя эту скверну, и блажен, кто сумеет сделать это. А вот он не сумел… Гордыня, видно, одолела. Сомнения, сомнения… Всю жизнь они преследуют его, всю жизнь кто-то настырный, живущий в нем, задает богохульные вопросы: а все ли было так, как писано в Святой книге? А не переврали ли люди слова Господа?

Миней что-то сказал, и Епифаний, вздрогнув, опомнился, вышел из своих раздумий.

- Дождь кончился, - повторил Миней. – Пойдем мы, отче.

Из дальнего, темного угла избы вышел незаметный до того паренек лет пятнадцати и, потирая глаза, подошел к Минею.

- Нам до Мурома индо скоко еще топать, - сказал Миней.

- Чей же это отрок будет? – спросил Епифаний.

- Сирота, отче. Матку с братьями и сестрами в полон увели, батюшку порешили, а вот он схоронился.

- И как же вы вдвоем? Зверья ведь пропасть.

- Зверь в тепло не замает, - ответил Миней.- А до Гуся мы гуртом шли, восемь душ. Снедь у нас есть, до Мурома недалече, дойдем с Божьей помощью.

Беклемиш с Микитой тоже встали и, поблагодарив Епифания, вышли. Лошади у коновязи стояли мокрые, с крыш капало, по дороге текли ручейки, но уже выглядывало солнышко, и от влажной земли  поднимался едва заметный туманец испарений.

Почти из каждого двора доносился стук молотков, отбивающих косы и вжиканье точильных брусков. Крестьяне готовились к главному покосу, который начинался после дня Ивана Купала, приходящегося на православный праздник Иоанна Крестителя.

Епифаний вышел из избы проводить гостей и стоял, слушал этот перестук и осуждающе глядел на девок, которые шли с охапками чернобыльника, а, заметив его, схоронились за березами. « Опять вечор зачнутся бесовские игрища, - с горечью думал Епифаний, - дудки, сопелки, пляски… Наиграются, набесятся, а к заутрене, ежели кто придет, зевать будет. И вот ведь как человек устроен: при прежних мурзах, когда худо всем было, когда иной год и корочке заплесневелой рады были, никаких игрищ не устраивали и в храм более ходили. А при Бахмете ожагли и сызнова в пляс. Это что же, выходит, человека, чтобы в Бога верил, надобно все время в черном теле держать?» Усмехнулся Епифаний своим мыслям и в избу вернулся. Он уже устал бороться с этими погаными гульбищами. Да и толку мало – злобятся только. А и правду сказать, молодым девицам да отрокам куда веселее через огонь сигать, нежели в храме стоять, Евангелие слушать… Почему так устроено, Господи? Почему человек всю жизнь для брюха живет, а о душе вспоминает, лишь когда хворь прищучит али уж совсем в гроб свой заглянет?..

Беклемиш с Микитой возвращались в летний курень и опять ехали мимо избы той синеглазой девчонки. И Беклемиш зачем-то загадал: выйдет – не выйдет. Не вышла. Но, уже проехав, оглянулся на всякий случай – и она стояла, глядела им вслед. Но, заметив, что он увидел, тут же ушла. А Беклемиш, довольный, заулыбался. Микита заметил, сказал:

- Гланька девка справная, но сурьезная.

- Ну и что? – резко повернулся к нему Беклемиш, раздраженный его вмешательством.

- Я – ничего, бек, - покорно ответил Микита, - упредил токо…

У парней уже имелся кое - какой опыт по женской части, но был этот опыт покупным – за монетку или какую-нибудь тряпицу, а вот так, чтобы по душе какая пришлась, такого еще не случалось.

В курене Беклемиша позвал к себе отец и сказал:

- Поедешь к Хайдару в Хадим.*

- Зачем, ата? – поинтересовался Беклемиш.

- Брата посмотришь, - хитро улыбнулся Бахмет, - и…

И остановился, с любопытством глядя на сына, - выдержит или спросит?

Выдержал – ждал.

- И жену себе, - закончил бек.

- Жену? – переспросил Беклемиш.

- Не козу же, - засмеялся Бахмет.

Бритая голова его была не покрыта, живот выпирал из-под халата. Он растолстел, обрюзг и с трудом ходил – болела и шея, и спина, и суставы ног. Теперь уже не было ни одного дня, чтобы что-нибудь не болело. Коня ему подавали к самому входу в шатер, и два нукера сажали его в седло, а он каждый раз злился, что сам не может этого сделать.

- А чья? – спросил Беклемиш.

- Хайдар покажет, - улыбнулся бек. – Он скоро приедет. С ним и пойдешь.

Сразу после смерти Акулины Хайдар ушел в Кадом, в улус отца, а самого Ильбека хан сделал своим министром.

Беклемиша сообщение отца взволновало: интересно было, что за девица, а главное – женитьба сразу же делала его настоящим мужчиной и воином.

Через два дня, к вечеру уже, в юрту к Беклемишу пришли Арслан с Микитой и позвали поглядеть, как русские плясать и играть будут.

- Нынче в ночь праздник Ивана Купала, - сказал Микита.- Старики говорят, папоротник цветет, а кто цвет тот найдет, то любое его желание исполнится.

Поехали без нукеров после заката. Вечер был тихий, теплый, только комары донимали.

 

ГЛАВА 38

Место, где собирался народ, было расположено на кургане возле самой Оки. Высокая часть кургана была  голой без всякой растительности, а на спуске к воде росли небольшие деревца. На кургане было уже людно, а нарядно одетые девицы и парни все подходили. На девицах поверх понёв* висели кустики чернобыльника, у многих на головах были венки из цветов.

Посередине голого места уже сложили костер, и Хваля сидел возле него на корточках и изо всех сил вертел палку, вставленную в глухое отверстие в деревяшке.

- Живой огонь добывает, - пояснил Микита.

Какой-то высокий парень подошел к ним и заметил недрожелюбно:

- Здесь комонные не ходят.

Все трое спешились и подступили ближе к толпе, ожидающей появления огня. Девок и парней собралось уже много, иногда слышалась и татарская речь, видно, из Городка поглядеть пришли. Вечер был светлый, и Беклемиш взглядом искал Глашу, но не находил.

Наконец, у Хвали, крутившего палку, родился дымок, который тут же заботливо раздули в огонек, и уже от горящей бересты зажгли костер. Огонь, потрескивая, полез вверх по сушняку, а девки, взявшись за руки, в медленном хороводе пошли вокруг костра и запели:

-Купала на Ивана,

 Да купался Иван,

 Да в воду упал!

 Купала на Ивана,

Верба стояла,

 Капля упала,        

 Озеро стало.

 Купала на Ивана,

 Былиночка дрожит,

 Росиночка висит,

 А Бог пришел

 И выпил все!

 Купала на Ивана,

 Да купался Иван!..

Девичий хоровод все ускорял вращение, ускорялись и припевки, а парни, стоявшие вокруг, хлопали в ладоши, подзадоривая поющих:

- Купала на Ивана,

 Да купался Иван!

 Купала на Ивана,

 Да купался Иван!..

Все быстрее вращался круг хоровода. И тут Беклемиш увидел её. Нарядная, с венком на голове, платье от быстрого движения взметается вверх вместе с кустиками полыни.

- Вот сейчас они расцепятся, - сказал Микита Беклемишу, - и тоды хватай её.

Беклемиш посмотрел на него, а Микита добавил:

- Токо гляди, не мешкай, а то опередят.

И в этот момент девушки, не выдержав напряжения, со смехом разорвали кольцо рук и с визгом попадали, устроив кучу малу. А к ним уже бежали парни, поднимая своих любушек. Беклемиш на мгновение замешкался, а потом стремительно бросился вперед, на ходу взглядом отыскал её  и протянул уже руку, чтобы поднять, но тут вдруг чья-то другая рука оказалась рядом. Беклемиш посмотрел – тот самый высокий парень с ненавистью глядел на него. А Глаша, смеясь, вскочила и убежала от обоих.

- Ты… - сквозь зубы процедил парень, выпрямляясь.

Ростом он был выше Беклемиша. Арслан с Микитой придвинулись ближе, а рука Беклемиша легла на рукоять сабли.

- Не замай, Радай, - сказал Микита.- Это сын бека.

- Прихвостень! – свистящим полушепотом бросил ему Радай.

И ушел. А костер уже разгорелся, и парни с девицами, взявшись за руки, с разбегу сигали через огонь, а у кого еще не было подружки, прыгали в обнимку с соломенной куклой, наряженной в разноцветные тряпки. Прыгнул, но без куклы и тот Радай, а следом, оставив мешающую саблю товарищам, прыгнул и Беклемиш. Радай глянул на него и подложил в костер несколько охапок сушняка, дождался высокого пламени, когда уже не только прыгать, но и стоять рядом с огнем стало невозможно, и прыгнул все-таки. И с презреньем посмотрел на Беклемиша. Не принять вызов было бы позором. И Беклемиш, молча отстранив руки удерживающих его Арслана с Микитой, разбежался и прыгнул. Хотя и были у него ноги короче радаевых,  он перепрыгнул костер, только брови подпалились. Но Радай не сдался, подложил еще сушняка. Вокруг все начали уговаривать его:

- Да будя уж… Не дури, сгорите…

Когда огонь сделался и выше и шире, Радай разбежался и прыгнул. Но не дотянул, приземлился в раскаленные угли, одежда на нем занялась, и он, кубарем скатившись к реке, плюхнулся в воду.

А Беклемиш увидел, как Глаша, от волнения прикусив палец, выжидающе смотрит на него, стал отходить для разбега. Арслан с Микитой повисли на нем.

- Сгоришь, бек, - умолял Микита.

Но Беклемиш отстранил его:

- Прочь!

Разбежался и прыгнул. В воздухе еще, чувствуя, что не дотянет, падая в огонь, мощно оттолкнулся ногой от горящих углей и, нырнув головой вперед, кувыркнулся и выскочил из костра. Одежда на нем затлелась, но подбежавшие друзья тут же потушили её. Обе руки и ногу он все-таки немного обжег и пошел к реке мочить опаленные места.  Радай, увидев его, молча побрел из воды. А Беклемиш с благодарностью вспомнил своего любимого Акуруса, обучившего его таким прыжкам.

Между тем веселье на берегу возобновилось. Курган находился напротив Городка через Бабенку, и на шум шли люди. Появилась уже не только молодежь, а и мужики и бабы. И многие под хмельком. Татары из Городка сначала стояли, глядели и смеялись, но когда пошла плясовая, то некоторые и из них начали приплясывать. Парни с девками расходились по укромным уголкам « цветущий папоротник искать», освобождая место старшим. А те завели свои уже песни. Засвистели, заиграли сопелки, свистульки, дудочки, бабы , тряся подолами, плясали и пели:

- Ай, люли- люли- люли,

 Разлюли малина!

 Девка сеяла горох,

 Срам свой заголила.

 Паренек тут мимо шел,

 Разлюли малина,

 Увидал такой случай –

 Не пройдешь же мимо!

 Ай, люли-люли,

 Разлюли малина,

 Девка парня привечала,

 Шибко полюбила.

 Ай, люли-люли,

 Разлюли малина,

 Подружилися они

 Под кустом рябины.

 Ай, люли-люли,

 Разлюли малина,

 Девка сеяла горох,

 А посеять позабыла.

А далее и мужики заиграли вовсе уж срамные песни. И пошла плясовая, да вприсядку, да с прибаутками.

Из селения и Городка принесли хмельное, кое-какую закуску: хлеб с солью и луком, а Вешка Косой ходил, покачиваясь, с целым бурдюком браги и угощал всех, объявляя с гордостью:

- Я вчерась сына родил! Выпей за мово сына!

Никто, конечно, не отказывался, пили и русские и татары, и сам Вешка пил, и хвалился, выпятив грудь:

- Я сына родил!

- Да не родил ты, - смеялись бабы, - содеял!

- Нук щёж, - соглашался Вешка, - а ты вот попробуй!

- Да ей нечем! – хохотали вокруг.

- А он ей вспоможет, - подсказывали другие.

И смех кругом, и бабы пляшут, а мужики возле бражки постоят и опять в пляс с какой-нибудь задиристой бабенкой. Пришедшие на праздник татары, сначала стояли особняком, но потом потихоньку-полегоньку и тоже приплясывать начали. Были это всё простые люди, знатные же считали не по чести веселиться с хурачу,* тем более урусами. Но между обычными людьми уже происходило сближение. Как пальцы двух рук, принадлежашие одному человеку, ежели их постепенно просовывать промеж себя, складываются в единое, оставаясь при этом каждый в отдельности, так  татары и русские, хотя и медленно, но начали входить в соприкосновение.  И после нескольких чашек хмельного все перемешались, и вскоре разве лишь по одёжке можно было различить кто есть кто, ибо лопотали уже все почти одинаково, и ,что самое удивительное – вполне понимали друг друга.

После прихода к власти Узбека все пришедшие с Бахметом татары по его настоянию стали называть себя мусульманами. Но строгие законы шариата, касающиеся в том числе и хмельного, соблюдались плохо. Пили все, пил и сам бек. Но татары в противоположность русским, иногда напивавшимся до повала, пили умеючи, и редко можно было увидеть пьяного татарина, валяющегося где-нибудь у дороги в непотребном виде. Среди татар это считалось позором.

Девки с парнями разбрелись в разные стороны, а у кого не было ухажеров, отправились по домам. И Глаша с несколькими подругами пошла домой. Беклемиш увязался следом. Арслан уехал домой, а Микита шел  сзади с какой-то девицей, ведя в поводу коней. Беклемиш несколько раз пытался заговорить с Глашей, но она, смеясь, пряталась за спины подруг. Только у дверей  избы ему удалось остановить её.

- Зачем ты, как лань, бежишь от меня? – спросил он.

Уже светало, и отчетливо были видны её удивительные глаза, ясные, чистые…

- Я не лань, - сказала Глаша. – Пусти…

И попыталась пройти мимо него, но он загородил ей дорогу.

- Ну погоди хотя бы чуть…- попросил Беклемиш.

Но в этот момент из двери избы высунулась Евфросинья:

- А ну, живо  домой! – строго сказала она.

И Беклемиш уступил Глаше дорогу.

Микита стоял со своей девицей, и, видно, дела у него шли хорошо, потому как он иногда шаловливо обнимал свою собеседницу, и она не возражала. Увидев, что Беклемиш остался один, Микита простился с девушкой и подошел, вопросительно глядя на молодого бека. Но тот не стал ничего говорить.

И ехали молча. Лишь перед самыми шатрами Микита сказал:

- А ты ей подари чего-нибудь, - и пояснил: - они до разных тряпиц страсть как охочи.

Беклемиш промолчал, подумал только: « Глупый имильдаш, как у него все просто…» Впрочем он иногда завидовал этой простоте и умелости Микиты в общении с девицами. Тот мог часами говорить с ними, шутить, смеяться, и девушкам это нравилось. Случалось, и уговорить иную таким образом, а если не получалось, то Микита и не огорчался особенно. А вот Беклемиш так не мог. У татар отношения между парнями и девушками были более строгими, и излишние вольности не поощрялись.

 

ГЛАВА 39

Через несколько дней приехал Хайдар. Привез с собой Руфию с детьми и еще жену, у которой был грудной мальчик. Приехавшие с Хайдаром крымские татары пригнали табун коней на продажу и весь день переправлялись через Оку под Толстиком. Во главе этих татар был старый знакомый Бахмета, и по случаю встречи  с Хайдаром, и этим знакомым был устроен пир.

А перед этим в шатер Бахмета пришла Амаджи. Она стала уже не такой изящной и подвижной, как прежде, лицо её и тело округлились, походка сделалась более плавной, но она приобрела то обаяние и опыт зрелой женщины, которые для многих мужчин даже более привлекательны, нежели торопливая молодость. Однажды Бахмет « взбрыкнул», как он сам, смеясь, сказал потом о своем поступке – привел понравившуюся ему молоденькую наложницу. Но через день прогнал её: и скучно, ибо глупа, и сил уже нету.

- Вот у тебя ноги болят, - сказала Амаджи, подсаживаясь к полулежащему на подушках супругу, - кости ломят, и все дела ты поручаешь Мамуту, или Тайджу, или этому булгарину. И они большую власть в твоем улусе заимели, а у тебя сын есть, единственный…

И Амаджи, как в молодости, положила голову на плечо мужа, легла рядышком. Бахмет обнял её, сказал тихо:

- В Хадим Беклемиш с сотней пойдет. А когда вернется, я ему войско передам.

- А справится ли так сразу? – засомневалась Амаджи.

- Акурус прможет.

- Акурус? – удивилась Амаджи.

- Акурус, - подтвердил Бахмет. – Он сейчас самый надежный человек в моем улусе.

Во время пира Бахмет посадил  сына  на свое место, а сам сел рядом. И это, конечно же, все заметили.

Пировали два дня, и, наверно, еще бы продолжили, но Бахмету сделалось плохо, и пришлось даже звать знахаря. А потом бек лежал в юрте, отдыхал. Да и все остальные полдня отпивались холодным кумысом и русским квасом.

 Беклемиш с Хайдаром, почти не пившие хмельного, с утра в сопровождении нукеров поехали по окрестностям. Беклемиш на правах хозяина рассказывал брату, что здесь изменилось со времени его отъезда. В русском селении заехали в монастырь. Поп как раз выходил из церкви, и Хайдар, подъехав, дал ему серебряную монету, сказав:

- Молись за нас. Чтобы наши стрелы летели за край земли, а сабли никогда не тупились.

И засмеялся чему-то. Епифаний с поклоном взял дирхем, а потом стоял, смотрел вслед всадникам. « Важный стал, мордатый, - думал о Хайдаре. – Самому царю шурином приходится. Значит, теперича и сынок беков сродни Озбяку.  Сам Бахмет хворый, и случись чего, молодой бек, ежели промеж татар замятня не случится, на его место стать должон. А сердце у него доброе, и по нашему говорит – не отличишь, и в храм иногда заходит, глядит с интересом… Вот бы окрестить! Да куды там…»

Вздохнул Епифаний, а в груди больно, до конца никак не вдыхается. Перекрестился и усмехнулся над собой: « О чужих болячках думаю, а ведь, глядишь, допреж того сам в путь-дорогу на суд Господний отправлюсь. Чудно все-таки устроен человек: жизнь кончается, а он все о завтрашнем беспокоится… Бог с ними, с татарами, вот монастырек оставит не на кого. Думал – на Козму, да он вдруг ни с того ни с сего захворал и помер. А остальные все люди пришлые, ненадежные, и выходит, что окромя Удода… Тьфу ты! Прости, Господи, вот ведь как собачьи клички липнут… Окромя Тихона и поставить некого. Смиренный отрок, богобоязненный, грамоту знает, но чересчур уж молод. Ну да ладно, на все воля Господня».

Беклемиш с Хайдаром миновали селение и выехали на лужайки, поросшие островками молодых березок. Лужайки эти были невелики и неудобны, и потому русским разрешалось косить тут для своих нужд.

Три косаря шли полуклином друг за другом, оставляя за собой скошенные валки, а следом двигались женщины с граблями, растаскивая траву для просушки. В одной из них Беклемиш узнал Глашу. При виде всадников все остановились, женщины опустили подоткнутые подолы и стояли ждали, когда татары проедут. На голове Глаши был белый платок, надвинутый на лоб, а один край рубахи остался задранным почти до колена, и виднелась нога, вверху - белая, а пониже – коричневая от солнышка.

Они уже миновали этих косарей, но тут закричал ребенок, оставленный в тенечке под березками. Одна из женщин побежала к нему, а Хайдар, оглянувшись, вдруг увидел что-то знакомое. Какая-то совсем юная девица, сняв платок, наверно, чтобы повязать его получше, стояла и глядела на него такими до жути знакомыми ярко-голубыми глазами, что Хайдар дрогнул – не может того быть! Но и волосы, волосы те же! Акулин?! Как? Почему? Откуда? Холодок суеверного страха пополз по спине, но тут же вспомнил – дочь её! И улыбнулся – конечно же! Завернул коня, по раскиданному сену подъехал к ней и спрыгнул, улыбаясь все шире и шире. А Глаша, не успев повязать платок, кланяясь, пятилась от него.

- Это я! – сказал Хайдар по-русски. – Не узнала?

- Дядько Хайдар? – нерешительно спросила Глаша, останавливаясь.

- Дядько? – улыбнулся Хайдар. - Ну, какой же я тебе дядько?

А сам жадно глядел на неё, и сердце стучало: она! она! И волосы такие же, и глаза, и даже эта ножка ненароком открывшаяся выше положенного. И тут же вспомнил, как Акулина, когда он впервые увидел её, сидела перед ним с обнаженными почти до ягодиц ногами.

Беклемиш в это время стоял вместе с нукерами и ревниво хмурился : «Чего привязался? Старый уже, а лезет…» Не выдержал, подъехал ближе. Глаша глянула на него, но до обидного мельком глянула, вся занятая разговором с Хайдаром. Она все пыталась объяснить Хайдару, что живет с бабкой , а тот не понимал. Беклемиш вмешался, перевел.

- Ты умеешь? –обрадовался Хайдар. – Скажи ей, что я сегодня обязательно приеду к ним.

Он ласково погладил Глашу по головке, и она почти не отстранилась. А затем так легко вспрыгнул в седло, что Беклемиш подумал с раздражением:  «Не такой уж и старый…» И перевел его слова, но по своему:

- Он сказал, что как-нибудь заедет к вам.

Не нравился ему Хайдар, совсем не нравился… И как он ласково погладил её, и она, она-то не отстранилась…

Хайдар же ехал и вспоминал Акулину, и полузабытый, потускневший от времени образ её вновь ярко встал перед ним, но теперь она была чуть иная: держала в руке платок и стояла среди скошенной травы. И Хайдар улыбнулся этому видению.

- Как выросла! – сказал он с удивлением.

- Да глупень еще, - пренебрежительно ответил Беклемиш.

Но Хайдар, посмотрев на брата, увидел весьма недовольное выражение на его лице, и пренебрежению этому не поверил. А вечером, когда собрался ехать в русское селение и Беклемиш вдруг увязался с ним, окончательно понял, что молодой бек неравнодушен к этой девушке.

На топот подъехавшего отряда из избы вышла Евфросинья и встала у двери. Хайдар поздоровался. Евфросинья едва ответила. Выцветшие глаза смотрят враждебно, лицо в морщинах, совсем старуха… Но стоит прямо, как сосна в лесу, только вот прежняя яркая зелень красы её опалилась уже вся на пожарище жизни.

По приказу Хайдара нукеры поставили к ногам  Евфросиньи небольшой сундучок с подарками.

- Это твоей внучке, - объяснил Хайдар.

Евфросинья молча глядела на него. Хайдар постоял в нерешительности, потом так же молча поклонился и повернул коня. Беклемиш, ожидавший, что Хайдар потребует у бабки позвать Глашу, был доволен таким поведением брата. « Значит, она не нужна ему», - с удовольствием заключил он.

Поздним вечером, когда совсем стемнело, Хайдар один, пешком  сходил к могилке Акулины. На холмике стоял крест и лежал круглый гладкий камень. Хайдар потрогал его- холодный и влажноватый, видно, роса уже легла.  Кругом такие же могильные холмики, кресты, деревца, темно и жутковато. И он ушел. Ночевал  в русской избе, отдельно от своих жен, наедине со сверчком, который всю ночь пел ему однообразную песенку о постоянно повторяющейся череде  человеческих жизней, неумолимо заканчивающихся небольшим холмиком с камешком на нем.

На другой день стали готовиться к отъезду, а Хайдар украдкой от Беклемиша опять поехал на те вчерашние лужайки. Там снова косили, и ходили те же женщины с граблями. И рука Хайдара сама собой тронула повод, направив коня в их сторону. Но близко подъезжать не стал, махнул нукерам, чтобы ехали, а сам встал за березками и любовался, как она граблями ворошит сено. И думал: « Вот, если бы вместо этой грубой рубахи, в которой и жарко, наверно, одеть её в шелк, а заместо платка и вовсе ничего не надо – такие волосы красивее любого бокки* с изумрудами…» Нукеры, остановившись в отдалении, ждали его, и Хайдар, улыбаясь своим приятным мыслям, поехал к ним.

 

ГЛАВА 40

В Кадом отправились с утра. Через Оку переправлялись долго, много мороки было с женами Хайдара, которых сопровождали десятка два служанок. Но, переправившись, пошли споро. Беклемиш, удивленный и обрадованный неожиданным назначением сотником, от волнения излишне суетился, отдавал иногда ненужные приказы и сопровождавшему его Стене приходилось охлаждать пыл молодого командира, подсказывая верные решения.

На следующий день к полудню вышли на торную дорогу, по которой обычно перегоняли лошадей к толстиковской переправе. Постепенно Беклемиш начал осваиваться со своей должностью. Среди воинов были не только татары, но и русичи, и бек с каждым говорил на его родном языке. Это людям нравилось. И держался Беклемиш с подчиненными без заносчивости. И это тоже всем нравилось.

До Кадома ехали несколько дней. Иногда дорога приближалась к руслу Мокши, порой встречались и небольшие селения, в которых жила преимущественно мордва. Кое-где уцелели даже местные князьки, однако, управлялось все командирами татарских отрядов, подчинявшихся Ильбеку. Хайдара тут все знали, встречали с почтением, и потому никаких происшествий дорогой не случилось. Один раз только разведка доложила, что видели какой-то отряд, который тут же словно растворился в лесных дебрях.

Уже недалеко от Кадома остановились на последнюю дневку. И только стали располагаться, как вдруг из глубины леса донесся шум, стук и крики множества людей. И этот шум начал приближаться, охватывая все большее пространство.

- Кажется, сам хан охотится, - сказал Хайдар прислушиваясь.

- Хан сюда ходит? – удивился Беклемиш.

- Он наши места любит, - с гордостью ответил Хайдар.

Через некоторое время на поляну выскочили разведчики Беклемиша и, едва успели доложить, что сам Узбек здесь, как следом за ними из леса выехали всадники в богатой одежде и остановились. Но тут же один из них поднял руку в приветствии и подъехал к Хайдару. Они дружески поздоровались.

- Ты убери своих хатун, - сказал подъехавший. – Зверье сюда гонят.

Вид у этого воина был внушительный: высокий, широкоплечий, и по дорогому оружию, и по одежде, и по повадкам сразу видно было – из знатных.

- Кто это? – полушепотом спросил у Хайдара Беклемиш.

- Начальник охраны хана, - ответил Хайдар.

Шум гона усиливался, становился все ближе и ближе. И в этот момент на поляну выехала вторая группа всадников, за ней – еще, а потом в окружении нукеров и приближенных появился и сам хан. Беклемиш ни разу не видел Узбека, но не узнать его было невозможно. Великолепно сложенный молодой мужчина сидел на очень крупном саврасом жеребце и сверху вниз надменно- снисходительно глядел на всех своими большими раскосыми глазами. И по взгляду этих глаз сразу чувствовалось – повелитель! Но одет хан был на удивление просто: шелковые шальвары и зеленая тоже шелковая рубаха с двумя серебряной нитью вышитыми полумесяцами на рукавах, а на бритой голове обычная тюбетейка.

Хан, увидев Хайдара, благосклонно кивнул ему, и тот, увлекая за собой Беклемиша, приблизился к Узбеку. Поклонившись, приветствовал его и представил брата:

- Сын Бахмета Ширина, государь.

- Мусульманин? – спросил хан, разглядывая Беклемиша.

- Я давал клятву Аллаху, - сказал бек, глядя прямо в глаза Узбеку.

- И это очень верное решение, - улыбнулся тот. – Становитесь в засаду.

Шатры хайдаровых жен увезли с поляны, а воины беклемишевой сотни рассредоточились позади ханских охотников.

Шум гона приближался. На поляну уже начали выскакивать зайцы, суетливо прыгали туда-сюда, но кругом были люди, и стрелы настигали зверьков. Кольцо гона сжималось. Стали появляться и животные покрупнее: на поляну выбежало стадо благородных оленей. Это была уже хорошая добыча, и Узбек, метнув поданное ему копье, попал в шею молодого быка. Олень упал на колени, тут же вскочил, но подоспевший воин перерезал ему горло. Узбеку подали аяк с теплой кровью. И пока он с удовольствием пил целебный напиток, олень лежал с прикушенным языком, а по его телу еще шла едва заметная волна уходящей жизни.

На поляну стали выскакивать и лоси, и волки, и медведи. Все перемешалось: ревели медведи,  визжали поросята вепрей, здоровенные секачи шли напролом, огромные лоси вставали на дыбы, грозя своими копытами раздробить черепа неосторожным охотникам. И в этой мешанине зверей били и били, с наслаждением, с остервенением, стараясь никого не проглядеть, не выпустить. Убивали всех, кто попадался, и человеческий рев перекрывал звериный. Вскоре вся зеленая до того поляна превратилась в одно кровавое месиво, на котором валялись убитые и издыхающие животные.

Беклемиш вместе со всеми в кого-то стрелял, кого-то рубил саблей, но так и не понял – убил ли сам какого - либо зверя. Точно помнил, что достал саблей волка, но тот еще бежал потом, и сдох ли он от этого удара или кто еще добил его – было неизвестно. Крепление его седла ослабло, и Беклемиш спешился, стал подтягивать ремень, оглядываясь вокруг.

Побоище затихало, и очень довольный охотой хан, он убил огромного сохатого, слез с коня и отошел по нужде в кустики. Стоял оправляясь. Как вдруг перед ним, треща валежником, поднялся огромный медведь и,взревев, пошел на него. Конь Беклемиша от этого рева шарахнулся в сторону,а бек, обернувшись, увидел бурую спину вставшего на дыбы медведя, а за ним безоружного хана, пятящегося от грозного зверя. Беклемиш, не раздумывая, бросился на помощь, на ходу обнажая саблю и крича неожиданно визгливым голосом:

- Медведь! Медведь!

И изо всех сил рубанул зверя, стараясь попасть по голове, но не дотянулся немного, удар пришелся по спине. Медведь рявкнул и повернулся к Беклемишу. В груди зверя торчало сломанное копье. Беклемиш, выставив саблю, в ужасе сделал шаг назад, но медлительный с виду зверь вдруг  бросился вперед, смял бека и навалился на него.  «Всё…» - успел подумать Беклемиш, прощаясь с жизнью. Но зверь, придавив его, вдруг затих, лежал и подергивался. Одновремнно множество копий и сабель вонзилось в медведя, но он уже не двигался. Поняв, что зверь мертв, Беклемиш вылез из - под него и поднялся на дрожащие ноги. Вокруг стояли воины с обнаженными саблями, приближенные хана, Хайдар, сам хан.

-Он тебя не ранил? – с беспокойством спросил Хайдар.

- Хорошо, что они не успели, - на радостях пошутил Беклемиш, кивнув на воинов.

Узбек нервно засмеялся, и все вокруг засмеялись. Хан подошел к Беклемишу, дружески похлопал его по плечу, а потом, взяв из рук слуги аяк с дугом*, лично напоил бека. Напиток был теплый, но Беклемиш выпил.

- Если когда-нибудь тебе потребуется моя помощь, - сказал Узбек, - я выполню любую твою просьбу.

К хану подъехал распорядитель охоты, доложил:

- Погибло три воина, государь…

Узбек молча кивнул, все сели на коней и поехали в сторону Кадома.

Беклемиш с Хайдаром ехали в свите хана. Бек с интересом разглядывал все вокруг. По мере выезда из леса на берег Мокши людей все прибавлялось и прибавлялось. Появились крытые купеческие повозки, прямо с которых торговали напитками и сладостями,  одеждой и другими товарами. А все открытое пространство левобережья Мокши было густо заставлено шатрами. Это был целый кочевой город по размерам в несколько раз превышавший небольшой Кадом, расположившийся на правом берегу.

Всюду ржание лошадей, рев верблюдов, лязг оружия, человеческие голоса и конный топот, и над всем этим висящая в воздухе пыль, поднятая копытами с напрочь вытоптанной, вчера еще зеленой луговины.

Беклемиш никогда не видел такого количества шатров и людей и, как сова ворочал головой во все стороны, ошеломленный этим невероятным человеческим скопищем.

Огромный, золотом и серебром сияющий шатер хана стоял на берегу реки. Рядом, с правой стороны, находился шатер его любимой жены, а дальше – остальных трех жен, ханской дочери Иткуджуки и любимой сестры Кончаки. А дальше по берегу стояли юрты царевичей, нойонов, эмиров, а также судейских и духовных лиц: кади, имамов, сеидов, шейхов.* Были здесь и князья покоренных земель -- данники хана, по вызову находившиеся в Орде. Каждого эмира, бека или князя сопровождали нукеры и приближенные, и шествие так растянулось по дороге, что когда сам Узбек уже подъехал к шатрам, то задние еще не вышли из леса.

- Незачем лезть в этот муравейник, - по-русски сказал Беклемиш Стене, кивнув на копошащийся стан хана. – Поставь воинов здесь где-нибудь.

- Хорошо, - согласился Стеня.

Ехавший впереди вельможа с интересом обернулся на их разговор и придержал коня. Стеня узнал  князя московского Юрия. « Тварь рыжая царю сапоги лижет…» - подумал неприязненно, вспомнив былое.

- Сосед наш, - шепнул Беклемишу.

Но более сказать ничего не успел. Юрий поравнялся с беком, и Стеня отстал от них.

- Бек умеет по-русски? – по-татарски спросил Юрий.

Хайдар, уже знакомый с князем, представил их друг другу. Юрий на татарский манер витиевато похвалил бека за случай на охоте, сравнив его с отважным барсом. Беклемиш даже слегка смутился, но высокий, рыжебородый русский князь ему понравился: в обращении прост и улыбка приятная. Вспомнил, с каким презрением Стеня отзывался о московском князе, и подумал, что это, наверно, более из-за того, что не Рязань Москву, а наоборот – Москва Рязань побила, вот боярину и обидно.

Они разговорились. Юрий, когда надо было, умел очаровать собеседника. « А этот молоденький бек, - думал он, - какая-никакая, а родня хану, и сидит он на Муромской земле, и потому дружба с ним в любом случае полезна будет».

А Стеня, отъехав к своей сотне, подумал о Юрии: « Видать, эта сволочь великий стол клянчит…»

 

ГЛАВА 41

Уже несколько месяцев Юрий жил в Орде, ни разу ничего не попросив у хана. Он лишь ежемесячно напоминал царю о себе дорогими подарками, присылаемыми Иваном из Москвы. Правда, жаловался Иван, писал, что казна пуста и что людишки все от убытка ханского запаршивели, что, мол, у самого скоро брюхо с хребтом слипнется, но не верил ему Юрий, знал – жаден брат и прижимист, и, коли так плачется, то, значит, деньги у него есть еще. И отвечал Ивану: « Потерпи малость…»

А дело у него с некоторых пор пошло на лад. Давно уже думал Юрий Данилович, как ловчее к Узбеку подойти. Для этого татарскому языку обучился, через подарки заручился поддержкой ханских вельмож, но все это было не то: хану очень нравилось, что русский князь так хорошо говорит по-татарски, нравились ему и деньги, и подарки, он даже стал давать Юрию некоторые поручения по ордынским делам, но дальше этого дело не шло, никаких разговоров о великом княжении царь не заводил.

Но однажды Юрий познакомился с татарским вельможей Кавгадыем, приближенным хана, и они подружились, ездили друг к другу в гости, пировали. Конечно, не обошлось и без подарков, подарки в Орде любили все, но Кавгадый оказался ценным человеком. Затратив на него деньги, Юрий потом не пожалел об этом.

Как-то во время пирушки Кавгадый посмеялся над Юрием: мол, тебе, чтобы в милость к хану войти, надо в арабскую веру обратиться. Юрий на эту шутку обиделся, но виду не подал, а Кавгадый сказал со смехом:

- Да ты ведь теперь без жены. Вот и возьми Кончаку.

- Кончаку? – удивился Юрий.- Она же любимая сестра царя…

- Любимая сестра не любимая жена, - смеялся Кавгадый.

Юрий видел Кончаку, но никогда и не помышлял о женитьбе на ней. Сестра хана… А теперь вспомнил, как эта Кончака, при встрече в шатре хана поглядывала на него, и он еще тогда подумал, что взгляд-то не простой, а с интересом. И грудь выпятил как петух. Кончака, конечно, не шибко красавица, но и неплоха, в особливости дела ради. Чем черт не шутит? Хилую болезненную жену свою Юрий  отпустил в монастырь – сама пожелала, а он и не возражал, наоборот, доволен был – хомут с шеи слетел. От неё осталась дочь, но эта не в мать, девка крепкая и разумная.

Прежде Юрий Кончаке подарки не делал, старался более приглянуться царским женам, но теперь попросил Кавгадыя устроить ему встречу с сестрой хана. Тот понимающе усмехнулся в свои реденькие усы, взял подарки и прием выхлопотал.

Юрий, одевшись во все самое лучшее, с тщательно расчесанной великолепной рыжей бородой и кудрями, без шапки, ибо так выглядел наиболее впечатляюще, сопровождаемый слугами с подарками, отправился к Кончаке.

В большом, шелком с золотыми узорами крытом шатре, как и во всех царских женских покоях, было многолюдно. Сама Кончака восседала на парчовом тюфяке на возвышении, чуть пониже сидел красивый юноша и что-то читал ей, а человек пятнадцать молоденьких девиц, расположившихся тут же на подушках, вышивали под присмотром старухи в высокой шапке. И сама Кончака тоже была в шапке, украшенной драгоценными камнями и павлиньими перьями.

После положенных приветствий юрьевы слуги внесли два сундука с подарками и стали вынимать меха, показывая их. Кончака, поглядев, благосклонно кивнула и жестом пригласила Юрия сесть за столик напротив. Слуга подал аяк с кумысом. Юрий выпил. А Кончака стала расспрашивать его о Руси, о Московии, о русских обычаях. Юрий, приветливо улыбаясь, рассказывал, а она внимательно слушала. Когда же он сказал, что у русских может быть только одна жена, на её пухленьком лице отразилось удивление.

- И у князя тоже? – спросила она.

- У князя – особенно, - подтвердил Юрий.

Он пустил в ход все свое обаяние, говорил мягким, вкрадчивым голосом, улыбался , ласково поглядывая на неё, хорошо зная, что именно таким и нравится женщинам. А про себя думал: « Проймет или не проймет?» Впрочем, он бы уже  не отказался и побаловаться с этой татарочкой – небольшого росточка, ядрененькая, и глазки даже не косые – кругленькие, с бабскими огоньками в них.

Разговор скорее всего и продолжился бы, но тут пришел посыльный от хана: тот звал сестру к себе. И Юрий стал откланиваться и, кланяясь, задом дошел почти до выхода, думая, что ничего у него не получилось, но Кончака неожиданно спросила его:

- А с какой просьбой князь приходил?

Юрий остановился и, прижав руку к груди, ответил  заранее приготовленным:

- При виде тебя я забыл свою просьбу.

Слова были весьма рискованны, и Юрий застыл с улыбкой на губах в ожидании. Но Кончака рассмеялась.

- Мы ждем князя в любое удобное для него время, - сказала она и, позвав слугу, велела  дать урусам трех мясных лошадей на пропитание.

Юрий не забыл это приглашение и, для приличия выждав несколько дней, опять явился к Кончаке и был принят весьма благожелательно. Так шаг за шагом между ними стали образовываться отношения далеко не безразличные.  Кончака была образованна, умела читать и писать, обладала живым и веселым характером. Последнее время она  при его приходе удаляла из шатра почти всех слуг, и они, оставшись вдвоем, разговаривали и смеялись над какой-нибудь историей, рассказанной Юрием. Особенно забавляли Кончаку отношения между русскими мужчинами и женщинами. Она никак не могла понять, что такое ревность. По её представлениям, если мужчина иногда сходит к другой женщине, и при этом жена остается его любимой женой, то что в этом плохого? Не в пример прежней Юрьевой супруге, серой и невыразительной, словно ночная бабочка, всегда прятавшейся в  светлице как в келье, жаловавшейся на головные боли, от Кончаки, как от печи, пыхало здоровьем, а в глазах её постоянно горели многообещающие огоньки.

Их отношения сделались заметны, и, очевидно, у Кончаки состоялся какой-то разговор с братом, потому что Юрий стал гораздо чаще приглашаться в шатер Узбека, и тот явно благосклонно относился к нему.

Вскоре хан позвал к себе верховного кади Шихабеддина Эссаили, главного имама Ибнабдельхамида и  военачальника Ису.  Между ними состоялся диван-совет, на котором решались государственные вопросы.

Узбек наметил поход в Иран, но прежде необходимо было обеспечить надежный тыл с запада, где начинало усиливаться влияние Литвы. По донесениям соглядатаев некоторые новгородские, псковские и даже тверские бояре благосклонно относились к союзу с ней. Поступали и непроверенные пока сведения о том, что Михаил Тверской не весь собранный выход отдает в Сарай. Как бы там ни было, но Тверь за последнее время значительно усилилась, и это усиление для Орды было совершенно не нужно.

- Нельзя допускать, чтобы урусы поднимали голову,- сказал кади Шихабеддин. – Если прекраснейшая и благороднейшая Кончака изьявляет желание стать женой князя Юрия, надо ли мешать им? Родство с нашим повелителем обяжет князя быть верным нам..

И после обсуждения этого вопроса было решено отдать Юрию Кончаку, ярлык на великое княжение и два тумена для подавления Твери.

Спустя несколько дней всезнающий Кавгадый намекнул Юрию об этом, но на прямой вопрос лишь хитро улыбнулся:

- Жди, князь.

И дружески похлопал по плечу своего русского приятеля. И Юрий ждал.

 

По случаю удачной охоты Узбек велел устроить пир, на котором Беклемиш был посажен на почетное место, и сам хан даже изволил высказаться по поводу смелости и отваги юного бека, сравнив его с молодым соколом.  Все глядели на Беклемиша, а он от такого всеобщего внимания   со стороны царевичей, нойонов и эмиров чувствовал себя скованно. И потому был благодарен Хайдару, который, когда в шатре уже все опьянели, шепнул ему на ухо:

- Пойдем к отцу.

Ильбек лежал в своей юрте: у него так сильно болела спина, что он едва шевелился. И потому не попал ни на охоту, ни на пиршество. Возле хлопотали слуги, помогавшие ему ворочаться в поисках положения, при котором боль была бы поменьше.

Беклемиш рассказал Ильбеку об отце, о Городке, о событиях в нем.

Тут в шатер вошел мулла, наступил час полдневной молитвы, и Беклемиш, и Хайдар помолились вместе с Ильбеком.

На следующий день Беклемиш был приглашен в шатер эмира Янджи, дочь которого Джанике и прочили ему в жены. Янджи был старым другом Бахмета.

Беклемиш понимал, что идет по сути на смотрины, и потому принарядился, а жена Хайдара Руфия даже сбрызнула его какой-то приятно пахнувшей водицей.

К шатру Янджи подъехали вместе с Хайдаром. Слуга доложил об их приезде, и эмир, тучный пожилой человек, сам вышел на улицу и проводил гостей внутрь. Дочь Янджи Джанике сидела на тюфяке на небольшом возвышении. Беклемиша представили ей, и она, не вставая, поклонилась. Янджи сел рядом с дочерью, а Беклемиша с Хайдаром посадили на такой же тюфяк напротив. Беклемиш быстро взглянул на невесту, глаза их встретились, она  в смущении отвела взгляд и даже покраснела слегка. У Джанике были темные  глаза и чуть удлиненное довольно приятное лицо, и оно, наверно, было бы еще приятнее, если бы она улыбнулась. Но выражение её лица было строгое, серьезное, и сидела она чересчур уж выпрямившись, вся в напряжении.

Слуги подали еду, напитки, и Янджи стал расспрашивать Беклемиша об отце, о жизни в мещерском улусе. Щеку эмира пересекал глубокий шрам, и, наверно, у него остались лишь передние зубы, потому что мясо он жевал только ими, по верблюжьи выпячивая нижнюю челюсть.

Некоторое время за столиком шла неторопливая беседа, а потом Янджи предложил Хайдару поглядеть недавно купленного им жеребца, и они ушли. Беклемиш посмотрел на Джанике: та по-прежнему сидит, будто ей к спине доску привязали, и от того не может ни наклониться, ни пошевелиться даже. И молчит.

- Где твой улус? – спросил Беклемиш.

Его совсем не интересовал её улус, но надо же было что-нибудь сказать.

- У речки Юзга, - ответила Джанике неожиданно высоким птичьим голосом.

Беклемиш удивился : такой голосок впору маленькой худенькой девочке, а Джанике не была ни маленькой, ни худенькой.

- А мы живем на Оке, - сказал он. – У нас просторно.

- И у нас тоже хорошо, - ответила Джанике.

И оба замолчали. А Беклемиш вспомнил Глашу: « Вот бы сейчас её на место этой Джанике. Но с отцом не поспоришь…»

- А где это, Юзга? – спросил он.

- Отсюда близко…

И опять замолчали. Но тут вернулся её отец с Хайдаром, и Беклемиш вздохнул с облегчением.

А когда уже возвращались, спросил у брата:

- Слушай, а почему она так пищит?

- Кто? - переспросил Хайдар. – Джанике? – и засмеялся: - Когда ляжешь с ней, прикажи, чтобы не пищала – и не будет. – И пояснил: - Китаянкой воспитана, у них женщинам так положено, а вообще у неё голос как голос, не писклявый.

На следующий день сразу после утренней молитвы хан Узбек отправился вниз по Итилю в сторону Увека. Двинулись сотни повозок с юртами, заскрипели колеса купеческих кибиток и телег, поднимая пыль, потянулись стада овец и табуны лошадей, поплыли, надменно покачиваясь, губастые верблюды, и десятки тысяч людей, снявшись с места, поехали, влекомые волей одного человека.

Беклемиш со Стеней стояли в стороне, провожая уезжающих. Стеня удивлялся множеству молоденьких служанок и слуг, сопровождавших ханских жен.

- Ладно девки, - качал он головой, - навроде подруг, ну, а эти парни-то красные зачем? Скучно ждать, когда очередь дойдет?

- Неправильно думаешь, Акурус, - сказал Беклемиш. – У нас за измену в мешок с кошками сажают…

В этот же день были обговорены все вопросы, связанные со свадьбой, и после полудня сотня Беклемиша отправилась назад в свой Городок.

« Свадьба – дело уже решенное, - думал Беклемиш, покачиваясь в седле,- но никто не помешает мне взять потом и еще одну жену. И это безусловно будет Глаша…»

Однако по приезде в Городок вдруг обнаружилось, что сразу же после их отъезда в Кадом, Глаша вдруг пропала. Русские мужики якобы видели, как какие-то татары увозили её, но значения этому не придали : мало ли  татары кого увозят. Только, когда уже Глашина бабка обеспокоилась отсутствием внучки, открылось, что никто из своих татар девку не брал. Начали искать, даже к Бахмету ходили, и тот велел своим людям выяснить, куда девалась эта уруска, потому как нельзя было, чтобы без его ведома людишки пропадали. Но Глашу так и не нашли.

Беклемиш повторил эти поиски, но и они оказались безрезультатными.  Пришлось успокоиться. И он успокоился, но, всякий раз приезжая в русское селение, с надеждой поглядывал на её избу- а вдруг? Но никаких вдруг так и не случилось.

После возвращения из Кадома отец назначил Беклемиша помощником постаревшего Мамута. А тот, предвидя дальнейшее, ревниво отнесся к этому, и между ним и Беклемишем начались размолвки. Мамут посылал отряды по деревням для сбора ясака, и, случалось, его люди не только собирали дань, но и попутно грабили жителей, а порой заходили и в рязанские земли, что Бахмет запрещал.  Беклемиш сказал об этом отцу, после чего Мамут почти перестал с ним разговаривать. Осложнились отношения и с дядей – Тайджу. Тот, наверно, тоже на что-то рассчитывал. И Бахмет, видя  это, постепенно перекладывал все воинские и хозяйственные дела на плечи  Усмана со Стеней, которые оказались самыми верными его помощниками.

 

ГЛАВА 42

Осенью того же года состоялась свадьба Беклемиша с Джанике. Кроме родственников жениха и невесты приехал Муромский князь Василий с супругой и своими боярами. До этого он два раза приезжал в Городок, а однажды и Беклемиш был в Муроме, где в местных лесах была устроена охота. Князь Василий был страстным охотником и даже сам ходил на медведя с рогатиной. Широкоплечий, массивный, ненамного старше Беклемиша, князь обладал недюжинной силой и выглядел уже серьезным мужем. Но был он с ленцой, и хоромы свои в Муроме так и не обустроил, и стены городские после разрухи тоже до конца  не наладил, жил беззаботно, не напрягаясь делами княжьими.

Янджи с дочерью и многочисленными родичами приехали за несколько дней до свадьбы.  Вопросы о калыме были уже предварительно обговорены, а теперь стали обсуждаться окончательно. Для этого Бахмет приехал в большую юрту Янджи, поставленную посреди Городка, и так как по сути все уже было решено, то они больше вспоминали былые дни, когда бок о бок сражались в туменах старика Нохая. Им было что вспоминать, в их жизни случалось всякое, а прошлое, каким бы оно ни было, всегда вспоминается с любовью и грустью, ибо там, в прошлом, осталась молодость и неуемная жадность, когда хочется всего и сразу, и сил на это еще в избытке. А теперь?.. И утешая свои души, они говорили и говорили, забыв и о свадьбе, и о всех прочих делах, а для поддержания беседы то и дело сдабривали её изрядным количеством вина, от которого оба вскоре дошли до неподобающего для мусульманина состояния.

Пришлось их разъединить. Янджи уложили тут же, а поддерживаемый нукерами Бахмет со второй попытки, но все-таки сам, влез в седло и тотчас уснул в нем, хотя езды до юрты было саженей двадцать, не больше. Нукеры сняли его и отнесли на тюфяк отсыпаться.

Тем временем жених с невестой сидели каждый в своем шатре и ждали. Беклемиш играл с Микитой в нарды, а Джанике, окруженная сестрами и служанками во главе с матерью, готовилась к свадьбе и сильно волновалась. Молодой бек приглянулся ей, и теперь её заботило – а понравилась ли она ему? Его брат сказал ей, что не надо говорить птичьим голоском, и она перестала это делать.

Служанки приносили свадебные наряды, украшения. Джанике примеряла их и гляделась в медное зеркальце и была недовольна – казалось, не то и не так. И сердечко тревожно билось: как у них образуется, как случится. И жить надо будет здесь… Один раз её вывели на кручу, и она сверху поглядела на Оку, на луга, на леса вдали. И действительно, как он и говорил, тут просторно было и дышалось легко. Но почти всегда ветер дует… Зато комаров меньше, не то что у них на Юзге…

Через несколько дней молитва муллы соединила Беклемиша с Джанике, и началось пиршество, которое продолжалось несколько дней.

Все знатные гости пировали в большом шатре, воинам сделали отдельное угощение, а простолюдинам посреди Городка расстелили кошмы и поставили блюда с едой, кумыс и брагу. Народу пришло много, и татар, и русских. Попьянствовали, поплясали, повеселились в честь женитьбы молодого бека, но все когда-нибудь заканчивается, закончилось и пиршество.

Муромский князь Василий Ярославич уехал через неделю, пригласив в гости Беклемиша с молодой женой, а еще через неделю отъехал Янджи со своими людьми, и все отправились отдыхать. Один лишь Усман, сроду не бравший в рот хмельного и в душе презиравший пьющих, особенно мусульман, ходил и, качая головой, подсчитывал убытки от всего съеденного и выпитого.

Вешка с Ноздрей конечно же свадьбы не пропустили, а ко всему прочему им удалось заныкать у татар бурдюк с брагой. Под шумок они спрятали его в кустах, а когда пир закончился, они этой брагой у себя в деревне еще полдня похмелялись и мужиков лечили. А на следующее утро Ноздря сунулся было к бурдюку, а он уже пустой, все выпили. У жены попросил, а та на него со скалкой:

- Будя жрать! Делов полно! Нету у меня ничего, нету1 А коли и было бы – не дала. Погляди на рожу свою – вона до чего дожрался: рыло как у борова матренина, в аккурат захрюкаешь.

- Кышь на тебя! – огрызнулся Ноздря. – Куря глупая…

Вышел во двор, к бадье с водой подошел, и в неё на себя посмотрел: а не врет баба! Рожа опухшая, и глазки как у могола, одни щелочки – чисто хряк… Сунул голову в бадью, побулькал. Вода холодющая, и проняло – полегчало. А тут как раз Вешка идет, хромает.

- У тебя ничего нету? – спросил не здороваясь.

- Нету, - развел руками Ноздря. – И баба озверела – не дает. А ты пошто хромый?

- Ты гутаришь, твоя озверела, - подошел Вешка и сел на завалинку, - а моя нынче меня горшком огрела.

- По ноге?

- Не… По голове, однако.

- А хромый-то чаво?

Ноздря сел рядом с другом и, наклонившись, подолом рубахи вытер мокрое лицо.

- Опять же баба, - ответил Вешка. – Помнишь, я тебе говорил, что у меня в подполье кто-то репу и морковь ворошит? Жрать не жрет, а как гляну – все раскидано. Тут намедни смотрю – споднизу нора прорыта. А ну как жрать зачнут? Я к Фильке кузнецу сходил, и он мне добрый самолов наладил. Думаю, эту тварь всенепременно выловлю. Понимаешь, интерес взял – кто таков? Может, ласка али хорь, но не мыши – погрызов-то нету! Ну и поставил я самолов. Нынче с утра полез в подполье поглядеть –самолов стоит, ни в чем. Слышу, старуха моя  идет. А она последнее время к Марье на посиделки ходить повадилась, о всякой нечисти там гутарят: о чертях, о леших… Тьфу ты, прости Господи! Вот я и подумал, мол, сейчас её попужаю. Подошла она к печи, а со света не видит, что творило отворено. Я голову высунул и замычал как бык: « Му-у-у!..» А у неё в руках горшок с мукой был, она со страху тем горшком меня по голове и звезданула.

- Ну и что? – спросил Ноздря, пальцем шевеля в ухе, выгоняя оттуда попавшую воду. – А нога-то причем?

- Как причем? – удивился Вешка. – С лестнички-то я упал…

- Ну и что?

- Как что? А внизу-то - самолов!

- А-а-а… - наконец понял Ноздря.- И шибко закусил?

- А то! Филька добрые самоловы ладит.

- Да уж, - согласился Ноздря.

Посидели, помолчали, хмурые оба.

- Слухай, - оживился вдруг Вешка, - ты ведь говорил, что тебе печь подправить надо?

- Ну надо…

- Так поди скажи своей, что я за работу ничего не возьму, пущай токо сейчас нальет маленько.

Ноздря ушел в избу, а через некоторое время вернулся вместе с Параськой.

- А не проманешь? – спросила та Вешку.

- Вот те крест, - торопливо перекрестился Вешка.

- Ну ладно, - согласилась она и вынесла кувшин браги.

И они похмелились, и хорошо стало. А на следующий день всякое питие прекратилось: до снега все работы успеть сделать надо было, на хмельное времени теперь никак не оставалось.

Бахмет за свадьбу выпил много вина, но после чувствовал себя на удивление хорошо, и даже ноги ходить лучше стали. И он ожаг, повеселел, в глазах прежние искорки зажглись. Со скамеечки, правда, но сам на коня сел, с нукерами из Городка к Оке спустился и поехал по берегу.

День был ясный, на небе реденькие облачка, и солнышко еще греет немножко, воздух прозрачный, далеко окрест видать. На той стороне деревья в роще уже почти совсем голые, кое-где лишь желтизна проглядывает, а к этому крутому берегу ветром прибило целые вороха разноцветных листьев, опавших с вязов наверху, и вдоль них вразвалочку ходят вороны, выискивая что-то.

- Яхши! – восхищенно сказал Бахмет и стал слезать с коня.

Нукеры поддержали его, но он оттолкнул их:

- Я сам.

Давно он уже не чувствовал себя так хорошо, не радовался так жизни: этому солнцу, воздуху, реке. Сердце играло от счастья и так волнующе было в груди! Он подошел к самому берегу и наклонился, чтобы зачерпнуть студеной водицы, как вдруг мир странно дернулся, а перед глазами вместо ярких солнечных бликов образовалась какая-то черная вращающаяся воронка, и Бахмет неудержимо полетел в неё,  и исчез в ней. И ткнулся головой в воду.

Очнулся он уже в шатре и сразу почуял – что-то не так в его теле. Рядом сидела Амаджи. Увидев, что он открыл глаза, наклонилась над ним.

- Что со мной? – спросил он.

Но язык во рту едва ворочался, и получилось какое-то невнятное бормотание.

- Очнулся! – обрадовалась Амаджи. – Спасибо Аллаху милосердному…

Бахмет хотел подняться, но оказалось, что левая рука и нога не двигаются, и он не чувствует их.

- Лежи, - успокоила его Амаджи, - сейчас шаманка Марья придет, за ней уже послали.

- Я руку и ногу не чую, - с трудом выговорил Бахмет.

- Как не чуешь? – встрепенулась Амаджи.

И погладила его по руке:

- Так чуешь?

- Нет,- ответил Бахмет и отвернулся.

Вспомнил, что с его отцом так же случилось. Перед смертью… Неужели все?

- А так? – настаивала Амаджи, с силой сжимая его пальцы.

- Не надо, - здоровой рукой отстранил её Бахмет. – Бесполезно…

- Ну зачем ты так говоришь? – сдерживая слезы, закусила губу Амаджи.

Но капли скатились к носу, и она рукой смахнула их. Бахмет заворочался, пытаясь приподняться, подбежал слуга и помог ему сесть. Тут как раз пришла Марья. Она осмотрела бека, пощипала ему ногу и руку, спросила по-татарски:

- Голова болит?

- Давит… Будто обруч от бочки надели.

Марья вздохнула и кивнула Амаджи, чтобы та из юрты вышла.

- Худо, - сказала на улице. – Удар у него. Лежать ему надо, голову пусть повыше держит, а лучше, чтобы сидя спал. Питье я привезу, голова не так шибко болеть будет.

- Ты его вылечишь? – с надеждой спросила Амаджи.

- На все воля Господня, - уклончиво ответила Марья.

- Я тебе много денег дам, - сказала Амаджи.

- Благодарствую, госпожа, - поклонилась Марья, - только…

И не досказала, остановилась. А уже сидя в повозке, которую ей выделили для поездки за снадобьями, мысленно договорила: «Никакие деньги тут не помогут. Небось, и сам царь на смертном одре все свое царство за лишний день жизни отдал бы, да не возьмет никто: со смертью не сторгуешься… А может, и выживет, кто ж ведает…»

Беклемиша весть о болезни отца застала в русском селении, где он показывал Джанике свои владения. За несколько дней, проведенных вместе, они познали друг друга, поговорили, пошутили, и оказалось, что Джанике очень проста и приятна. « Моя сладкая неизбежность», - после первой же ночи мысленно назвал её Беклемиш. Однако вместе с ней проезжая по русской деревне, вспомнил и о Глаше, и, пользуясь незнанием Джанике русского языка, спросил у встречного мужика:

-А не нашлась ли та пропавшая девка?

- Энто, господин, Глашка мабуть? – уточнил мужик.

- Да, да, - подтвердил Беклемиш.

- Не видать пока, господин…

Как раз в этот момент подскакал посыльный с известием о болезни отца, и Беклемиш, не медля, повернул назад.

Наступили тревожные дни. Каждое утро начиналось с одного и того же вопроса – жив ли? Все в Городке притихли, ждали, в какую сторону дело пойдет. Мулла молился, а шаман, погадав, сказал, что духи злобятся, потому как люди забыли о них, и теперь требуют жертв. В качестве подношения духам было забито несколько старых лошадей, и, на удивление, Бахмету сделалось чуть лучше, рука у него вдруг стала шевелиться. И шаман возгордился, свысока поглядывая на муллу, считая, что это его боги даруют выздоровление господину.

Через несколько дней Бахмет, поддерживаемый нукерами, начал выходить на улицу. Марья убеждала его пока не делать этого, полежать, но бек не выдержал: невыносимо было чувствовать себя таким беспомощным. Особенно его злило, что для отправления нужды он должен был звать слуг, и они выносили его и держали как ребенка.

Нога и рука вскоре отходить начали, и левый глаз, в котором все расплывалось, лучше видеть стал. Но голова болела, не переставая, и в груди было постоянное волнение и страх. Он очень боялся той черной воронки, в которую его тогда затянуло. Всей душой, всем сердцем, всеми клеточками своего больного тела он чуял, что если еще раз попадет в эту воронку, то уже никогда не выберется. « Что было потом? – пытался вспомнить Бахмет. – Что было там, в этой черной воронке? Но потом, кажется, не было ничего… Исчез он сам, и все исчезло. Как же так? – мучительно думал он.- Ведь все говорят: и мулла, и Пифан, что люди, уходя из этого мира, попадают в иной. Но он-то ничего не видел!»

И прежде иногда Бахмет думал о подобном, но думал вскользь, между делами, а теперь все это вдруг сделалось жизненно важным. По странному непроходящему волнению в груди он чуял, что так просто это не кончится, и  потому хотел знать, что там, за этой черной воронкой, ежели там есть что-то.

 

ГЛАВА 43

Юрий Данилович вернулся из Орды с великокняжеским ярлыком, молодой женой и узбековыми послами Астрабылом и Кавгадыем, которые привели с собой два тумена конницы. Хан дал своему зятю полную свободу действий. Тверское княжество должно было быть ослаблено до безопасного для Орды состояния, и в этом цель Узбека совпадала с намерениями Юрия.

Князь сразу же стал собирать полки для похода на Тверь. А татары в это время гуляли по тверской земле, грабили, насиловали, брали полон. Горели богатые тверские уделы, стон и плач стояли по всему княжеству, люди, спасаясь, бежали кто куда. Татарская конница настигала беглецов. Мужиков, защищавшихся рогатинами и вилами, тут же рубили, забрызгивая сгустками алой, только что бывшей в живом человеке, крови белую дорогу, а за женщинами и детьми, пытающимися скрыться в лесу, татары гнались с веселым улюлюканьем и обычно догоняли, потому как снега было еще мало, и кони шли ходко. Начались морозы, еды не было, одежка – кто в чем убег, и вдоль дорог, чем ближе к Твери, тем все чаще попадались присыпанные снежком холмики, из которых порой торчала то рука, то голая нога – обувку с покойников тут же снимали, и ни у кого не было ни сил, ни времени хоронить умерших. А мужики все шли и шли в Тверь, со всех сторон, по всем дорогам, пробирались звериными лесными тропами, и многие, потерявшие и семьи свои, и кров свой, и все нажитое, оставшиеся один на один с самими собой в этом стылом враждебном мире, шли, стиснув челюсти, сжимая рогатины в руках, шли, дабы соединиться с михаиловой ратью и отомстить. И не было в их очумелых от горя глазах никакого страха перед татарами, ибо нечего и не за кого им было уже бояться.

Юрий, не торопясь, собирал войска. Спешить было некуда, в победе никто не сомневался: почти все низовские князья прислали полки. Правда, Астробыл увел свой тумен, но и без того рать собралась огромная. В поисках добычи юрьевы воины тоже рыскали по тверской земле, подбирая остатки после татар, довершая разор и запустение.

Юрий ждал еще полк из Новгорода, но оказалось, что Михаилу удалось заключить мирное соглашение с вольным городом. Ждать стало нечего, и в декабре войско великого князя двинулось к Твери.

С десяток лошадей везли поставленный на большие сани, шатер Агафьи -Кончаки, пожелавшей быть вместе с мужем. Несколько служанок сопровождали княгиню, в шатре всегда горел очаг и было тепло. Юрий иногда спешивался и залезал в шатер погреться. И думал, глядя на улыбающуюся ему Агафью: « Хорошо бы родила наследника… А Михаилу лучше быть убиенным. Надо сказать Кавгадыю, чтобы в полон не брал, по крайности ежели токо…»

Нет ненависти страшнее, чем ненависть между родными людьми или родственными народами. Они знают все друг о друге и потому умеют ударить по самому больному, самому уязвимому месту, и в конце концов дело доходит до смертоубийства. Так же и дядя с племянником, Михаил Тверской с Юрием Московским, рожденные от одного корня единого древа русского дошли уже до такой вражды, что готовы были убить друг друга.  Более спокойный и вдумчивый Михаил, понимая свое незавидное положение, прислал Юрию послов с предложением мира.

- Князь наш говорит, - сказали послы, - что он признает ханский ярлык и готов подчиниться воле царя. Токмо просит тебя не чинить разора тверской земле.

- Теперь он просит! – взорвался Юрий. – А запамятовал, как на Москву ходил, мою отчину разорял, как родных братьев Александара с Борисом, аки псов, натравливал?! И ежели бы Москву взял, думаю, меня бы не помиловал… А теперь он просит! Пшли вон!

И прогнал послов.

22 декабря 1317 года от Рождества Христова в сорока километрах от Твери под селом Бертеневом состоялась битва, в которой войска Юрия вкупе с татарской конницей потерпели неожиданное поражение. Огромная рать Юрия была разгромлена тверскими и кашинскими мужиками, смердами, простолюдинами, которые еще совсем недавно, этой же осенью мирно убирали ржаные снопы с полей и обмолачивали их, на ладонях которых натерлись мозоли не от рукоятей мечей, а от кос, мотыг и плотницких топоров, и которым война была совершенно без надобности. Но их принудили воевать, и до крайности дошедший, обозленный тверской люд, которому кроме жизни, терять уже было нечего, победил.

Агафья, брат Юрия Борис и Кавгадый с остатками своей конницы были пленены, а сам Юрий убежал в Торжок, откуда потом перебрался в Новгород. И новгордцы приняли своего любимого князя, и тут же стали собирать полки против Михаила. К ним присоединились и псковичи.                                    

 

В Твери народ праздновал победу над московитами. Вои делили добро, отнятое у Юрия, пили хмельное, гуляли. Но самому победителю князю Михаилу было невесело. Полоненную жену Юрия, сестру хана  Агафью, поместили в просторные княжьи покои, содержалась она в чести, а Узбекова посла Кавгадыя Михаил одарил и отпустил, и людей его приказал не трогать. Надеялся, что это повлияет на посла, и тот не будет злобиться. Хотел и Агафью отпустить, но, посоветовавшись с боярами, решил, что пущай пока в Твери посидит на всякий случай: мало ли что произойти может. А любимая сестра хана это тот же ярлык, ежели и не на великое княжение, то на собственную жизнь по крайности. Пока Агафья у него, Узбек Тверь навряд ли тронет. Но все равно на душе тревожно было. Все думал, а правильно ли сделал, что супротив татар пошел, царево повеление нарушил? Но как иначе? На брюхе ползти?   Клянчить милости? Нет уж! Избави Господи! Да и шел ведь навстречу Юрию, уговаривал миром решить: правь, коль царь на то ярлык дал, токмо Тверь не трожь. Но куда там…Пес рыжий, паскудный! Прости, Господи…Да ведь ежели бы одолел, то его в живых не оставил, как Константина Рязанского. Без души, без совести человек…

Вскоре пришло известие, что Юрий собрал новгородские и псковские полки и  идет к Твери. Михаил был вынужден выступить навстречу. Встали друг перед другом на берегах Волги и стояли, оба сомневаясь в победе и потому выискивая возможности для переговоров. Наконец, при содействии православных владык начали торговаться и договорились, что Михаил отпустит Агафью и братьев Юрьевых, а потом оба князя поедут в Орду на царский суд, и как тот суд решит, то пусть так и будет. На том и крест целовали.

Но тут вдруг случилось неожиданное: в Твери заболела жена Юрия Агафья и, несмотря на все усилия  лекарей, померла вскорости. И поползли разные слухи: кто говорил, что сама померла от болезни, кто – грибами отравилась, потому и блевала, иные же шептали страшное для Михаила: мол, отравил ее сам князь, а блевала – мабуть, юрьево семя в ней было, потому и блевала.

И Михаил теперь мучительно думал, как опровергнуть эти слухи, как доказать Узбеку, что не делал он этого, что и в голову ему не могла придти подобная мерзость. Отравить женщину? Ему – воину?! Господи, да ведь это и в дурном сне не приснится. Но слухи, как ядовитые змеи ползут, шипят, и Узбек о том конечно же в первую очередь спросит.

Тело Кончаки отдали Юрию, тот отвез свою жену в Ростов и похоронил там. И обоих его братьев, Бориса и Афанасия, Михаил отпустил как было договорено. Но разве Юрий на том успокоится? Доносили Михаилу, что теперь он всех князей собирает, чтобы в Орду на царский суд вести и научает их, как Узбеку говорить надобно. Господи, что же делать? Как поступить?

Предчувствие беды томило и мучило Михаила. Любые обвинения можно отвести, доказать лживость их, но как объяснить смерть Кончаки? Ведь не где-нибудь, а у него в Твери померла. В Твери… Хотел тогда сразу же отпустить ее от греха подальше, да не отпустил… Господи, помоги, научи, оборони…

И Михаил отправил к Юрию боярина Олексу Марковича с посольством о любви и мире. Но Юрий посла убил, соединился с Кавгадыем и, взяв с собой многих князей в качестве свидетелей, поехал в Орду. Тут же и Михаил хотел отправиться следом, но княгиня Анна умоляла, плакала: «Не ходи, не ходи пока, погоди маленько, авось что-нибудь переменится». И бояре уговаривали не ездить – погибель ведь верная… А царь, по слухам, в Иран идти воевать собрался, может, Бог даст, и образуется все, уляжется как-нибудь. И дал уговорить себя Михаил, послал в Орду в качестве аманата – заложника сына своего отрока Константина.

 

Глава 44

Болезнь Бахмета ощутимо сказалась на внутриулусных отношениях. Никогда прежде ни во что не вмешивавшийся Тайджу стал вдруг отдавать приказы, поучать племянника и всем своим видом показывал, что он старше, опытнее и потому достоин большего. Беклемиш чувствовал, что дядя лишь ждет смерти отца, чтобы попытаться взять власть в свои руки, и, случись такое, Мамут, скорее всего, поддержит его. А Мамут пользовался уважением среди воинов.

Стеня давно замечал происходящее и как-то не выдержал, сказал об этом Беклемишу.

-Вижу, - коротко, с некоторым даже раздражением ответил Беклемиш.

Стеня посмотрел на него – губы зло сжаты, глаза прищурены. Подумал: «Матереет парень, как бы глупостей не наделал». На следующий день Стеня сам поехал к Бахмету.

Несмотря на начавшиеся морозцы, бек никак не желал переходить в русскую избу, хотя часто жаловался, что ему холодно. И тогда слуги вели его в жарко натопленный дом, но Бахмет, побыв в нем и отогревшись, тут же требовал вернуть его обратно. По приказу Амаджи юрту утеплили несколькими слоями войлока и в общем-то в ней стало нисколько не хуже чем в избе, но бек от болезни сделался сварливым и непоседливым, ничто его не устраивало: то ему сквозит и холодно, а то вдруг душно.

Бахмет был в юрте, полулежал на подушках,  перед ним сидел слуга, сын баурчи, мальчик лет десяти, а на столике между ними лежала доска для игры в нарды. Этот мальчик теперь на всякий случай постоянно находился возле бека.

Бахмет отослал слугу, а Стене кивнул на место напротив:

-Садись.

Другой слуга, зная, что этот русский не любит кумыса, подал горячий чай. Бахмет тоже сделал несколько глотков. У китайцев этот напиток считался целебным.

-Говори, - сказал Стене.

Тот рассказал о самовольствах Тайджу, а потом и о последнем случае, когда в небольшой деревне русские побили одного татарина, пытавшегося украсть девку. За это Тайджу выпорол всех мужиков, а селение сжег.

-Зять твой, - выслушав, усмехнулся Бахмет здоровой стороной рта, отчего все его и без того перекошенное лицо приняло жутковатое выражение.

Помолчал. Бросил игральные кости – получилось три и шесть.

- Туман кругом, туман…- сказал загадочно.

Стеня глядел не понимая.

-Всех шакалов в тумане не видать, - пояснил Бахмет. – Подождать бы надо.

А в это время Беклемиш, с двумя нукерами ездивший в монастырь, возвращался в Городок.

Речка Бабенка вся замерзла, и её уже снежком припорошило, а Ока все буянила, сопротивлялась, на стремнине еще бежали и крутились серые, даже и на взгляд холодные, водяные струи, а в затишке возле берега и в заливчиках уже  образовался молодой ледок. Поверху его присыпало мелким снежком, который кое-где сдуло ветром, и обозначились темные пятачки открытого глянцевого льда, сквозь которые на мелях видны были остатки водяных растений и иногда мелькали быстрые тени рыб.

У Бабенки неожиданно встретили Тайджу с нукерами. Холодно кивнув друг другу, два бека уже разминулись, но Беклемиш вспомнил о сожженной деревне и остановился.

-Ты же наказал урусов, - с укором сказал он, - а зачем было жечь их юрты?

Тайджу тоже остановился.

-А я тебе обязан докладывать? – с ехидной улыбочкой спросил он.

-Не мне, а беку.

-Вот ему и доложу,- сказал Тайджу и добавил: - А ты еще щенок, чтобы я тебе докладывал.

-Я? Щенок?! – схватился за саблю Беклемиш.

-Щеночек, - щуря черные глазки, с издевательской ласковостью подтвердил Тайджу.

И большим и указательным пальцем показал промежуток между ними:

- Вот такусенький…

-Шайтан!-взвился Беклемиш, теряя самообладание.

Выхватил саблю и пустил коня на дядю. Но тот успел обнажить оружие и отбил первый удар племянника.

-Иди сюда, мальчик, - дразнил он Беклемиша, уходя от его выпадов. – Иди, я тебя искупаю, а то тебе жарко.

И отступал на неокрепший еще лед реки, завлекая противника. Но Беклемиш уже взял себя в руки, мгновенная слепящая ярость прошла, и он ждал момента, чтобы атаковать, несильными ударами усыпляя бдительность Тайджу. Нукеры, не решаясь вмешаться, уговаривали обоих прекратить сражение, но противники не обращали на них никакого внимания. Наступая друг на друга, они выехали на лед, кони начали скользить, храпели, упирались, не желая идти дальше, чуя  ненадежность опоры под ногами. «Пора», - решил Беклемиш. И когда Тайджу оказался спиной к реке, он неожиданно резко пустил коня прямо на него, сильнейшим ударом выбил саблю у дяди и потянулся ударить плашмя. Но тут лед треснул под ними, конь Беклемиша встал на дыбы, а сам бек, падая с него , увидел как  Тайджу тоже летит в открывшуюся вдруг воду и с удовольствием успел подумать даже: «Ага, искупаешься шайтан»! Но тут же и сам оказался в ледяной воде. Однако здесь было неглубоко, по пояс всего, и кони, ломая лед, вымахнули на твердое. И Беклемиш с Тайджу тоже тотчас выскочили  – студеная вода будто под зад подталкивала. И не до драки уже было. К тому же Тайджу утопил саблю. Нукеры помогли обоим.

-Я тебе это припомню, - приблизившись к Беклемишу, прошипел Тайджу. – Саблю достаньте, - приказал своим нукерам.

Вскочил в мокрое седло и споро поскакал в Городок к теплу. Следом поехал и Беклемиш.

А нукеры Тайджу сами, конечно, в воду не полезли, привели двух рабов, и те, ныряя в ледяную воду, нашли все-таки саблю.

Бахмету сразу же доложили о случившемся. Тут же пришла и Амаджи. Она переживала, беспокоясь о будущем сына и о своем тоже. Бек плох, совсем плох. Сначала думала, что ему постепенно станет лучше, и вроде сдвиги к тому были, но сколько времени прошло, а лучше не делается. А ну, помрет внезапно? И что тогда будет? Амаджи ходила из юрты в избу и обратно, ожидая, что муж скажет что-нибудь, но Бахмет молчал. Она сама покормила его, с жалостью глядела, как он, опираясь на подушки, берет здоровой рукой свою нечувствующую ногу и будто посторонний предмет передвигает её чтобы не мешала сидеть. «О, Аллах! За что ты так»?- вопрошала она с тоской и болью.

- Иди сюда, - позвал ее Бахмет. – Сядь.

И показал на место справа рядом с собой. Амаджи села, бек обнял её и, как давно не делал уже, прижался своей мохнатой щекой к её щеке, сказал ласково:

-Ах ты мой джейран маленький…

И погладил ее по голове. От этой его ласки будто солнышко прорвалось сквозь завесу туч, вдруг разом вспыхнула память о прежнем: о молодости, о любви, когда кровь в жилах бурлила и хотелось всего сразу , и это все давалось Аллахом, и казалось, что так будет вечно. А теперь…У Амаджи слезы текли к уголкам губ, и она, боясь разволновать мужа, не вытирала, а  глотала их. Но Бахмет заметил.

-Глупый джейран, сказал он,- водичка из глаз лишь душу точит. – Иди.

И ладонью слегка отстранил Амаджи. Она послушно встала и пошла к выходу.

-Одень меня, - приказал Бахмет слуге.

Тот подошел и хотел накрыть  его шерстяной попоной, но Бахмет сердито оттолкнул его руки:

-Одежду, дурак!

Удивленный слуга одел хозяина. К юрте подвели коня. Бека подняли и посадили в седло, а левую нечувствующую ногу привязали к стремени, чтобы не соскакивала. И он, в сопровождении нукеров, медленно поехал по Городку.

Встречные татары и русские, уважительно кланяясь, приветствовали Бахмета, сзади шептались:  «Бек встал, бек выздоровел… Аллах помог».

Но Бахмет чувствовал себя очень худо. Правая сторона головы болела так, что каждый шаг коня отдавался в ней,  будто молотком кто стучал. Но надо было держаться, и он держался. Сидел в седле как всегда, гордо выпрямившись, и глядел на всех своими властными волчьими глазами.

Объехали Городок по кругу и вернулись к юрте. Здесь силы совсем покинули бека, даже опираясь на нукеров он не смог идти, и его на руках внесли в шатер и положили на подушки. Он лежал с закрытыми глазами, а нукеры думая, что бек заснул, вышли потихоньку.

Но Бахмет не спал. Утомленный поездкой, отдыхал, думал, ждал, когда боль в голове поутихнет. И, дождавшись, приподнялся, сел и велел позвать Тайджу.

-Вода холодная?- не здороваясь спросил у брата, едва тот вошел.

Тайджу отвернулся.

-Видно, холодная, - усмехнулся Бахмет.

-Он первый…- выдавил Тайджу.

 - Я не о том, - остановил его Бахмет. – Помнится, тебе понравились луга на той стороне…

Тайджу выжидающе глядел на бека.

-Я даю тебе их, - сказал Бахмет.

И, помолчав, добавил внушительно:

- Но помни, владеть моим улусом будет мой сын и никто больше. Всё. А теперь ступай, брат мой.

Через два дня Бахмет созвал совет, на котором объявил, что власть в улусе он передает своему сыну Беклемишу, и тут же заставил всех дать клятву верности новому владетельному беку.

 

Вскоре по всей Оке встал прочный лед, и Тайджу съездил на другую сторону реки, посмотрел свои владения, и в одном из селений приказал начать строительство домов для себя и своих людей. Улус его оказался невелик, но теперь это был его улус, и поездкой Тайджу остался доволен, а потом и с Беклемишем помирился.

 Молодому беку, несмотря на помощь Усмана и Стени, первое время пришлось туговато. Особенно трудно было с русскими. Если татары всегда беспрекословно выполняли приказы, ибо это было непререкаемым законом, нарушение которого каралось смертью, то русские, если им не нравилось какое либо распоряжение, старались всякими способами увильнуть от его исполнения. А к новому беку относились снисходительно: мол, молод еще. Снимали шапки, кланялись, а за спиной шептались и посмеивались над ним. Беклемиш иногда слышал обрывки фраз о себе, но по доброте своей терпел, однако однажды не выдержал – по подсказке Усмана приказал хорошенько выпороть двух русских мужиков, обсуждавших его едва начавшую расти  козлиную по их словам бородку. А на следующий день, проезжая там же, удивился небывалому до того уважению, с каким его встретили и эти двое выпоротых и остальные русские.

Вечером рассказал об этом отцу.

-Люди – бараны, - сказал Бахмет, - ударишь одного, а бегут все.

 Лицо у отца осунулось, глаза потускнели, похудел, ослаб… Такой сильный всегда… Беклемишу было больно глядеть на него.

-Урусы- ладно, -продолжил Бахмет. – Это рабы. Ты за Тайджу смотри. То, что ты дал ему отпор,  это хорошо, но у твоего дяди длинная память. Пока он будет сидеть тихо, но когда я уйду…

-О чем ты, ата? – прервал его Беклемиш. – Нельзя так говорить…

- Мне теперь все можно, -сказал Бахмет. – Не перебивай. У тебя доброе сердце, а власть – вещь жестокая. Запомни, если тебя когда-нибудь толкнут нечаянно – прости толкнувшего, ибо он не хотел тебе зла, но если это делают намеренно, то надо отвечать, иначе подумают, что ты испугался.  Может случиться так, что тебе придется  забыть, что Тайджу твой дядя.

Беклемиш вопросительно посмотрел на отца.

-Иначе он забудет, что ты его племянник, - пояснил Бахмет. - А теперь иди. Я устал.

И лег на подушки, закрыл глаза. Бек ослабел. Если в начале болезни была еще надежда на выздоровление, даже вера была и удивление было, и протест: как же так? за что?, то теперь надежда с каждым днем угасала. Он уже иногда отчаивался и сам просил Аллаха: « Если так надо, то и поскорей уж…» Еще до болезни Бахмет думал с горечью, что стареет и кости болят, и ходить трудно и жаловался, но сейчас - как бы он хотел вернуть то время! Все те болячки были ничто по сравнению с нынешней постыдной немощью, когда даже для того, чтобы прикрыть кошмой зябнущие ноги, приходится звать на помощь. А эти хождения по нужде в сопровождении  слуги, который стоит и ждет, и наблюдает, дабы хозяин ненароком не свалился со стульчика. Даже предмолитвенное омовение, хотя и совершал сам, но с каким трудом… А молиться теперь стал пять раз, как и положено. Приходил мулла Исмаил, читал по-арабски, а Бахмет повторял за ним. Иногда после молитвы разговаривали, и бек все выспрашивал у Исмаила о том, ином  мире, который должен быть после смерти. И мулла рассказывал о рае, об аде, но Бахмет чувствовал, что и сам Исмаил мало что знает об этом.

- Почему же я, когда умер, не видел ничего?- спросил как-то Бахмет.

-Но ведь ты, господин, жив теперь, - ответил мулла, - значит и не умирал.

Однако бек не удовлетворился этим объяснением и однажды велел позвать попа. Если мулла говорит, что пророки у христиан и мусульман одни и те же, то и тот мир должен быть похожим.  Но старенький одряхлевший Епифаний не сказал ему ничего нового: все было таким же. Только вот веры почему-то разные…

После этого разговора Бахмет свел Епифания с Исмаилом: интересно было, что они вместе скажут.

Прежде мулла с попом, несмотря на многолетнее соседство, никогда между собой не общались, избегали друг друга, но Бахмет заставил их разговориться. Посадил обоих перед собой рядышком, слуги подали угощение. Исмаил, хотя и сед уже был, но еще в силе, а вот Пифан сдал… «Помрет, наверно, скоро, - подумал Бахмет и тут же о себе о своей болезни вспомнил: - Кто еще вперед…»

И усмехнулся. И тоскливо стало.

- Вот скажите мне, - обратился к обоим, - Аллах один?

-Аллах один, - подтвердил мулла.

-Да, Господь един, - согласился и Епифаний. – И это Иисус Христос.

-Иса не может быть Всевышним, -возразил Исмаил.- По воле Аллаха Мариам родила его, и он великий пророк, но последним пророком был Мухаммад, да благословит его Аллах и приветствует.

-Иисус Христос не пророк, - усмехнулся Епифаний. – Он сын Божий.

Они стали спорить, а Бахмет слушал, пытаясь понять, в чем же различие между двумя верами. Но так и не понял. Чудно ведь! Всевышний один, а веры разные! Но мулла все-таки прав: нельзя поклоняться человеку. Иса, конечно, пророк, но не Аллах же.

- В древности был такой стихотворец, - рассказывал Исмаил, - Джеллалэддин Руми, и он говорил, что ислам и христианство это как два брата от одной матери. Мы знаем, что Иса, мир ему, был посланником Аллаха, но вы не хотите признать Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует.

Епифаний промолчал. Не стал говорить, что еще при Тохте перед самым приходом к власти Узбека митрополит Петр за такую вот ересь отстранил епископа Сарского Измаила от епископии, а крещеного вельможу Сеита предал анафеме за призыв к объединению христианской и исламской вер. И разве мог он сказать этим заблудшим, что христианская церковь считает Мухаммада ложным пророком, а сарачинскую веру поганой и потому никакого объединения быть не может. « Пока их власть, молчать надобно. Токо вот скоко еще молчать? И так уж всю жизнь молчим, - думал Епифаний, едучи в санях назад в монастырь. – И видать, беку шибко приспичило, что такие разговоры заводит. Видать, помирать собрался. А мне-то давно уж пора. Но иногда сумление берет- а пора ли? Сосет все время в груди, будто не доделал чегой-то, позабыл будто. А что позабыл – никак не вспоминается».

- Но, Безухая! – погонял лошадку возчик, везший Епифания, молодой русский мужик, работавший у татар.

И женат он был на татарке, и кобылка у него тоже была татарская, приземистая с отрубленным ухом, за что ее и звали Безухая. Бежала она ходко, только снежок отлетал от копыт.

Стояла середина марта, но снег еще лежал незыблемо. Зима выдалась снежная, вдобавок и все последние дни с небес сыпало, и к тому же морозцы никак не отпускали - не только по ночам, но и днем прихватывало.

- А что, отче, тепло-то ныне будет али нет? – спросил возчик.

- Как Бог даст, - ответил Епифаний.

Он о другом думал: о татарах, о Бахмете, о себе. Вроде бы и помирать уже пора и не жалко – пожил, но до чего же интересно знать, что далее будет. С того света хотя бы одним глазком глянуть как в щелочку. Вылезет ли Русь из - под татар али нет? Сказывают, Михаил Тверской шибко побил Юрия Московского и татар с ним. А ежели бы не друг с дружкой ратиться, а наоборот – совокупиться да ударить. Мабуть и Узбяк бы всю Русь не осилил. Али до второго пришествия под пятой сидеть будем? Один митрополит Петр, дай Господи здоровья ему, обо  всей Руси хлопочет, князей стыдит, увещевает, чтоб хотя бы между собой не лаялись. Но, видать, силен еще нечистый…

Бахмет от беседы с попом и муллой устал, и после их ухода прилег отдохнуть. Лежал, думал: « Скоро время третьей молитвы и мулла опять придет. А голова болит, постоянно болит и днем , и ночью. Исмаил говорит – молись, проси у Аллаха милости. И он молится, просит, каждый день просит, но все остается по-прежнему: или не слышит его Всевышний, или там, на небе давно уже решено все?..»

 Он закрыл глаза и уснул.

 

Ильяс сидел за столиком и играл сам с собой в нарды.  Все было спокойно. Но вдруг он почувствовал, что что-то не так в шатре. Посмотрел на бека – спит вроде. Но слишком тихо спит, обычно сопел. А сейчас не сопит, и рот открыл. Мальчик подошел и осторожно тронул бека:

-Господин…

Но Бахмет молчал. Ильяс потеребил его за рукав, и от этого движения рука бека вдруг соскользнула с живота, и повисла как тряпичная. И мальчик все понял. Закричал и  бросился из юрты. Тут же прибежали люди, засуетились, забегали, пытаясь как-то помочь, но помогать уже было некому - бек навсегда ушел в ту неведомую даль, о которой так много думал последнее время. Заплакали женщины, Мульдур рыдала навзрыд, а Амаджи, один лишь раз глянув на мужа, вышла из юрты  и встала в сторонке, и не плакала, но правый уголок её красивых губ чуть приподнялся и застыл в горькой усмешке, так похожей на усмешку своего покойного супруга.

Беклемиш, опередив нукеров, прискакал на взмыленном коне и бросился в юрту. Но едва войдя, остановился. Таинство смерти требовало тишины и покоя. Мулла заботливо подвязывал умершему   челюсть, чтобы не отвисала, за занавеской специальные слуги готовили саван и воду для омовения. И все это делалось молча и тихо.

Покойный лежал на длинном тюфяке, вытянувшись во все ложе, выражение лица умиротворенное, спокойное, будто он доволен был, что все кончилось. Беклемиш, сдерживая подступающие слезы, торопливо вышел из юрты – негоже было плакать воину. Следом вышел мулла, сказал всем:

-Можно прощаться.

Подошел и к Амаджи со словами утешения и что, мол, просить надо, чтобы милостивый Аллах принял душу его.

-Милостивый… - горько повторила Амаджи.

Мулла осуждающе посмотрел на нее, хотел сказать, что нельзя кощунствовать, но не сказал. Зачем? Горе пройдет, в этом мире все проходит, один лишь Аллах вечен, и один Он знает как и что будет.

 

ГЛАВА 45

Юрий Московский давно уже в Орду отъехал, а Михаил все ждал. Молился Господу, надеясь на лучшее, но сердцем чуял, что худо будет. Юрий с собой многих князей повел, чтобы против него, Михаила хану говорили. И наверняка, помимо злосчастной Кончаки, о царевом выходе речь пойдет. А ежели захотеть, то придраться ко всему можно, было бы желание. Потому тверские бояре Михаилу списки со всем тщанием приготовляли, где все в подробностях записано было : сколько и с какого удела ясака взято и сколько в цареву казну отдано. И тут никакой особой вины  на нем нету. Но вот Кончака… Слух как пошел, так и до сей поры держится – мол, зельем опоили. Господи, да как это можно? Не христианское это дело человека зельем изводить, да к тому же бабу. Но у татар свои понятия, поверит ли царь?

Михаил перед сыновьями и супругой держался, гордость княжья слабость выказывать не дозволяла. Одному лишь Господу жаловался: обидно было – ведь для людей, для земли своей старался, а вон как оно повернулось. Что не так делал? В чем грех его? Господи, Господи… Помоги, защити, матушка пресвятая Богородица.

Минула весна, заканчивалось и лето. Из Орды приходили худые вести – хан гневался. А Михаил, поддаваясь уговорам бояр и супруги Анны, все медлил не ехал к Узбеку. Но тяжко было на душе, чуял, что наверняка последние деньки живет на этом белом свете. А ведь не стар еще, здоров и силен, и жить бы и жить…

 Как в великий голод, когда человек считает и пересчитывает и по-скопидомски бережет каждое оставшееся  ржаное зернышко в своем закроме, так и Михаил считал и пересчитывал, и берег оставшееся ему время. Всему, что прежде и не замечал вовсе, теперь он рад был и всему удивлялся: и солнечному лучику, и небу, и ветру, и воробьям, скачущим по дороге, и всему, всему, что сотворил Господь ради человека. «Жизнь то не для рати али княжьего лая Богом сотворена», - думал он, вспоминая, как   несмышленым дитем еще играл с другими ребятишками и как хорошо и весело тогда было. А потом княжеское бремя сырым бревном на плечи легло и придавило, и раздавило все детское и счастливое, принеся заботы одни, беспокойства да думы, как бы похитрее и половчее удел свой обустроить, и об иных уделах не забыть, и царя ублажить, и вдобавок – от своего паскудного племянника оборониться и чтобы самому при этом не опаскудиться.

Несмотря на увещевание Анны, сыновей и бояр, к осени Михаил все-таки собрался в Орду. Во Владимире остановились. Сопровождавшая его супруга уговорила подождать еще несколько деньков. Но тут из Сарая приехал ханский посол Ахмыл и объявил Михаилу волю царя:

-Великий хан гневается на тебя. И если ты за месяц не предстанешь перед ним, то тумены уже готовы идти на твой улус.

- Батюшка, давай мы заместо тебя пойдем, - уговаривали его сыновья.

-Не ходи, - говорили и бояре. – Авось оборонимся.

-Нет, - ответил Михаил, - одна Тверь противу царя не выстоит. Разорят, пожгут татары всю землю нашу, да и меня не помилуют. А бегать я не привык. Простите, братья, ежели что не так когда было – иду.

Анна проводила Михаила до Нерли. Тут на святом месте земли русской в часовне, поставленной благоверным князем Андреем Юрьевичем, вместе помолились и простились со слезами, уповая на милость Господнюю.

 

В Сарае Узбека не оказалось. Он с войском шел в сторону Ирана, и Михаил догнал его уже на Дону возле моря Сурожского.* Самому царю, его женам и  ханским вельможам  преподнесли дорогие подарки, которые были милостиво приняты, но после этого про Михаила будто забыли. Лишь через шесть недель, когда кочевье уже стояло за Тереком у Железных Ворот (Дербента), о тверском князе вспомнили. Состоялся суд, на котором председательствовал Кавгадый – друг Юрия Московского. Обвинения в утаивании царского выхода поддержали приехавшие  вместе с Юрием русские князья и, несмотря на представленные тверичами записи,

говорившие о невиновности Михаила, он был признан виновным.

Произошло то, что и должно было произойти, что происходит во все времена, когда под давлением власти или денег,или политических соображений повязка беспристрастности сползает с глаз Фемиды, и она глядит в указанную ей сторону.

22 ноября 1318 года Михаил Ярославич князь Тверской,  предварительно измученный и униженный, с колодкой на шее был казнен возле своего шатра. Его насмерть забили пятками, а потом некий Романец, мерзостью этой отмеченный в истории, вырезал сердце князя и торжествующе показал всем.

Юрий с Кавгадыем во время казни стояли в отдалении. Подъехали после, когда совершенно обнаженный, окровавленный Михаил лежал уже бездыханным. Одежда его и все имущество были разграблены татарами и русскими, некоторые тверские бояре убиты, а остальные разбежались.

Юрий и Кавгадый остановились и сверху из седел глядели на поверженного князя. Михаил лежал с распростертыми руками, с запрокинутой головой, а в широкой груди его зияла кровавая яма, заполненная  черно-красными сгустками. И сердце Юрия защемило. Сколько лет он желал именно этого, проклинал Михаила, хотел ему погибели, но теперь был ошеломлен и подавлен, и не только не радовался свершившемуся, но страшно стало, жутко. Душой чуял – не то содеялось. Не так как-то хотелось…

-Чего глядишь?-гневно хмурясь, сказал Кавгадый. – Дядя твой, прикрыл хотя бы.

Юрий, опомнившись, приказал слуге, и тот накрыл тело Михаила своей одёжкой.

Вечером в шатре Юрия состоялся пир. Русские князья и приглашенные татарские вельможи пили и вспоминали, как проходил суд и кто что сказал на этом суде, и все старались убедить друг друга, что верно дело сделано, что они правду говорили, и потому свершившееся тоже справедливо. Пили, ели и снова пили, но особого веселья не было, почему-то не получалось веселье.

Юрий пил больше всех : и вино, и мед, и брагу, пил, желая забыться, вроде бы пьянел уже , и в сердце начинало устанавливаться хмельное умиротворение, но перед осоловевшими глазами вставал вдруг растерзанный Михаил, и голова враз прояснивалась, тошно делалось.

Вышел на улицу. Вверху черное ночное небо с яркими звездами, и осенний холод ползет под рубаху. Зябко. Неподалеку россыпи костров основного стана Узбека, и два отряда караульных едут навстречу друг другу. Иногда слышно конское ржанье, и кругом стойкий запах лошадиного дерьма и пота. А где-то вдалеке воют то ли волки, то ли шакалы. И этот вой напомнил Юрию ту зимнюю ночь, когда он решил убить Константина Рязанского. И князь содрогнулся. Позвал Жилку, который уже много лет повсюду сопровождал его, и велел сходить проверить, как стерегут тело Михаила. С вечера казненного привязали к длинной доске, а доску положили в телегу, к которой приставили двух сторожей.

Юрий вернулся в шатер, но пить больше не стал. А через некоторое время к нему подошел Жилка, явно обеспокоенный чем-то, и шепнул на ухо:

-Сказать бы надо, княже.

-Ну, говори, - поморщился Юрий. – Чего еще?

-Караульные от Михаила убегли, - помявшись, ответил Жилка.

- Как убегли? – встал Юрий. –Почему убегли?

-Говорят, будто огонь над телом появился, они испужались и убегли.

-Что за дурь ты несешь! – возмутился Юрий. – А ну, пошли.

Они вышли из шатра, Сели на коней и подьехали к телеге. Тело Михаила лежало на земле отдельно от доски, к которой прежде было привязано. Одна рука положена на рану в груди, другая – к щеке прижата.

- Кто это сделал? – спросил Юрий, цепенея от ужаса.

Воины подвели упирающихся сторожей.

- Само сделалось, княже, - упали оба на колени. –Помилуй, княже…

-Говорите, чего видали, - приказал Юрий.

-Огонь, княже…

- Где огонь?

- Над ним, кажись…- стражники со страхом показали на Михаила.

-А развязывал кто?

-Мы не развязывали…

- А когда убегали, он в телеге лежал?

-Кажись, лежал…

- Обоих выпороть, - приказал Юрий, - чтобы наперед не блазнилось. А к телу охрану поставить. –Кивнул Жилке: - Проследи.

Юрий уже переборол свой первый страх и убедил себя, что если действительно видели что-то сторожа, то это, скорее всего, были отблески костров из куреня Узбека. А когда тело осталось без присмотра, его могли развязать и Михаиловы слуги, при казне разбежавшиеся кто куда. И приказал усилить охрану с останками Михаила.

Потом тело под присмотром юрьевых бояр и охраны со строгим приказом князя хорошенько стеречь и никого не допускать к убиенному, было отправлено в Москву. Сам Юрий вскоре получил из рук царя ярлык на великое княжение и, взяв с собой оставшихся в живых тверских бояр, а также сына Михаила Константина, через некоторое время тоже отьехал домой.

На юге уже вскрывались малые реки, начиналась грязь и бездорожье, и ехали торопились, опережая весеннюю распутицу.

Иван Данилович с дружиной встретил Юрия еще за городскими воротами. Расцеловались, и вместе, приветствуемые москвичами, въехали в город. Иван время от времени запускал руку в кошель, притороченный к седлу и, достав оттуда горсть медных денег, бросал их в толпу. Медяки тут же расхватывали, а народ просил:

- Добавь, Данилыч! Добавь!

И Иван кидал еще горсть.

- Всю казну перебросаешь, - засмеялся Юрий.

- Кидаю не в грязь, брат, - ответил Иван, - то как жито : зернышко посеешь – сто пожнешь.

Юрий смотрел на него, улыбался. Больше всех своих братьев любил он Ивана и доверял ему. На него всегда можно было положиться: толковый, обстоятельный, понапрасну ничего не сделает, а прежде чем делать, как мозговую косточку обсосет, да и оглядит потом – не осталось ли чего незамеченного.

В покоях кремника Юрий с братом прошли на женскую половину   второго, зимой родившегося сына Ивана поглядеть. Елена, супруга его, протянула Юрию спеленатого карапуза, князь взял его на руки, а дитё зевнуло беззубым розовым ротиком и бессмысленным ещё взглядом голубых глазок посмотрело на князя.

- Ишь ты какой! – с завистью сказал Юрий. – Как назвали?

- Данилой, - ответила Елена.

-В честь деда значит.

- В память о батюшке, - кивнул Иван.

К вечеру, отдыхая в своих покоях, Юрий позвал Жилку и велел ему узнать, куда положили тело Михаила и не случилось ли чего по дороге. Жилка понимающе зыркнул на князя, и Юрий уловил этот взгляд.

-Ступай, - сказал жестко. – И не балуй.

Иногда его раздражал этот чересчур понятливый странный мужик, которому ничего не стоило, словно куренку, свернуть голову человеку. Но Жилка был нужен, в иных случаях необходим, и приходилось терпеть его понятливость. Юрия же и по дороге из Орды, и теперь странным образом тревожили слова стороживших тело Михаила о каком-то свете, который они якобы видели. Он не верил в это, но и жутковато было – а вдруг правда?

Жилка до ночи так и не вернулся, и Юрий лежал в своей опочивальне и думал: что дальше? После казни Михаила жизнь его переломилась, словно дерево в бурю, и отломившаяся еще живая верхушка, прежде знавшая куда расти и зачем расти, теперь потеряла свое направление. В душе была пустота. Ради чего старался? Чего хотел? Вон у Ивана жена и сыны, а он…Может, прав митрополит Петр? Вспоминалось, как сидели они в этом же кремнике и разговаривали, и Петр призывал его к смирению. Он же молчал, а про себя думал: какое смирение, когда тебя за глотку взяли и душат. С чем смиряться? Ждать пока задушат? Тогда уверен был, что прав он и только в силе правда, а вот теперь, после смерти Михаила, засомневался.

Утром пришел Жилка и рассказал, что Михаила положили в монастыре у Спаса, а что касаемо разных слухов, то болтают много и всякое.

- Говори, - приказал Юрий.

- Да ведь небылицы городят, - попытался увильнуть Жилка.

-Говори! – жестче повторил Юрий.

- Ну, бают, что столп огненный якобы над ним видали, и люди какие-то по воздусям со свечами шли, а еще – будто бы возницу, который в телеге рядом спать лег, неведомой силой наземь саженей на пять сошвырнуло.

Жилка посмотрел на смурного князя, добавил успокаивающе:

- Да треп все это, князь. Я возницу пытал, так он божится, что никто его не сошвыривал, а в телеге рядом с мертвецом не то что спать, а и не сидел никогда: в седле с коня правил.

- А эти… со свечами? – спросил Юрий.

Не хотел верить и не верил, но кровь прилила к голове и в висках стучало.

- Рядом кто был, ничего такого не видали, - ответил Жилка, - а язык чешут более людишки сторонние.

- А ты сам веришь? – спросил Юрий,глянув на Жилку.

На миг серые оловянистые глаза слуги столкнулись с глазами  Юрия и тут же ушли в сторону.

-Я об том не думаю, - уклончиво ответил Жилка.

-Ступай, - усмехнувшись, выпроводил его Юрий.

И успокоился, убедив себя, что действительно треп все это. Небылицы, сочиняемые людишками на свою же потребу. Однако червячок сомнения, забравшийся в душу, нет-нет да и шевелился там.

Днем, придя с Иваном на женскую половину, увидел на стене небольшое незавешенное  зеркало, подаренное Елене купцом из Кафы. Ясное зеркало, всё в нём, как наяву видать. Юрий прошел уже мимо, ибо негоже воину словно девице, на себя любоваться, но в зеркале вдруг мелькнуло что-то необычное, и он приостановился- посмотрел. Дородный рыжебородый муж глядел на него потускневшими голубоватыми с оловянным оттенком глазами. Юрий тут же вспомнил – Жилка! И отвернулся.

Однако Юрий Данилович не напрасно был внуком великого Александра Невского и скоро переборол все свои сомнения, посчитав, что ежели так случилось с Михаилом, то, значит, так и должно было случиться. А если все делается по Господней воле, то как можно немощному человеку изменить промысел Божий? На том Юрий и успокоился, сам себе произведя отпущение грехов.

Надо было заниматься делами. В Москве правил Иван, правил обстоятельно, умеючи, и иногда Юрий чувствовал себя тут даже как бы лишним. Да и завидно было глядеть на сынов брата. Самому жениться? Но вряд ли Узбеку это понравится. А Иван… Что ж, Иван пущай правит.

И Юрий отъехал во Владимир, а брата Афанасия послал в Новгород наместником.

Вскоре, прослышав о казни Михаила, во Владимир приехали послы из Твери во главе с сыном погибшего Александром просить отдать им тело князя. Юрий согласился, но  потребовал от тверичей ханский выход в две тысячи рублей. Начались переговоры. В Твери теперь княжил старший сын Михаила Дмитрий, человек гордый и вспыльчивый, по молодости не обладавший еще ни осторожностью, ни рассудительностью отца своего. И Юрий понимал, что он будет мстить ему. А Тверь была еще сильна, очень сильна… Значит, надо было как-то договариваться. И Юрий просил князя Стародубского Федора Ивановича, бывшего в то время во Владимире, съездить в Тверь к Дмитрию. Тот, вернувшись, рассказал:

- На выход в две тысячи рублей он, кажись, согласный и на всё прочее согласный тож.

И замолчал, поглядывая на Юрия. Был Федор помоложе своего собеседника, волосом рус, глаза серые, ликом благообразен.Оба сидели в светлой горнице за дубовым столом в креслицах.

-Но на тебя он зол, - продолжил Федор. – Шибко зол. Говорит, а глаза как тучи, того гляди молонья выскочит. Да и на Твери его кличут Грозные Очи…

-Что ж, грозные так грозные, - усмехнулся Юрий. – Не впервой. Ты мне вот что скажи, станет ли этот молокосос договор блюсти?

Федор в задумчивости несколько раз огладил свою бороду. Пальцы рук у него были длинные, тонкие. «Такими не меч держать, - подумал Юрий, - а токмо женушек гладить». Однако он знал, что князь Федор храбр и сражаться умеет. Только вот силенок у Стародуба маловато. Сосед же, князь Суздальский поджимает, потому, видно, и пришлось Федору к Москве приклониться.

- Навряд ли, - ответил Федор Иванович.

-А ежели крест целовать? – спросил Юрий.

- Да ведь ежели в одном обман, то и в другом тож.

-Верно, пожалуй, - согласился Юрий.

А некий внутренний голос вдруг взял и переиначил слова Федора, словно шепнул кто: «Ежели один раз убил, то и в другой тож». И по душе будто резануло: вспомнился и Михаил, и Константин, и еще много всякого.  «Господи… Прости, Господи , - думал Юрий, - ведь верую я, но почему все не по вере получается? И ведь не я в том виноват, не я… А людишки пакость творящие. На всякую же пакость урез должен быть, иначе и жить нельзя станет».

Младшего сына Михаила Константина и тверских бояр, захваченных в Орде, Юрий по-прежнему держал у себя в качестве заложников-аманатов. Бояр кормили и поили сытно, не обижали, а Константина Юрий решил свести со своей дочерью.

Софья была постарше Константина, а тому едва исполнилось четырнадцать, и он был как раз в том возрасте, когда всякий мальчик спешит стать мужчиной. И Юрий весьма надеялся на брак между ними и на примирение с Дмитрием вследствие этого брака. Не на дружбу, конечно, рассчитывал, не на братские объятия, а чтобы могли хотя бы не хвататься за мечи при встрече друг с другом.

В конце мая 1320 года вдруг непонятно от чего умер брат Юрия Борис Данилович. В это же лето Юрий  и  Иван с войском ходили на Рязань и принудили князя Рязанского Ивана Ярославича заключить договор, по которому Коломна и другие ранее захваченные земли навсегда уже оставались за Москвой.

К концу лета наметилась и свадьба Константина с Софьей. Венчание решили совершить в Костроме, дабы и тверские, коли захотят, могли приехать.

 

ГЛАВА 46

Приглашение на свадьбу неожиданно получил и Беклемиш. Письмо привезли люди князя Муромского Василия. Бек прочитал и удивился: надо же, этот рыжий князь о нем вспомнил!

-А где это, Кострома? – спросил у Стени.

- Далече, - ответил тот, - через Муром до Владимира, а там еще столько же, если не более.

Стеня постарел, обрюзг, в седле сидел мешковато, от хорошей еды прежнее боярское брюшко отпрыгнуло.

Они ехали мимо ржаного поля, половина которого была уже убрана, и на ней стояли снопы, а на второй еще работали русские бабы. Увидев бека с нукерами, они приостановили жатву и с серпами в руках глядели на проезжающих, кланяясь иногда.

Погода стояла ясная, по небу неторопливо плыли белые облачка, изредка лишь заслоняя солнце и было тепло, но уже миновал Ильин день, и в воздухе начала образовываться предосенняя прозрачность. Стая молодых грачей в черных и блестящих как у жуков одёжках то садилась на поле, то, горласто крича, взлетала и, покружив, снова садилась.

Около дороги под деревьями, в тенечке были разложены узелки с едой и питье в татарском бурдюке, тут же в каких-то тряпицах барахтались два младенца, а рядом сидела девочка лет пяти, которая приглядывала за ними.

-А как думаешь, ехать надо? – спросил Беклемиш у Стени.         

-Юрий – великий князь, - с презрительной ноткой в голосе ответил Стеня.- А мы среди русских живем.

Беклемиш улыбнулся:

- Да ты же сам русский.

-Какой я теперича русский, - усмехнулся Стеня, - так,серединка на половинку: зять – татарин, внук- татарин и служу тебе…

-Татарину, да? – перестав улыбаться, язвительно спросил Беклемиш.

Стеня промолчал.

-Говори, Акурус, - настоял Беклемиш. – Хочу знать, как ты думаешь.

- А чего говорить, - повернулся к нему Стеня. – Все едино – что татарин, что русский, хрен редьки не слаще.

В это время из перелеска на дорогу выскочили два мальчика. Один из них лет десяти с палкой в руке и с криком: « Зашибу»! гнался за другим ростом поменьше. Догонявший был в портах, а второй в одной коротковатой рубахе, которая, задираясь от движения ног, обнажала причинное место мальчугана. Оба, увидев всадников, остановились. Догонявший,мгновение постояв, бросил палку и юркнул в лес, а второй, светловолосый , лет семи остался стоять на дороге, оглядываясь в нерешительности.

-Ты чей будешь? – спросил его Беклемиш, подъехав.

Мальчик молчал, часто дыша после бега, настороженно глядя на конных, окруживших его.  Курносый нос мальчика облупился от солнышка, щеки раскраснелись, он стоял и снизу вверх глядел на бека удивительно ясными синими и такими знакомыми глазами.

-А погоди-ка, - сказал Стеня, - я ведь, кажись, знаю тебя. Не Карася ли бортника ты сын?

-Евоный… - кивнул мальчик.

- И что же, не нашлась твоя сестра? – спросил Стеня.

- Не…

- Что за сестра? – сразу насторожился Беклемиш.

- Так это выходит брат той девки, которая пропала, - пояснил Стеня.

- А искали? – с надеждой спросил Беклемиш у мальчика.

- Как не искать – искали…

- Посади его, - кивнул Беклемиш нукеру

- Я сам дойду, - запротестовал мальчик.

И боком, боком, настороженно оглядываясь, скрылся в кустарнике.

 А Беклемиш вспомнил Глашу. Где-то она теперь? Если ее выкрали, то, наверно, и продали потом: девушка красивая, дорогая… И наслаждается  сейчас этой красотой какой-нибудь жирный эмир или купец. Да мало ли богатых сладострастников, готовых платить за удовольствие иметь такую кыз.

Через седмицу отправились в Кострому.  В первый год Джанике сразу же забеременела и родила девочку и теперь опять была на сносях.  Беклемиш не хотел брать её в путешествие, мало ли что в дороге случиться может, но она все-таки уговорила его.

После первых родов Джанике располнела, миловидное прежде лицо её округлилось, погрубело и сейчас на нём опять появились светло-коричневые пятнышки, случившиеся и во время предыдущей беременности. Как женщина она потеряла привлекательность, и сама понимала это, и хотя Беклемиш заботился о ней, выполняя все её желания, однако Джанике все равно чувствовала себя как бы в стороне от общей жизни и потому капризничала, требуя еще большего внимания к себе. Она даже приревновала наложницу, хотя прежде почти и не замечала её: мало ли какую рабыню захочет положить к себе её господин - на то он и мужчина. Но теперь злилась на русскую.

До Мурома ехали не торопясь, с остановками, благо погода стояла сухая, и днем было еще тепло, но в лиственных лесах уже осенняя желтизна, как ржа, начала точить листочки на деревьях, и они падали, первыми цветными лоскутками ложась на дорогу. И уже не слышно было прежнего шумного птичьего пения, изредка лишь стайки синичек попискивали в кустарниках, да филин гулко ухал в чащобе. Но зато вдоль дороги и даже прямо на ней самой в этом году случилось такое изобилие грибов, что можно было не сходя с места набрать их целое лукошко.

И Микита, ехавший рядом с Беклемишем, не выдерживал, прямо с коня срывал какой-нибудь особо ядреный белый гриб и, полюбовавшись им, с сожалением выбрасывал: девать их было некуда. Татары грибов почти не ели, а русские, бывшие в сотне, сопровождавшей бека, до того ими уже пресытились, что при одном упоминании о них, мухортились наподобие татар.

Две повозки везли шатры Джанике и её служанок. На дневках девицы собирали ягоды переспелой уже сладкой черники и лакомились ими, и оттого  у них самих и у Джанике руки и губы были все черно-синие. А Джанике в дороге повеселела, похорошела даже, и пятнышки на лице почти незаметными сделались: то ли от мази, которую ей еще в Городке знахарка Марья дала, то ли от того, что на солнышко выходить редко стала. А животик у неё уже заметно отпрыгнул, и заходя к ней в шатер, Беклемиш поглядывал на этот животик и сомневался: а надо ли было брать её с собой? И вспоминал слова отца. Верно он говорил, что нельзя быть слишком добрым, потому как иногда это добро во вред тому, кому его делаешь. Вдруг что-то там у нее по женскому случится… И что тогда делать? А Беклемиш ждал сына.

Князь Муромский Василий с супругой Еленой встретили приехавших еще на посаде. Город мало изменился с тех пор, как Беклемиш последний раз был здесь. Лишь кое-где появились новые избы да прибавилось построек на боярских дворах, а город, как был  так и остался: горелые стены не восстанавливались, места пожарищ заросли бурьяном, кругом пустыри, чертополох, лопухи да крапива, да убогие избушки, будто озябшие путники к печи, к боярским усадьбам жмутся.

В Муроме пробыли три дня, попировали немного со встречей, а потом двинулись в Кострому. Князь Василий с супругой тоже были приглашены на свадьбу, а вместе с ними ехал и молодой священник, который должен был  заменить недавно преставившегося владыку Муромского. Звали его как и князя Василий, а ехал он в Кострому на благословление и поставление в Муроме к митрополиту Петру, который обещался быть в Костроме.

Владыка Василий был небольшого роста, лет около тридцати, лицом бел и как-то по - особому ясен и светел. Он часто улыбался, но даже когда и не улыбался, серые умные глаза его излучали добрую благожелательность.

- Ты не помнишь его? – спросил Микита у Беклемиша, слегка кивнув на владыку.

Бек пожал  плечами.

- А это тот паренек, - шепнул Микита, - который у нашего попа был, когда мы от дождя хоронились. Ну давно еще… - пояснил он.

Беклемиш опять пожал плечами: он не помнил. А вот у Микиты память была такая, что он мог вспомнить любую мелочь, случившуюся когда либо, и часто озадачивал окружающих, рассказывая им давнишние истории, приключившиеся с ними же, которые те совершенно забыли, а теперь вспоминали и удивлялись: а ведь действительно – так и было! Но кроме этой своей особенности Микита ничем себя не проявил да и не стремился к этому. Наподобие пичуги, поселившейся возле гнезда орла, он безбедно жил рядом со своим владетельным молочным братом, находя у него и защиту, и кормясь от него. Был он женат на татарке и имел двух сыновей.

От Мурома до Костромы дорога шла через Владимир, но князь Василий предложил идти через Стародуб. Со Стародубским князем Федором он был дружен и обещал зайти за ним. К тому же это было по пути, да и в три дружины идти будет безопасней.

За время дороги княгиня Елена подружилась с Джанике, и они почти все время проводили в просторном татарском шатре.

Дня за три до подхода к Стародубу начались дожди, несильные, но нудные. Мелкий дождичек, похожий более на пыль, неутомимо сеял и сеял с серого сумрачного неба, и кругом постепенно образовалась грязь и мокрота, сделалось зябко и неуютно.

- Рановато вроде бы еще, - пожаловался князь Василий, с надеждой глядя на небо, ища в нем хотя бы маленький светлый прогальчик.

- Да ведь сентябрь уже, - ответил ему Беклемиш.

- Все равно рановато, - возразил Василий.

- В позапрошлом годе в энто же время, - стал вспоминать Микита, - стояла такая теплынь, что ребятня из реки не вылазила.

- Год на год не приходится, - сказал Василий.

Однако к вечеру второго дня поднялся ветер, а на следующее утро сквозь быстро летящие лохматые облака пробралось солнышко, и все вокруг сразу очистилось и повеселело. А к обеду вышли на берег Клязьмы, откуда до Стародуба было уже рукой подать.

Вскоре показались земляные валы и городские стены, и кресты церквей за ними. Город был невелик.

- Вот у Федора Ивановича и передохнем денька три, - сказал князь Василий. – Все равно рано придем.

Тут к Беклемишу подскакал начальник разведки и доложил:

- В городе что-то неладно, господин. Все ворота заперты, на посаде – ни души.

Беклемиш вопросительно поглядел на князя Василия. Тот в ответ пожал плечами.

-Может, они… - начал владыка Василий, но глянув на Беклемиша, замялся слегка и все-таки продолжил: - нас за татар приняли?

- А мы и есть татары, - усмехнулся Беклемиш.

- Ну да, конечно, - заторопился владыка, видно, боясь оскорбить бека. – Но они же не знают кто мы.

Проехали через небольшой совершенно безлюдный посад и остановились. С десяток муромских   дружинников поехали к городским воротам. Но сверху со стен в них неожиданно сыпанули стрелами. Дружинники поспешно отступили.

- Свои!- густым басом крикнул один из дружинников. – Не видать что ли? Али очи застило?

- Волк зубастый тебе свой! – ответили со стены.

И сверху опять полетели стрелы.

- Ах ты, мать твою! – пробасил дружинник. – Так - то вас и растак! Малюка! Ты что ли?

На стене надолго замолчали, а потом в бойницу высунулся человек, поглядел и спросил с удивлением:

- Корень? Ты?

- А хто ж еще! – пробасил Корень. – Отворяй!

И опять дополнил крепким словом.

- Так бы сразу и сказал, - уважительно ответили со стены, - а то – свои…

Ворота отворились и басистый, небольшого роста, но широкоплечий командир муромской дружины Корень уже обнимался со своим другом, тоже командиром стародубской дружины Малюкой.

- А что за люди с вами?- удивился Малюка. – Татары по обличью…

- Татары, - подтвердил Корень, - свои.

Малюка с сомнением хмыкнул, но ничего не сказал.

Из княжьего двора выехала группа всадников во главе с князем.

- Здрав будь, Федор Иванович, - поздоровался князь Василий. – Ты пошто взаперти сидишь ?

И не дождавшись ответа, представил князю Беклемиша.

- Князь Мещерский Беклемиш Бахметович.

- Вельми рад, - поклонился Федор.

Беклемиш, удивленный, что Василий провеличал его князем Мещерским, ответил таким же поклоном. И оба с интересом поглядели друг на друга. « Лицо тонкое и глаза умные», - подумал Беклемиш. « Видать, вострый татарин, - подумал Федор Иванович, - зыркает, вникает».

- А взаперти я , - ответил он князю Василию, - оттого, что посол ордынский, какой-то Байдар, одолел. Встал на Клязьме верстах в десяти отсель и разор мне чинит.

- Так слух был, что этот посол, кажись, в Ростове был, - сказал Василий.

- Был. Да сплыл. Ростовские прогнали его, а у меня силов на то нету. 

- Байдера…- произнес Беклемиш, вспоминая.- Знакомое вроде имя.

- У Узбека на пиру, - подсказал ему Микита.

И Беклемиш вспомнил важного и весьма хмельного тогда вельможу, с которым разговаривал о чем-то. Он даже, кажется, какой-то родственник Узбеку. « Впрочем, - мысленно усмехнулся Беклемиш, - и я теперь родня хану…» Но говорить ничего не стал - промолчал.

На дворе спешились, князь Федор сам повел гостей во дворец. Стародубские бояре стояли, кланялись, отовсюду на приезжих глядели слуги, при виде Беклемиша с Джанике перешептывались. На просторном крыльце гостей встретила княгиня в высокой кике в противоположность своему прогонистому супругу женщина весьма в теле, улыбчивая и краснощекая. А из-за ее плеча выглядывала какая-то молоденькая темноволосая девица, которая с таким удивленным лицом глядела на Беклемиша своими яркими блестящими глазами, что он невольно обратил внимание на этот взгляд и улыбнулся ему, на что девица тотчас спряталась за кикой княгини.

- Моя дражайшая супруга Евдокия, - с улыбкой представил княгиню Федор Иванович. – И сестра моя, Пелагея, - слегка приобняв девушку, заставил он её выйти из-за спины жены.

Девица, вся зардевшись, поклонилась.

Голова её была непокрыта и гладко зачесанные , собранные в косу темные, почти черные волосы на солнышке пошли золотистыми переливами. « Какие необычные…» - подумал Беклемиш. Но не столько её волосы привлекли его внимание, сколько – глаза. Ему вдруг почудилось, что он будто бы видел их когда-то, но где и когда – не помнил и, сидя уже за столом, на который слуги подавали еду, вспоминал – где видел. Но так и не вспомнил, решив, что приблазнилось. Иногда, особенно в детстве, случалось так . Глядит на что нибудь: на пастухов, ведущих коней на водопой, или смотрит на пляшущий огонек в очаге, или на воробьев, отыскивающих зернышки на дороге, и вдруг мысль странная пробежит – а все это он уже видел когда-то, было уже так… Мальчиком и верил, что было, а вот когда вырос, стал отмахиваться от подобного – не было этого и не могло быть, потому как это невозможно.

- Теперича я не ездец в Кострому, - сказал Федор Иванович, длинными своим пальцами беря кусок жареной белорыбицы с краешка блюда, где было поменьше масла.

Была среда, и пища полагалась постная, но в честь гостей подали и скоромное, которое все потихоньку  и отведывали.

- Может, уйдет супостат-то, - предположил князь Василий.

И при этом вопросительно глянул на Беклемиша, будто от него это зависело. « Шайтан дернул меня за язык, - подумал Беклемиш, - вспоминать об этом Байдаре». Не хотелось ни во что ввязываться.

В этот момент в трапезную вошел стародубский боярин и, подойдя к своему князю, шепнул ему что –то на ухо.

- Татары подошли к городу, - нахмурившись, сказал князь и тоже посмотрел на Беклемиша.

Неприязненно посмотрел. И встал, и все встали.

 С городских стен видны были конные татары перед главными воротами,  а дальше, в поле, стояло несколько шатров и горели костры. Ветерок дул с той стороны и доносил едва ощутимый запах дымка, смешанный с чем-то вкусным.

- Эй! – кричали татары снизу. – Отворяй! Твой хатун щупать буду.

И хохотали, держась, однако, в недосягаемости от стрел. И сами не стреляли.

- И чего этой твари только надобно, - сквозь зубы процедил князь Федор. – Город - не взять, кишка тонка, пограбил и шел бы восвояси, ан нет, изголяется.

Беклемиш  приподнялся над стеной, разглядывая всадников.

- Кыняз! – закричали снизу, увидев его богатые одежды. – Ходи сюда, целуй мой баш, он гладкий! Как…- и пояснили матерно.

А один из татар, сняв шапку, в подтверждение того показал свою бритую голову.

- Плешивая собака! – не выдержав такого оскорбления по-татарски рявкнул Беклемиш. – Сын вонючего козла! Как смеешь ты говорить так с беком! Забыл закон? Так я тебе напомню. Скачи, борча, к своему эмиру и скажи ему, что бек Беклемиш Ширин идет к нему. И не медли, шакал!

И встал в полный рост, показываясь татарам внизу. Это произвело впечатление. Всадники, сгрудившись, совещались. Потом один из них уже весьма уважительно попросил повторить имя и поскакал к шатрам. А Беклемиш спустился со стены и с десяткой воинов выехал из ворот.

- А не мало ли? – спросил князь Федор, провожавший его.

- А зачем больше? – усмехнулся Беклемиш, вспомнив русскую поговорку: « Пожалел волк кобылу».

Ворота за ними заперли. Конные татары, взяв свиту бека в кольцо, сопровождали до шатра эмира. Беклемиш тут же был приглашен в шатер.

Байдар сразу узнал гостя, встал навстречу и, дружески похлопав по плечу, пошутил:

- Выручатель хана…

Тут же сидели приближенные эмира и сотники. Судя по их числу и количеству  костров с казанами на них, замеченных Беклемишем еще по дороге, людей у эмира было сотен пять. Не много, но и не мало.

Ссориться с эмиром, а тем более драться, Беклемиш никоим образом не собирался, какой - никакой, а свой, но и с русскими портить отношения тоже было нельзя. В последнее время мещерский улус все более и более попадал под влияние русских соседей. В Городок приходили уже люди не только из Мурома, но и из Рязани, Владимира, Нижнего Новгорода, и сам великий князь, оказывается, помнил о существовании владетельного бека, хозяина окраинных мещерских земель. Да и нельзя было не помнить, потому как ширины, породнившись с Узбеком, набрали силу и сделались широко известны и уважаемы.

После взаимных приветствий Байдар посадил бека рядом с собой. Слуги подали свежее блюдо с вареной кониной и вино.

- Как ты тут оказался?- спросил Байдар.

- Дядя мой Ильбек  просил проверить, -невозмутимо соврал Беклемиш, -ясак от Мурома и Стародуба, не утаивает ли кто.

Байдар внимательно посмотрел на него. Глаза у эмира были  круглые, слегка пьяненькие, и он иногда вдруг часто моргал ими, будто хотел освободиться от попавшей соринки. Упоминание имени ханского беклярибека* его явно озадачило.

- А что же князь? – спросил он. – Ясак ведь ему поручен.

- Да ведь и князь и любой для себя, наверно, старается, - пробуя вино, ответил Беклемиш, - потому и хану меньше достается.- И поглядев на эмира, добавил: - Все мы с молодого барашка шкуру содрать готовы.

Больше они об этом не говорили, но просидели долго. Изрядно захмелевший Беклемиш вернулся в город уже затемно. Во дворце никто не спал, все с нетерпением ждали известий. Встретили еще на крыльце, и князья с владыками, и женщины.

- Слава Богу, - перекрестился владыка Василий и, забывшись, едва не перекрестил и бека, но вовремя остановился.

- Как, как там? – спрашивали все. – Ты говорил с ним?

- Говорил, - ответил Беклемиш, - а как – пока не знаю.

И получив такой неясный ответ, разочарованные все стали расходиться. Сестра князя Федора Пелагея, которую все называли Полюшкой, держала на руках что-то живое и, приглядевшись, бек увидел котенка, которого княжна ласково гладила. С некоторых пор эти животные стали везде появляться. Они хорошо ловили мышей и не воняли как хорьки,которых иногда держали от мышиной потравы « Дитя еще», -  снисходительно подумал о Полюшке Беклемиш.

Дело было уже к ночи, и все отправились на покой в отведенные опочивальни. Слуга проводил Беклемиша в небольшую комнату на верхнем этаже напротив перехода на женскую половину. Бек лег и сразу же уснул, а под утро ему приснился сон, будто конь его Иргиз подошел к нему и трется гривой об его щеку.  А грива мягкая как пух. Беклемиш отталкивает Иргиза, а тот все равно тянется к нему и норовит мордой в лицо ткнуться, и мурлычет при этом. « Вот дурак, - говорит ему Беклемиш, - ты что, котом стал?» И проснулся. Рядом с его головой что-то зашевелилось, бек в испуге отшатнулся, но тут же при свете из оконца разглядел сладко спящего котенка и тихо засмеялся:

- Ты как сюда попал, дурачок?

Вспомнил – мулла рассказывал, что у пророка Мухаммада была кошка, и он её очень любил. И Беклемиш ласково погладил мягкую серую шкурку котёнка, а тот замурлыкал.

В доме начиналось движение: послышались голоса, звуки открываемых и закрываемых дверей, скрип половиц – все просыпались и вставали.

У Беклемиша побаливала голова, и он был недоволен собой, что вчера с Байдаром выпил лишнего. Подумал: «Уйдет эмир или не уйдет? Не дурак вроде»… И стал одеваться. За дверью послышались женские голоса и стали звать:

- Кис, кис… Где ты, Мяу? Кис,кис…

- Ага, - сказал Беклемиш котенку, - тебя уже ищут.

Взял его и, открыв дверь, крикнул:

- Здесь он, здесь. У меня.

- Ой, князь, прости пожалуйста, - виновато поклонилась ему подошедшая Полюшка.

Однако мордашка у нее была веселая, а  глаза смешливо блестели. Чистые, ясные после сна. Только теперь бек разглядел их – серо – зеленые. Рядом  стояла такая же молоденькая девица и улыбалась ямочками на пухленьких щеках. При виде этих двух юных существ Беклемиш забыл о больной голове и тоже заулыбался.

- Я сейчас… - сказал он, смущаясь своей босоногости.

 Сунул ноги в башмаки и вышел к девицам.  В правом башмаке что-то захлюпало, и он сбросил его, недоумевающее разглядывая. Но посмотрев на котенка у себя на руках, понял и брезгливо сморщился.

- Ой, князь, он тебе башмак намочил, да? – спросила Полюшка. – Как нехорошо. Нехороший ты, нехороший!

Однако более лаская, нежели наказуя, потрепала котенка за ушко, забирая его у Беклемиша. При этом руки их соприкоснулись, и они взглянули друг на друга, стоя совсем  близко, когда кроме лиц и глаз почти ничего более и не видно. И его губы, только что негодующе сжимавшиеся, вдруг сами собой сложились в благожелательную, слегка даже извиняющуюся улыбку. А Полюшка, избегая такого близкого нахождения рядом, в смущении отступила от него. Котенок спрыгнул на пол и пошел, потягиваясь.

- Ты уж, князь, прости  нас, - сказала Полюшка.

И скрывая от него свое зардевшееся вдруг лицо, наклонилась вроде бы поймать котенка, но тот побежал, она – за ним вместе с подругой, и все скрылись на женской половине. Беклемиш, улыбаясь, проводил их взглядом, но улыбка постепенно сошла с его лица. Он вдруг почувствовал, что только что случилось нечто такое, о чем он будет долго, а, может быть, и всю жизнь вспоминать потом. «Чудная девочка,- подумал он и добавил: - и чудесная…»

- Тебе приглянулся татарин? – спросила Ульяна – сирота, дальняя родственница стародубских, взятая на воспитание князем Федором, которая и прислуживала  Полюшке и была её подругой.

-Ну, вот еще! – фыркнула Полюшка. – С чего ты взяла?

-Да так, - улыбаясь, ответила Ульяна. – А он видный… И на татарина вовсе не похож.

- Вот и ступай к нему пятой али десятой женой! – засмеялась Полюшка.

Но потом, оставшись одна, задумалась. Какие странные глаза у этого татарского князя… Словно зовут куда-то,тянут за собой. А ведь женат и, наверно,  как у всех татар, не одна эта Джанике у него. Чудные у них имена.

- Бек-ле-миш, - вслух тихо повторила она и улыбнулась – действительно чудно.

В опочивальню к  Беклемишу пришел Микита и доложил, что Байдар ушел, а в подарок беку прислал жеребца. Красивый жеребец.

Потом пришла Джанике и пожаловалась, что спала плохо.

- Маку на ночь поешь, - посоветовал Беклемиш.

- Дитю вред может быть, - возразила Джанике.

 Она была ласковой, заботливой матерью и, сама напросившись ехать в Кострому, теперь беспокоилась и скучала о маленькой дочери, оставшейся в Городке, и уже едва ли не жалела, что поехала. Но так хотелось побывать на русской княжеской свадьбе… Когда еще увидеть доведется.

Вскоре позвали в трапезную. Князь Федор с улыбкой встретил татарскую чету:

- Спасибо тебе, Беклемиш Бахметович, и твоей супруге тож.

- За что же, Федор Иванович?

- А как же, ушел Байдар-то.

- На все воля Всевышнего, - скромно ответил Беклемиш.

Отношение к нему князя Федора после этого случая изменилось. Если с князем Василием бек давно был дружен и у них и речи не возникало, кто татарин, а кто русский, то теперь и Федор в общении с Беклемишем стал более открыт и доверителен.

Перед обедом все вышли на крыльцо посмотреть жеребца, подаренного Беклемишу. Конюх привел коня и держал, а тот нетерпеливо ходил, танцевал своими точеными ногами. Но князь Федор, приглядевшись к жеребцу, неожиданно засмеялся:

- Так это же Орлан! Вот тать поганая! Он же тебе моего жеребца дал, - пояснил Беклемишу.- На выгуле отбили… Но ты, князь, оставь теперь жеребца себе. Конь добрый.

Беклемиш поблагодарил, а в ответ приказал привести князю белую кобылу. И потом весь обед смеялись над подарком Байдара и обсуждали достоинства и этих коней, и прочих.

Через два дня собрались в путь. Князь Федор взял с собой и Полюшку. Из разговоров Беклемиш понял, что её везут как бы на показ: девке замуж пора, знати же на свадьбу соберется много, пусть и сама поглядит и на нее посмотрят, авось, что - нибудь и образуется.

В дороге женщины иногда собирались в большом шатре Джанике, особенно когда дождь моросил, и Беклемиш  часто видел Полюшку. Прежде одни глаза только и приметил, а теперь всю разглядел: небольшого роста, ладненькая, носик тонкий, волосы темные, а ликом светла и приятна, когда улыбается глаза вспыхивают, будто из них лучики во все стороны разбегаются. А пошел ей шестнадцатый год. Белемиш чувствовал, как его неумолимо влечет, тянет к этой девочке. Все в ней было приятно ему: и как она улыбается, и как говорит, и как ходит… Никогда ничего подобного с ним не было. « С ума схожу…» - думал Беклемиш, посмеиваясь над собой

 Но каждое утро, встав после сна, он в первую очередь отыскивал взглядом её, а, найдя, улыбался довольный, будто боялся, что она может потеряться. И Полюшка иногда, он замечал, поглядывала на него. Заметила это и Джанике, подумала  - пустое, но, приглядевшись, женским чутьем уловила, что тут все не так уж просто и стала относиться к Полюшке с вежливым отчуждением.

 Вскоре приехали в Кострому. Остановились на разных подворьях, и уже мало общались друг с другом.

Бека с его людьми принял боярин Иван Михайлов, женатый на татарке. В крещении ей дали имя Анисья, а татарское было Дания. Она с радушием встретила своих сородичей, особенно Джанике, и говорила, говорила без умолку, видно, соскучилась по родной речи. Заметив, что Джанике беременна, Анисья выделила ей целую светлицу и окружила заботой и вниманием. У самой Анисьи была дочь лет пяти и мальчик – грудничек.

 

ГЛАВА 47

Город Кострома стоял на левом берегу Волги при впадении в нее речки Сулы и был довольно большим поселением. Боярин Иван рассказал Беклемишу, что в давние времена при князе Василии Квашне сыне великого князя  Ярослава Всеволодовича Кострома была главным городом отдельного княжества и лишь потом стала частью великокняжеских владений.

В городе было много храмов и дворец, в котором останавливались великие князья, а в окрестностях несколько монастырей.

Свадьба должна была состояться в церкви святого Феодора. Жених с невестой уже находились в городе, и все ждали прибытия великого князя Юрия Даниловича, с которым, по слухам, ехал и митрополит Петр. Некоторые надеялись, что и молодой князь Тверской Дмитрий, сам собравшийся жениться на дочери литовского князя Гедимина, не откажется присутствовать на свадьбе своего брата, и тогда появилась бы надежда на примирение Юрия с Тверью. Но Дмитрий не приехал.

На второй день к вечеру прибыл из Владимира великий князь с митрополитом. Через день была назначена свадьба, а весь предыдущий Юрий принимал съехавшихся гостей.

Умел Юрий Данилович расположить к себе людей. В общении был прост, не заносчив, всем что-то обещал и как правило старался выполнить обещанное, а ежели и не получалось когда, то что ж поделаешь – на все воля Божья.

После страшного разрешения их спора с Михаилом Юрий сдал, постарел, и жизнь уже не завлекала как прежде, даже великое княжение не очень радовало. Иногда в голову приходила и вовсе скучная мысль: « А для чего все это? Все суета сует, как сказано в святой книге».  Словно мальчик щепочку по весеннему ручейку, пускал иногда Юрий самого себя по реке жизни в свободное плавание без руля и без ветрил и ждал, куда вынесет. Но вдруг спохватывался и снова начинал кипучую деятельность, хотя по-прежнему не знал, для чего все это.

Среди прочих князей принял Юрий и молодого татарского бека Беклемиша. Говорили по-русски. Вспомнили Орду, Узбека, медведя, напугавшего хана. Уже к концу разговора пришел митрополит Петр, поздоровался и, знаком показав Юрию, чтобы продолжали, скромно сел в сторонке и слушал, не встревая. Беклемиш, не зная кто это, иногда взглядывал на пришедшего: странен был лик этого человека. Судя по одежкам – поп. Нос горбатый, борода седая, старик уже, а глаза молодые, ясные, и лицо, как краешек неба перед восходом, будто изнутри освещено светом невидимым. Чудной лик.

А Петр сидел, слушал и глядел на обоих, и его взгляд, взгляд художника машинально отыскивал в лицах беседующих то недостающее, что он пытался найти все последние дни. Незаконченная икона Богородицы ждала его. Богоматерь, Петр чувствовал это, получилась, а вот в образе Христа не доставало самого главного – глаз. И Петр искал их, но все было не то, не то…

 - А это кто у тебя был?- спросил он, когда Беклемиш вышел. – С виду – татарин, а по говору вроде русский.

- Татарин, отче, - ответил Юрий. – Ханский шурин из рода ширин. Сидит на нашей Мещёре в Городке, что на Оке повыше Мурома будет.

- Слыхал, - сказал Петр и вздохнул: - На христианской земле сидит.

Юрий Петра и уважал, и побаивался. Уважал за ум, за справедливость, за близость к Господу, а побаивался потому, что от его слова зависела вся власть на Руси. Хан давал ярлык на великое княжение, но без благословения митрополита заставить всех князей подчиняться было невозможно.

- Слух до меня дошел, - помолчав, сказал Петр, - Дмитрий Михайлович серебро собирает. Наверно, хочет к царю идти.

Юрий взглянул на Петра, подумал с раздражением на своих соглядатаев: « А мне еще не донесли…»

- Опять свару зачинает, - с горечью сказал он. – Видит Бог, не хочу я брани, но что делать, отче?

- Не браниться, наверно,- ответил митрополит. – Ты ведь старшой теперь.

Это прозвучало как упрек, и Юрий промолчал.

Потом разговор перешел на другое, и вскоре митрополит ушел. Сел в возок и поехал в Богоявленский монастырь, где остановился. А дорогой думал о том, что молодой и вспыльчивый, не умеющий сдерживать себя князь Тверской Дмитрий теперь покоя Юрию не даст – за отца мстить будет. Только вот, получит ли он ярлык у хана? Собирается жениться на дочери Гедимина, чтобы от Литвы поддержку иметь, а Узбеку это вряд ли понравится . Сам Петр более благоволил Юрию. Знал, каков он, но видел, что и другие не лучше, а кроме того, вольно или невольно, осталось в душе чувство благодарности к Москве, которая при поставлении митрополитом поддержала его. Тверь же против была. Даже, когда потом по Волге вместе с Михаилом Тверским в Орду плыли, и то особой дружбы  между ними не возникло. Не повинился Михаил в своей ошибке, не повинил и ставленника своего Геронтия, и пособника его Андрея, который при тяжбе за митрополичье место на Петра целый мешок дерьма вывалил. Гордыня… А умер Михаил как святой, в мучениях, ни от веры, ни от чести не отказавшись. « О Господи, Господи…» - вздыхал митрополит, думая, как противоречив и странен человек в своих деяниях.

Возок приостановился у небольшого ручейка, и к нему, пронырнув между всадниками охранения, подбежал мальчик лет десяти.

- Подайте сироте…- начал он канючить, но, увидев одежду священника, отступил в сомнении.

В свалявшейся шапке, босой, а было уже холодно, он стоял на влажном песке у кромки струящейся воды и , оттесненный охраной, взглядом провожал возок.

- Стой!- остановил Петр возницу.

И рукой поманил мальчика:

- Иди сюда.

Глаза, глаза этого мальчугана! Вот то, что он искал!

Этот взгляд, чуть грустный, чуть наивный и вместе с тем поражающий своей недетской уже глубиной знания всех перипетий и тягот взрослой жизни. Он вмещал в себя и невинность ребёнка, и опыт умудренного уже человека.

Мальчик, шлепая по воде, нерешительно подошел к возку.

- Есть хочешь? – спросил Петр.

- Хочу, - кивнул мальчик.

Глаза у него были серые с зеленцой, ничего необычного, но взгляд, взгляд! И Петр уже мысленно рисовал этот взгляд, осторожными мазками кладя краску.

- Тогда садись ко мне, - предложил он, сам подвигаясь и подвигая служку, сопровождавшего его.

- Сюда? – недоверчиво спросил мальчик.

Глаза его широко открылись от удивления.

- Сюда, сюда, - подтвердил Петр.

- Отче, он, небось, вшивый, - на ухо ему шепнул служка.

- Ничего, вымоем, - ответил Петр.

 

 В ожидании обряда венчания вокруг церкви Святого Феодора собралась огромная толпа простолюдинов, которую удерживали всадники, оцепившие все место вокруг. В храм пускали лишь приглашенных.

Беклемиш и Джанике приехали вместе с муромской четой и теперь стояли у входа в церковь среди других князей и бояр.

Погода установилась солнечная, однако с Волги дул не летний уже ветерок, и было холодновато. Народ все прибывал. Беклемиш, вытянув шею, незаметно от Джанике искал взглядом стародубских, но их еще не было – опаздывали.

Первым приехал жених Константин Михайлович заметно возмужавший за последние два года, подросший, раздавшийся в плечах, с начавшейся русой бородкой и усиками. Одет он был в парчовый кафтан с алой бахромой, подпоясанный золотым поясом, на голове высокая шапка с опушкой, а на ногах красные сапоги, украшенные драгоценными камнями.

- Глянь, глянь, - говорили в толпе простолюдинов, - Юрий на злато своему зятю не поскупился.

- В полон возьмет – сызнова все его будет! - отвечали им со смехом.

В народе все всё знали, всё видели, иногда и ругали князей и подтрунивали над ними, но во власти княжьей никто не сомневался, ибо всякая власть была от Бога.

- А хорошо ли нам в урусскую мечеть входить? – спросила Джанике Беклемиша. – Крест ведь…

- Входить можно, - ответил Беклемиш. – Мы же там не молиться будем.

И в этот момент он увидел стародубских. Они, раскланиваясь, неторопливо шли в их сторону, приостанавливаясь иногда и разговаривая с некоторыми, видно, знакомыми князьями и боярами. На голове у Полюшки была шапочка с соболиной опушкой, коса перекинута на грудь.

- А вот и стародубские, - сказал Беклемиш и приподнялся на мыски, чтобы лучше видеть небольшого роста Полюшку.

Девушка тоже заметила его, глаза её вспыхнули, но она тут же стала быстро говорить что-то шедшей рядом с ней дородной супруге князя Федора, сделав вид, что целиком увлечена этим разговором. А Беклемиш почувствовал, как ему недоставало все эти дни одного лишь вида её веселой, с искрящимися глазами мордашки. Будто все эти дни душа его за некой дверцей на ключик была заперта, и оттого тесно и темно было, а теперь дверцу ту отворили и сразу просторно и светло сделалось. « О, Аллах! – подумал он. – Зачем мне все это?»

Стародубские подошли, поклонились.

- Что- то припозднились, - сказал князь Василий. – Жених уже приехал.

- Да вот мои женщины долго собирались, - объяснил князь Федор.  

В этот момент в толпе зашумели, задвигались, народ расступился, и из подъехавшей кареты вывели невесту- Софью Юрьевну. На ней была длинная шелковая мантия – подволока белого цвета, обшитая золотым шитьем, жемчугом и драгоценными камнями. Несколько нарядно одетых мальчиков подхватили подол подволоки и понесли, следуя за невестой. Голова и лицо Софьи были прикрыты кисеей, но такой прозрачной, что через нее все было видно , и все женщины в толпе знати сразу зашептались, заговорили. Если для мужчин свадьба-это всего лишь красивый обряд и возможность повеселиться, то женщинами любая свадьба воспринимается как нечто особое, где всё интересно, всё волнует, все тревожит, бередит душу. И, казалось бы, они должны более внимания оказывать противоположному полу, но это не так. Более всего их занимает невеста: как одета, как идет, как держится. С придирчивой тщательностью отыскиваются малейшие изъяны в лице, в походке , в одежде, вся она разбирается, как скелетик, по косточкам, но ежели невеста действительно хороша, то ею восхищаются и ей завидуют.

И все женщины глядели на Софью: она была и не плоха, и не очень хороша. Беклемиш же глядел на Полюшку. Урывками, чтобы не так заметно было. И знал, что она чувствует его взгляд, хотя и смотрит на невесту.  «Шайтан путает, шайтан…- мысленно ругал он себя. – Плюнь, не гляди на эту девчонку…» Но не плевалось почему-то.

Началось богослужение – литургия, предшествующая венчанию. После литургии жених и невеста причастились и встали в притворе. Из царских дверей вышел владыка Костромской, совершавший обряд, а следом за ним дьякон с подносом, на котором лежали кольца. Венчающимся дали в руки большие свечи и повели внутрь храма.

Вся церковь была заполнена князьями и боярами с их супругами и родственниками. Князю же Юрию как родителю на венчании присутствовать не полагалось, и его не было.

Началась великая Ектения с прошением  к Господу о благе венчающихся. « Яко да Господь Бог наш дарует им брак честен и ложе нескверное…» - читал владыка.

А Беклемиш  всё поглядывал  в сторону Полюшки, которая стояла через двух человек справа от него. 

Несмотря на настеж раскрытые двери в храме от многолюдья было душно, и Джанике пожаловалась шепотом:

- Не могу больше, воздуха не хватает…

- Выйди подыши, - посоветовал Беклемиш.

Но Джанике не уходила. Она замечала его взгляды в сторону княжны и не хотела оставить их вдвоем. И обидно было, что он вот так равнодушно сказал «выйди, подыши», даже и не подумав хотя бы проводить ее. А ведь она его дитя носит.

Джанике выстояла до слов владыки: « Венчается раб Божий…» И, чувствуя, что сейчас упадет, схватилась за руку мужа. Беклемиш посмотрел на её побледневшее лицо, вздохнул и, пробираясь сквозь толпу русской знати, повел жену на улицу, на воздух. А там Джанике вдруг расплакалась, и он не понял  отчего , подумав, что все женщины в таком положении становятся капризными. Пришлось, не досмотрев до конца венчание, везти жену в усадьбу боярина Ивана Михайлова. А потом начался свадебный пир, и Беклемиш княжну больше не видел. Уже перед отъездом встретились с князем Василием и договорились, когда выезжать. Беклемиш поинтересовался:

- А князь Федор что же, не поедет?

Василий заулыбался:

- Ему неколи,  кажись, сестре жениха нашел.

- Жениха? – переспросил Беклемиш, стараясь говорить с безразличием. – И кто ж таков?

- Ты его не знаешь. Дальний родственник князя суздальского, седьмая вода на киселе, сын боярина Онисима. У Федора с князем неустроение, а ежели породнится, может, все и образуется. Да и девице шестнадцатый уже год – пора.

- Пора, - неохотно согласился Беклемиш и перевел разговор на другое.

А перед сном лежал и думал обреченно: « Значит, замуж выходит…» И вспоминал её глаза. Чудо, а не глаза! Будто искорки из них сыплются. Вот если бы она простая была, любимой женой бы стала. Но княжна… Неправильно у русских, что мужчина может иметь только одну хатун. Глупый закон. Одной хатун тяжело и каждый день одна и одна – надоест… Хотя на неё и на одну бы согласился…

 

Митрополит Петр и владыка Муромский Василий сидели в келье Богоявленского монастыря и разговаривали. Василий получил благословение митрополита и теперь выслушивал его наставления. А у Петра было хорошее настроение, он только что завершил образ Спасителя – младенца на руках Пресвятой Богородицы и, поглядев, понял с радостью – получилось! Помог- таки сиротка тот. Петр велел настоятелю приютить мальчонку, авось, ежели и не монахом станет, то к Господу непременно должен прилагутиться. С такими глазами иного пути и быть не может.

- У вас там рядом на Оце татарин сел, - сказал Петр Василию. – Намедни я у князя Юрия видал его. И в храме, гляжу, стоял, и по- нашему лопочет- не отличишь. А веры каковской он?

- Кажись, сарачинской, но, видно, не строгой, потому как и вино пьет, и после охоты с князем Василием вепрятину пробовал.

- Вепрятину, говоришь, пробовал? – усмехнулся Петр. – Я тебе все это вот к чему говорю. Последнее время от Узбяка послы повадились. И добро бы токо на жито посягали, а то ведь и в веру нашу святую вгрыз делают. С послами разные проповедники от имамов и шейхов ходят и вещают, что, мол, Господь один для всех народов и потому вера тоже одна должна быть. А своего Махмета выше нашего Господа Иисуса Христа ставят! Ересь эта вельми опасна, в головы мирян сумление вносит.И потому всем христианам пояснять надобно, что сарачинский пророк Махмет пророк неправильный, и в Святой книге не указан.

Петр посмотрел на Василия:

- А к этому татарину с Мещёры приглядись. Живет на муромской земле, обрусел, авось Господь и на большее сподобит. А теперь ступай с Богом.

Уже перед самым отъездом приехал князь Федор с женой и Полюшкой проводить Беклемиша с князем Василием.

- Еще раз благодарствую тебе, князь, - поклонился Федор Беклемишу.- Да не за что, Федор Иванович, - ответил бек.

А сам зыркнул на княжну – как она?

- Да как же не за что, - сказал князь Федор, - и за приятное знакомство, и за Байдара тож.

А Полюшка была сама прелесть – щечки от холодного ветерка розовенькие, глаза чистые, ясные. « Наверно, рада, что замуж…» - подумал Беклемиш, и обидно стало, что она рада.

- Непременно жду вас с князем Василием в Стародубе, - продолжал Федор Иванович. – Всенепременно. Да и ныне на обратном пути заходите тож. Отдохнете, а тут и мы подоспеем. Вон, - кивнул на сестру, - по её делам задержимся немножко.

- Какие у меня, братец, дела?, - вся зардевшись, возразила Полюшка.

- Ну - ну, - урезонил её Федор, - дела-то житейские…

Но под взглядом сестры замолчал, не стал объяснять.

Тут же у двора Ивана Михайлова и распрощались. Отъезжая, Беклемиш оглянулся. Боярин с женой и все трое Стародубских стояли глядели им вслед. Полюшка на его огляд вроде бы даже улыбнулась, и он ответил ей, но с натугой ответил, потому как грустно было – чуял, что больше уже не свидятся. Вот выйдет замуж, и заберет её этот боярчик. Не видел его, но, говорят, мужик рослый, красивый. Что ж, и она хороша.

Сначала ехали довольно быстро, и погода тому способствовала. Но потом зарядили дожди, холодные, занудные, от которых всегда тоскливо и смурно делается и до того они надоедают, что просит душа во спасение от этого размокропогодья уже не тепла, ибо его теперь ни за какие коврижки не выпросишь, а морозца поскорее, да снежку, чтобы под ногами хрумко и сухо стало. Но до снега далеко, и сколько еще придется месить дорожную грязь – один лишь Бог ведает.

Решили все-таки зайти в Стародуб, денек- другой побыть в тепле и сухости. Остановились в дневном переходе от города на берегу небольшой речки.  Воины из сопровождения, проклиная погоду, с трудом разжигали костры, варили в казанах еду, жевали полусырую конину, а потом набивались в походные шатры и дремали, прижимаясь друг к другу, чтобы теплее было.

 

ГЛАВА 48

Беклемиш спал один в походной юрте.  Рядом, в такой же, лежал Микита, и они иногда переговаривались. А поближе к речке поставили шатер Джанике. Последнее время ей нездоровилось, она, видно, простудилась и покашливала, и Беклемиш беспокоился и за неё, и за свое дитя в ней.  «Нечего было таскать её  на эту свадьбу», - ругал он самого себя.

Ночи сделались длинными, ложились рано и спали долго. В ту ночь Беклемиша разбудили голоса служанок из шатра жены. Обеспокоенный, он велел узнать, в чем  дело. Оказалось, что Джанике, выйдя из шатра, в темноте соскользнула с глинистого берега и съехала в речку, по пояс искупавшись в холодной воде. Служанки тут же переодели её, и она сама уже смеялась над собой, рассказывая, как неожиданно поехала куда-то и вдруг оказалась в ледяной купели. Убедившись, что супруга не ушиблась и  все хорошо кончилось, Беклемиш пошел досыпать. Однако на следующий день у Джанике начался озноб, а потом – жар. А к вечеру она и вовсе слегла. Одна из служанок, понимавшая в знахарстве, осмотрев Джанике, сказала, что у госпожи приключилась грудная болезнь и что надо как можно скорее поместить её в тепло. Поехали быстрее, и  уже ночью, в темноте пришли к Стародубу. Дорогой Джанике стало как бы получше, но по приезде в город её опять так затрясло, что даже укрытая одеялами и обложенная нагретым песком в полотняных мешочках, она все равно стучала зубами и никак не могла согреться. А потом озноб вновь сменился жаром, и Джанике заметалась, сбрасывая с себя все одеяла.

- Застудилась, видно, шибко, - сказал стародубский боярин Афанасий, оставленный князем  Федором на время своей отлучки  блюсти город.

И, помолчав, добавил:

- У нас в Стародубе  лекарь есть, вельми хорош, токо вот…мужик он, -помявшись, закончил Афанасий, подразумевая, что по сарачинским правилам посторонний мужчина к женщине прикасаться не должен.

Но Беклемиш возражать не стал.

- Мужик так мужик, - сказал он. – Давай своего лекаря.

Среди ширин не было таких строгих законов, по которым бы любое прикосновение мужчины к чужой жене вообще  не допускалось. В исключительных случаях это разрешалось.

Пришел лекарь по имени Фома  и с ним какая-то баба, видно, помощница. Лекарь, крупный, по глаза обросший шерстью мужик с большими руками и толстыми пальцами, посмотрел на Джанике и повернулся к Беклемишу:

- Мне её послухать надобно, господин.

- Слушай, - сказал бек.

Лекарь велел пришедшей с ним бабе перевернуть Джанике и, приложившись волосатым ухом к спине больной, через рубаху послушал в нескольких местах.

- Застудилась, - заключил сразу же.

Велел пришедшей с ним бабе положить на спину больной лепешки, раскатанные на меду, напоить сбитнем и укутать.

К утру сухой кашель у Джанике немного смягчился, но мокрота была с примесью крови и, вытирая губы белой тряпицей, она со страхом разглядывала её.

- Кровь… - пожаловалась подошедшему к ней мужу.

Беклемиш сел на стульчик возле высокой русской кровати, на которой лежала супруга, и голова его оказалась вровень с постелью.

- Помру, наверно, - тихо сказала Джанике, кладя свою руку ему на голову.

Рука была горячая словно натопленная печка.

- Нельзя так говорить, - строго заметил ей Беклемиш, беря её руку и ласково поглаживая. – Зачем так говорить? Аллах милостив…

А сам глядел на её уже заметно выпирающий живот и думал, что если и на самом деле помрет, то и его дитя тоже. И негодовал, и ругал себя: « Ну, зачем, зачем поддался её уговорам? Сидела бы в Городке, в тепле…»

Ехать далее было невозможно, и Беклемиш со своими людьми остался в Стародубе. А князь Василий, пробыв два дня в городе, отбыл в Муром.

- Жду вас обоих веселыми и здоровыми, - сказал на прощание. – Охоту устроим, к зиме зверь жирный, сладкий. Да ты не унывай, - по-дружески обнял он Беклемиша, - авось Господь вспоможет.

Но Господь пока почему-то не помогал. Не помогали и лекарства, которыми пичкал Джанике лекарь Фома. С каждым днем ей становилось все хуже и хуже. А на шестой день болезни ночью  в опочивальню Беклемиша вдруг вбежала служанка.

- Господин, проснись! Там… Там… У неё…

- Что там? – вскочил с постели бек. – Говори! Померла?!

- Живая она, живая, - успокоила служанка, - токо дитё вышло…

- Какое дитё? – не сразу сообразил он, в тусклом свете масляного светильника разглядывая служанку. – Куда вышло?

Но, осознав, грубо схватил щуплую девицу за плечи, придвинул к себе и спросил свистящим шепотом:

- Что вышло?

- Мальчик вышел, - морщась от боли, ответила служанка.

- Мальчик?! – удивился он, лихорадочно соображая, что ведь еще слишком рано для родов.

Увидел прямо перед собой скукожившееся от боли лицо девушки, опомнился и отпустил её. Спросил с тревогой:

- Живой?

- Живой, - ответила служанка, пятясь от него.                              

Беклемиш оттолкнул её и бросился на женскую половину.

В опочивальне Джанике горело сразу несколько свечей. Возле кровати хлопотали две бабы, перестилая  постель, а третья вытирала пол; тут же кучкой валялось скомканное бельё, испачканное кровью. Джанике лежала с закрытыми глазами.

- Что с ней? – спросил Беклемиш.

- В забытьи она, - ответила одна из женщин. – С сыном тебя, господин.

- А где, где он? – с нетерпением спросил бек.

- Тут, - показала служанка на стол, на котором стояла небольшая корзинка, а в этой корзинке, выстланной тряпицами, что-то лежало.

Беклемиш, приподнявшись на цыпочки, хотя нужды в том никакой не было, осторожно заглянул в корзинку и увидел крохотное сморщенное личико, глазки на котором были закрыты, но губки шевелились.

- Да он, верно, есть хочет, - шепотом сказал служанке.

- За кормилицей уже послано, - ответила та.

- А чего он не кричит?- забеспокоился Беклемиш. – Живой ли?

- Живой, живой, - успокоили его. – Не доносила ведь. Месяца два кричать не будет, до срока.

Тут пришел вызванный лекарь Фома. Видно, со сна – взъерошенный, смурной. Послушал Джанике.

- Как? – спросил Беклемиш.

- Как Господь распорядится, - уклончиво ответил Фома.

Беклемиш постоял у постели жены, послушал, как она часто и хрипло дышит, посмотрел на осунувшееся с заострившимися чертами лицо и вспомнил её слова о смерти, которые принял тогда за обычную бабью жалобу. А теперь вдруг подумал, что, наверно, так и случится. И жалко её стало. Ведь родила все-таки сына! Родила.

- А ты её лечи, - повернулся к Фоме, - вылечишь – много серебра получишь. И пригрозил на всякий случай, чтобы доходчивее было: - Но гляди, если помрет!..

И пошел распорядиться, чтобы с кормилицей поторопились.

- Рожа поганая! – вслед ему тихо выругался Фома.

- Гляди, услышат, - кивнув на татарских служанок, заметила русская баба, принесшая питьё для больной.

- А чё он грозится? Я ему чё, Бог что ли? – шепотом огрызнулся Фома. – Татарва проклятая!.. Спасибо даже не сказал…

- Он – свой татарин, - заметила баба, - говорят, намедни самого Байдарку от Стародуба прогнал.

- Ну прогнал, - согласился Фома, - а назавтра сам пожалует. Татарин, что свой, что не свой – хрен редьки не слаще.

Беклемиш, уладив вопрос с кормилицей, которая по словам прислуги вот-вот должна была подойти, вышел на улицу. Стоял под моросящим дождём, глядя в темное пространство, где в нескольких шагах уже не было видно ни зги: ни изб, ни деревьев, ни неба – все будто провалилось в черноту осенней ночи и пропало в ней. « А ведь помрет…» - подумал о жене. Джанике никогда его любимой женой не была, но вот родила ему сына и жалко её будет, если помрет. И что случится далее, если вдруг Глаша найдется или еще кто, например, как Полюшка.  На Полюшке его мысль остановилась. « А ведь должны уже скоро приехать, - подумал с удовольствием, что, может быть, снова увидит её. Но и червячок точил: - Наверно, просватали…» И тут в голову ему пришло, что ведь если Джанике помрет, то тогда… Пойдет ли за него Полюшка?

-О, Аллах! – в испуге поднял он руки к небу. – Милостивый, милосердный! Прости меня грешника. Не хочу так думать, а думается. Шайтан, шайтан путает…

Кормилица оказалась молодой небольшого роста женщиной, но весьма объемистой и грудастой. Она бесцеремонно достала из корзины младенца и, нисколько не стыдясь присутствия Беклемиша, вынула из- за пазухи грудь, и соском стала водить по губам ребенка, приговаривая с ласковой грубоватостью:

- Давай, давай… Ишь, малец какой, червячок заморенный… Жри давай, тебе говорено!..

Видно, не знала, что Беклемиш понимает по-русски. Но мальчик зачмокал, засосал, и тут же насытился и уснул на руках кормилицы.

- И надобно-то тебе с наперсток, и сам-то ты с мышонка, - ласково говорила ему кормилица, бережно кладя младенца в корзину.

Обернулась к улыбающемуся Беклемишу, спросила без всякой опаски:

- Ты чего, по нашему кумекаешь?

- Кумекаю,- усмехнулся Беклемиш.

- Ну, так люльку сыну заведи. Небось, денег-то много.

- А тебе дать?

Кормилица Беклемишу понравилась – занятная женщина и видно, что добрая.

- Не, - мотнула она головой, - наперед денег не дают. – И пояснила: - От сглазу.  

В этот момент очнулась Джанике и стала ворочаться, пытаясь приподняться на локте.

- Что, госпожа? – подошла к ней служанка. – Пить?

Поднесла к её губам чашку с питьем, но Джанике отстранилась.

- Где он? – едва слышно спросила она.

- Здесь, госпожа, здесь, - успокоила её служанка.

- Покажи, - хрипло приказала Джанике.

- Потом поглядишь, - торопливо подошел к ней Беклемиш, испугавшись, что болезнь жены может передаться ребенку.

- Я  издали…- поняла Джанике.

Кормилица взяла младенца и при свете свечи в руках служанки показала его. Счастливая улыбка тронула потрескавшиеся губы Джанике.

- Батыр…- прошептала она и закрыла глаза.

То ли уснула, то ли опять впала в забытьё, но улыбка еще долго оставалась на её изможденном лице.

- Эх, сердешная,- пожалела её кормилица. – Душа в радости великой, а радоваться-то силов нету.

К полудню приехали стародубские, и сразу же младенцу было выделено отдельное теплое помещение, а к Джанике приставлены две опытные сиделки. Все искренне сокрушались по поводу болезни супруги Беклемиша и одновременно радовались, что при подобных обстоятельствах родился все-таки живой ребенок.

- Господь помог, Господь, - говорил князь Федор, который не преминул поглядеть на младенца. – А что до времени, то это ничего. Ничего это – вырастет тож.

Особенное же участие во всем приняла Полюшка. Она тут же велела сделать из своих лебяжьего пуха подушек маленькие подушечки, которыми обложили младенца, а из чулана достали даже родовую колыбельку, в коей некогда качались маленькая Полюшка и братец её, а до того и отец их Иван Михайлович, и говорят, сам дед Михаил Иванович.

Появление новорожденного сразу же привнесло некую не лишенную приятности суету в жизнь тихого до того дома, особенно в комнаты женской половины, где теперь и находился младенец. Все женщины говорили только о нем.

- Ой, какой крохотулька! – удивлялась Полюшка всякий раз, как заглядывала в колыбельку.

При виде маленького личика она чувствовала в груди приятное возбуждение и готова была расцеловать этого « крохотульку», но кормилица будто цепной пес, оберегающий от ворон свою плошку с едой, пресекала все её поползновения.

- Не можно, княжна, - строго говорила она, как бы невзначай загораживая собой колыбельку. – Пущай в силу войдет.

И Полюшка слушалась эту простолюдинку, понимая справедливость её слов.

Жалели и больную мать ребенка и отца его, который за последние дни осунулся, посмурнел. Как-то под вечер, но еще светло было, Полюшка встретила его на переходе в женскую половину. На людях они уже виделись и здоровались, а тут, наедине, на миг приостановились, будто зацепившись за что-то, но сразу сдернулись и молча прошли мимо друг друга. Однако Полюшка украдкой оглянулась, и он, словно почуяв, тоже оглянулся. Взгляды их встретились и тотчас испуганно разбежались, как тати, застигнутые на месте преступления. « О, Аллах!- по-татарски подумал Беклемиш. – Опять она!.. - « Господи, - точно так же подумала Полюшка, - опять он!.. Ведь там в Костроме она вроде бы уже согласилась, и боярчик тот из себя видный, во всяком случае не противный, и обговорить-то осталось всего ничего, а тут опять этот татарин». Подумала «татарин», но не как прежде о татарах- неприязненно, а ласково подумала. И так жалко стало его, что вот теперь вдруг жена у него помрет и останется он один. Хотя, верно, и другая есть, говорят, у них их много. Но все равно жалко. Добрый он, сразу видно, и глаза ласковые…

И, когда перед  сном к ней в опочивальню пришла Ульяна и в разговоре о Джанике сказала, что совсем худо ей и помрет она, то Полюшка на неё даже ножкой топнула:

- Не смей говорить так! Она дитё родила, нельзя ей помирать.

- Да так-то оно так, - покорно согласилась Ульяна, но, выйдя за дверь, с сомнением покачала головой.

А Джанике действительно была очень плоха. Лекарь Фома, на ночь осмотревший её, на этот раз даже своим волосатым ухом и прикладываться к ней не стал, лишь подержал зачем-то за руку, а на вопрос Беклемиша ответил:

- Я, господин, все сделал, а теперь как Бог даст.

И не стал более ничего объяснять: по глазам татарина видел, что ежели сказать правду, то тот непременно озлится, а зло свое, конечно же, на нем выместит, потому лучше промолчать. А татарка  помрет, до утра не дотянет, сердечко уже как воробышек трепыхается. И, чтобы не быть виноватым перед своим князем, Фома упредил о том Федора Ивановича. На что князь велел ему молиться о выздоровлении болящей, и сам перед образами встал.  «Чудные дела твои, Господи,  - думал Фома, укладываясь на лавку, чтобы вздремнуть хотя бы часок.- Православный князь за поганых молится!» Однако и сам перекрестился: чем черт не шутит – ведь если выздоровеет, то и ему прибыток какой-никакой от татарина случиться  должен, небось, за жену  даст чего-нибудь. Хотя навряд ли выздоровеет…

Записана ли судьба человека в каких-то неведомых скрижалях или не записана, никто о том не знает, но только Джанике, которая по суждению Фомы непременно должна была помереть этой ночью, не померла. Наоборот, ранним утром, еще темно было, она вдруг очнулась и спросила пить, а с рассветом и кашки из овсяной муки поела. И пошла на поправку.

После того во дворце стародубского князя все повеселели и образовалось умиротворение: и дитя здорово, и мать жива. « Господь помог»,- убежденно говорил князь Федор. А Фома, соглашаясь с ним, про себя, однако, думал, что Бог-то Бог, да сам не будь плох, с гордостью подразумевая при этом, что не без его лекарского участия выздоравливает эта татарка.

Полюшка тоже искренне радовалась выздоровлению Джанике, но теперь, когда самое плохое миновало и дело шло к явному улучшению, и можно было уже без опаски думать о чем угодно, не боясь прогневить Господа, в голове её, словно червячок в яблоке, вдруг зашевелилась хоронившаяся до того препоганая мыслишка: а что бы было, если бы… Полюшка тотчас со стыдом и страхом прогнала эту мысль и долго потом молилась перед маленьким образком Богородицы, а помолившись, решила, что ежели так угодно Господу, значит, так тому и быть, и потому надобно смириться. И брату для чего-то этот боярин нужен…Ну и Бог с ним – пущай он и будет.

Ложась спать, она все пыталась вспомнить лицо этого боярина, но вместо него из темноты ночи вдруг появился татарин со своими ласковыми и волнующими глазами, который глядел на неё и улыбался.

- Нет, нет! – шепотом вслух прогнала Полюшка видение.

И оно послушно исчезло, но тут же и вернулось.  На этот раз Полюшка позволила ему остаться и не спала всю ночь, сладко мечтая о несбыточном. Но поутру твердо решила, что с этого дня с беком видеться больше не будет для чего испросит у брата дозволения съездить в женский монастырь навестить двоюродную тетку, которая была в той обители игуменьей.

Князь Федор этой её просьбе очень удивился:

- С чего ты удумала? – спросил он, подозрительно глядя на сестру. – Какая такая спешность? Вот гостей проводим, тогда и поезжай с Богом. А то ведь неловко.

- Нет, я хочу сейчас, - возразила Полюшка.

- Да помилуй! – еще больше удивился князь Федор. – Да что это такое с тобой приключилось?

Вечером, лежа с супругой в опочивальне, он сказал ей о просьбе сестры.

- А ты что, ничего не видишь? – спросила Евдокия.

- А что по - твоему я должон видеть? – в свою очередь спросил Федор.

- Ничего-то вы мужики не замечаете, - вздохнула Евдокия. – Да у неё с татарином переглядки. И давно уж.

 - У Полюшки с татарином?! – возмутился Федор. – Окстись, жено! Не может того быть!

- Не может, а есть, - возразила Евдокия. – Отпусти девку, пущай едет от греха подальше.

- Да не может того быть! – не сдавался Федор.

Однако утром, встретив сестру, разрешил ей ехать в монастырь и тут же велел слугам готовить выезд, но Полюшка неожиданно попросила:

- Лучше я завтра с утра поеду.

Князь вопросительно посмотрел на неё.

- У меня сегодня что-то голова болит, - пояснила Полюшка.

И ушла, оставив Федора Ивановича в сомнении- права или не права Евдокия?

А Полюшка сама не поняла, как у неё вырвалась эта просьба. Ведь решила, что надобно ехать, что нельзя больше видеть его, но будто кто за язык потянул – взяла и осталась. А зачем? Что даст этот день? У него жена и сын… И он сарачинской веры, и никогда не быть им вместе. Нет, нет и нет! Надобно ехать.

Она дернулась было позвать слуг и велеть все-таки готовить выезд, но и на этот раз передумала, решив на прощание сходить поглядеть младенца.

Манефа как раз кормила ребенка и тут же в светелке был Беклемиш. Вежливо отвернувшись, чтобы не видеть обнаженную женскую грудь, он разговаривал с кормилицей, предлагая ей ехать в Городок. С князем Федором это уже было обговорено.

- Тоды уж бери со всеми, - отвечала ему Манефа, озабоченная судьбой своих собственных детей и мужа.

- Всех возьму, - согласился Беклемиш.

Увидев Полюшку, встал с лавки и поклонился. Она так же молча ответила. И сразу же, дабы не встречаться с ним взглядом, направилась к ребенку, приговаривая:

- Какой сын у тебя, князь! Подрос даже, кажется.

- Вырастет, - убежденно подтвердила кормилица. – Куды ж ему деваться. Молоко у меня жирное, сладкое…- И продолжила прерванный приходом княжны разговор: - Токмо опосля  в Стародуб нас отпустишь.

- Захочешь – отпущу, - согласился Беклемиш.

А сам глядел на Полюшку. Стоит, чуть склонившись к сидящей на лавке кормилице, коса почти до бедер… И сами бедра, и ножки, выглядывающие из-под платья, и вся она такая, такая!.. О, Аллах! Милостивый,  милосердный…А на ножках башмачки, которые ей еще в самом начале Джанике подарила.

Почувствовав этот его взгляд, Полюшка обернулась. Глаза их, как две молнии в грозовом небе, на миг осветили друг друга, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы оба все поняли. И оба сразу посерьезнили.

- Я нынче уезжаю, князь, - решительно сказала Полюшка. – Прощай. Гляди, береги сына.

Поклонилась и вышла.

- Прощай, - уже вслед ей растерянно произнес Беклемиш.

А Полюшка стремительно сбежала по лестнице и, увидев внизу Уляьну, любезничащую с сыном боярина Степы Михеем, приказала ей собирать вещи и самой собираться.

- Да вроде на завтра отложили, - попробовала возразить Ульяна.

-Хватит миловаться! – цыкнула на неё Полюшка. – Собирайся. – А ты, - прикрикнула и на Михея, - чего стоишь?

Михей, высокий рыжеватый парень с шапкой в руках, которую он, озадаченный неожиданным гневом княжны, мял словно кожемяка, неловко попятился к двери, споткнулся о порог и задом выпал на крыльцо. Вскочил весь покраснев и тут же ушел с поспешностью. Полюшка не выдержала – рассмеялась.

- Рохля! - фыркнула Ульяна и поджала губы.

- Ты почто, обиделась что ли? – посмотрела на неё Полюшка. – Ладно тебе уж… Лучше пожалей меня, - подластилась она к Ульяне.

- А что, худо? – сочувственно глянула на неё Ульяна.

 - Ой, худо, подруга, совсем худо. Отдаст меня Федька за того боярчика, а не люб он мне. И деваться некуда. Тебе-то хорошо, небось, с Михеем ужо вовсю целуетесь… Признавайся, целуетесь?

- Немножечко, - засмущалась Ульяна.

- А вот меня еще никто ни разу взаправду не поцеловал, - пожаловалась Полюшка.

- Да полно, княжна, - заулыбалась Ульяна, - еще как поцелует.

- Не тот только, - с грустью сказала Полюшка.

- Татарин, да? – осторожно поинтересовалась Ульяна.

- А вот это уж не твое дело, - отрезала Полюшка. – Ступай, собирайся.

До самого отъезда Полюшка с тщанием избегала встречи с Беклемишем. Лишь издали несколько раз видела его. Смурной. И жалко было его и себя жалко, но, видно, не судьба. А будет ли он хотя бы помнить о ней? Да полно, не сочинила ли она все это? И нужна ли она ему? И взаправду ли он глядел на неё как-то по - особому?  Может, ей сблазнилось, может, у него всегда взгляд такой… Ведь и жена у него есть, и еще, наверно… И сын теперь. Нет, нет, все это глупости, мечты наивной девочки.

Так, собираясь в дорогу, спорила сама с собой Полюшка, уговаривая сердечко в груди отрешиться от несбыточного, но оно не слушалось, стучало: тук-тук, мол, врешь ты все, хозяйка, только на тебя одну он так и глядит. Не на Ульяну, не на смазливых молоденьких служанок, даже не на жену свою, а на тебя. На тебя! Нет, надобно уезжать поскорей.

И отъехали второпях еще до полудня.

День для поздней осени выдался на редкость солнечный и почти теплый. Ветра не было совершенно, и хотя прозрачный воздух и холодил, но и солнышко не сдавалось – пригревало.

Сразу же за посадом на опушке березовой рощи Полюшка неожиданно приказала остановиться. Вспомнила вдруг детство, как играла на этой полянке, как цветы рвала. А теперь вокруг голо было. Вылезла из повозки и, жестом остановив Ульяну, одна пошла по серой жухлой траве, подставляя лицо солнышку, наслаждаясь последним скуповатым теплом предзимья. Но грустно было. Мысли, мысли…Шуршали, как сухая трава под ногами, шурх-шурх, будто говорил кто-то: не будет… никогда не будет…никогда. И вдруг неожиданно сверху донеслось:

- Курлы!..

Полюшка подняла голову – высоко в поднебесье чуть пониже полупрозрачных облачков летела запоздалая стая журавлей, и вожак, беспокоясь о своих товарищах, как бы спрашивал: «Курлы?» Мол, все ли вы летите за мной? А те отвечали: «Курлы, курлы…» Летим.

Последние остатки тепла уносила на юг эта невесть где задержавшаяся стая, предвещая скорый холод и белое зимнее запустение. В душе и без того тоскливо было, а от журавлиных криков и вовсе плакать захотелось.

- Журавушки, журавушки, попросила Полюшка, - вы летаете высоко, рядом с ангелами, небо луг -  ваш и вам видно все. Передайте ему весточку, скажите, что люб он мне.

И стояла, вглядываясь в небо, слушала, ждала, провожая взглядом улетающий клин. Журавли молчали, уходя все дальше и дальше, растворяясь в сероватой голубизне и совсем уж издалека, едва слышно донеслось наконец прощальное:

- Курлы!

Слезы навернулись на глаза, но Полюшка сдержалась, не заплакала. Надобно терпеть – такова уж доля девичья.

Через несколько дней и Беклемиш со своими людьми отправился в Городок. К тому времени Джанике уже почти совсем выздоровела да и малыш окреп. Ребенка назвали Бектемиром, а обряд обрезания решили совершить по приезде домой.

О княжне Беклемиш старался не думать, а если и думал иногда, то снисходительно улыбался над собой, вспоминая, как в детстве  все пытался поймать солнечный зайчик и злился, что не получается, и лишь поняв, что это невозможно, смирился и успокоился. Так же и с Полюшкой – оставалось лишь смириться и успокоиться.

 

ГЛАВА 49

Еще по дороге к Мурому повалил снег, но на следующий же день растаял, потом опять пошел, а к вечеру подморозило, и белый покров так и остался  лежать на остудившейся земле.

В Муроме задерживаться не стали, лишь переночевали. Князь Василий со сворой собак выехал по первому снежку на охоту за зайцами и попутно проводил Беклемиша. А потом посыльный от него догнал мещерский отряд и от имени муромского князя преподнес беку пять увесистых, жирных зайцев, которых  вечером перед ночевкой зажарили и с удовольствием съели. Особенно понравилась зайчатина Джанике. После болезни она ела много и жадно, и все не могла насытиться. От такой обильной еды у неё и щечки, впавшие за время недуга, начали округляться, и вся она ожагла, повеселела. В сыне души не чаяла, кормилицу ругала за малейшую провинность, а вот у самой молоко так и не появилось.

На подходе к Городку отряд Беклемиша встретил Стеня, и рассказал об основных событиях случившихся в Мещере. Грудная жаба задушила старого Мамута, а как только начались холода, угорела целая русская семья в семь душ, утопли два татарина, да еще сами собой двое померли, и у русских  покойники есть, но и родили тоже.

В Городок приехали затемно. Первую ночь Беклемиш ночевал в натопленной русской избе. После топки её хорошо проветрили, но от прокопченных стен  все равно пахло дымом и смрадом. Беклемиш лежал, нюхал эту вонь и вспоминал семерых угоревших, о которых рассказал Стеня, и никак не мог понять почему русские не делают трубы для выхода дыма. Не знают что ли? Как-то он спросил одного мужика об этом. Оказалось, про трубы знают и кое - где делают.

- А чего же ты себе не сделал? – спросил Беклемиш.                   

- Дак завсегда так топили, - почесав в бороде, ответил мужик.

На том разговор и закончился.

« Надо будет велеть построить большой высокий дом, - думал Беклемиш, - чтобы покои были наверху, а печи – внизу, как у князя Федора. У него хорошо, тепло и чисто». И тотчас при этом воспоминании из темноты ночи возникла Полюшка со своими лучистыми глазами. « Теплая и чистая», - с нежностью подумал он. Но тут же остановил себя, приказав  не думать о ней. Он решил не думать, значит, и не надо.

Через несколько дней мулла сделал сыну Беклемиша обрезание, и маленький Бектемир стал настоящим мусульманином. Малыш подрос, окреп, щечки его порозовели, и он уже мало походил на того бледного заморыша, каким появился в этом мире.  Джанике с ребенком пока жила в утепленной юрте, свою Беклемиш поставил рядом, а неподалеку русские плотники уже вовсю стучали топорами, делая сруб для нового большого дома.

После рождения сына у Беклемиша появилось чувство благодарности к Джанике, а вот тяга к ней как к женщине так и не возникла. Да и сама Джанике не способствовала этому. Она словно наседка с цыплятами целыми днями возилась с детьми, отдавая им предпочтение перед всем прочим, в том числе, как подозревал Беклемиш, и перед его ласками. Он на это не обижался: мать его сына – это святое!, а свои мужские желания легко восполнял забавами с наложницами. Так жизнь и шла – ни шатко, ни валко, как старенькая лошадка по степной дороге, на которой, куда ни глянь, все одно и то же – что сзади, то и впереди и во все иные стороны.

Уже зимой плотники закончили делать сруб, привезли мох и сказали, что дом можно  ставить. Беклемиш сам выбрал для него высокое место напротив кручи и показал старшему плотнику – Рубаю.

- Тоды в завтра и зачнем, - сказал он.

- А как долго будете делать? – спросил Беклемиш.

- Пошто долго? – удивился Рубай. – Завтра же и поставим.

- Как, за день? – не поверил Беклемиш.

- А чего ж, коли готово всё. Да ты, господин бек, не сумлевайся.

Был этот Рубай мужичок тщедушный, собой неказистый, говорил всегда тихо, но вся плотницкая братия относилась к нему с превеликим уважением: « Он храмы ладил», - говорили о нем.

На следующий день с утра начали ставить дом. По такому случаю собралось много народа. Рубай, дабы не мешали друг другу, отобрал несколько наиболее крепких мужиков, и работа пошла. Мужики подносили  струганные, номерами помеченные бревна из сруба, плотники укладывали их, бабы расстилали мох по этим бревнам, Рубай командовал, и дом рос на глазах. Вокруг собрались любопытные: мужики, бабы, детвора, татары и русские – все вперемешку, и все говорили, шумели, и всем интересно было  как получается. А получалось хорошо. Особенно, когда начали ставить второй ярус, и он поднимался все выше и выше.

Беклемиш то и дело подъезжал посмотреть, а под конец, как остановился так и стоял, дожидаясь, когда закончат. К нему подошла Джанике со служанкой, которая вела за руку дочь Беклемиша Айшу, и девочка, увидев отца, попросилась к нему « на лошадку». Бек посадил её перед собой.

- Высоко как, - сказала Джанике, глядя на плотников, начавших устанавливать  стропила. – Расшибиться можно…

- А ты не прыгай, - засмеялся Беклемиш.

- Я-то не буду… - обиделась Джанике.

Сама сняла с коня упирающуюся дочь и ушла вместе со служанкой. Детей Джанике никому не доверяла, даже родному отцу, считая, что только она одна  может оградить своих чад от всяких невзгод и случайностей. Потому и дочь увела, боясь, как бы та не свалилась с коня, да и дом ей не понравился из-за того, что слишком высок был, а Бектемир, когда подрастет, может забраться наверх и упасть.

Но все остальные дом хвалили, а мать бека Амаджи стояла у своей юрты в окружении служанок. В шубе, в высокой шапке – бокки, строгая, стройная еще. Беклемиш подъехал к ней, спешился, спросил, улыбаясь, не без гордости:

- Тебе нравится?

- Ему бы понравилось, - с грустью ответила Амаджи.

- Пусть великий Аллах не оставит его своей милостью, - тоже погрустнел Беклемиш.

Посмотрел на мать, подумал: « А ведь она еще красивая». И жалко стало её и себя: пустовато было без отца в этом мире.

Дом, как и обещал Рубай, поставили еще засветло и даже начали пробивать мхом стены, а завтра уже должны были крыть крышу.

 Позвали и печника. Это был Вешка. Последнее время он заметно постарел, но еще держался молодцом, хорохорился. Пришел и долго слушал бека, который объяснял ему, как надо расположить печь и трубу, а потом даже нарисовал угольком на дощечке, чтобы понятнее было. Мол, так у какого- то князя сделано. Вешка слушал, кивал головой, а про себя думал: «Бек – то ты конечно бек, однако в печном деле ни хрена не разумеешь».

- Понял? – спросил Беклемиш.

- А чего ж не понять, - ответил Вешка.

- Сделаешь?

- А чего ж не сделать.

Но Беклемиш засомневался, вспомнил, что несколько раз видел этого чудаковатого мужика пьяным. Морщась от того, что придется иметь дело с пьяницей, спросил:

- Да ты когда - нибудь такие трубы делал?

- Делал, - с твердостью в голосе соврал Вешка.

- Ну, гляди мне! – пригрозил Беклемиш.

Но Вешка ничуть не испугался. В своих способностях он не сомневался, а то что впервые придется класть такой длинный дымоход, было даже интересно. « Только вот заплатят ли чего татары за работу или ветерком обдует?»- думал он, изучая новый дом бека, колышками отметив место под основание печи, чтобы плотники, которые завтра, наверно, начнут стелить полы, не закрыли его.

Вскоре окончательно встала Ока, а через несколько морозных дней лед окреп и движение через реку, прекратившееся на время ледостава, возобновилось.  Усман со своими людьми съездил на ту сторону и, вернувшись, пожаловался Беклемишу на Тайджу. Сказал, что тот помимо положенного ясака берет и для себя, всех людишек обобрал, так что многие от такого притеснения в леса ушли. И еще – верные люди говорят, что он из мордвы воинов набирает. Зачем ему воины?

Тайджу принадлежал к той весьма многочисленной породе людей, которые, дожив до почтенного возраста, совершенно искренне убеждены, что все, кто моложе них, непременно должны быть и глупее. Такое отношение у Тайджу было и к племяннику. И Беклемиш, когда вернулся из Костромы, при встрече с дядей почувствовал это особенно. Разговаривал Тайджу с Беклемишем в назидательном тоне, без всякого уважения, поучал, усмехался снисходительно, и во всем его облике сквозило превосходство: мол, я знаю больше тебя, а ты еще молокосос. Когда это были просто слова, Беклемиш еще терпел, но теперь терпеть было уже нельзя.

- Приготовь две сотни, - приказал он Стене и добавил, усмехнувшись: -

Поедем твоего зятя щекотать.

Беклемиш все уже решил, но все-таки пошел к матери – посоветоваться.

Амаджи сидела в окружении служанок. Женщины склонились над столиком, на котором были разложены разноцветные тряпицы, шелковые и серебряные нитки в клубочках, иглы и разные принадлежности для шитья и вышивания.

Войдя, Беклемиш почтительно поклонился матери, а та с довольной улыбкой показала ему крохотную рубашонку.

- Бектемиру, - сказала.

По её знаку баурчи принес столик с угощением, и Беклемиш ради приличия отпил из чаши с кумысом. Потом рассказал матери о причине своего прихода.

- Твой отец говорил, - сказала Амаджи, - если змея укусила  за палец, то его надо рубить не жалея. Решай сам, но замятни среди ширин быть не должно.

- Я не трону его, - успокоил её Беклемиш.

С вечера в стан Тайджу была послана разведка, а утром следующего дня Беклемиш пришел к Джанике на сына поглядеть. Маленький Бектемир уже гулькал, и бек даже поиграл с ним, пошевелив перед его лицом пальцами и приговаривая:

- Птичка летит, птичка, сокол…

Малыш изучающе поглядел на него и довольно ощутимо уцепился за палец.

- Крылышко соколу оторвешь, - засмеялся Беклемиш.

Джанике сзади подошла к мужу, обняла, прижалась к нему, довольная и счастливая, что он пришел и играет с сыном. А Беклемиш спиной чувствуя её теплое мягкое тело, подумал, что сегодня ночью надо будет придти к ней. И улыбнулся, вспомнив присказку Акуруса, который любил говорить, что чем толще женщина, тем мягче мужчине, а от тощей хатун одни мозоли. Стеня так и не нашел свою мещерячку и женился на татарке, дальней родственнице Беклемиша, которая любила поесть и была толстой.

Когда несмелое зимнее солнышко на локоть поднялось  над дальними соснами, две с лишним сотни всадников перешли Оку и пошли по наезженной дороге к селению, возле которого находился стан Тайджу. Селение окружили, но никто не сопротивлялся. Беклемиш въехал в деревню.

Несколько русских избушек - полуземлянок прилепились друг к другу, гнилые плетни почти вровень с крышами, пустые загоны для скота, но впереди высокая большая изба и несколько шатров возле.

Разоруженные люди Тайджу стояли в сторонке и мирно беседовали со сторожившими их воинами. Увидев Беклемиша, стали опускаться на колени, выражая покорность. С виду мужики крепкие.

- Этих возьмешь в Городок, - приказал бек Намуру.

Подъехал Стеня.

- Ты, бек, погляди в его закрома, - кивнул в сторону дома Тайджу, - он все жито у людей отобрал, а теперь на скорье у них же меняет.Людишки с голоду пухнут, а у него зерно мыши жрут!..

- Яхши, разберусь, - сказал Беклемиш.

Подъехал к дому Тайджу и спешился. А Стеня, проводив его взглядом, стиснул зубы. Вспомнил вдруг пепелище своей усадьбы, супругу, родичей и как жили… Хорошо ведь жили! И людишек не обижали… А теперь он - холуй татарский. Жена-татарка и внук-татарин, и дочь-за татарином, впору самому обрезание делать. И грех ведь сказать – сам-то удобно устроился, в чести у татар, обижаться не на что, а все едино – муторно быть псом у хозяина.

Дядя сидел на подушках насупившись, растолстевший, обрюзгший, лицо красное. Два воина по бокам сторожили его. Увидев Беклемиша, Тайджу попытался встать, но воины осадили его.

- Что ты позволяешь себе!.. – взорвался  он. – Я – дядя твой! Ты еще в порты ссал, когда мы с твоим отцом тут порядок наводили. Ты…

- Молчать! – рявкнул Беклемиш, через столик угрожающе наклоняясь к нему

- Что?! – весь побагровев, приподнялся Тайджу.

Но воины опять осадили его.

- Молчать, говорю, - зловещим шепотом повторил бек и отвернулся, чтобы не видеть это толстое жирное лицо и не ударить по нему.

Но заставил себя успокоиться, сказал тихо:

- Да, ты дядя мой. Мне это совсем не нравится, но такова воля Аллаха, а я лишь ничтожный раб его. Мой отец, да примет его Аллах с милостью, дал тебе юрт и луга для твоих коней, но он не велел тебе брать ясак, обирать людей и покупать себе воинов. И я тебе много раз о том говорил. Но ты  закрыл свои уши и не слушал. Ты нарушил закон, и я имею право предать тебя смерти…

Беклемиш испытующе посмотрел в лицо дяди: дрогнет или нет? Нет, не дрогнул. «Шайтан!» - мысленно выругался Беклемиш. Однако, с невольной гордостью за дядю – все-таки ширин! – и с сожалением, что мира между ними теперь уже никогда не будет, и рано или поздно с этим придется как-то кончать.

- Но я не хочу этого, - продолжил бек. – Я чту память своего отца и потому ты – свободный человек. Хочешь – уходи, хочешь – оставайся, но отныне ты  будешь делать только то, что я тебе разрешу.

И кивнул воинам:

- Он свободен.

 И, не взглянув на дядю, вышел. На улице к нему тотчас бросилась Фетинья, вырвавшаяся  из рук Стени. Упав перед Беклемишем на колени, схватилась за его камзол, заголосила:

- Не убивай его, не убивай… Прости его…

- Жив твой муж, - усмехнулся Беклемиш и бросил Стене:

- Подними свою дочь, ей холодно.

 Возвращались в Городок уже в темноте. Ветер утих, шел снег и потеплело. Кони, чуя запах близкого стойла, бежали рысцой без всякого понукания. Уже переехали Оку, как вдруг навстречу из темноты вынырнули  всадники. Впереди – Усман. Спрыгнул с коня, встал на колено.

- В чем дело? – в недоумении остановился Беклемиш.

- Прости меня, бек, - сказал Усман, - но я принес тебе худую весть.

- Что – нибудь с сыном? – сразу насторожился Беклемиш.

- Нет, господин, твой сын, да хранит его Аллах, жив и здоров. Но Всевышний позвал к себе достойнейшую мать его.

- Что ты несешь? - возмутился Беклемиш. – Я только вчера…

И осекся. Приказал:

- Говори.

- Служанка сказала, что она с обрыва упала…

- С какого обрыва?

- Ну, в Городке, с кручи…

- И что, сразу насмерть?

- Там внизу камень был…

Беклемиш хлестнул коня и, опережая всех, помчался в Городок.

Немного поодаль от юрты Джанике стояли люди, горели факелы, освещая все пространство вокруг. Два нукера у входа молчаливым поклоном приветствовали бека. А он, входя в шатер, вдруг с испугом почувствовал, что наступил на порог, чего с ним никогда прежде не случалось. Нукеры сделали вид, что ничего не заметили, а у Беклемиша появилось тягостное предчувствие какой-то еще, может быть, более страшной беды. Оскорбление порога жилища, да еще в котором лежит покойник, даром ему не пройдет. Как нехорошо все, как нехорошо…

В юрте мулла негромко читал молитвы, горели свечи, тут же сидела старуха из ширин, которая всегда по ночам находилась с умершими, если их не успевали похоронить до захода солнца. Джанике лежала, прикрытая белой тканью – кафаном, с подвязанным подбородком, ногами в сторону Мекки. Необычная для живого человека серая бледность была на лице покойной, но в остальном оно мало изменилось. От туго подвязанного подбородка губы её сложились в странное подобие улыбки и, казалось, стоит лишь убрать эту повязку, как она тут же и улыбнется. И это было жутковато.

Из-за занавески выглянула Амаджи и жестом позвала Беклемиша. Там же находились и две служанки Джанике.

-Как это случилось? – шепотом спросил Беклемиш.

-Никто не видел, - ответила Амаджи.

- А Бектемир где?

- Он у меня, с кормилицей. О нем не беспокойся.

- С ней можно прощаться, - сказал мулла.

Беклемиш подошел, положил руку поверх кафана на грудь Джанике и постоял немного. Жаль было её, но никакого особого горя он не испытывал. В голове образовалось какое-то отупение и чудилось, что все это: лежащее тело, свечи и мулла, протяжным арабским слогом читающий молитвы – будто все это уже было когда-то, и вот теперь опять повторяется.

Беклемиш тряхнул головой и вышел, с опаской переступив порог.

- Можно прощаться, - сказал он родичам.

Ширины один за другим потянулись в шатер, а Беклемиш пошел к обрыву и долго стоял, глядя в темноту ночи, в которой где- то далеко, за рекой, горел одинокий желтоватый огонек костра. « О, Аллах, - думал он, - как все непонятно устроено тобою в этом мире… Ведь там, в Стародубе Ты спас её. Зачем? Чтобы померла здесь? И нет на это ответа. Как слабы и ничтожны все мы  перед Всевышним…. Муравьи в муравейнике».

Ночью Беклемиш посидел немного вместе с родичами возле покойной. Уставший мулла продолжал читать молитвы, меняясь время от времени с  людьми немного знавшими суры: душу умершей надо было постоянно успокаивать и поддерживать в её начавшемся пути к шатру Всевышнего.

Утром следующего дня в поле за Городком на образовавшемся уже татарском кладбище мулла палкой на снегу нарисовал копальщикам расположение могилы, и тело Джанике, завернутое в белый саван, было похоронено в ней.

« И все на том кончилось», - думал Беклемиш, пешком возвращаясь с кладбища. Им вдруг  овладело безразличие ко всему, жизнь, как конь, остановленный на полном скаку, затормозила и встала в ожидании, не зная, куда теперь направит её своенравный всадник.

Юрту Джанике по совету шамана Беклемиш приказал разобрать и сжечь вместе со всем содержимым, чтобы огонь уничтожил  злых духов, поселившихся в ней. Мулла, узнав об этом, головой покачал: не о том Коран говорит, не о том – лучше бы добро бедным раздать, чем в огонь бросать.  «Старый этот шаман, - думал мулла, - никак не сдохнет, а многие, считающие себя правоверными к его советам прислушиваются. Нет еще твердости у людей в вере Пророка. Нет».

 

ГЛАВА 50

А тем временем в Стародубе происходили весьма неожиданные для князя Федора Ивановича события. Он еще ранее по доброте души своей дал слово сестре, что без её на то согласия замуж не отдаст, а сейчас шибко жалел об этом. И все корил себя: ну, зачем, зачем слово дал, да еще перекрестился? Шутя ведь все было, смехом, кто же знал, что так получится. А теперь извела совсем, измучила его Полюшка- то согласна, то не согласна, то пусть сватов присылают, то – погоди… От суздальских уже люди приезжали, интересовались, как и что, не пора ли. Намекали – мол, в лесу дерёв много.

- Гляди, грозился Федор сестре, - дождешься, лопнешь, как капуста перезрелая.

Но и сам любовался Полюшкой. Она за последнее время даже подросла немножечко, и от того еще стройнее сделалась, а все её девичьи прелести дошли до той степени совершенства, когда уже и ни убавить, и ни прибавить никак ничего не можно – испортишь только. « И какого рожна ей надобно? – думал Федор Иванович. –Неужли люб еще кто? Неужли всамделе этот мещерский татарин? Мужик сам собой, конечно, видный, но нехристь ведь! Да и женат к тому же».

А Полюшка и сама не понимала, чего ждет. Уезжая в монастырь, она думала, что не видится – забудется, уедет татарин, и всё пройдет. Но и четырех дней не пробыв в обители, вдруг заторопилась назад, убеждая себя, что не к нему спешит, однако не застав уже мещерских, сильно расстроилась. Последний раз она так резка была с ним… Да и от гостей уехала, и нехорошо это, и стыдно, и что он о ней подумал?.. Татары ведь хоть иной веры, но народ хлебосольный…

Иногда Полюшка и боярина вспоминала. И как не  вспоминать, ежели братец каждый день о нем талдычит. Что ж, боярин пригож, слов нет, да не люб он ей, не люб! И глаза у него ленивые, как у кота спросонок, и говорит он не так, и все в нем не так… Но что же делать? Полюшка совершенно не знала, что делать. Прежде она по наивности думала, что вот возьмет и уйдет в монастырь , но, всего три дня пробыв в обители, поняла, что не такое это простое дело – служить Господу. Не всякому человеку дано оно. Для монашества надо смирение, а у неё в душе огонь горел – какое уж там смирение!

На праздник двунадесятый Введения во храм Пресвятой Богородицы после обедни за праздничным столом доконал таки  Полюшку брат – согласилась она, сказала коротко:

- Ладно.

 Потом плакала полночи, но что ж поделаешь – жить-то все равно как-то надобно: люб не люб, говорят, потом слюбится.

Князь Федор очень доволен был её согласием и сразу же велел отправить в Суздаль посыльных сообщить, что после Рождества можно и сватов присылать. Однако к досаде Федора с этим пришлось повременить: проезжавшие через Стародуб странники поведали, что в Суздале великий мор идет. Люди и кони от какой-то неведомой болезни мрут как мухи. Из-за этого  посыл людей в Суздаль был отложен. « Да и жених помереть может, не приведи Господи, - волновался князь. – Ведь все под Богом ходим. А мор есть мор».

Полюшка же, в противоположность брату своему, была очень довольна, что сватовства пока не будет. Почему-то никак не хотела она поверить в свое замужество, никак оно не принималось её сердцем. Даже когда согласилась, все равно почему- то не верила. Будто некий голос постоянно шептал ей: погоди, не торопись… И она ждала чего-то, вместе с тем хорошо понимая, что ждать  нечего.

Так прошло Рождество, после которого тут же сосватали Ульяну за Михея, и скоро должна была состояться свадьба. Ульяна ходила веселая, на щечках постоянные ямочки от улыбки. «Наверно, и во сне улыбается», - завидовала ей Полюшка. Родители Михея и князь Федор, как приемный отец Ульяны запретили молодым до свадьбы видеться друг с другом, дабы какого греха раньше времени не приключилось, но как тут уследишь? Давеча Полюшка по лесенке из светлицы спустилась, а под лесенкой опять они целуются. Да взасос, да так, что еле отлипли друг от дружки. А Ульяну даже зашатало, стоит за перильца держится.

- Гляди,   Федор увидит, он вам задаст, - сказала им Полюшка.

- Да мы немножечко…- засмущалась Ульяна.

А глазки-то шалые, как у кучера Тимохи, когда он браги лишку хлебнет. И радостно за Ульяну, что Господь ей такое счастье дал – выйти замуж за любимого, и обидно, что у самой, наверно, никогда уж такого не будет.

После рождественской недели случилось вдруг невероятное – окотился кот Мяу. Это было полнейшей неожиданностью для всех. Когда Полюшке дарили котенка, то сказали, что это кот. Так он с тех пор и числился котом, а оказался вдруг кошкой. Весь день в доме не стихал смех и шутки по этому поводу, и все стремились поглядеть на двух слепеньких крохотных существ, сосущих свою новоявленную маму.

- Как же ты теперь его – её звать-то будешь? - смеялся Федор над сестрой. – То-то я видел, что он, то есть, она со Степановым котом играется.

Боярину Степану Нилычу месяца три тому назад кто-то привез лохматого кота, и они с Мяу подружились, и Полюшка была довольна этим, но продолжала подыскивать своему котику подружку. Теперь же оказалось, что это вовсе и без надобности.

- Наперво под хвост заглянуть надобно было, - сказал лекарь Фома, смущая девиц своей откровенностью. – У мужиков помимо прочего еще кое -что видать должно.

Полюшка взяла котят под свою опеку. Поселила у себя в светелке, и каждый день глядела, как у них глазки постепенно открываются. Забавные такие , когда видеть стали, на неё вдруг шипеть начали, но потом привыкли. А Полюшка, играя с ними, все вспоминала, как её Мяу в башмак беку написал и как он растерялся…Смешной такой… Как он теперь там, в своей Мещёре? Стародуб - то, небось, позабыл…

Так думала Полюшка, уже смирившись с предстоящим своим замужеством.

А Федор Иванович, узнав, что мор в Суздале на спад пошел, тотчас с попутным купеческим караваном отправил людей известить боярина, что можно сватов присылать. Как раз чтобы до великого поста успели, а свадьбу, мол, после Светлого Христова дня сыграем. « Вот и слава Богу, -думал Федор, - вот все и образовалось. Конечно, и самому жалко с Полюшкой расставаться, но чего же девицу томить – пора уж. Да и с князем суздальским, даст Господь, отношения наладятся».

Однако случилось непредвиденное. Федор Иванович был человеком глубоко верующим, богобоязненным и, согласно Святой книге, привечал всех нищих и странствующих. Для них была даже построена странноприимная изба, в которой постоянно жил кто-нибудь: иные останавливались, чтобы лишь обогреться и переночевать, а некоторые, пользуясь хлебосольством князя, жили подолгу, особенно в зимнее время.

И вот однажды, проходя мимо этой избы, княжна услышала слово «Мещёра»  и остановилась, заинтересовавшись разговором. Тут же вышел молодой монах, и она спросила его:

- Ты из Мещёры?

- Нет, госпожа, - поклонившись, ответил монах. – Мы рязанские будем. Идем в стольный град Володимир.

Разочарованная, Полюшка уже хотела уйти, но монах добавил:

- Через Мещёру мы проходили, у отца Епифания в Богоявленском монастыре останавливались. Но там ныне кругом одни татары.

- Татары? – с волнением спросила Полюшка. – А кто у татар там князем будет?

- По ихнему ежели, то бяк  какой-то, а как его величать я не запомнил.

- Может, Беклемиш? – чувствуя, как бьется  сердце, подсказала Полюшка.

- Кажись, так.

- Ну а ты его видел?

- Так они в отдельности на другой горе стоят.

- А еще, еще что ты о нем слышал?

Монах, парень лет двадцати, с удивлением смотрел на неё, не понимая зачем этой красавице - княжне какой-то татарин.

- Да, вроде ничего более, - пожал он плечами.

Полюшка уже отошла от него, как вдруг монах сказал ей вслед:

- Вот еще чего – отче Епифаний говорил, что у  этого татарина жена померла вроде.

- Померла? – внутренне вздрогнув, остановилась Полюшка.

- У басурманов жен много, - усмехнулся монах.

- Да, да… - как бы подтвердила Полюшка и пошла от него в чрезвычайном волнении.

Монах стоял, провожая её взглядом, греховно наслаждаясь и любуясь ею. А когда она скрылась за дверью, вздохнув, перекрестился и прошептал тихо:

- Свят, свят… Защити меня и оборони, Господи…

А Полюшка взбежала по лестнице к себе в светлицу и, не раздеваясь, прямо в шубе упала на колени перед образами и стала молиться. Крестилась и крестилась, и просила о чем-то Господа, сама не понимая о чем просит и что ей вообще надобно. Но почему-то всей душой верила, что Господь лучше её самой знает о чем она  просит и потому поймет её. Хотя и дала она согласие на замужество  и посланные люди вот-вот должны были из Суздаля вернуться, и сватовство предстояло неминуемое, все же, сама не понимая почему, продолжала Полюшка надеяться на что-то. Теперь же, получив печальное известие из Мещёры, в надежде этой еще более укрепилась. Если, конечно, монах ничего не перепутал.

Но тут приехали люди из Мурома, и смерть Джанике подтвердили.

- Она что же, от грудной болезни померла? – спросила Полюшка у приехавшего муромского боярина.

- Мне, княжна, то неведомо, - ответил боярин.

- У него, говорят, и вторая жена есть, - схитрила Полюшка.

- О второй не слыхал, - подумав, сказал боярин. – Может, и есть. У татар с этим просто.

Полюшке было жалко и Джанике, и Беклемиша, и маленького «крохотульку», оставшегося теперь без матери, и себя  было жалко, будто и она тоже принадлежала к их семье и принимала во всем участие.

Люди, посланные князем Федором в Суздаль, давно уже должны были вернуться, но их все не было и не было. Федор Иванович начал волноваться. А вскоре и открылось, что волновался он не напрасно. В Стародуб приехали купцы и рассказали, что на дорогах появились какие-то бродячие татары, которые помимо царя сами по себе ходят, грабят и полон берут.Сами купцы отбились, благо охрана была, а до них, говорят,  поганые много христианских душ загубили. «Неужли и моих тоже? – думал теперь князь Федор. – А не послать ли еще кого али обождать?» Решил подождать.

Приехавшие купцы несколько дней жили в Стародубе. Они скупали скорье. Князь сам продал им часть шкур и разрешил покупать у смердов, у кого что осталось.  Старший из купцов булгарин Маркаш был приглашен Федором во дворец.

Маркаш был уже в годах, торговлей, по его словам, занимался чуть ли ни с детства. Его много раз грабили, он разорялся, становясь почти нищим, но всякий раз начинал сызнова и опять добивался достатка. Федор Иванович с интересом расспрашивал его обо всем, что он знал и видел. А знал Маркаш многое: говорил и по-русски, и по персидски, понимал арабский и китайский, и слушать его было интересно. Однажды его, еще молодого, взяли в полон, и в конце концов он оказался в Египте, где вдруг чудесным образом встретил земляка из булгар, который выкупил его, а через два года отпустил на волю. А он еще два года добирался до дома. Был Маркаш и в Суздале, когда там мор только начинался.

- И много ли народу поумирало? – спросил его князь Федор.

- Мы в сам город не входили, - ответил Маркаш. – Как только узнали, сразу назад поворотили. А дорогой болящих видали: сначала у людей                   как прострел в груди – боль, будто копьем укололи, а потом шишка на спине вскакивает, и жар начинается. Два-три дня и человека нету. Мы назад ехали, тряслись от страха, как бы самим не захворать, но Бог миловал.

Маркаш иногда в разговоре упоминал Господа, но какой он веры - было непонятно. Федор знал, что почти все булгары веры сарачинской, но этот купец и не молился никогда, и свинину ел, и вино пил,как русичи, лишь после еды благодарил Всевышнего. И однажды князь спросил:

- Сам-то ты каковской веры будешь?

- Я, князь, в Господа верую, - улыбнулся Маркаш.

Улыбка у него была приятная, располагающая.

- По - каковски же ты веруешь? – не отставал Федор. – По-  христиански али на сарачинский лад?

- Да ведь Всевышний один, - ушел от прямого ответа купец,- с какого боку ни подходи к нему.

« Еретик», - сразу понял Федор Иванович. И больше разговаривать с ним не стал. С виду добрый человек этот сделался ему неприятен. А Маркаш, наверно, почувствовал это, потому что в тот же день купцы начали собираться к отъезду. Но купленное скорье Маркаш попросил князя за плату оставить пока на хранение.

- Пущай лежит, - согласился Федор Иванович. – А вы теперь далече ли?

- До Мурома, а потом до Мещёры, говорят в тех местах скорья много.

- Да, зверья там богато, - согласился князь.- В Муроме передай от меня доброе слово князю Василию Ярославичу, а в Мещере – князю Беклемишу Бахметовичу тож.

Полюшка, будучи в это время в соседней комнате, весь разговор слышала, но в него не вникала – мало ли что говорят, однако при слове «Мещёра» ушки её, как у лисички на заячий скок, тут же насторожились, и она разобрала последнее сказанное братом о Мещёре и Беклемише. « Значит, купец там будет! - сразу же разволновалась она. – Там, у него… А что ежели послать ему чего-нибудь? А ежели написать? Нет, нет, писать неловко – будто сама набиваюсь. А что же послать?» И с этим вопросом в голове она пошла к себе в светлицу, где два уже большеньких котенка, выгнув спины наскакивали друг на друга, схватывались в борьбе, катались по полу, а потом носились по всей комнате.

- Бесенята! – заругалась на них Полюшка.

И тут вспомнила бека, как он стоял в растерянности, глядя на свой испоганенный башмак. Ну, конечно, вот оно! Вот что надобно послать! И сразу же придумала, в чем послать, дабы этот шустрик не сбежал ненароком. Позвала служанку и велела, чтобы от сокольничего ей принесли клетку для птиц. И руками показала:

- Вот такую.

- Для щеглов что ли? – спросила служанка.

- Для щеглов, - подтвердила Полюшка, - только чтобы поболее была.

А когда клетку принесли, примерила – удобно ли в ней котенку будет. Но удобно ли будет ей самой передавать подарок? Может, пусть лучше Ульяна отнесет? Но не хотелось никого вмешивать, да и он не дурак- все равно догадается… Мучилась Полюшка, мучилась, всю ночь не спала: посылать или не посылать? И неловко было, и как же не послать…

А ранним утром, услышав первое шевеление на постоялом дворе, все-таки решилась – сунула запищавшего котенка в клетку, завернула её в пуховое одеяло и отнесла купцу Маркашу.

- Вот, - сказала, - передай князю Беклемишу Бахметовичу, что в Мещере. – И пояснила: - Он, будучи здесь, котенка спрашивал.

И сунула Маркашу серебро. Но тот сразу все понял, и руку её отвел:

- Этого мне не надобно, любезная княжна.

Отвернул одеяло, поглядел на котенка:

- Только как же я его повезу? Путь-то не близкий. Да уж ладно – доедем как-нибудь. Передам твою посылку, непременно передам. А что же сказать князю?

- Ничего не надо, - торопливо ответила Полюшка, и тут же перевела разговор на другое: - А он уже все ест: и молоко, и мясо, и рыбу…

- Хорошо, - сказал Маркаш, - довезем.

 

ГЛАВА 51

Солнышко уже пригревало, и от его лучей на снегу наст образовался, капель началась, возле родника даже какие-то мошки появились, воробьи веселей зачирикали, сороки застрекотали, каждая тварь приближающемуся теплу радовалась, а беку пусто и скучно было. Как в неторопливо текущей речке встречаются иногда омута с медленно вращающимися, будто застывшими водоворотами, так и в быстро текущей прежде  жизни Беклемиша все вдруг словно остановилось. Неустроенность в душе после смерти Джанике прошла, но вместо неё ничего не образовалось: жил будто спал. Строительство дома и то затормозилось, Правда, крышу покрыли, а остальное Беклемиш отложил до весны – не было сейчас никакого желания заниматься всем этим, да и не для кого. Ради развлечения два раза устраивал охоту, но и она не особенно занимала. Даже  наложница  и та надоедать стала.

Оставалась одна отдушина: придти в шатер к матери, где теперь находились его дети и побыть с ними. Девочка уже хорошо говорила, а маленький Бектемир так растолстел, что на его ручках и ножках жировые складочки появились.

- Багатур растет! – восхищалась Амаджи.

Теперь она взяла на себя всю полноту ответственности за внуков и, как любая бабка, ревностно относилась к их воспитанию, часто ругая кормилицу. Ей все казалось, что Бектемира недокармливают, а  Манефа осмеливалась возражать, говоря, что все равно  мимо утробы, або срыгивает, а энто во вред токо.

В Городке все было спокойно. Тайджу пока сидел тихо, а  его сын Арслан, прежде бывший в свите бека, ушел к отцу.

Все владения Беклемиша на правом берегу Оки от Мокши и до речки Мышца находились теперь под присмотром людей Усмана, и за Тайджу тоже приглядывали. Из-за Мокши иногда приходили разные лихие люди, в том числе и татары, и это порубежье приходилось охранять, а с рязанской стороны вплоть до реки Пары земли принадлежали вперемешку – ширинам Ильбека и рязанским боярам, и потому четкого пограничья между ними не было.

Беклемиш, следуя заветам отца, со всеми старался поддерживать хорошие отношения, и это было нетрудно, благо никто из соседей нападать на него и не собирался: родственные  связи с ханом надежно защищали мещерский улус от любых посягательств. А сам Беклемиш, родившийся и выросший среди русских, не считал их своими врагами: ежели местный князь – значит, ровня ему, а чернь везде чернь, обязанная работать и кормить своего господина. И людишек этих, как пастуху овец, надо  беречь ради собственного же благополучия.

Стародубскую княжну Беклемиш старался не вспоминать – хороша лебедушка в небе, да не достанешь…

Но однажды, уже к вечеру ему доложили, что приехали торговые люди и старший из них просит принять его.

В юрту вошел купец в годах, но густая черная борода почти без седины и темные глаза еще с живинкой. Поклонился. По- татарски сказал длинное, витиеватое приветствие, назвав Беклемиша благородным ханом, подобно солнцу освещающим и питающим своим светом эту землю и людишек на ней. Беклемиш не прерывал, снисходительно слушал, гадая, что после всех этих славословий купец станет просить у него. Жестом пригласил гостя сесть. Тот назвал себя – Маркаш, сын Самуила. Рассказал – идут с нижнего Новгорода, были в Муроме и Стародубе, и оба князя, и муромский, и стародубский передают хану свои приветствия и всяческие добрые слова. А из Стародуба ему к тому же прислан подарок.

- Что за подарок? – сразу оживился Беклемиш, вспомнив о Полюшке.

Маркаш хлопнул в ладоши, и его человек внес в юрту клетку с чем-то шевелящимся в ней. Беклемиш пригляделся – котенок! Княжна! – сразу же мелькнуло в голове. Он даже привстал с подушек, глядел, вытянув шею: она! она! больше некому! Но заставил себя сдержаться, спросил возможно равнодушнее:

- Не от князя ли Федора Ивановича сей подарок?

- Не совсем так, господин, - ответил Маркаш, заметивший его волнение. – Мне не велено говорить, но… Этот пушистый зверек прислан тебе прекраснейшей из всех девиц, которых когда - либо видели мои недостойные глаза, княжной Пелагеей Ивановной.

В этот момент котенок замяукал.

- Выпусти его, - велел Беклемиш слуге.

Котенка выпустили, и он пошел, осторожно обнюхивая все вокруг. Дошел до низенького столика и забрался под него.

- А, кажется, её замуж отдали, - как бы вспоминая, сказал Беклемиш.

- В девицах пока она, - ответил Маркаш. – Но, вроде бы, сватов ждут.

И, помолчав, видя явную заинтересованность бека, осторожно подсказал ему:

- Теперь у русских великий пост начинается, потому, я думаю, не раньше как месяца через два приедут.

Беклемиш его подсказку понял, посмотрел на купца – тот вежливо глаза в сторону отвел. А у бека в груди чаще застучало: ведь если её еще не сосватали, то…

Спросил  купца:

 - А что, из Стародуба более ничего не велено передать?

- Нет, господин,. Княжна лишь сказала, что ты, господин,  будучи у них, спрашивал котенка, и она его тебе посылает.

- Она так сказала?

- Да, господин.

« Помнит! Помнит! - стучало в груди. – Но никакого кота он ведь не просил у неё… А может, и просил? – начал уже сомневаться  Беклемиш, вспоминая все свои короткие разговоры с Полюшкой. – Но нет, не просил. Значит…»

Маркаш, терпеливо ждавший продолжения разговора, слегка кашлянул. Видно, это был знак, потому как тотчас вошел слуга, с низким поклоном поставил сундук, раскрыл его и, пятясь задом, удалился, ловко переступив через порог.

- Прими, господин, и мой скромный подарок, -сказал Маркаш.

- Чего ты хочешь? – спросил Беклемиш, даже не поинтересовавшись содержимым#сундука.

- Мы, господин, покупаем скорье или меняем на товары и просим разрешения ездить по твоему улусу.

- Хорошо, - сказал бек. – Придешь завтра, когда солнце поднимется над соснами.

Маркаш с поклоном вышел из шатра. Подумал, что не так прост молодой бек, и жаль будет, если откажет, потому как еще по дороге сюда поняли- скорья здесь много, и оно к тому же дешево. « К этому беку надо искать подход со стороны княжны с котом», - улыбнулся Маркаш, идя в избу, в которой остановились.

Беклемиш извлек котенка из-под столика, и сам покормил его принесенным слугой молоком и мясом. Котенок был серенький, на высоких лапках и диковатый: видно, за дорогу настрадался. Беклемиш положил его рядом с собой, но он, полежав чуть, ушел и опять забрался под столик и выглядывал оттуда.

Ну и сиди там, - сказал ему Беклемиш. – Ишь, какой кыргый*…

« Купец сказал – сватов ждут… Но тогда зачем она ему этого котенка прислала? А может и низачем, а так просто – по доброте души или на прощанье…»

- Видишь этого зверя? – показал слуге на выглядывающего из-под столика котенка. – Так вот, отныне будешь присматривать за ним. Понял?

- Понял, господин, - хлопая глазами, ответил слуга.

А Беклемиш разволновался, лежал и не мог уснуть, думал, как поступить теперь. Весть о том, что княжна еще не замужем удивила и обрадовала его, а её неожиданный подарок внес в его душу совершенную сумятицу. Хитрый купец этот не зря намекнул, что сваты из Суздаля нескоро еще приедут. Надо будет завтра поговорить с ним, и пусть Усман ему скорье продаст. Наверно потом этот Маркаш назад пойдет, и можно будет с ним передать что-нибудь. Вдруг появилась надежда на что-то. Недоступная прежде лебедушка в небесах спустилась чуть пониже, и теперь можно было попытаться дотянуться до неё.

Беклемиш лежал с закрытыми глазами, а она, будто наяву, стояла перед ним, и он видел всю её: и чудесные глаза, и бархатные губы, плечи, грудь…О, Аллах, ведь он столько времени пытался забыть её… Но можно ли забыть то, что стало частью тебя самого?  Случаются иногда  мимолётные встречи, длящиеся порой несколько мгновений, но память о них остается на всю жизнь, и жалеет человек потом, что не остановил эти мгновения, не протянул руку родственной душе, заповеданной ему, может быть, самим Господом. И Беклемиш не умом, а сердцем чуял, что только Полюшка нужна ему, она одна и никто больше.

Ночью она приснилась ему. Будто бы он лежит в своей юрте, а Полюшка пришла и легла рядом. Он пытается обнять её, а она отодвигается и смеётся над ним: мол, ты-татарин и по-русски целоваться не умеешь. Еще как умею, говорит он, и хочет обнять её, а она смеётся и все дальше, дальше от него. И вдруг оба сорвались и полетели куда-то. Беклемиш тут же проснулся и почувствовал что-то шерстистое и мягкое подмышкой. Пощупал – котенок.

- Ах ты кыргый, - ласково погладил кота.

Тот замурлыкал.

- Вот и буду звать тебя Кыргый, - сказал ему Беклемиш.

Слуга, увидев, что хозяин проснулся, доложил:

- Вчерашний купец ждет.

На улице, оказывается, уже было светло, а в юрте к утру сделалось свежевато, но в очаге горели новые поленья, и тепло от огня ощутимо пригревало правый бок Беклемиша. С этой же стороны пристроился и кот.

- А ты хитрый, Кыргый, - похвалил его бек.

Слуга подал воду для омовения. Беклемиш ополоснул руки и лицо, и наскоро помолился: утренний намаз он уже проспал.

В дымовое отверстие проглядывало ясное чистое небо, и на душе светло было. Беклемиш вспоминал свой сон и улыбался: все-таки жаль было, что он не поймал её. Но полетели они вместе. И это хорошо.

Баурчи принес еду: похлебку из пшена с бараниной, отдельно – куски вареной конины и кувшин кумыса.Беклемиш велел позвать купца, и за едой узнал от него обо всем, что делается в Стародубе. Маркаш, теперь уже хорошо понимавший, что интересует бека, рассказал ему и о Полюшке, и о её сватовстве, и о том, что люди, посланные князем Федором в Суздаль, скорее всего, сгинули. И это предположение Беклемишу особенно понравилось.

- А о скорье ты с ним договоришься, - сказал он, показав на вошедшего Усмана, и кивнул тому: - Продай чего просит.

К полудню Беклемиш поехал на берег Оки. Ехал бесцельно, просто так, потому что погода была уже весенняя, приятная. Солнце светило , и под его лучами наст на снегу, подтаивая, начал покрываться серыми чешуйками.

- Солнышко мороз уже пересиливает, - сказал Стеня, ехавший рядом.

Он заметно постарел, обрюзг, однако еще хорохорился, стараясь держаться в седле прямо, но это уже стоило ему усилий. А когда расслаблялся – обвисал как бурдюк с кумысом.

Русские мужики возили на санях сено с той стороны реки, и вся дорога через Оку была усыпана сенной трухой. Там же ездил Усман и что-то втолковывал мужикам. Чуть выше по реке, напротив монастыря, остерегаясь открывшихся уже полыней, ходили рыбаки, проверяя верши, а пониже каменной косы, напротив устья Бабенки весь снег был истоптан и перемешан с кровью, и тут же валялась полусъеденная туша лося, возле которой кучковалась стая ворон.

- Волки задрали, сказал Стеня. – Утром еще, затемно. Видно, по насту загнали беднягу.

- Пусть мужики и уберут, - приказал бек.

Голова же его была занята другим. Что дальше? Как поступить? Послать кого-нибудь в Стародуб? А вдруг он ошибается? Ну прислала кота, ну и что из того? Мало ли кто кому чего посылает… Нет, ехать надо самому. И её увидеть. А князю Федору сказать, что проездом во Владимир… Так думал Беклемиш, решал и сомневался.

Однако обстоятельства, изменившиеся к вечеру, планы его не только подтвердили, но и ускорили. Неожиданно из Мурома приехали люди от князя Василия с просьбой прислать ему лекаря.

- Что случилось? – обеспокоился Беклемиш.

- Медведь князя помял, - ответили муромские, - на охоте. 

Начались расспросы: что да как, но присланные люди подробностей не знали или не хотели говорить, полагаясь на то, что сам князь, ежели захочет, то и поведает.А они люди маленькие, вдруг что-нибудь не так скажут.

После этой неожиданности сомнения – ехать или не ехать - отпали начисто, и Беклемиш решил выезжать завтра же. Побудет в Муроме, а там видно будет…

 

ГЛАВА 52

Великий князь Юрий Данилович сидел в Переяславле и встречал полки, подходящие со всех низовских земель. Готовился идти против Дмитрия Тверского, который вот уже несколько месяцев тянул с ордынским выходом, потребованным от него Юрием. По донесениям соглядатаев Дмитрий тоже собирал войско. И Юрий Данилович, памятуя свое поражение под Бертеневым, выступать не очень торопился.

Душевная опустошенность, случившаяся у Юрия после гибели Михаила, постепенно прошла, но прежняя жажда деятельности уже не вернулась к нему, будто, как вчерашний костер, перегорела вся в борьбе за власть, оставив после себя лишь тлеющие угольки под слоем пепла, которые еще заставляли как-то жить и что-то делать.

« Все суета сует», - думал Юрий Данилович, дожидаясь митрополита Петра, который, будучи проездом в Москве, решил, очевидно, заехать и в Переяславль. О том доложили конные, обогнавшие поезд митрополита. «Опять  будет убеждать о смирении и любви к ближнему, а, паки того, в единении, ибо, мол, в единстве сила», - размышлял Юрий. Что ж, он был не против ни любви, ни единения, только вот захочет ли того же самого этот тверской щенок, который уже и брехать, и огрызаться обучился…»

 Михаила Юрий вспоминал с уважением. Хотя всю жизнь и бранился с ним, и ратился, но покойный был человек недюжинный, душевместительный. « А этот пёсик – Грозные Очи, - усмехнулся князь,- пузырь бычий – ткни шильцем и лопнет, и вонь пойдет. Однако силы у Твери еще много, ох как много… И серебра, наверно, поболее, чем у него, великого князя. Зернышко по зернышку собирал Михаил со всех уделов, и все в свое гнездо складывал. Прижимист был покойный».

- Едут, Юрий Данилович, - доложил слуга, неся шубу с шапкой.

Помог князю одеться. Шуба была теплая, нагретая, видно, висела у печки, и, выйдя на крыльцо, Юрий холода не почувствовал. А на улице, хотя и не морозило, но дул пронизывающий, насыщенный влагой ветер, и было весьма зябко. Князья, бояре, переяславские  и  московские, сопровождавшие Юрия, уже стояли, ждали.

Сани митрополита в сопровождении охраны подкатили к крыльцу.

- Тпру! – остановил возница лошадей.

Юрий спустился вниз, помог Петру вылезти из саней, и сам под руку проводил вверх по ступенькам. Митрополит поднимался с усилием.  «Стареет», - с сожалением подумал Юрий. Человек этот неизменно вызывал в нем интерес и уважение,  смешанные с некоторой опаской, ибо был он не как все прочие люди, потому что с малых лет служил Господу и наверняка знал нечто такое, о чем другим знать не положено. В общении с князем митрополит был всегда прост и благожелатен, но иногда так взглядывал на Юрия, что того оторопь брала: чудилось – насквозь видит, до косточек. А неприятно было, что видит – спокойнее, когда никто ничего не видит, когда живешь сам по себе и дозволяешь своей душеньке забыть о том, о чем вспоминать не хочется. Ведь не младенец безгрешный, есть чего скрывать и Бога бояться, много чего есть. Простит ли Господь? Шибко сомневался в том Юрий Данилович.

В покоях, отведенных Петру, ему подали горячий сбитень, и он сидел за столом, шумно прихлебывал из чаши, обхватив её обеими ладонями, согревая их. Сквозь тонкую кожу на руках спутанные кружева синих жилок проглядывали.

- Отдыхай, отче, - хотел уйти Юрий.

Но Петр остановил его:

- Ты, князь, погоди, сядь. Дорогой мне весточку принесли. Сказывают, из Твери к тебе посольство отъехало.

- Взаправду разродились или сызнова языки чесать едут? – усмехнулся Юрий.

А про себя подумал, что надо будет наказать своих людей, вовремя не известивших его об этом. Почему-то Петр всегда все узнает прежде него, а это для великого князя совсем негоже.

- С боярами Варсонофий едет, - сказал Петр. – Стало быть, Дмитрий усмирился. Ты, Юрий Данилович, уж прими его смирение без гнева. Как наш Господь завещал: возлюби ближнего своего, а Дмитрий ведь и родич твой, от одного куста веточка.

- Я, отче, согласный, - ответил Юрий. – Только вот можно ли верить его смирению?

Петр, в очередной раз отхлебнув из чаши, отставил её, перекрестился и сказал со вздохом:

- Верить можно только Господу, а человек, яки ветер, переменчив. Но будем надеяться. Едино о чем прошу тебя, князь, - не надобно брани. Никак не надобно.

И замолчал, и Юрий молчал. И оба думали каждый о своем: князь- о предстоящих переговорах с тверскими послами, о Дмитрии, в смирение которого совершенно не верил, о брате Иване, что с лета сидел в Орде ( и каково-то ему там?), и как самому теперь жить далее, ибо чуял – по-прежнему не сможет уже. А митрополит молил Господа, чтобы не допустил он очередной брани на Земле Русской, потому как от любого неустроения и лая княжьего слабеет и  сама Земля, и вера православная.

- Не гоже, князь, нынче браниться, негоже, - повторил он.

-Благослови, отче, - встал Юрий.

Петр тоже встал, перекрестил поблекшую от седины, но все еще рыжую голову князя и впервые за время беседы глянул своими зоркими, памятливыми глазами в близкие глаза Юрия. Тот торопливо ушел от этого взгляда, отведя глаза и деланно улыбнувшись.

« Хорошо ему говорить о смирении, - с раздражением думал он, выходя из покоев митрополита. – Помолился о здравии царя – вот тебе и смирение…Нельзя так, нельзя, - остановил себя Юрий. – Грех».

Но не очень останавливалось. Того гляди тверские опять за горло возьмут. Небось, не на цацки Дмитрий серебро собирает: к царю сходит, великий стол и купит. А шурин его – Узбек, продаст. Как пить дать продаст…

Петр после ухода князя помолился и прилег тут же на лавку отдохнуть. Служка заботливо подушку ему под голову подсунул. Постоял, поглядел, сказал жалеючи:

- Отче, мабуть, ложницу разобрать?

- Нет, нет, ступай, - отослал его Петр, - я так полежу.

Но заснул нечаянно. И приснился ему незнакомый храм и в нем иконостас красоты неописуемой. Лики на образах все будто изнутри светятся, а краски- ярче солнца, никогда таких не видывал. « Вот бы узнать, как деланны», - подумал с завистью. Тут вдруг иконы пропали, а на их месте свод храма проявился, только в своде дыра и сквозь неё зеленые листья какого-то дерева видны и небо голубоватое. Но все обыденное, неяркое. « К чему бы это?» - еще во сне подумал Петр и проснулся.  Нехорошо на душе было. Дыра в храме… К чему такое? Может, чего не так делаю? Может потому, что за поганого царя молюсь? Многие тем за глаза попрекают. И обидно – не объяснишь, что и самому это как оскомина. Иногда не сдержишься, скажешь что-нибудь противу бесерменов, так в Орде тут же известно становится. И ведь не татарский воробышек на хвосте весть ту в Орду приносит, а наверняка свой же, русский. Нет, нет, ждать надобно. Придет время, сподобит Господь и на высвобождение. А на перворяд Русь должна в кулак собраться. Князья, князья… Каждый только о себе заботу имеет, каждый норовит для себя урвать. От того и лай, и брань по всей Руси. И приходится ездить, увещевать. Только одного уговоришь, как уже другой на соседа за что-то озлился… И Дмитрий Тверской, прав Юрий,  конечно же, не успокоится. Вельми горд и злопамятен. Московский же князь, кажись, присмирнел, притих…А все-таки к чему эта дыра в храме?.. Но иконостас, иконостас каков! Цепким взглядом иконописца запомнил Петр все необычно яркие цвета на образах, но теперь, наяву, как ни старался, не смог увидеть всю неземную красоту, приснившуюся ему. Как ни пыжился, ничего из того не получилось. « Нельзя глазами увидеть то, что только душой видеть можно, - понял Петр. – Так же и Господь – рядом он, а мы его не видим».

Следующим утром Петр поехал далее по своим делам, а через два дня в Переяславль пожаловало тверское посольство с епископом Варсонофием. Дмитриевы бояре привезли две тысячи рублей серебром, как и требовал того Юрий, а Варсонофий – крестоцеловальную грамоту от князя Дмитрия, по которой тот признавал великокняжеский ярлык Юрия и старшинство его. А также обязывался не чинить препятствий ни московским, ни новгородским, ни прочим торговым или иным людям, которые через его землю ходить будут. Заставив тверичей несколько дней ждать своего решения и поизголявшись над ними, в конце концов Юрий согласился на мир и отпустил посольство. Тверские отъехали тотчас, а потом один за другим стали разъезжаться и низовские князья с дружинами, ибо противостояние вроде бы закончилось, и надо было успеть доехать домой по санному пути, потому как на дорогах, на солнечных местах уже земля проявилась, а все бугры от снега очистились. « А на юге  наверняка распутица начинается», - подумал Юрий. И решил, что потом отвезет ордынский выход. Пока же вернулся в Москву. Недавно новгородские бояре приезжали, звали своего любимого князя в Великий Новгород, и Юрий думал – ехать ли сейчас или прежде Ивана из Орды дождаться. Но так сразу и не надумал, ждал, как само образуется.

 

ГЛАВА  53

В Муром приехали на третий день к полудню. Князь Василий встретил гостей на крыльце, сидя в креслице.

- Будь здоров, Беклемиш Бахметович, - приветствовал он спешившегося бека.- Вельми рад тебя видеть. Токмо уж не обессудь, - развел Василий руками, указывая на креслице.

- И ты будь здоров, Василий Ярославич, - ответил Беклемиш.

Пожал протянутую ему руку, но князь Василий слегка потянул его на себя, Беклемиш наклонился, и они обнялись.

- Какое уж теперь у меня здоровье, -пожаловался  Василий, - нету никакого здоровья.

Беклемиш промолчал, дожидаясь, когда сам хозяин захочет рассказать о случившемся.

- В дом пойдем, - пригласил Василий.

Двое слуг подняли креслице вместе с князем и понесли по ступенькам. Беклемиш глядел на широкую спину своего русского друга, прежде такого сильного, а теперь вдруг в одночасье оказавшегося в таком беспомощном положении, и отца своего вспомнил, и жаль было их обоих. За что так Аллах с ними? Чего худого они сделали?

За обедом князь Василий шутил, наверно, хотел казаться веселым. О медведе сказал со смехом:

- Он со мной, видать, поздоровкаться хотел, а я не понял.

Но о подробностях вспоминать не стал.

Уже потом, когда все расходиться начали, а разошлись скоро, потому что великий пост был, и никакого бражничанья не дозволялось, один из бояр, бывший на охоте, рассказал, что конец рогатины, поставленной князем, вдруг под снегом в нору провалился, тут зверь на Василия Ярославича и насел, и мял, пока не закололи. Хорошо, князь медведю исхитрился локоть в шубе в пасть сунуть, но все равно – ежели бы не его силища,то кого иного зверь замял бы досмерти. А так, вот – обезножил князь.

- Совсем не ходит? – спросил Беклемиш.

- Ежели под руки, то ногами передвигает, но боль в хребте, ино плачет, - ответил боярин, сам едва не заплакав.

Князя Василия в Муроме любили. Ничего особого он для города и княжества за время своего правления так и не сделал, но и ничего худого муромчане от него не видели. Кормили его с дружиной, подчинялись ему, потому что он был князь по роду своему, а жили все, как и испокон века, сами по себе, нимало не обременяясь заботами княжьими. Старики говорили, что раньше до моголов Муром богат и славен был, с Ростовом и Суздалем вровень стоял, да только давно это было, и то время быльем поросло. А ныне вся Русь под царем могольским: что он велит, то князь и сделает. Чего же с него искать, коль он сам подневольный.

Обедали вчетвером: Беклемиш с Микитой и князь Василий с владыкой, тоже Василием. Беклемишу подали скоромное – баранину, а оба Василия с Микитой ели постную пищу: хлебово на квасу с гречневой кашей, чесноком и луком, и пирожки с рыжиками. Микита, хотя и был крещен, посты всерьез не соблюдал и теперь с интересом поглядывал на жирную на ребрышках баранину, поданную беку, однако при владыке есть скоромное не отважился.   Беклемиш хлебово попробовал – не понравилось, а пирожки с рыжиками оказались очень вкусными.

-Грибы, - улыбаясь, предупредил его князь Василий.

- Я с детства грибы ем, - сказал Беклемиш и, помолчав, спросил как бы между прочим: - А как там стародубские, не слыхать ли чего?

- Я к Федору Ивановичу человека тоже послал, - ответил Василий. – Говорят, у него лекарь, как его… - замялся князь.

- Фома, - подсказал Микита.

- Ну да, Фома, вельми хорош. А твоя Марья меня один раз уже попользовала – мазью растерла. Вроде бы чуть полегчало.

- Непременно полегчает, - ободрил его Беклемиш.

А сам думал, как бы половчее разговор опять к Стародубу повернуть. Помог Микита, спросил прямо:

- А что, Василий Ярославич, княжну-то Стародубскую замуж отдали али нет?

- Как будто бы сватов ждут, - ответил князь Василий, - но доподлинно мне неведомо.

На том разговор о Стародубе и оборвался.

Отобедали, и владыка Муромский Василий вслух прочитал благодарственную молитву. Все трое русичей перекрестились. Беклемиш тоже мысленно поблагодарил Аллаха.

А ночью лежал и думал: « Что далее? Ехать в Стародуб? Незваный гость хуже татарина, - усмехнувшись, вспомнил злую русскую поговорку. - Да и что он скажет Федору? Ведь и причину для поездки не придумаешь… Ежели князь Василий ему друг, и Беклемиш, узнав о случившемся с ним несчастии, в любом случае приехал бы в Муром, то в Стародубе ему делать нечего. А если к тому же вдруг окажется, что Полюшка просто так, без всякого умысла кота ему прислала – каков тогда стыд и позор будет! Нет, надо послать Микиту. И чтобы тайно от Федора княжну повидал и все вызнал. Он это умеет».  Решив так, Беклемиш и уснул вскоре.

Утром, проснувшись, отодвинул рамку в оконце, чтобы свежий воздух пошел: на улице солнышко светило, с крыши вот-вот капели закапают, и воробьи в обвислых голых еще ветвях берез с возбужденным чириканьем уже гонялись друг за дружкой, а сами веточки на деревьях тепловатым глянцем подернулись – начали оживать, отходить от зимнего беспамятства. На душе было волнительно. Сразу же вспомнил о вчерашних мыслях, и, наскоро умывшись, сам пошел к Миките, которому отвели комнату в нижней части дома.

Спустился по крутой лесенке до половины и вдруг… замер, ошеломленный – внизу, уже встав ногой на первую ступеньку, стояла она!

- Ты?! – вырвалось у него.

- Утро доброе, князь, - поздоровалась Полюшка, уступая ему дорогу.

- Доброе… - с радостным изумлением ответил он.

И, не глядя, шагнул сразу через две ступеньки, скользнул ногой и по следующей и, едва не упал, уцепившись за перильца, съехав прямо к ней.

- Доброе… - повторил он в смущении от своей неловкости.

И увидел, что и она смущена не менее. « Или теперь, или никогда!» - пронеслось у него в голове.

- Княжна… - сказал он, решительно загородив ей путь наверх.

Она испуганно глянула на него. В этот момент послышались чьи-то шаги.

- Пусти, князь, - сказала она.

- Выйди, когда стемнеет, - торопливо шепнул он.

 И отступил, пропуская её. Полюшка быстро застучала сапожками, взбегая наверх, а из коридорчика внизу появился Микита, зевая и потягиваясь.

- Шайтан тебя носит! – прошипел на него Беклемиш и дал имильдашу подзатыльник.

- За что, бек? – обиделся Микита.

- За дело, - сказал Беклемиш. – Когда стародубские приехали?

- А-а… - понял Микита, слушая скрип половиц наверху. – За полночь уже, Федор с сестрой.

« Надо же, а я и не слышал, - подумал Беклемиш. – И свалился к ней с лестницы…Что она подумает… Должна выйти… Глаза, глаза у неё вспыхнули…» И тут обратил внимание, что последнее время иногда даже и думает по-русски. Плохо ли это? Да кто ж его знает…

А Полюшка взбежала по лестнице и сразу в своей комнате к оконцу прильнула. Слюда мутновата, но видно – вышел. Стоит с Микитой, разговаривают. Оба неодетые, но солнышко с утра, наверно, тепло будет. Вчера, когда ехали, после полудня под снегом вода уже была. Как он сказал? Выйди… И свалился на неё прямо… Смешной такой!.. Что же делать? Пост ведь, грех… Господь накажет… А он все не уходит… Господи… Но вот, кажется, в дом пошел, видно, озяб все-таки. И Полюшка отошла от оконца.

Князь Федор Иванович еще ночью, сразу по приезде, узнав, что в Муроме гостит и татарин из Мещёры, был этим весьма обескуражен и утром встретил Беклемиша с холодной вежливостью, ругая себя за то, что поддался на уговоры сестры и взял её с собой. Но кто же знал, что и татарин тут будет. « Надо держать её подалее от него, - думал Федор Иванович, - и узнать, когда этот бек уезжать собирается. Хотя Василий сказал, что он тоже только приехал. Господи, и надо же такому случиться, чтобы его сестре из рода самого Рюрика нехристь приглянулся… Да полно, приглянулся ли? Не бабское ли это воображение? Однако у женщин по этой части глаз наметан… А ведь он еще людей в Суздаль послал, и они до Светлого Воскресенья вернуться должны. И тогда все как надобно образуется, чуть подождать только».

Полюшка после утренней встречи так разволновалась, что места себе не находила: то оденется и на улицу выйдет, то назад к себе вернется и в оконце смотрит, то опять - на улицу. Ульяна это её волнение углядела.

- Может, чего ему передать?- спросила осторожно.

- Вот еще! – вспыхнула Полюшка. – Зачем он мне!

Но Ульяна, конечно же, ей не поверила, жалко было княжну: отдадут нелюбому и будет потом всю жизнь маяться. Но и за нехристя богомольный Федор Иванович ни в жисть не отдаст.

Весь день у Полюшки прошел в сомнениях – идти или не идти вечером? Но, сомневаясь, она, всё-таки путь в чужом доме, чтобы в темноте не заблудиться,  разведала на всякий случай. Несколько раз за день она видела его, но издали. А обедали князья с боярами.  Без вина, но сидели долго, обсуждали какие-то дела свои.

К ночи Полюшка легла пораньше, сославшись, что голова болит, а служанок отослала. Потом лежала, ждала, когда в доме все стихнет.

Постепенно перестали скрипеть двери, половицы, смолкли голоса, и сделалось слышно мышку, скребущуюся в углу. На улице время от времени лаяла собака, а другая где-то в отдалении отвечала ей. Вскоре прошла ночная сторожа с постукушкой – тук-тук, тук-тук - , известившая жителей, что в городе все спокойно.

Полюшка встала, при свете лампадки перед образами оделась и даже исхитрилась в зеркальце на себя поглядеть, хотя на улице уже давно темно было, и лицо, даже стоя рядом, в подробностях навряд ли увидишь. Надела шубку, и перед иконами перекрестилась трижды, моля Господа простить её. Должен Господь простить – ничего ведь плохого она не делает. Просто сходит и узнает, что он ей сказать хотел. И сразу – обратно.

По коридору шла в полной темноте, по стеночке, ступая осторожно, чтобы половицы не скрипнули. Но все равно  слегка поскрипывают. Добралась до лестницы и стала спускаться, думая, ждет или не ждет еще? Но тут вдруг он откуда-то сбоку из темноты шепотом позвал её:

- Княжна?..

- Я… - ответила она тоже шепотом.

Сильная мужская рука нащупала её руку и увлекла за собой.

- Сюда, - сказал он.- А у крыльца стража.

- Пусти, князь, - прошептала Полюшка, высвобождая свою руку.

И вдруг почувствовала, как его губы коснулись её щеки.

- Что ты делаешь, князь? - дрогнувшим голосом запротестовала Полюшка. – Нельзя так…

- Милая княжна, не сердись на меня, - быстро зашептал он. – Накажи меня, если я провинился, но ты люба мне. Я готов целовать следы твоих ног в дорожной пыли, стать твоим слугой или погонщиком твоих коней, чтобы только видеть тебя и слышать твой голос.   Дозволь мне это сделать, не гони меня, милая Полюшка. Пэри моя…

- Князь…князь… Что ты говоришь…- шептала она в ответ, чуя, что пропадает, исчезает, растворяется в его ласковых, волнующих словах.

А его рука уже нежно обняла её за плечо и следовало бы оттолкнуть эту руку, но не было ни сил, ни желания сделать это.

- Ты будешь моей женой?- спросил он.

И этот его вопрос заставил её опомниться.

- Нет, князь, - сказала она, решительно отстраняясь от него. – Меня уже скоро сосватают.

- Но ведь не сосватали еще, - возразил Беклемиш.

- На днях должны приехать… - едва слышно сказала Полюшка.

- Но ведь не приехали еще! – настаивал он.- Я завтра же пойду к твоему брату, встану перед ним на колени и выпрошу тебя.

- Нет, князь, - сказала она, - не выпросишь.

- Но почему?

- Потому, что ты – иной веры.. Прощай.

Решительно высвободилась и пошла наверх.

 Он отрешенно стоял, слушая звук её шагов, а потом ударом ноги отворил наружную дверь и стремительно прошел мимо стражников, с испугу обнаживших сабли. Отвязал Иргиза и, хлестнув плетью, заставил коня скакать куда тот сам пожелает. Иргиз вынес его через пролом в городской стене в поле и, не чувствуя больше понуканий, пошел шагом.

- Прости, друг, - погладил его по гриве Беклемиш. – Знал бы ты, как тошно твоему хозяину…

А Полюшка вбежала в свою комнату и, не раздеваясь, ткнулась носом в подушку на ложнице и расплакалась. Так тяжко было… Напрасно она не разрешила ему обнять себя. Ведь так хотела, чтобы он хотя бы один раз поцеловал её, по-настоящему, чтобы запомнилось. А она? Как она ему обидно сказала… Ты – иной веры. Федькины слова повторила. Зачем? Но почему, почему если веры разные, то людям нельзя быть вместе? Выходит, у татар свой Бог, а у русских – свой? Но как же может быть два Бога? Ничего не могла понять Полюшка. Никогда не думала об этом, верила, как учили, молилась, знала, что был Иисус Христос и что Он – Господь наш. Конечно же, слышала и о сарачинской вере, об Аллахе, Махмете, но подробностями не интересовалась: не женское это дело, да и нужды в том не было. А теперь вдруг все это, как загородка, встало поперек её жизни. И не сдвинуть ту загородку, и не обойти… Никогда не переменит своего решения Федор…

- Почему так, Господи? – спросила Полюшка, повернувшись к образам.

Но никто не ответил ей. Глаза Спасителя строго смотрели на неё, и в этом взгляде Полюшка углядела осуждение. В испуге опустилась на колени и стала молиться, прося Господа о прощении. А потом с затаенной надеждой помолилась и Богородице, потому что она женщина и, наверно, лучше поймет её.

В этот же день к полудню вдруг сделалось так тепло, что снег на дороге под копытами лошадей стал проваливаться, и вскоре наезженная колея превратилась в одно сплошное снежно-водяное месиво. С возвышенных, солнышком нагретых мест вниз к реке по ложбинкам и овражкам, пока еще крадучись, прячась под снеговым покровом, потекли первые несмелые ручейки, а на полях снег набух и оседать начал.

Федор Иванович обеспокоился: как бы на санном ходу да в грязь не влипнуть. Решил, что надобно уезжать. Князь Василий, конечно же, уговаривать его начал: мол, погоди, денька два хотя бы еще побудь, а то что же, токо приехал и назад…

-Фому я тебе оставлю, - сказал Федор Иванович. – А как вода маленько спадет – приеду тож.

На уговоры он не поддался, и причиной тому была не только надвигающаяся распутица. Утром одна из служанок Пелагеи донесла ему, что княжна ночью зачем-то по лесенке вниз ходила, но тут же вернулась, а стражники, стоявшие у входа, на расспросы Федора сказали, что примерно в то же самое время татарский князь, как ошпаренный, из дома выскочил и на коне ускакал куда-то. Потому Федор Иванович решил не рисковать.

Князь Василий собрал прощальный ужин. Беклемиш сидел за столом, молчал большей частью, глядел на тонкое, благообразное , как на русских иконах, лицо князя Федора и вспоминал последние слова Полюшки, прозвучавшие как приговор: ты – иной веры. А ведь он-то совсем забыл об этом. Теперь же видел, что такой богомольный и богобоязненный человек, как князь Федор, сестру свою за него никоим образом не отдаст, даже если бы и никаких договоренностей с суздальскими не было. Потому просить у Федора Полюшку, только унизиться и не более того. И это, когда Беклемиш уже точно знал, что и она любит его… Бек сидел, а челюсти его непроизвольно стискивались от бессилия изменить что либо.

На следующий день с утра опять было солнечно, к тому же с юга подул теплый ветер, и Василий Ярославич, скрепя сердце, согласился с князем Федором, что тому действительно надобно ехать. И снова князь Василий устроил трапезу. День был субботний и потому разрешалось выпить немного вина, и все не преминули этим воспользоваться, даже владыка Василий и тот соизволил пригубить из чаши.

За столом шел неторопливый разговор о будущем урожае.

- Снега в этом году большие, - говорил Василий Ярославич, - и озимые хороши будут, и яровые.

- Ежели вода помимо не уйдет, - заметил Федор, - а то в позапрошлом годе весной дождь прошел, и весь снег враз в реку смыло.

- Господь милостив, - сказал владыка Василий. – До нового урожая жита хватить должно.

Беклемиш в разговоре этом почти не участвовал, иногда лишь поддакивал при необходимости.

После трапезы все пошли провожать стародубских. Князя Василия по ступенькам спустили в креслице, а по ровному он, поддерживаемый слугами, пошел сам и был очень этим доволен, и радовался как ребенок:

- Глянь - ко, сам хожу! Благодарствую вам, други. Даст Господь и вовсе оклемаюсь.

На улице было совсем тепло, и какой-то рослый мускулистый парень ходил по двору уже в одной рубахе, похваляясь перед девками своими лошадиными мышцами.

- Ишь, стервец, как себя выказывает, - с удовольствием глядя на парня, улыбнулся князь Василий, и крикнул ему: - Застудишься, Воробей!

- Не, Василий Ярославич, - ответил парень, - я привычный.

- Как, как? – засмеялся князь Федор. – Воробей?  Ничего себе воробышек, жеребец целый!

И все засмеялись: и от того, что прозвание парня совершенно не подходило ему, а в особенности от того, что тепло делается и что князю Василию  полегчало, и что далее, наверно, и у всех у них еще лучше будет, потому как летом всегда лучше бывает.

Один Беклемиш не радовался, стоял рядом с Василием и с тревожным нетерпением  ждал, когда выйдет княжна. Наконец, она появилась в сопровождении княгини, Ульяны и служанок. Княжна была бледна и выглядела уставшей, видно, как и он, не спала всю ночь. Глаза её возбужденно блестели, но это был нездоровый, нервный блеск, который случается иногда перед начинающейся болезнью.

Полюшка подошла проститься к князю Василию, а потом под пристальным взглядом брата поклонилась и Беклемишу:

- Прощай, князь.

- Доброго пути, княжна, - ответил он, тоже кланяясь.

Тут взгляды их встретились и задержались друг на друге более подобающего, после чего Полюшка вдруг резко повернулась и так скоро ушла в небольшой крытый возок, устроенный на санях, что все это заметили. Князь Федор недовольно поморщился, а Василий понимающе улыбнулся: они с супругой еще в Костроме обратили внимание на некое притяжение между татарином и княжной, но тогда Беклемиша  осудили, потому как он женат был.

Федор Иванович обнял Василия, а Беклемишу пожал руку, и стародубский караван отправился в путь. Слуги повели князя Василия в дом на очередное растирание, а Беклемиш стоял, и взглядом провожал качающийся прямоугольный шатер на санях, в котором была она, и который медленно, но неумолимо удалялся.

Впервые в жизни он вдруг почувствовал, что эта девушка дорога ему  не только потому , что любима им, но еще, и главным образом потому, что теперь само её существование в этом мире сделалось для него жизненно необходимо. Даже, если она ему и не достанется… Хотя при мысли, что кто-то другой будет обнимать её, сердце его сжималось от ревности и негодования. « Нет, нет и нет! – решительно думал он. – Надо что-то сделать. Но что?» И не находил ответа. «Впору украсть…» - пришла в голову совсем уж шалая мысль. Но Беклемиш тут же отставил её. Они жили не в кыпчакской степи, и никто подобных его действий здесь не поймет.

Между тем стародубские выехали за городские ворота, а передовые воины из охранения уже въезжали в лес. «Всё…» - обреченно подумал Беклемиш. И тут вдруг вспомнил, что он ей так ничего и не подарил, хотя ведь хотел подарить, но никак не мог придумать – что именно. Взгляд его упал на старинный перстень на мизинце его левой руки, и он, торопясь, стал снимать его и с трудом снял, содрав кожу.

- Догонишь и отдашь ей, - сказал Миките, передавая  ему перстень. – Только тихо.

Тот недоумевающе поглядел на него, но подчинился и пошел к коновязи, удивляясь и не понимая решения бека. Микита хорошо знал историю этого перстня. По преданию он принадлежал какому-то шаху, от одного из отпрысков которого якобы и начался род ширин. Сам перстень был женским и обычно вручался главой рода своей любимой жене. До смерти Бахмета он был у Амаджи, а теперь бек вдруг ни за что ни про что дарит его этой стародубской девчонке, хотя покойной жене так и не дал. «Ей Богу, чудно, - недоумевал Микита. – И чего такого он нашел в ней?» Но приказ надо было выполнять.

- Как? – спросил Беклемиш, когда Микита вернулся.

- Отдал. Сказал - от тебя.

- А она?

- А она ничего, взяла и все.

- И ничего не сказала?

- Ничего.

- А Федор видел?

- Нет, он впереди ехал, но ему доложат.

- Теперь уж все равно, - сказал Беклемиш.

Через три дня и они отбыли из Мурома.

А у князя Василия состоялся разговор с владыкой Василием. Владыка запомнил слова митрополита о мещерском татарине, и они с князем долго обсуждали, как хорошо было бы соединить бека со стародубской княжной, а при возможности и окрестить его.

- Корнями бы врос, - сказал владыка.

- Навряд ли, - засомневался князь. – Не окрестится.

- На все воля Господня, - возразил владыка.

На том разговор и закончился, потому как был он пуст из-за своей несбыточности.

Однако человек предполагает, а Господь располагает. Вернувшись в Стародуб, Федор Иванович вдруг узнал от приехавших из Суздаля своих людей весть для себя неожиданную и чрезвычайно оскорбительную: боярин Онисим не стал более дожидаться журавля в небе, а взял синицу в руке – сосватал своему сыну какую-то другую девицу. Говорили, будто бы сам князь суздальский Александр Васильевич отсоветовал ему сватать стародубскую княжну. А Онисим, будучи в подпитии, на Федора шибко лаялся. После такого известия Федор Иванович был в совершенном расстройстве. Весь день ходил по дому, ни за что ругал слуг и домочадцев, а в особенности проклинал князя  суздальского, не без основания считая его главным виновником всего случившегося. Навряд ли боярин Онисим без княжьего на то наущения отказался бы породниться со стародубскими. А Александр давно на стародубские вотчины глаз положил и ежели бы не заступничество Юрия Даниловича, сожрал бы с потрохами…

С сестрой Федор Иванович вообще перестал разговаривать, и княжна присмирела, сидела у себя в светлице и никуда не выходила, хотя на улице уже по-весеннему тепло и приятно было. Полюшке сначала тоже обидно стало, что ею как бы побрезговали, но вместе с тем она и радовалась, что суздальские теперь от неё насовсем отцепились. Перстень она спрятала, лишь иногда доставала его и примеряла, а он тютелька в тютельку на её безымянный палец надевался, будто всегда на нем и был. Интересный перстень… С голубым камнем, а внутри даже знаки какие-то. « Колечко мое обручальное»,  - шептала Полюшка, ласково прижимая перстень к своей щеке. И вспоминала, как мещерский князь там, под лестницей, на нее свалился, и счастливо улыбалась, и недовольна была собой, что не позволила ему поцеловать себя. А он, наверно, хотел это сделать. Наверняка хотел – настырный. Но приятно было, что он настырный.

На Вербное воскресенье Полюшка с братом помирилась. Сама подошла к нему, поцеловала – он и обмяк.

- Ну тебя… - сказал.

Но так уж сказал, более для порядка, чтобы не сразу признаться в своем смягчении.

- Куда теперь девать тебя? – спросил у сестры. – Отвергнутую…

И улыбнулся невольно, потому что нельзя было не улыбнуться, глядя на красоту такую. Но и помрачнел тут же. « Её-то любой возьмет, - подумал, - а вот у меня с Александром совсем хреново будет».

Несмотря на начавшуюся распутицу, весть о расстройстве Полюшкиного сватовства вскоре достигла и Мурома, а оттуда стараниями князя Василия Ярославича и владыки Василия была доставлена и в Мещеру. В письме Беклемишу среди прочего князь Василий писал, что рад был бы способствовать другу своему в любом его начинании, коли такое в нём вдруг образуется. Беклемиш, ждавший лишь известия о сватовстве княжны и почти уже смирившийся со своей участью, по получении этого письма, сразу же воспрянул духом и немедленно отправил Микиту в Муром с сообщением, что, мол, желание к начинанию есть, и он примет любую дружескую помощь с благодарностью.

И помощь ему была тотчас оказана. Муромский владыка Василий, когда возможность крещения мещерского бека сделалась вполне вероятной, очень обеспокоился упустить эту возможность и после пасхи стал самолично собираться в Стародуб для переговоров с Федором Ивановичем.

- Князь Федор за некрещеного сестру не отдаст, - вслух размышлял князь Василий. – Токмо вот захочет ли сам бек креститься?

- От Бога все, от Бога, - ответил ему владыка, - не абы как отказали Федору Ивановичу. Где это слыхано, чтобы простой боярин рюриковичам отказывал! Нет, княже, от Господа то, от Господа. Направляет нас Господь, путь указует. И надобно идти по пути этому.

Обычно спокойный владыка разволновался, постоянная благожелательная улыбка на его лице сменилась озабоченностью : очень уж хотелось ему окрестить мещерского татарина. И во славу Христа, и веры православной, и во исполнение предвидения митрополита Петра. Владыка хорошо помнил его слова о мещерском князе, что, мол, сподобит Господь. «Истинно святой человек», - с благоговением думал владыка о митрополите, собираясь к отъезду в Стародуб.

Но ехать ему никуда не пришлось, потому что за день до намеченного отъезда совершенно неожиданно в Муром приехал сам князь Стародубский Федор Иванович с супругой Евдокией.

- Да как же вы добрались-то? – удивился и обрадовался князь Василий. – Воды, наверно, полно еще.

Он ходил уже, хотя и с палочкой, но сам, без поддержки.

- В лугах да по низовьям сырота, - ответил Федор Иванович, - а дороги провяли.

Они обнялись.

- Ты, гляжу, сам ходишь, - похвалил Федор Иванович князя Василия.

- С Господней помощью, - ответил Василий, - да твой лекарь Фома помогает – хребет помнет и легчает.

Приехавших накормили ужином и уложили спать, потому как уже ночь подошла.

Наутро князь Василий поинтересовался у Федора Ивановича:

- А пошто же сестру с собой не взял?

- Провинилась она, - сухо ответил Федор, не желая, видно, вспоминать о своем позоре.

И князь Василий не стал больше говорить об этом. А Федор Иванович после расстройства  сватовства был не столько озабочен  судьбой своей сестры, сколько дальнейшими  отношениями с князем суздальским. Как и что теперь будет? По слухам, Дмитрий Тверской в Сарай за ярлыком на великое княжение собирается. Москву, кажется, Юрий Данилович  своему брату Ивану отдал, а сам, говорят, в свой любимый Новгород едет. И если Узбек даст ярлык на Владимирский стол Дмитрию, то останется Стародуб один на один с Суздалем… Если же отдать сестру за мещерского бека, то навряд ли Александр отважится чинить козни Стародубу. И Полюшке этот татарин люб… И, хотя от этой мысли Федора Ивановича всякий раз передергивало, будто он перекисшего кваса хлебнул, но ведь потому и поспешил в Муром  поговорить с Василием, он с татарином дружен, и вызнать - а не окрестится ли  этот бек? За крещеного Пелагею отдать можно. Однако, гордость княжья не позволяла Федору Ивановичу первому заводить разговор об этом.

 За обедом, озабоченный той же мыслью, владыка Василий заговорил о Полюшке сам.

- Незамужняя дщерь, что сухая яблоня, - назидательно сказал он. – Ни плодов от нее, ни листиков.

- Видит Господь, не моя в том вина, - обиделся Федор Иванович. – Чересчур разборчива, все чего-то выискивает.

- А чего ж искать, коль нашелся уже, - осторожно вмешался князь Василий.

- Этот что ли?, - нахмурившись, кивнул в сторону Оки князь Федор. – Моя сестра с нехристем?

- А ежели он окрестится?

- Ежели да кабы…- сказал Федор Иванович, сохраняя видимость возражения.

На том разговор во избежание противоречий закончился, но всю неделю, пока Федор гостил в Муроме, он время от времени возникал вновь. А при отъезде владыка Василий, благословляя стародубских на благополучное путешествие, спросил князя Федора напрямую:

- А ежели он все-таки окрестится?

- Тогда и поглядим тож, - неопределенно ответил Федор.

Но по голосу чувствовалось, что и он озабочен этим же. И дабы подкрепить эту еге озабоченность, владыка на прощание заговорщицки шепнул супруге Федора Евдокии:

- Видать, сам Господь их соединяет.

Евдокия в ответ понимающе кивнула, а владыка остался доволен, что заполучил такого союзника. Только вот захочет ли сам бек креститься?

 

ГЛАВА  54

Беклемиш со Стеней в сопровождении нукеров ехали вдоль берега Оки. Разлив в эту весну случился большой, воды было много, и река не вошла еще в свое обычное русло. Нижняя дорога находилась под водой, потому ехали верхней, по горе, через стоянку личной конницы бека.

День выдался солнечный, теплый, уже первые листочки проклюнулись на кустах сирени, разворачивалась рябина, травка, пробив сухую прошлогоднюю подстилку, зеленой щетинкой торчала по косогоркам.

В селении, пользуясь хорошей погодой, воины вывели своих коней  из стойл и по старому степному обычаю с любовью подстригали им гривы и хвосты, заботливо расчесывали. Воины приветствовали бека, а он благосклонным кивком головы отвечал им. Это была его гвардия, самая верная и надежная. Если другие воины, жившие по окрестным селениям, кормились сами по себе, то его полк находился полностью на княжьем довольствии и всегда готов был выполнить любой приказ бека.

Уже за селением отряд Беклемиша догнал посыльный с письмом.

- От кого? – спросил Беклемиш.

- Из Мурома, господин, - ответил посыльный, кланяясь.

Беклемиш торопливо развернул пергамент, стал читать. Письмо было написано по-русски, и он читал с трудом, то и дело возвращаясь к прочитанным уже словам, увязывая их с последующими. Стеня с нукерами вежливо стояли в сторонке в ожидании. Наконец, бек прочитал и, презрительно усмехнувшись, протянул пергамент Стене:

- На, прочти чего эта собака хочет!

И, не дождавшись, пока тот начнет читать, пояснил со злостью:

- Он хочет, чтобы я веру переменил! Чтобы веру отца предал! Шайтан!

Хлестнул коня и повернул назад к Городку, хотя до того собирался ехать в луга на Бахметеву пожню. Название это закрепилось за заливными лугами, расположенными вдоль реки от ее поворота и до старого русла.

- Я не знаком со стародубскими, - уже в Городке сказал Стеня Беклемишу, - но знаю, что князь Федор род свой ведет от Рюрика.

- Ну и что? – спросил  Беклемиш.

Они вошли в шатер.

- Я к тому, - сказал Стеня, - что навряд ли Стародубский князь отдаст свою сестру за мусульманина.

- За поганого? Да? – разозлился Беклемиш. – Так ведь у вас меня называют? А? Чего молчишь, Акурус? Говори!

Он схватил Стеню за плечи и потряс, но тут же, опомнившись, отпустил. Сказал с горечью:

- У нас жена должна следовать за мужем, а не наоборот.

Стеня молчал. Жену свою, татарку, он окрестил, и никто ему в том не препятствовал. И вообще все татары довольно снисходительно и терпимо относились к людям иных верований, может быть потому, что сами верили по - разному. Указ Узбека о принятии Ордой ислама почти не затронул этот окраинный мещерский улус и наряду с мусульманами тут по-прежнему были и язычники – огнепоклонники, и христиане несторианского толка, и люди, верования которых так причудливо перемешались, что определить точно какой они веры подчас не было никакой возможности. Считалось, что большинство знати из рода ширин придерживается веры Пророка, но пятиразовый намаз, кроме самого муллы и немногих выходцев из Булгарии, никто не соблюдал, вино и архи пили все да и от свинины не очень-то отказывались.

- Чего молчишь? – спросил Беклемиш.

- Я не знаю что говорить, - откровенно признался Стеня.

- Врешь, Акурус, - усмехнулся Беклемиш, - знаешь.

Стеня посмотрел на него. За последнее время бек сильно повзрослел, посерьезнел, даже в плечах, кажется, еще раздался. Это был уже не мальчик, которого Стеня опекал вместо аталыка. Он вспомнил, как маленький Беклемиш тогда, ночью, лег к нему на кошму и заставил рассказывать сказки и как смешно про руку спросил. И улыбнулся.

- Мне все равно какой ты веры, - сказал тихо.

Взгляды их встретились, и оба тут же обмякли, почувствовав вдруг, что какой бы они веры ни были и к какому бы народу ни принадлежали, сама жизнь, а, может быть, и сам Всевышний так соединили их, что они стали родными друг другу.

- Ладно, Акурус, - сказал Беклемиш, - это я так…

На следующий день к беку пришел Усман и спросил – продавать или не продавать купцу Маркашу телеги. Маркаш, дожидаясь своих людей, как потом выяснилось, заблудившихся в дебрях Мещеры,  из за распутицы и сам застрял в Городке. А так как купцы приехали на санях, на которых  ездить уже было нельзя, то теперь Маркаш менял их на телеги. И предприимчивый, и прижимистый Усман торговался с ним, предлагая сломанные телеги да еще требуя и доплату за них, так как, мол, у телеги четыре колеса, а у саней нет ни одного.

- Делай как знаешь, - сказал ему Беклемиш, - но купцов не очень прижимай, а то в другой раз не приедут. Да к тому же этот Маркаш вроде земляк твой?

- У дирхемов, благородный бек,- усмехаясь, ответил Усман, - все земляки тоже дирхемы.

Через день Маркаш со своими людьми собрался уезжать и пришел к Беклемишу проститься.

- А чего ты телеги покупал? – спросил у него бек. – На лодьях - то сподручнее было бы.

- На лодьях, господин, конечно сподручнее, да у меня скорье в Стародубе осталось. Не думал, что до открытой воды не обернемся.

- Значит, ты через Стародуб пойдешь? – заинтересовался Беклемиш.

- Через Стародуб, - подтвердил Маркаш и, помедлив, предложил: - Не надо ли благородному беку передать что-нибудь стародубскому князю или еще кому?

« Можно было бы написать ей, - подумал Беклемиш.- Но что? И зачем? Ведь сказано же в письме князя Василия, что за некрещеного Федор сестру никогда не отдаст».

- Может быть и надо, - неопределенно ответил он.

А сам вспомнил лицо  князя Федора и его неприязненный взгляд, и до желваков на скулах сжал челюсти – нет, не отдаст он ему княжну. Но все равно послать чего-нибудь надо. Не каждый же день такая оказия.

- Ты вот что, - сказал он Маркашу, - поедешь завтра. Говорят, на муромской дороге разбойники появились. А я тебе охрану дам.

- Пока Аллах миловал.

- Аллах? - спросил Беклемиш. – Ты – мусульманин?

- Я верю во Всевышнего, - уклончиво ответил купец.

- Все верят во Всевышнего, - усмехнулся Беклемиш, - только каждый по своему.

Маркаш промолчал, не желая ввязываться в подобный разговор. А Беклемиша, после того, как он понял, что каким-то странным образом именно вера встала между ним и княжной, вопрос этот интересовал мучительно. Почему вера мешает им? Почему мулла считает веру русских неправильной, а русский поп вообще не признает Пророка Мухаммада? Как так можно?

- Но если ты веришь, как-то и молишься? – попытался он разговорить купца.

По слухам тот был человек книжный, ученый.

- Молюсь как и все, - ответил Маркаш, не понимая настойчивости бека.

Но тут вспомнил котенка, которого вез сюда из Стародуба, княжну, сопоставил и начал догадываться.

- Истина одна, - сказал он, - и Всевышний один, а религий много. Но если все религии убрать, то останется опять же один Всевышний.  Он один всегда был и всегда будет. Вот ему я и молюсь.

- Выходит, ты – мусульманин, - заключил Беклемиш.

- Наверно, так, - согласился Маркаш, почувствовав, что дальнейший разговор может быть и опасен для него.

- Ты разделяешь веру и  религию, - помолчав, сказал Беклемиш, - так?

И внимательно посмотрел на Маркаша. « Умен», - подумал тот.

- Любая религия, -сказал он, - есть лишь оболочка веры, как скорлупа на яйце, целостность которой зависит от воли людей, а истинная вера это бестелесное слово или мысль напрямую обращенные к Господу миров и не подвластные никому кроме самого Господа.

- Ты так думаешь? – с удивлением смотрел на него Беклемиш.   

- Да, господин, - подтвердил Маркаш.

- И по твоему перемена религии не есть перемена веры?

«Вот что его заботит», - окончательно понял Маркаш.

- Разве можно поменять Всевышнего? – вопросом ответил он.

Беклемиш молчал, думал. Как странно и необычно рассуждает этот купец. Но и придраться не к чему:  как бы все верно. Если вдуматься, то все так и есть - Всевышний один, а религий много… Значит… И впервые холодная и скользкая мысль, как слизень в вилок капусты, незаметно заползла в его душу и устроилась там, согреваясь.

 

ГЛАВА 55

По дороге домой князь Федор окончательно пришел к мысли, что княжну все-таки надо отдать за татарина, если, конечно, тот окрестится. По крайности какая-никакая с тыла защита будет.

Подъехали к Стародубу после полудня. Погода испортилась, дождь лил не переставая, но, несмотря на это, на крыльце княжеского дворца среди встречающих бояр и домочадцев Федор увидел и сестру. Стояла позади всех и, привстав на мысочки, глядела промеж боярских шапок. Федор улыбнулся, подумав: « Ждет негодница… На весточку какую-нибудь надеется». Ему даже обидно стало, что все получается не так, как он хотел, а почему-то так, как она того хочет. Вот возьмет татарин и окрестится и тогда…  Но все равно – обидно было. «О, Господи, - остановил он себя, - я же люблю свою сестру. Пусть ей хорошо будет, ведь и мне тогда тоже хорошо станет».

После обеда он сам пошел к Полюшке. Принес ей подарки от князя Василия и его супруги. Улыбаясь, глядел, как она цветной плат примеряет и белую рубаху золотом шитую к себе приложила – впору ли? Впору…  «Красивая все-таки у меня сестра, - с гордостью подумал Федор, любуясь ею. – А достанется татарину…»

- Все у нас есть, - сказал не без ёрничанья, - наряды - есть и невеста в наличности, - и не сдержался – уколол: - Токо вот жених куда-то подевался.

Полюшка, вспыхнув, резко отодвинула разложенные на столе подарки.

- Тож мне хордыбака, - примирительно сказал Федор, подойдя сзади и слегка приобняв сестру.

И вдруг спросил:

- А за татарина пойдешь?

- А и пошла бы! -  с вызовом повернулась к нему Полюшка.

И тут же покраснела.

- Эка бесстыдница! – укорил её Федор. – Даже не спросила, за какого татарина.

Полюшка покраснела еще гуще, и надо было бы встать и уйти от стыда, но она лишь отвернулась, спрятав свое лицо,  и замерла в ожидании, что он скажет дальше – ведь ежели спрашивает, то, значит, сдвинулось что-то. Но Федор более ничего не сказал, а повернулся и вышел.

- Федька – редька! – разочарованно заругала его Полюшка, вспомнив детскую дразнилку.

А сердечко стучало в груди, и тревожно было: к чему он все-таки спросил?  Может, в Муроме его видел? Надо будет выведать у Евдокии. И вечером Полюшка стала расспрашивать её: как съездили в Муром, каково здоровье князя Василия и про дорогу – не тяжела ли была, и о прочем разном, что напрямую мещерского князя не касалось, но из чего можно было бы как-то разузнать о нем. Евдокия была ненамного старше Полюшки и хорошо понимала её. Потому не стала томить золовку, а сказала:

- Федор, я думаю, ужо согласный. Дело теперь за твоим князем. Ежели окрестится.

- А окрестится ли? – засомневалась Полюшка.

- Это уж как Господь даст.

Но тут вспомнила слова владыки Муромского и подсказала:

- А ты ему напиши.

- Ему? Написать? – растерялась Полюшка. – Да как это можно?

- А пошто же не можно? – снисходительно улыбнулась Евдокия. – Ведь, небось, думаешь о нем…

Полюшка молчала.

- Вот и напиши, что ему надобно окреститься.

- Стыдно, - сказала Полюшка, - будто навязываюсь.

- Полно тебе! – махнула рукой Евдокия. – Нынче стыдно, а завтра локоток кусать станешь, ан не укусишь. Бабье счастье как птица – один раз выпустишь, потом всю жизнь жалеть будешь.

Однако Полюшка так и не отважилась написать Белемишу. Молилась только, прося у Господа милости. Пусть как Господь решит, так и будет.

 

ГЛАВА 55

Разговор с Маркашем оказал на Беклемиша сильнейшее действие. Казавшаяся до того непреодолимой пропасть между исламом и христианством вдруг сузилась до размеров обыкновенной трещины, через которую к тому же кем-то очень предусмотрительным, были положены дощечки, почему-то многим людям невидимые, но теперь, когда эти дощечки Беклемишу открылись, то стало возможным пройти по ним в любую сторону. « Как же это просто! – удивлялся бек. – Аллах один и потому не может быть множества правильных вер. Даже меняя религию, человек, если он изначально верит в единственного и единого Создателя, веру свою изменить не может. Как сказал купец? Скорлупа на яйце… Ну да, любая религия это лишь скорлупа, необходимая для защиты содержимого внутри неё, но вовсе не само содержимое…» Размышляя так, Беклемиш чувствовал в своих мыслях и какой-то подвох, некую неприятную двойственность, но о всяких мешающих сложностях легче и удобнее было просто не думать. И он старался не думать.

Однако на душе неспокойно было, и после короткой вечерней молитвы он разговорился на эту тему с муллой Исмаилом.

- Вот я беседовал с приезжим купцом, - сказал Исмаилу, - и никак не пойму, какой он веры.

- Неверный он, – не задумываясь, ответил Исмаил.                      

- Но он говорит, что верит, - осторожно возразил Беклемиш.

- В шайтана он верит! – отрезал Исмаил. – Аллах о таких сказал: «Это те, которые купили заблуждение за правый путь».

« Вот и я, наверно, покупаю заблуждение за правый путь», - подумал Беклемиш.

- А как же христиане? – спросил он. – Они тоже заблудившиеся?

Исмаил внимательно посмотрел на него. Глаза у муллы темные, но ясные, умные, и ликом он чист и благообразен. « Как поп Пифан, - подумал бек. – И у Василия, владыки Муромского, лицо такое же… Будто бы все они – родичи. Но как бы мулла не заподозрил чего раньше времени… - И тут же мысленно усмехнулся сам над собой: - Ты подумал – раньше времени, значит, решил уже?»

- Конечно, заблудившиеся, - ответил мулла. – Как можно молиться Исе, мир ему? Иса – великий пророк, но он – человек! А разве можно поклоняться человеку? Все люди равны перед Аллахом, и нет у него сотоварищей. Послушай, бек, что говорит Всевышний своему любимому Пророку, да благословит его Аллах и приветствует: « Скажи: О обладатели Писания! Приходите к слову, равному для нас и для вас, чтобы не поклоняться никому, кроме Аллаха, и ничего не придавать ему в сотоварищи, и чтобы одним из нас не обращать других в господ помимо Аллаха». Так говорит Всевышний, и люди веры правильной и справедливой сотни лет повторяют эти великие слова христианам – людям Писания, но они, имея уши, не слышат или не хотят слышать.

Беклемиш молчал, лишь иногда задавал вопросы. Так они досиделись до ночной молитвы, после которой мулла ушел, а Беклемиш лег спать. Но не спалось. Он уже чувствовал, что, несмотря на разъяснения муллы, примет христианство. Но станет ли от этого христианином? Навряд ли… И как примут это его люди? А Узбек? Рано или поздно и до него дойдет. Правда, говорят, хан будто бы даже разрешил некоторым вельможам креститься…  «К тому же он должник мой, - усмехнулся Белемиш. – Если, конечно, не забыл этого, потому как могущественным правителям свойственно забывать долги свои».

На следующий день Маркаш отъехал из Городка. Беклемиш немного проводил его и передал письмо для княжны.

- Ей – в руки, - предупредил купца. – И чтобы князь не видел.

Маркаш понимающе кивнул.

- Да поможет вам Всевышний, - сказал тихо.

- Ты ко мне приезжай, - улыбнулся ему бек.

А потом стоял на дороге и взглядом провожал купеческие телеги, одна за другой скрывавшиеся за лесным поворотом. И жалел, что прежде не разговаривал с купцом. Может быть, как говорит мулла, он и неверный, но умный и добрый человек. А таких не так уж и много в этом мире.

После Троицина дня в Городок неожиданно приехал князь Муромский Василий с владыкой. По случаю приезда гостей Беклемиш устроил застолье, благо у христиан как раз шла скоромная седмица, потому и пить, и есть все дозволялось.

Бек надеялся,что муромские привезли ему какую нибудь новость из Стародуба, но за вином в подпитии выяснилось, что оба – князь и владыка приехали уговаривать его принять христианство. Мол, князь Федор согласный, и дело теперь за тобой.

- Мне князь Федор о том не говорил, - уклонился от прямого ответа Белемиш.

- Это он скажет, точно – скажет, - почувствовав его склонение в нужную сторону, заторопился владыка Василий.

- Вот когда скажет… - ответил бек.

И перевел разговор на другое. Хотя они втроем сидели за отдельным столиком, но в шатре были еще люди, и разговор могли услышать. А Беклемишу не хотелось, чтобы кто-то, особенно из родичей, знал о его намерениях. Вдруг все расстроится? И каков он тогда будет…

Но не расстроилось, наоборот – вскоре после отъезда муромских гостей, Беклемишу пришло письмо от Василия Ярославича, в котором говорилось, что Федор Иванович согласен, а также, что « если наш друг поторопится с крещением, то на свадьбе в Муроме, возможно, будет сам митрополит Петр».  « Всё уже за меня обсудили», - с неудовольствием прочитал это письмо Беклемиш. Митрополит его совершенно не интересовал, но решаться на что-то уже надо было. И не одна лишь княжна подталкивала его к этому.

После смерти отца, у которого были обширные связи по всей Орде,, связи эти нарушились. Старые знакомые Бахмета, узнав о его кончине, перестали приезжать в Мещеру, даже родичи: Ильбек, Хайдар и другие после ни разу не были в Городке.  Татарский улус, расположившийся на древней Муромской земле, со всех сторон окруженный русскими и мордовскими землями, оказался совершенно оторванным от Орды. Случись в Сарае какой-нибудь раздрай или ослабление власти над русскими, те обязательно вспомнят, что земля эта была отобрана Бахметом у Мурома. Однажды отряды великого князя уже заходили сюда со стороны Владимира, но до Городка не дошли, повернули назад. Но кто знает, как далее будет? Хитер и напорист князь Юрий, а его брат Иван, говорят, и того хлеще. Даниловичи уже много земель под себя подмяли, остановятся ли?        

Июнь уже подходил к концу, но еще стояли самые длинные дни в году, когда солнышко, едва скрывшись за дальними заокскими лесами, почти тут же опять поднимается на востоке. В середине месяца было жарко, но потом погода переменилась, с заката подул ветер, погнал белесые облака и сделалось прохладнее.

Беклемиш со Стеней ехали в русское селение. По поверхности Оки шла легкая рябь, и по этой ряби неторопливо передвигались серые тени облаков. На стремнине, где струи воды, огибая каменную гряду, закручивались быстрыми водоворотами,то и дело раздавались увесистые шлепки шересперов, гонявшихся за мелюзгой, а над местом их охоты кружили чайки, подбирая оглушенных рыбок. В речке Бабенке при впадении её в Оку русские и татарские женщины , переговариваясь между собой, полоскали белье, а под кручей в омутке ребятишки большой корзиной ловили рыбу, и оттуда тоже слышалась татарская и русская речь.

Кони сами остановились посередине Бабенки и сунули морды в чистую родниковую воду. Но так как были уже напоены, пить не стали, а подобно сытым людям, не имеющим сил отказаться от чего – нибудь еще особо вкусненького, лишь попробовали холодную сладкую водицу. А потом, играя, начали копытами ударять по воде.

- Но, не балуй! – прикрикнул на своего коня Стеня.

Женщины на мостках, прекратив полоскание, глядели на них. Татарки были в шальварах, а русские стыдливо опускали подоткнутые юбки.

- Видишь, бек, - кивнул на женщин Стеня, - им делить нечего.

- А я и не делю ничего, - ответил Беклемиш.

Он уже рассказал Стене о своем намерении, и тот был рад этому, но теперь волновался, как бы намерение это не переменилось.

- Вон и ребятня вместе рыбу ловит, - показал он на детей.

- Они рыбу ловят, - сказал Беклемиш, - а меня шайтан поймал. – И резко повернулся к Стене: - А ты, Акурус, переменил бы свою веру?

- Ну…ежели бы… - замялся Стеня.

- Ежели бы да кабы, - усмехнулся Беклемиш. – Вот я о том же… Тошно, Акурус…

Проехали по Бабенскому оврагу и стали подниматься наверх.

- Вот я всегда думаю, - сказал Стеня, - отчего бы вашему мулле да нашему попу не собраться вместе да не выпить вдосталь доброй медовухи, небось, тогда бы и договорились между собой…

Беклемиш посмотрел на него, подумал: « Оказывается, некоторые неглупые люди тоже думают об этом, не один Маркаш…»

Сказал тихо:

- Ислам чтит пророка Ису. Это христиане не признают Мухаммада.

Стеня промолчал. Он никогда особо не вникал во все эти вопросы. После того, как сгорела его усадьба, и он разбойничать стал, у него сомнения в вере появились, но потом, когда приспичило, когда  смерть увидел, опять Господа вспомнил и уже от веры не отступал. Что отче Епифаний говорит, то и верно, и сомневаться в том не надо. Вот, говорит Епифаний, что сарачинская вера неправильная – значит, так и есть. А чем она неправильная? Да кто же знает – батюшке виднее. Но постоянно живя рядом с татарами и глядя, как они веруют и как молятся, Стеня ничего худого в том не видел. А их старательные умывания перед молитвой, хотя и вызывали иногда улыбку, но нравились ему.

Они уже подъезжали к селению, как вдруг без всякой причины смолкли птицы, кони тревожно запрядали ушами, с тырла – стоянки скота-донеслось утробное мычание коров, и собаки завыли тоскливо по-волчьи. Стеня поднял голову поглядел – не гроза ли идет, и увидел, как нечто черное медленно наползает на солнышко.

- Свят, свят! – в испуге перекрестился он. – Глянь, что это?

- Шайтан солнце жрет! – закричал один из нукеров и зачем-то хлестнул коня. А тот вдруг, вместо того, чтобы поскакать, заржал, встал на дыбы и едва не сбросил всадника. В селении ударили в било. Народ, в том числе и бывшие тут татары, все побежали к церкви. Женщины с маленькими детьми на руках тащили за собой ребятишек постарше, мужики с задранными вверх головами в страхе тоже почти бежали к храму. Кругом плач, крик:

- Солнышко погибает! Конец света! Молитесь, братья! Спаси, Господи!

Епифания под руки вели к церкви, а он большим крестом осенял всех, и сам целовал этот крест, и дрожащим старческим голосом увещевал чад своих:

- Молитесь, братья и сестры, кайтесь в грехах наших!

А так как недавно, на Троицын день, опять случились языческие гульбища, добавлял в назидание:

- Господь кару нам посылает за грехи наши, за игрища да плясы бесовские. Кайтесь, братья и сестры, кайтесь! Помилует тогда Господь, оборонит нас от напасти.

Но сам Епифаний был почти спокоен. За свою долгую жизнь он уже видел нечто подобное, когда на солнце вдруг наползало что-то черное, а потом отступало, и свет возвращался. Так, наверно, будет и сегодня.

Между тем сделалось темно, как зимней ночью. В небольшую церковь набилось полно народа, места всем не хватало, началась давка. Люди молились, кричали, плакали – ужас и смятение обуяли всех. Кто не сумел попасть в храм молились там, где их настигло это событие: кто на коленях, кто прячась в кустах, а  оставшиеся дома залезли в погреба и сидели, ждали конца света. А одна старуха, не добежав до церкви, упала ниц прямо на дороге, укрыв голову руками, и сбоку от неё образовалась небольшая лужица.

Беклемиш со Стеней и нукеры, спешившись, стояли у входа в церковь и молились каждый по - своему, со страхом поглядывая на то место, где только что было солнце, а теперь от него остался лишь тоненький кусочек, похожий на нарождающийся месяц.

Епифаний, входя в храм, предупредил их:

- Нельзя глядеть, говорят, ослепнуть можно. – И успокоил: - Господь благ, вернет нам солнце.

И действительно, вскоре видимый краешек солнца стал расти, очищаться от черной скверны и постепенно весь очистился, опять превратившись в знакомый сияющий диск. И все в мире вернулось на свои места. Вновь защебетала, зачирикала птичья братия, успокоились кони, замолкли коровы и собаки, и люди вздохнули с облегчением: слава Богу, конца света на этот раз не случилось.

Епифаний начал читать благодарственный молебен, и все стояли и слушали, с благоговением внимая каждому его слову, хотя все они были не на русском, а на греческом языке.

Беклемиш дождался конца молебна и, когда народ стал расходиться и Епифаний тоже вышел из храма, подошел к нему, знаком показав сопровождавшим , чтобы оставили их вдвоем.

- Что это было? – спросил у священника.

- А то одному Господу ведомо, - ответил Епифаний.

Губы у него от беззубости впали, спина сгорбилась, и чувствовалось, что и говорить ему уже тяжело, однако весь сморщенный, старческий лик  был по-прежнему чист и приятен, а глаза глядели даже с некоторой веселостью, будто он внутренне слегка подшучивал над своим собеседником.

Беклемиш неожиданно взял Епифания под руку.

- Пойдем туда, ата, - кивнул внутрь храма.

Епифаний удивленно посмотрел на него, но пошел. А Беклемиш, войдя в церковь, остановился перед иконой  Иисуса. Эта икона еще с детства была памятна ему, и он почему-то побаивался её. И теперь, как и тогда, русский Бог сверху вниз строго глядел на него, будто укорял в чем-то. От этого взгляда и от только что случившегося жутковатого и непонятного исчезновения солнца Беклемиш вдруг почувствовал, как странная тревожная и томительная волна, начавшись с затылка, прошла по всему его телу, оставив после себя ощущение усталости, которое, однако, было приятно ему. А в голове при этом возникла неожиданная, но отчетливая мысль, что мир един и что он сам лишь часть его и частью этой принадлежит к тому целому, которое вмещает в себя всё без исключения. А над всем этим стоит Бог.  «Прав Маркаш, - подумал бек. – Не может человек любыми своими действиями переменить Всевышнего».

- А что, - спросил священника, - Иса – Бог?

- Господь, - подтвердил Епифаний, не понимая чего хочет от него Беклемиш.

Но тут вспомнил, как владыка Муромский Василий, будучи недавно в Мещёре, говорил ему, что будто бы бек может окреститься, и просил поспособствовать этому. Епифаний не поверил, потому как много раз сам пытался склонить татар к крещению, но окрестились лишь двое из язычников, женившихся на русских девках, и то один из них, разбогатев, тут же взял себе и вторую жену. « Но, может,  и на самом деле правду говорил Василий», - подумал Епифаний, потому что очень хотелось чтобы так и было.

- Сын Божий был послан Господом, - стал объяснять он. – Смертью своей  Спаситель искупил грехи наши, а, воскреснув, и саму смерть изничтожил.

И глянул на бека – как тот воспринимает. Вроде слушает. « А, может, и на самом деле хочет окреститься, - заволновался Епифаний. – Господи, Господи, Пресвятая Богородица, помогите, направьте душу заблудшую…» И он начал пересказывать Евангелие, делая упор на то, что Иисус Христос одновременно и Бог, и человек и потому близок всем людям, и любое обращение к себе от верящих в него всегда слышит и понимает.

Говоря, Епифаний задыхался и вынужден был останавливаться, и одной из таких остановок воспользовался Беклемиш – спросил:

- Я вот видел, как крестят детей, а взрослых – где?

У Епифания от волнения едва сердце не остановилось. « Свершилось! Свершилось! – с радостью думал он. – Спасибо тебе, Господи!»  

- Сам Спаситель крещен был в реке Иордане, - дрожащим голосом пояснил он. – И великое множество людей крестилось с ним. Потому креститься можно и в купели в храме, и в реке. Оке, - добавил Епифаний.

И опять глянул на бека. Тот понимающе улыбался. Но, ничего не сказав, вдруг повернулся и вышел. А Епифаний, хотя это было и против правил, и грешно, и даже кощунственно, не удержался, украдкой перекрестил уходящего бека, подумав при этом, что грех этот Господь простит ему, зато, ежели татарин примет святое крещение, то великое дело сделано будет.

 

ГЛАВА 56

Как раз в день исчезновения солнца в Стародуб из Владимира приехал боярин Арсен, хороший знакомый князя Федора Ивановича. Случай с солнышком застал его в дороге, и боярин был до того напуган, что сразу же по приезде вместе с князем пошел в церковь молиться. И они отстояли всю вечернюю службу. А потом до ночи сидели и гадали, к чему бы все это приключилось и чего теперь надобно ждать – худа или добра. И пришли к мнению, что, скорее всего, надо ждать худа: или недород случится, или пожары, а то и мор какой-нибудь или опять татары придут, или еще что-нибудь хуже того произойти может. Но уж произойдет непременно.

Полюшка  на боярина Арсена особого внимания не обратила, потому как не первый раз его видела, да к тому же, как и все в доме, занята была всякими разговорами о погибели солнышка. Но перед самым сном, как обычно, пришла служанка Клавдя и сказала, что слышала, как приезжий боярин с Федором о ней, то-есть, о Полюшке говорили.

- А с чего Арсену обо мне говорить? – удивилась Полюшка.

- Какого-то жениха тебе нашли, - ответила Клавдя.

- Жениха?! – пуще того удивилась Полюшка. – Да у Арсена вроде нет сыновей… - стала вспоминать она. – Никогда не слыхала.

- Не у него, - пояснила Клавдя, - а егоного друга какого-то, имени не расслышала. Вроде он тебя в Костроме видал.

- И что они говорили? – забеспокоилась Полюшка.

- Более ничего не ведаю, меня Евдокия кликнула.

Ночью Полюшке приснился сон. Будто бы этот новый непонятно как и откуда появившийся жених пришел к Федору и нахально так требует, чтобы тот её ему тотчас же выдал. А Беклемиш стоит тут же в стороне и слушает, и не встревает. « Что же ты стоишь?» - укоряет его Полюшка. А он отвечает:  «У меня руки и ноги повязаны». И действительно, поглядела – а на руках и ногах у него цепи надеты. А этот жених все к Федору пристает. «Ах, так!» – говорит тогда Полюшка; и тут вдруг в её руках палка появилась, толстая такая, увесистая, и она давай этой палкой жениха по голове охаживать. Да с такой силой, что голова у него плющиться начала. А она бьет и приговаривает:  «На тебе! На! Будешь знать, как за мной ходить! На!»  И проснулась.

В дверь опочивальни тихонько постукивали, а в оконце уже вовсю солнышко светило. На разрешение войти появилась Ульяна.

- Долго спишь, Пелагея Ивановна, - сказала она. – А тебя уже ждут.

- Кто? – сразу же поднялась Полюшка, с надеждой глядя на Ульяну: а вдруг он приехал…

- Купец булгарский, - ответила Ульяна, - что у нас тут был, а потом в Мещёру ездил.

- Ну говори, чего тянешь, - заторопила её Полюшка. 

- Он зачем-то тебя спрашивает. А зачем – не сказал.

- Где он?

- На постоялом дворе.

Полюшка быстро оделась и как была нечесаная и неумытая побежала во двор. Маркаш, увидев её, невольно заулыбался – столько тревоги и ожидания, и бурлящей жизни было в этих чистых девичьих глазах.

- Вот, княжна, - сказал он, кланяясь, - велено тебе передать.

И протянул письмо. А на её вопросительный взгляд пояснил:

- От князя из Мещеры.

И, чувствуя, что ей хочется знать более того, еще сказал:

-Он жив и здоров. И у них там все хорошо, – а вспомнив котенка, добавил : - Кота я передал, теперь он уже большой стал…

Но, видя, что ей хочется и еще чего-нибудь особенного, соврал:

- Давеча он при мне его поцеловал.

Княжна заулыбалась, но тут же густо покраснела, будто это не кота, а её поцеловали прилюдно. Поблагодарила и пошла, пряча письмо за пазуху.

- Эх, молодость, молодость, - по- булгарски сказал Маркаш, проводив её взглядом.

Придя в свою опочивальню, Полюшка подошла к окну, достала письмо и прочитала: «Милая княжна! Я прошу тебя, дождись меня. Клянусь, я сделаю все, чтобы мы были вместе. Я думаю, что скоро все образуется. Ты – свет мой, единственное мое солнышко. Ты люба мне, милая Полюшка. Навеки раб твой.  Беклемиш».

Полюшка снова и снова перечитывала письмо, не в силах оторваться от него. Счастье и радость переполняли её, а его слова « ты люба мне», словно лебяжьей пушинкой ласкали душу. Как хорошо, как хорошо было! Никогда так прежде не было! И, когда вошла Ульяна, Полюшка от избытка чувств схватила её за руки и закружила по комнате.

- Нельзя мне, княжна, - пыталась высвободиться Ульяна, - нельзя…

- Да пошто же нельзя? – продолжала кружить её Полюшка.

- На сносях я, - сказала Ульяна.

- Ой! – удивилась Полюшка, отпуская её. – Правда что ли?

- Правда.

- А чего же молчала?

- Сама только узнала…

- Значит, у тебя будет дите? Говорила же я, что вы доцелуетесь! А как он целуется? А? Ульк, ну скажи же, скажи! – веселилась Полюшка, ласково обнимая Ульяну.

- А ну тебя, княжна, - слегка оттолкнула её Ульяна, - в грех вводишь…

Перед обедом того же дня Полюшка пришла к брату и решительно заявила:

- Женихов мне больше не ищи.

- Это почему же? – удивился Федор её смелости.

- Потому что у меня уже есть жених.

- Нехристь что ли? – усмехнулся Федор.

- Он окрестится.

- Вот когда окрестится, тогда и разговор будет, - отрезал князь.

В июле к Беклемишу приехали люди из Мурома и привезли письмо, в котором князь Василий настойчиво уговаривал бека креститься « бо князь Федор на тебя верной надежи не имея, и еще жениха искать собрался».

- Шайтан! Собака! – прочитав письмо, ругался Беклемиш на князя Федора.

Но делать было нечего и ждать больше тоже было нельзя.  « А, может быть, так угодно Аллаху, - думал Беклемиш, пытаясь оправдать себя. – Сказано же, что ничего не совершается без воли Аллаха. Значит, и он все делает по его воле…» При этом бек хорошо понимал, что эта мысль всего лишь как кустик, за которым он словно заяц от лисы, он пытается схорониться от собственной совести. Но что же делать? Теперь княжну он никому не отдаст, теперь она будет его, чего бы это ни стоило!

В тот же день по получении письма бек велел позвать Стеню с Усманом, людей, которым доверял и на которых мог положиться. Если Стене он уже сказал о своем намерении, и тот был явно доволен этим, то разговора с Усманом, твердым мусульманином, Беклемиш побаивался.

- Вы мои самые близкие люди, - сказал он, посадив обоих за столик напротив себя. –Один из вас – мусульманин, другой – христианин. Но я никогда не делал различий между вами и впредь не буду делать. – Обратился к Усману: - Брат мой по вере, то, что я сейчас скажу, понять тебе будет не просто. Разные обстоятельства вынуждают меня сделать это. Я решил принять христианскую веру.

И замолчал. Как ни странно, но на заросшем седоватой бородой лице булгарина особого удивления бек не заметил.

- Что же вы молчите? – спросил он.

- Захочет ли господин, чтобы и его люди перешли в русскую веру? – спросил Усман.

- Принуждать я никого не стану, - ответил Беклемиш, не глядя на булгарина. – Тебя – тоже.

Опять помолчали.

- А Узбек? – неожиданно напомнил Усман.

 У него еще оставалась надежда как-то остановить бека. А о его намерении креститься Усман давно уже знал от слуги, подслушавшего на пирушке разговор бека с муромским князем. Да и в Городке уже всякие слухи начались.

Беклемиш промолчал, потому что и сам еще не знал, как поступит.

Проводив своих помощников, задумался. Надо ли ехать к хану? А вдруг тот запретит ему креститься? Тогда нарушение ханского запрета будет равносильно отказу выполнить приказ, а за это положено одно наказание – смерть. Так стоит ли вообще ехать? Хан далеко, узнает нескоро… « К тому же должник мой», - усмехнулся Беклемиш, вспомнив охоту. И решил не ехать. Будь что будет.

А совет собрать пришлось. Ширины один за другим входили в большой шатер бека, приветствовали хозяина и рассаживались за столики. Пришел и Тайджу, большой, толстый. Сел и набычился, по-верблюжьи презрительно выпятив нижнюю губу. Все уже знали по какому поводу созван совет. Но когда Беклемиш объявил о своем намерении, глухой ропот прошел по юрте.

- Никого из вас я менять веру не заставляю, - погасил этот ропот бек.

- Твой отец был мусульманином! – бросил ему Тайджу.

- Да, - сохраняя спокойствие, согласился Беклемиш, - он верил в единого Всевышнего. И я верю.

- Русские молятся Исе, - настаивал Тайджу, ища поддержки у ширин, большинство из которых были мусульмане.

Но родичи лишь слушали, предпочитая не вмешиваться. Мулла Исмаил сидел, опустив глаза, и тоже молчал. Случилось то, чего он больше всего боялся – русские все же охмурили бека. Подсунули ему смазливую девчонку, и он взбрыкнул, как молоденький жеребчик. Это сейчас бек говорит, что никого принуждать не станет, но что случится через год, через два?.. О, Аллах, милостивый, милосердный, спаси и направь к истине неразумных рабов твоих…

- Я не стану спорить с тобой о вере, - ответил Беклемиш своему дяде. – Люди подобны червям, которые думают, что знают, куда ползут и что ползут в верном направлении, а вместо того попадают вдруг в клюв курам, и одно ничтожество пожирает другое такое же ничтожество. Вот и все наше знание. Одному лишь Всевышнему доступна истина.

«Птенец-то оперился, - с невольным уважением подумал Исмаил, поглядев на бека. А слова от купца… От него… И хочется возразить ему, и есть что возразить, но надо ли? Решение бека уже не изменить. Потому не лучше ли будет не спорить попусту, а сохранить умму,* так как, наверно, многие потянутся за беком и примут русскую веру».

- Твоя мудрая речь достойна уважения, - сказал Исмаил. – Истина – у Аллаха. И надо ли спорить об очевидном?

Все молчали. Пили вино, ели вареное мясо, макая его в соленую воду,  постепенно начались обычные разговоры, и напряжение спало. Один лишь Тайджу по-прежнему сидел насупившись. Пил вино, потел, и с каждой выпитой чашей толстая нижняя губа его все больше и больше презрительно выпячивалась вперед. И Беклемишу, понимавшему всю важность этого совета и потому даже не прикоснувшемуся к хмельному, так захотелось  сказать своему дяде: мол, говоришь, правоверный, а пьешь, как свинья. Но он сдержался.

 

В конце того же месяца июля, незадолго до Успенского поста, бек Беклемиш сын Бахметов из рода ширин, получив христианское имя Михаил, принимал святое крещение. Действо происходило на Оке напротив монастырской церкви. Крестным отцом и матерью у Беклемиша были приехавшие в Городок князь Муромский Василий Ярославич со своячницей. А обряд крещения совершал Муромский же владыка Василий, потому как отче Епифаний, узнав о предстоящем, так возрадовался, что от этой великой радости совсем слег и лежал при смерти, уже причастившись и соборовавшись, однако, беспокоясь более не о кончине своей, а о происходящем.

День выдался солнечный, жаркий, и Епифаний велел вынести себя на бугор, с которого было видно место крещения. Полулежал на тюфяке и глядел, как бек в длинной белой рубахе трижды в воду с головой нырнул, а владыка Василий ему крестик на шею надел. И видя это, Епифаний плакал беззвучно от счастья, хотя предсмертная тошнота уже к горлу подкатила, и ноги деревянеть начали. « Вот чего я дожидался, - думал он. – Теперь и помирать можно. Теперь все хорошо будет…»

После Беклемиша полезла в воду и его дружина, а потом и прочие простые татары, и как и думал мулла Исмаил, за беком много народа последовало.

Сам Исмаил стоял в Городке на круче и издали глядел на обряд.  Рядом с ним на конях несколько ширин, отказавшихся  крестиься, Усман со своими булгарами , и еще в самом Городке, и по окрестным  авылам  были люди, не захотевшие следовать за беком. « Спасибо Аллаху, - думал Исмаил, - умма жива. Главное – корешок, остальное само отрастет. Из Городка же надо уходить. У истока речки Бабенки сидит сын Мамута – мусульманин, к нему можно. И неужели сам бек вот так сразу  переделался?» - сомневался Исмаил.

К умирающему Епифанию подходили люди, крестились, прощаясь. Видя слезы на его лице и, думая, что они от боязни смерти, тоже плакали Но Епифаний никакого страха не испытывал, ему лишь жалко было, что не доведется увидеть на этом свете, как далее будет. А так хотелось бы поглядеть…

В глазах его уже туман появился, серая пелена встала перед ними, и он перестал различать, что делается внизу, и  спрашивал у Тихона:

- Что там? Ты говори…

- Мужики окрестились, - сказал Тихон, наклоняясь к Епифанию, при этом кулачком по-детски вытирая слезы , чтобы они не попали на лицо старца, теперича бабы пошли.

- Это хорошо…- с трудом прошептал Епифаний.

Голос его угасал, переставая быть понятным, но губы еще шевелились, и Тихон, почти прижавшись к ним своим ухом,разобрал последнее сказанное старцем:

- Храм береги…

- Сберегу, отче… - не выдержав, заплакал Тихон.

И весь в слезах начал читать отходную.

А Епифаний еще чуял, как сердце его останавливается, и прислушивался к нему, мысленно произнося молитву. Предсмертная тошнота прошла, ног и рук он уже не чувствовал, а вскоре и все тело исчезло куда-то, будто растворилось, и так легко сделалось, как никогда не было. И Епифаний подумал, что вот сейчас, если суметь вздохнуть поглубже, то непременно и полетишь, как птица. И сумел – вздохнул, и полетел в необратимое нечто, принимающее всех без разбора: и грешников, и праведников,и богатых, и нищих, и бродяг, и царей – всех, всех, кому Господь однажды дозволил быть здесь, в этом неведомо для чего сотворенном мире.

 

Редко кто, даже при добровольной перемене религии, становится сразу и однозначно горячим приверженцем новой. Обычно вера, данная человеку при рождении, в той или иной мере сохраняется в нем до конца жизни, а отголоски её долго еще бывают слышны и в последующих поколениях. И Беклемиш, крестившись, по-прежнему ощущал себя более мусульманином нежели христианином. Все его люди тоже крестились в угоду ему, не имея ни малейшего желания делать это, а некоторые из язычников и вовсе бы приняли обряд крещения с купанием в Оке скорее за развлечение, если бы не страх перед неведомым русским Богом. Но, однажды дав слово, татары, как правило, потом держали его.

От крещения наотрез отказалась Амаджи, заявив Беклемишу:

- Делай что хочешь, но меня не трожь и сына своего тоже. Бектемир – мой. А у тебя будут наследники от уруски.

 « Ничего, - подумал Беклемиш, уступив матери, - потом все как-нибудь уладится». Имея ввиду, что Бектемир все-таки должен быть одной с ним веры.

Сваты были отправлены в Стародуб на следующий же день после крещения. В августе уладились все вопросы с приданым и прочие свадебные дела. А местом венчания был выбран Муром, потому что туда к осени обещался приехать митрополит Петр, и теперь время свадьбы зависело от времени его приезда.

В самом Городке всё успокоилось, и жизнь вошла в прежнее русло. Епифания похоронили возле церкви. Бек был на похоронах, и под стогими взглядами  владыки Василия и Тихона, ставшего теперь вместо старца, пересилив себя, перекрестился несколько раз. Надо было привыкать к новой вере.  

При отъезде из Городка владыка Василий намекнул Беклемишу, что теперь, когда бек принял святое крещение, надо было бы поставить и храм в Городке.

- Теперича тебе негоже без церкви, - сказал владыка.

И Беклемиш возражать не стал.

- Вот дом докончим и поставим, - ответил он.

По его распоряжению новый дом продолжили обустраивать: плотники ладили лестницу, а печник Вешка заканчивал класть печь. К свадьбе дом должен был быть готов, и Беклемиш, осматривая его, уже мечтал, как он приведет в него свою любимую княжну и где лучше сделать женские покои, и согласится ли его мать с Бектемиром тоже жить в них. И как она вообще примет Полюшку…

Вскоре от князя Василия пришла весть, что митрополит Петр приедет сразу после Успенского поста, где-то в конце августа или в самом начале сентября, и что княжну привезут в Муром к этому времени, и ему тоже надо быть к этому сроку.

Все устраивалось как нельзя лучше, и Беклемиш был доволен, что история с крещением прошла так гладко. Никто из ширин, сохранивших прежнюю веру, особо не протестовал, даже Тайджу, возмутившись на совете, потом больше отмалчивался. А потом Беклемишу доложили, что Тайджу со своими людьми, с женой и детьми вообще исчез куда-то.

- Сбежал? – предположил Беклемиш в разговоре с Усманом.

- Хорошо, если так, - пожал плечами Усман.

- Думаешь, в Сарай жаловаться поехал?

-Все может быть…

Мулла Исмаил испросил у бека разрешения уйти из Городка. Беклемиш возражать не стал.

- Мне жаль, - сказал он мулле, отпуская его, - но знай, ата, о чем бы ты ни попросил меня, я выполню твою просьбу.

- Иногда, - ответил Исмаил, - перед взором путника, идущего по горячим пескам пустыни, возникает озеро, и он спешит к нему, чтобы утолить жажду. А подойдя, видит, что никакого озера нет, а это шайтан посмеялся над ним.

- Может быть и так, - нахмурился Беклемиш. – Но если озеро настоящее, то все путники пьют из него.

- На всё воля Аллаха, - посмотрев на бека, поклонился Исмаил.

А идя к себе в шатер, всё думал, гадая, сам ли бек пришел к таким мыслям или как птица-пересмешник перенял их от купца Маркаша. Легко шайтан обманывает человека! Ведь если не думать, то кажется, что все верно: Всевышний – один и какая разница как верить если веришь Единому и Всемогущему Богу? Но не напрасно же было сказано Пророку: «Нет у Аллаха сотоварищей». Сам Всевышний предупредил людей, что все посредники от шайтана. Как можно молиться изображению Исы, нарисованному на доске? Епифаний говорил, что это якобы образ Господа, но зачем молиться образу, если Аллах везде, и Он слышит и видит  каждого правоверного, в молитве склонившегося перед ним. Разве моление доскам не есть то же самое язычество, в котором русские  обвиняют огнепоклонников? О, Аллах!

И так горько и обидно стало за предательство бека, что Исмаил, не дойдя до своего шатра, завернул за угол русской избы и, опустившись на колени, помолился коротко, попросив Аллаха вернуть всех заблудших на путь ясный и правильный. А, когда поднимался с колен, увидел, как русский мальчик лет десяти стоит в бурьяне и наблюдает за ним. Без порток, босой, на ступнях цыпки, из - под старой латаной- перелатаной рубахи торчит сикунок.

- На, - покопавшись в мешочке на поясе, протянул Исмаил мальчику горстку изюма.

Он постоянно носил в этом мешочке разные сладости, раздавая их ребятишкам, преимущественно своим, татарчатам, но иногда и русским.

Мальчик, как испуганная собачонка, которой предложили лакомую косточку, и очень хочется съесть эту косточку, но вместе с тем и боязно – а вдруг ударят, недоверчиво глядел на протянутую руку.

- Тинтэк малай, - сказал ему Исмаил и повторил по-русски: - Глупый мальчик.

Положил изюм на лопушок и пошел, оглядываясь, с удовольствием видя, как русский подошел и, подобрав лакомство, съел его.

- Тинтэк малай… - машинально повторил Исмаил, думая уже не об этом мальчике, а о том, далеком, каким много лет тому назад был он сам, когда пас табунок лошадей своего отца. Они жили в небольшом селении на берегу Итиля неподалеку от Балымера. Его отец был мусульманином, и Исмаил тоже стал последователем Пророка. Летом их семья вместе с родичами кочевала по лугам вдоль реки, а к зиме все возвращались в селение. И все шло хорошо, пока сверху по Итилю не приплыли какие-то разбойники, которые перебили всех мужчин, в том числе и кыпчаков, живших вместе с булгарами, а женщин и детей продали в рабство. Но Исмаилу повезло. Он попал к хозяину, который был мусульманином, а так как Аллах не дал ему детей, то десятилетний Исмаил стал ему вместо родного сына. Потом много чего еще случилось в жизни, но тогда он, наверно, был вот таким же, как этот русский мальчонка. « Только в портах, - улыбнулся Исмаил своим воспоминаниям. И еще подумал: - Страшный грех совершил бек, предав веру истинную. Теперь ад ждет его…» И искренне жалел Исмаил Беклемиша: хороший джигит, но не в отца, слишком добр, вот и обольстили его русские. Говорят, из-за девки.

Беклемиш с нетерпением ждал предстоящей свадебной поездки, ждал, когда увидит свою Полюшку, как потом, после свадьбы обнимет её всю такую милую, такую желанную, прижмет к себе… О, Аллах! Как нежен и ласков он будет  с ней!

Беклемиш даже перестал ходить к наложнице. Она со своей жадностью к утехам вдруг сделалась неприятна ему. Теперь он молил Аллаха – по-прежнему Аллаха! – подразумевая под этим и русского Бога, чтобы не было больше никаких препятствий, чтобы наконец-то все завершилось, и они были вместе.

В последние дни августа прибыл посыльный из Мурома с известием, что митрополит Петр выехал из Москвы во Владимир, а оттуда вскорости будет и в Муроме. И что князь Федор с невестой, верно уже отъехали, и ему, князю Михаилу Бахметовичу тоже надобно собираться. Прочитав свое новое имя, Беклемиш усмехнулся : « Ишь, как скоро переиначили… Но что же делать, как говорят русские : коль назвался груздем, то и полезай в кузовок».

Беклемиш медлить не стал, тут же приказал готовиться к отъезду. Лично осмотрел обоз с подарками невесте, князьям и митрополиту, проверил достаточно ли отобрано баранов, овец и молодых бычков для пиршества и упитаны ли они. Но Усман сделал все как надо, и бек остался доволен.

И все было хорошо, казалось, что все уладилось, как вдруг к вечеру перед самым днем отъезда, беку доложили, что под Толстиками через Оку переправляется брат его Хайдар со своими людьми. Беклемиш давно не видел никого из ширин, оставшихся на Мокше, и, хотя с Хайдаром, из-за разницы в возрасте, никогда особо дружен не был, его приезду обрадовался. И выехал навстречу.  

Встретились на Бахметевой пожне. Место это было названо так русскими, после того как отец Беклемиша запретил им косить здесь, объявив эти луга своими. В лугах было уже голо. Зеленоватая, с обширными серыми проплешинами стерня, оставшаяся от скошенной травы простиралась во все стороны от одного болотца с камышевыми зарослями до другого. А между ними стояли стога с высушенным сеном, заботливо обложенные жердями, чтобы ветром не разметало. С Хайдаром приехало довольно много воинов, и, кроме нескольких телег с провиантом, десяток лошадей везли еще повозку с шатром на ней. Судя по украшениям на шатре, он скорее всего был женский.

Братья, не слезая с коней, обнялись. Хайдар немножко растолстел, но благодаря своему высокому росту, сохранил еще некоторое подобие былой стройности. И выглядел он моложе своих лет: лицо без морщин и глаза ясные, веселые.

- Рад тебе, - сказал Беклемиш, - очень рад, что Аллах надоумил тебя приехать.

- Аллах? – улыбнулся Хайдар, посмотрев на брата.

И, видно, хотел еще что-то сказать, но передумал. А Беклемиш понял – знает уже…

- Да вот, моя хатун захотела свой юрт навестить, - сказал Хайдар, хитро улыбаясь.

- Твоя хатун? - с удивлением переспросил Беклемиш, думая, что ослышался.

- Да ты её знаешь, - улыбнулся Хайдар и обернулся на шатер.

Из-за полуоткрытого полога шатра на них смотрела белокурая женщина.

- Узнаешь? – спросил Хайдар.

- Но Беклемиш уже узнал:

- Глашка!

- Не Глашка, а Гюльнара, - поправил его Хайдар.

- Ты!.. – негодующе повернулся к нему Беклемиш. – Откуда она у тебя?

- Украл, - по-прежнему улыбась, просто сознался Хайдар.

- Как украл?! – возмутился Беклемиш.

- Как обычно.

- Ты!.. Ты!.. – не находил бек слов от негодования .

Но посмотрел на Глашу, которая теперь была совершенно не нужна ему, на улыбающегося Хайдара и обмяк успокаиваясь.

- Я ведь столько искал её, - укорил он брата. – Сказал хотя бы…

- Да ведь если бы сказал, ты тогда бы за саблю  схватился.

- Это так, - согласился Беклемиш.

Придержал коня и, поравнявшись с шатром, поздоровался с Глашей. Она,  улыбаясь, ответила. Пожалуй, еще красивее стала, но уже видно – зрелая женщина, а не та девочка, какой он её помнил. « А моя Полюшка краше», - с удовольствием сравнил Беклемиш.

- Как тут мои? – спросила Глаша.

Беклемиш замялся, не зная, что ответить, потому как уже давно не интересовался её родичами.

- Бабка твоя померла, кажется, - наконец вспомнил, что недавно слышал об этом.

Потом вспомнил и синеглазого мальчика, встреченного на дороге:

- А остальные живы будто…

Слегка прищурившись от склонившегося уже к закату красноватого диска, Глаша с интересом и, как ему показалось, испытующе глядела на него, будто пыталась отыскать в нем что-то прежнее. Но Беклемиша уже не волновали ни её огромные голубые глаза, ни роскошные белокурые волосы, ни вся она. Как солнышко поутру гасит луну на небосводе, так и Полюшка погасила все былое. Беклемиш и сам удивился – насколько эта прежде обожаемая им женщина теперь безразлична ему. И она почувствовала это, потому что дальнейший их разговор был пуст и необязателен и быстро иссяк. Глаша скрылась за пологом шатра, а Беклемиш догнал Хайдара.

- Вот я что тебе еще должен передать, - помолчав, сказал Хайдар. – Узбек требует тебя к себе.

- Меня? – машинально переспросил Беклемиш и остановил коня.

Хайдар тоже остановился, повел широкими плечами:

- Так он сказал.

- Зачем – знаешь?

- Знаю, - кивнул Хайдар. – Кто- то донес о твоем решении стать христианином.

- Тайджу? – предположил Беклемиш.

- Возможно, - уклонился от прямого ответа Хайдар.

А в голове Беклемиша тотчас пронеслось, что теперь никакой свадьбе не бывать, что теперь все кончилось, и все напрасно было: и перемена веры, и все, все! « Надо было прежде съездить к хану», - в отчаянии думал он.

-Как же так скоро? – спросил вдруг охрипшим голосом.

-Хан сейчас охотится  у Хадима, - пояснил Хайдар.

И, приблизившись, дружески обнял брата:

 – Да ты не бойся, Узбек христиан не трогает.

Он не стал говорить, что хан назвал решение Беклемиша предательством и потребовал немедленно доставить его.

- Когда надо ехать? – спросил бек.

« Вот оно наказание за вероотступничество…» - тоскливо думал он.

- Если дозволишь, - улыбнулся Хайдар, - я у тебя побуду, а потом вместе и поедем.

- Мне завтра надо  в Муром, - сказал Беклемиш.

А про себя подумал: « А надо ли теперь?»

- Слыхал – уруску берешь, - сказал Хайдар. – Свадьба – это хорошо. Это – весело.

« Уже все всё знают», - думал Беклемиш.

И пригласил брата на свадьбу. Тот с удовольствием принял приглашение.

В Городок приехали затемно. Глаша со служанками сразу отправилась в русское селение к своим родичам, а Беклемиш с Хайдаром еще долго сидели, пили вино и разговаривали. Хайдар рассказывал о жизни в Хадиме, в Сарае, похвалился, что хан, наверно, опять пойдет к Железным Воротам, и он с ним командиром тысячи.

- А, может быть, и тумена, - опьянев , добавил он.

 Потом легли спать. Хайдар сразу захрапел за занавеской, а Беклемиш лежал и думал: « Что скажет Узбек? Помилует или отдаст судьям? А по шариату приговор один – смерть… Нет, нет, - успокаивал он себя, - Узбек не пойдет на это. А если пойдет? Бедная Полюшка… Она – то тут причем… Что же теперь делать? Отложить свадьбу? Но это будет конец всему. Не ездить к хану? Еще хуже – пришлет кого-нибудь с воинами, того же Тайджу – не откажется… А, может, лучше положиться на волю Всевышнего и не говорить ничего ни Полюшке, ни Федору? Нет, Полюшке не говорить нельзя, ей – надо сказать. Обязательно. Пусть, как она решит, так и будет.

На следующий день с раннего утра выехать не удалось, прособирались до полудня, и отъехали лишь ближе к вечеру. Вместе с Беклемишем ехал и новый поп Тихон, Стеня с Микитой и Хайдар с несколькими своими людьми.

А Глаша в Муром не поехала. Она привезла всем своим близким подарки: кому – платье, кому – рубаху, кому – порты, и на следующее же утро многочисленное семейство старого бортника Ухожая вышло в этих обновках на улицу.  Глаша в татарских шальварах, в зеленой шелковой рубахе, в высокой шапке, украшенной каменьями, верхом ездила по селению и с гордостью показывала себя – вот, мол, какая я! И все глядели на неё и завидовали – надо же, как Гланьке повезло! И потому, хотя ей и хотелось побывать на свадьбе, она все-таки предпочла остаться.

Амаджи на свадьбу ехать отказалась, сказавшись больной. Конечно, Беклемиш понимал истинную причину этого отказа. Но уговаривать мать и спорить с нею было совершенно бесполезно: на все уговоры Амаджи отвечала: « Твой отец был мусульманином». Поворачивалась и уходила или начинала отдавать распоряжения служанкам, не желая продолжать разговор на эту тему.  И чтобы окончательно не испортить их отношения, Беклемиш  настаивать не стал.

Перед отъездом бек велел Усману проследить, чтобы новый дом к его возвращению был достроен полностью. Надеялся все-таки привезти в него свою Полюшку. А  наложница, награжденная подарками, из Городка была удалена. Таким образом бек выполнил условия русской веры, по которой у мужчины должна быть лишь одна жена.

Всю дорогу до Мурома он думал, как и что  скажет Полюшке и сомневался – а надо ли говорить? Боялся, а вдруг она испугается и Федору скажет. И что тогда? Хайдара он предупредил, чтобы о вызове к хану тот никому не говорил. Но и, кроме Хайдара, об этом, наверняка, знает и Глаша, и другие люди. И с матерью Хайдар разговаривал… « Ладно, - решил Беклемиш, - пусть будет как будет», положившись на волю Всевышнего.

В Муроме выяснилось, что стародубские еще не приехали, и, скорее всего, будут завтра после полудня. А о митрополите Петре было известно, что он уже во Владимире и там же великий князь Юрий Данилович, который, по слухам, собирается в  Великий Новгород.

- Может, и он приедет, - предположил князь Василий Ярославич, рассказывая об этом.

Князь по-прежнему ходил с палочкой, но иногда ему делалось лучше, и он отставлял свою палочку, а порой опять кривил от боли свои красивые полные губы.

Беклемиш представил князю своего брата, и Василий, узнав, что это шурин самого хана, принял его с уважением и даже немного как бы заискивал перед Хайдаром.

Сразу же после встречи и небольшого застолья владыка Василий повел всех в домовую церковь при дворце, где сообща, в том числе и Беклемиш, помолились об успешности предстоящего события. А Хайдар через отворенную дверь глядел на брата и усмехался, думая, что из-за девки, как бы хороша она ни была, менять веру – дело для батыра недостойное. И интересно, как посмотрит на это Узбек?

С утра Следующего дня Беклемиш стал ждать приезда стародубских, то и дело выезжая на владимирскую дорогу, беспокоясь, как бы в пути чего не случилось. Он надеялся, что удастся поговорить с княжной и рассказать ей все.

Но стародубские приехали уже затемно, когда их и ждать перестали Услышав шум телег, въезжающих на княжий двор, Беклемиш, приготовившийся было спать, тут же оделся и, торопясь, сбежал вниз по знакомой лестнице, опять, как и тогда с Полюшкой,едва удержавшись за перильца от падения. И, вспомнив этот момент, подумал с отчаянной решимостью: « Хотя бы день, два – с ней, а там будь, что будет! И шайтан с этим Узбеком!  В конце концов и медведя ему можно будет напомнить…»

Князь Василий тоже вышел на крыльцо. Небо затянуло облаками, было совсем темно и уже по- осеннему свежевато. Слуги с факелами освещали дорогу приехавшим. С князем Василием Федор Иванович обнялся, а с Беклемишем поздоровался за руку.

- Заждались вас, - встречал Василий Ярославич стародубских, - совсем заждались.

Княгиня Евдокия с сестрой своей, бывшей крестной матерью у Беклемиша, и княжна, здороваясь, поклонились всем сразу, никого не выделяя. А Беклемишу так хотелось увидеть лицо Полюшки, но как нарочно князь Федор заслонил её от света факелов и не разглядеть было ничего.

- Проходите, гости дорогие, проходите, - держась за перильца и переступая палочкой по ступенькам, стал подниматься по лестнице князь Василий, сопровождая приехавших в отведенные им покои.

Впереди него шла служанка со свечой, за ним – женщины, а последней из них – Полюшка. Беклемиш пристроился было следом за ней, но князь Федор вклинился между ними и, как бы невзначай, оттер его от сестры.  «Собака!..» - мысленно заругался на него бек, почувствовав  в этих действиях Федора прежнюю неприязнь к себе.

Время было позднее, женщины сразу отправились на свою половину, вскоре разошлись по своим опочивальням и князья. Во дворе еще какое-то время шумели мужики, разгружавшие телеги со всяким добром, привезенным из Стародуба, а потом все стихло.

« Сказать Полюшке о вызове Узбека или не сказать? – думал Беклемиш, засыпая. – Ведь если не сказать, то получится как обман, а если сказать, то каким боком обернется все потом – один Аллах ведает.

 

ГЛАВА  57

- К тебе митрополит, княже, - доложил слуга Юрию Даниловичу, глядевшему в оконце светлицы на Клязьму и на леса за ней.

С раннего утра прошел дождь, но сейчас разведрило, воздух по-осеннему прояснился, и из высокого княжеского дворца далеко видать было. За городской стеной над вязами кружила горластая стая молодых грачей, а листочки на деревьях кое-где уже будто ржой сбрызнуло – пожелтели. 

«Наверно, зима ранняя будет, - подумал Юрий Данилович. – А к зиме и Иван из Орды должен вернуться». Юрий оставил Москву на Протасия Федоровича, а сам с митрополитом Петром приехал во Владимир. И теперь думал, ехать ли в Новгород или обождать. Новгородцы звали своего любимого князя к себе, просили защитить от шведов. Те вроде бы собрались Кексгольм и Корелию воевать. Конечно, надо было бы наперед того отвезти ордынский выход Узбеку, но если эти деньги употребить на войну со шведами, то потом благодарные новгородцы вернут их сторицей. « А хан с голоду не опухнет, - усмехнулся Юрий. – Небось зятя своего за задержку простит».

Вошел слуга, доложил о приходе Петра. Юрий сел за стол, развернул пергамент, присланный литовским князем и сделал вид, что читает, хотя в Москве еще прочел. При входе Петра встал и подошел под его благословение.

- Вот, отъезжаю, Юрий Данилович, - сказал митрополит, садясь за стол. – Хотели – завтра, но надумали – нынче, погода разгулялась, даст Бог и далее подержится.

- И я думал, что завтра, - оправдываясь, что не знал и не вышел проводить, ответил Юрий.

- Да я не сейчас, - успокоил его Петр, - после полудня. Пущай трава провянет.

Слуга принес сбитень с оладышками на меду. Знал, что Петр любит все медовое. Говорили, будто он медовой водой глаза промывает, потому, наверно, и зоркий как сокол.

- Выходит, окрестился татарин, - сказал Юрий.

- Сподобил Господь, - ответил Петр.

И отхлебнул горячего сбитня, но далее пить не стал, а, обхватив чашу обеими руками, согревал их. Последнее время руки редко бывали теплыми.  «Видно, кровь уже не доходит», - думал Петр, со спокойствием умудренного жизнью человека отмечая все более нарастающие признаки близящегося неизбежного. Смерти он не боялся, даже наоборот – с благодарностью думал о ней как о благодати Господней, потому как потом, там, воочию можно будет узреть то, что в этом мире скрыто от взора человеческого. Но это будет после, а сейчас, пока есть силы, надобно как можно больше сделать для веры христианской. Оборонить от поганых, внушить, убедить сомневающихся: много еще неверия вокруг. Потому и ездит он по всей Руси из одного княжества в другое…А вот татарин все- таки окрестился! Вспомнил митрополит, как сам же говорил, научал владыку Муромского, но тогда ведь даже и не надеялся на такое чудо. А оно свершилось! И разве могло это произойти помимо воли Господней!

- А ты, князь, - спросил он Юрия, - не желаешь ли в Муром?

Юрий замялся. Вопрос митрополита прозвучал как предложение, но ехать в Муром Юрий Данилович никак не собирался. Да и зачем? Окраинное нищее княжество, порушенное татарами, не имеющее теперь никакого влияния на Руси, к тому же управляемое ленивым, как считал Юрий, князем. И что толку от общения с ним? А вот татарин может пригодиться. « Надобно послать ему с Петром поздравления», - решил Юрий.

- Меня, отче, новгородцы кличут, - сказал он. – Жалятся, свеи* наседают. Надобно сходить, помочь.

В полдень митрополит с челядью отъехал в Муром. А Юрий, проводив его, вздохнул с облегчением. Присутствие этого человека все-таки стесняло его, но странным образом: когда Петр был рядом, это тяготило, а когда уезжал, то без него вроде бы и пустовато делалось. Не с Жилкой же о горнем говорить…

А поговорить иногда хотелось, нутро свое пощекотать мыслями разными о Боге, о рае, об аде. Об аде – в особенности: а ну, как в самом деле черти на сковородке жарить будут? И неужли вечно? И как это – вечно? « Не бывает ничего вечного», - убеждал себя Юрий Данилович, шибко сомневаясь в своем местопребывании на  том свете. Хотя и не очень верил в него, но а вдруг? И интересно, а Михаил где? Ведь тоже не ангел был… Мысль о том, что не один он такой, успокаивала. « Да и как иначе? – спрашивал себя Юрий Данилович. – Любовь, твердит Петр, смирение. Какое к чертям смирение, когда тот же щенок Дмитрий сидит теперь в своей Твери, и на него зубы точит. А ведь клялся… Только все клятвы – пшик, как дурной воздух от гороху: повоняет да и развеется».

Подумав так, Юрий Данилович съел один оладышек, из поданных Петру, и велел готовиться к отъезду в Новгород.

А митрополит Петр, едучи в своем крытом возке, вспоминал последний, на первый взгляд ничего не значащий разговор с Юрием, и думал: « Сдал князь. Раньше бы непременно в Муром сиганул, потому как все сам, только сам хотел делать, а теперь… От годов посмирнел али от кочерги?» - спросил он сам себя и тихо засмеялся.

- Чего, отче? – с удивлением посмотрел на него мальчик – служка, сидевший рядом. – Не надобно ли чего?

- Кочергу вспомнил, - улыбаясь, ответил Петр.

- Какую кочергу, отче? – еще более удивился служка.

- Да вот, когда я был такой же как ты, - повернулся к нему митрополит, - ну да, пожалуй лет двенадцати, тогда мы жили на Волыни. Как-то ночью я проснулся по надобности, а была осень и темь – глаза коли, ничего не видать. Я спросонок и заплутал, хожу по избе, руками стены щупаю, а выхода нет. И долго так впотьмах ходил, пока меня кочергой по лбу не стукнуло. Наступил я в темноте на неё. И только тогда понял, что у печи стою, а дверь, значит, справа будет.

- И шибко стукнуло? – жалеючи спросил служка.

- С утра шишка была, - ответил Петр.

« И все люди так, - подумал он, - всю жизнь на ощупь дверь ищут, пока на кочергу не наступят. Некоторые сразу поймут, а многих та кочерга до смерти забьет, но они и на последнем одре не видят, куда идти надо было».

 

Утром, проснувшись, Беклемиш наскоро оделся и вышел в коридорчик, в надежде увидеть Полюшку. Но на женской половине все было тихо, и он, никого не дождавшись, спустился вниз, где на крыльце встретил Микиту. Тот сказал ему, что княжну еще затемно перевели в отдельную избу, и она теперь там вместе с девицами и старухами. И видеть её до свадьбы не положено.

- Что, совсем нельзя? – спросил Беклемиш.

- А ты погляди, - показал Микита.

У входа в избу стоял воин при оружии и еще какой-то человек время от времени обходил вокруг дома.

- Видишь, - пояснил Микита, - это Федькин  ясельничий ходит, невесту от сглазу бережет, чтобы, значит, никто зазря около не шастал.

К ним подошел Тихон, осенил обоих крестным знамением и сам перекрестился. Объявил:

- Нынче или в завтра митрополит должон приехать.

Тихон был в  сутане, из - под клобука русые волосы во все стороны повылезали, бороденка с усами тоже русые, еще пушком растут, и сквозь них   розовая, как у молочного поросенка, кожица просвечивает. « Совсем на попа не похож», - подумал Беклемиш, вспомнив Епифания.

Тихон и сам чувствовал свою молодость, и потому всякий раз при разговоре волновался, приглядываясь к слушающим: а с уважением ли воспринимают его люди? Самому ведь не верилось, что теперь он заместо Епифания. Да и из-за бека переживал шибко: окреститься – то он окрестился, да обычаев христианских не ведает, и бусурманское нутро свое,ежели когда и переделает, то не скоро это будет. Давеча опять вместо Христа Аллаха помянул. А вдруг при Петре так же вот!.. И Тихон, хотя и с опаской, но все-таки пытался обучить татарина разным христианским правилам. А Беклемиш слушал и, сверху вниз снисходительно глядя на небольшого росточком попа, внутренне улыбался, думая при этом, как бы не обмишуриться, да не назвать его Удодом. Но интересно – а ежели снять с него шапку, то хохолок на голове отпрыгнет или пригладился уже? По сравнению с Епифанием какой-то несерьезный поп.

      Но разъяснения Тихона Беклемиш слушал внимательно, не желая попасть впросак ни перед кем, а перед ней - в особенности. Он уже почти не думал о поездке к Узбеку, о возможном суде по законам шариата, загнал эту мысль внутрь себя, не дозволяя ей высовываться, перебивая мечтой о ней, о своей любимой Полюшке, вновь и вновь представляя, как он наконец-то обнимет её, как будет ласкать и целовать её нежные губы, шею, грудь… А её глаза! Волшебные глаза! И ноги, и всё, всё в ней! О, Аллах… А потом? А потом будь что будет…

        Посаженным отцом у Беклемиша стал Стеня, а вот вопрос о матери, которая была иной веры и к тому же на свадьбу не приехала, после долгих рассуждений решили оставить до приезда митрополита – мол, он и рассудит.

Митрополит приехал на следующий день к полудню, однако во дворец не заехал, а остановился в Спасском монастыре, прислав человека,который сказал, что отче в дороге шибко утомился и отдохнет до утра, но что свадьбу пускай готовят, и она должна быть завтра.

Накануне свадьбы положено было угощать гостей. Причем, пиршества у жениха и невесты проходили по отдельности. Старшим дружкой у Беклемиша стал Микита, которому велено было не жалеть ни вина, ни закусок. У невесты собрался девичник, а для застолья остальных гостей Беклемиш приказал Миките  поставить большой шатер, специально привезенный из Городка, и расположить его поближе к невестиной избе, чтобы слышно было, как девки поют.  Федор Иванович был весьма этим недоволен и даже сделал замечание Миките, распоряжавшемуся постановкой шатра, на что тот развел руками:

- Да ведь места более нету.

- Как же нету? – нахмурился Федор Иванович. – Вон скоко…

- Так дорога там, - возразил Микита и, не подумав, добавил лишнее: - Теперь-то, князь, чего уж жаться…

Это прозвучало как поучение. Федор Иванович промолчал, но, уходя, зло подумал: « Прихвостень». Хотя и отдавал он сестру за бека, хотя и окрестился татарин, и сам Федор Иванович желал, чтобы он окрестился, но теперь, после разрешения всех вопросов, чувство неприязни, возникшее еще при первой их встрече и затем несколько сгладившееся, вдруг опять проявилось в нем, ибо князь полагал, что, даже и ради богоугодного дела произведенная любая измена, все-таки измена и есть, чем бы её ни оправдывали.

Вечером пировали недолго. Большинство гостей пили и ели умеренно, предусмотрительно оставляя место в брюхе для завтрашнего свадебного застолья. А над Беклемишем подшучивали: мол, ты-то налегай, откармливайся, не то после венца до ночи есть не дадут.. А что за мужик, ежели он не кормлен.

Владыка  Василий, сидевший рядом с беком, вина не пил, а всё пояснял Беклемишу, как и что надобно делать во время венчания. И чтобы когда креститься будет, не перепутал – обязательно сначала правое плечо, а потом уж левое, и ни в коем разе наоборот. Василию предстояло проводить обряд венчания, и он беспокоился за своего новокрещеного «поганца», как мысленно ласково называл владыка Беклемиша, с гордостью полагая себя духовным его родителем. И теперь самое главное было – не ударить в грязь лицом перед митрополитом, провести все, как полагается – без сучка и задоринки.

По окончании трапезы Беклемиш вслед за владыкой Василием добросовестно повторил молитву, перекрестился, и Федор Иванович, видя это, помягчел, подумал: « Все совершается по воле Господней, и потому надобно смириться. Обидно, конечно, ему, потомку Рюрика отдавать сестру за пришлого татарина… Правда, бек этот с царем породнился, и, говорят, сам из какого-то древнего рода, но брешут, наверно: откуда у татарина родовитость? От кизяка* что ли?» - презрительно усмехнулся князь Федор, покосившись на Беклемиша. Но и отметил невольно: « Рожей-то вышел…»  И вздохнул, поняв, что и ревнует к тому же.

Гости вскоре разошлись, но часть ширин осталась спать тут же в шатре. Беклемиш несколько раз за ночь выходил на улицу, слушал, как там в невестиной избе. Но все было тихо.

 

ГЛАВА 58

С утра небо оказалось затянутым пеленой облаков, было сумрачно, мог случиться и дождь, и потому еще спозаранок, опережая возможную непогоду, возле отдельно стоявшего домика – сенника,  предназначенного для новобрачных, появилась сваха. Началось торжество по устраиванию брачного ложа. Сваха, весьма упитанная женщина средних лет с рябиновой веткой в руке для отгона всякой нечистой силы обошла вокруг сенника, а следом за ней, не торопясь, важно и церемонно пошли  люди с постельными принадлежностями. Впереди несли большой крест и две иконы: Спасителя и Богородицы. Шествие человек в тридцать из-за невеликого расстояния  растянулось от избы невесты до самого сенника. Сразу же собралась толпа любопытствующих, но стародубский ясельничий, во избежание колдовства или дурного глаза, при помощи воинов отодвинул людей подалее. При этом некоторым досталось и плетью, но никто не ушел, наоборот – народ прибывал. Женщины в толпе считали сколько перин понесли, спорили – четыре или пять, а мужики смеялись: мол, невеста-то не дюже дородна, ляжет – в пуху утопнет, татарин и оплошает, не доберется, пожалуй.

В сеннике, весь пол и стены которого были убраны коврами, по углам воткнули стрелы, на стрелы повесили шкуры соболей, а сверх них нанизали по калачу. На широкую кровать сначала положили ржаные снопы, на них – большой ковер, а уже на него все перины. В изголовье поставили принесенные иконы и крест, закрыв их убрусами.* И вся ложница была занавешена тафтяными занавесями. Возле же неё, сбоку, во ознаменование изобилия и богатства поместили большую кадь с пшеницей, в которую воткнули свечи.

В княжьем дворце началась суета: задымили печи, запахло свежеиспеченным хлебом и пирогами; перепачканные мукой озабоченные стряпухи бегали туда-сюда, не отставали и татарские поварихи, привезенные Беклемишем из Городка – все они пекли, варили, жарили, и густой мясной дух   шел по окрестностям, заставляя любопытствующих глотать непроизвольно набегающие слюнки.

Ближе к полудню приехал митрополит Петр. Все князья и бояре вышли встречать его. И странным образом, небо, до того сплошь затянутое облаками, вдруг начало очищаться: серая пелена, будто занавесь, отодвинулась в сторону, открылось солнышко, и сразу сделалось и теплее, и веселее.

- Вишь как, - поздоровавшись со всеми, а затем, подойдя к Беклемишу в отдельности, сказал ему Петр, - Господь, видно, благоволит  тебе, Михайло Бахметович – свет открылся.

И посмотрел  на Беклемиша. А тот понял, что не просто так Петр про свет помянул. И митрополит увидел, что татарин понял и остался этим доволен: не дурак, значит. А коли не дурак, то не по наущению, а своим умом креститься решил, и потому впредь отступить не должен.

Уже довольно много татар, перешедших на службу к русским князьям, переменили свою веру. Случалось, что и русские вельможи, жившие в Орде, принимали ислам, но большинство этих превращений с обеих сторон, как правило, происходило не из-за высоких духовных устремлений, а ради обычных житейских выгод. И  бек крестился вовсе  не потому, что вдруг уверовал в Христа, а потому, что так ему теперь надобно было. Но митрополит, хорошо понимая это, все равно искренне радовался новокрещеному татарскому князю, предвидя, что если и не он сам, то дети его уже будут настоящими христианами. И слава Богу.

Жениху пора было готовиться к венцу, и Беклемиш в сопровождении друзей и родичей отправился в свой шатер собираться.

А из соседней избы давно уже доносилось девичье пение, сопровождавшее одевание невесты.

Полюшка сидела на лавке.  Ей расплели  косу и расчесывали волосы, укладывая их по-бабьи, а вокруг девицы пели:

Как по полю ровному,

По лужкам зеленым,

По травушке шелковой,

По цветам лазоревым

Красна Полюшка гуляла,

Птицей вольною летала,

В воду – зеркало гляделася,

Собой любовалась,

Вольной волюшкой похвалялась.

Да вот срок пришел:

Из-за леса, леса темного,

Из-за высоких гор

Змием вихрь взыграл –

На двор сваты въехали

На конях в золотой парче.

Поклонились, спешились,

На крыльцо взошли.

С батюшкой да матушкой

О девичьей волюшке

Разговор повели.

Да и сговорилися.

Ой, не летать теперь красной девице

Нашей Полюшке перепелкой-горлицей,

Ой, не видать луга зеленого,

Травы шелковой,

Цветов лазоревых.

Как из-за леса, леса темного,

Из-за высоких гор

Приезжали добры молодцы

Забирали красну девицу

Пелагею свет Ивановну,

Да везли с собой

Волюшкой невольною…

И так грустно и тревожно стало на душе у Полюшки от этой песни, так жалко было расставаться и с братом, и с Ульяной, с подругами… Но вместе с тем и радостно было, что теперь она будет с ним! Господь помог им! И все-таки боязно уезжать из Стародуба: каково там, в этой Мещёре? А еще беспокоило – почему его матушка не приехала? А ведь должна была… Может, хворает? Или не желает видеть сноху русскую?.. А еще давеча Федька пугал, говорил, что в Мещёре медведи в избу гуртом заходят, за стол садятся и ревут – браги требуют. Шуткует брат, однако и в самом деле глухомань, наверно… Хотя глухомань-то глухомань, а Беклемиш, пожалуй, побогаче брата будет. Хотя, Михаил он теперь, Михаил Бахметович. И улыбка тронула Полюшкины губы при воображении, как они потом приедут  в Стародуб к брату в гости в разукрашенных санях, в парче и мехах собольих, с воинами в золотых доспехах, и как все на них глядеть будут…

 В избу вошла вторая невестина сваха и объявила, что пора собираться:  «бо жених ужо ждет и вот-вот отъедут…» И хотя давным –давно все было собрано и приготовлено, в избе забегали, засуетились. Полюшку, уже окончательно одетую, как куклу ворочали в разные стороны, с тщанием оглядывая: а не обнаружится ли какого-нибудь ранее не увиденного изъяна? А княжна, занятая мыслями о предстоящем, даже и не замечала такого бесцеремонного обращения с собой – покорно поворачивалась. Лицо её от волнения раскраснелось, глаза блестели, вся она была в напряженном ожидании. В белой шелковой подволоке – мантии, вышитой золотом, в сафьяновых сапожках на каблучках, украшенных драгоценными камнями Полюшка была прекрасна и лицом, и той особой горделивой статью, которая бывает свойственна лишь людям родовитым, привыкшим повелевать, а не подчиняться. И не мудрено – за плечами Пелагеи Ивановны было тринадцать поколений рюриковичей.

- Милая наша горлица, улетаешь от нас… - сказала Ульяна.

Слезы выступили на её глазах. И Полюшка едва сдержалась, но все-таки сдержалась – теперь никак нельзя было плакать: веки могут припухнуть…

 По пути к церкви уже было выставлено охранение, строго следившее, чтобы никто не смел перейти дорогу жениху и невесте.

Первым  в сопровождении друзей и родичей  на разнаряженном коне ехал Беклемиш. А когда его поезд достиг храма, отъехала и невеста. Беклемиш, спешившись, стоял и глядел, пытаясь увидеть её, но коляска невесты была с занавесями. Две свахи вывели Полюшку, голова и лицо невесты были закрыты шелковым покрывалом. Кику же, будущий убор замужней женщины, несли отдельно на серебряном подносе. Невесту подвели к жениху и поставили рядом лицом ко входу в храм.

- Перекреститься надобно, - тихо подсказал владыка Василий Беклемишу.

Бек перекрестился, следом – Полюшка, и тут же к ним подошел митрополит Петр и благословил обоих.

- Видишь, князь, и солнышко вам радуется, - почти повторил он утренние свои слова о свете.

И действительно, небо совершенно очистилось, и на нем не осталось ни единого облачка. А слова и сам голос митрополита были так убедительны, что, казалось, будто бы и на самом деле эта вдруг образовавшаяся хорошая погода произошла по некоему повелению свыше и именно в честь их свадьбы.

Жениха с невестой по устланной шелком дорожке торжественно ввели внутрь храма. Началась литургия.

Беклемиш стоял рядом с Полюшкой, слушал владыку Василия, проводившего службу, но не понимал ни единого слова: служба проходила на греческом языке. Когда владыка осенял себя крестным знамением, то, следуя за ним, и все в храме тоже крестились.  Собравшиеся смотрели на молодых, и легкий шелест перешептываний то и дело возникал в разных местах храма – жених и невеста подвергались тщательному изучению и обсуждению.

Служба была долга и утомительна. К концу её в церкви началось нетерпеливое покашливание, шевеление,  шушуканье,  какой-то женщине стало дурно, и её вывели на улицу. А Беклемиш вспомнил Джанике. Тогда, в Костроме в церкви ей тоже сделалось нехорошо… « Где-то сейчас она или душа её?» - невольно подумалось беку. С удовольствием поглядывая на свою любимую Полюшку, на её нежную розовую щечку, иногда выглядывавшую из - под покрывала, довольный и счастливый, теперь, вспоминая умершую жену, он искренне, и даже более, чем прежде, жалел её. А о предстоящей поездке к Узбеку Беклемиш забыл начисто.

Наконец, литургия завершилась, и начался обряд обручения. На серебряном подносе подали два кольца. Трижды жених и невеста должны были обменяться ими, и трижды их руки соприкоснулись, передав друг другу то волнующее и томительное, что давно уже маленькими теплыми птенчиками угнездилось в душах обоих и что словами выразить было совершенно невозможно, да и не было в том никакой надобности, ибо без всяких слов они вполне понимали, что это. « Какая нежность!» - восхищался бек, любуясь её маленькой холеной ручкой. « Лишь бы не уронил…» - волновалась Полюшка, наблюдая за его большими, по-мужски неуклюжими руками. Ронять кольца ни в коем случае было нельзя, потому как подобное считалось не к добру. Но все прошло благополучно.

Потом началось само венчание. Жениха и невесту с большими зажженными свечами в руках поставили перед аналоем, на котором лежали крест, Евангелие и венцы.

- Имеешь ли ты искреннее и непринуждаемое желание быть мужем рабы Божьей Пелагеи? – спросил владыка Василий у бека.

- Имею, - ответил тот.

- Имеешь ли ты искреннее и непринуждаемое желание быть женой раба Божьего Михаила? – повторил владыка, обращаясь уже к Полюшке.

- Имею, отче, - ответила она.

И при этом слегка повернулась в сторону Беклемиша. А он, зная, что Полюшка через реденькое покрывало видит его, улыбнулся ей.

После этих вопросов опять начались длинные молитвы, но, наконец, наступил главный момент венчания. Владыка Василий взял с алтаря венец, размашисто перекрестил им Беклемиша и произнес торжественно и величаво:

- Венчается раб Божий Михаил во имя Отца и Сына, и Святого Духа

И, надев венец на голову бека, дал поцеловать ему образ Спасителя. И при этом глянул в сторону митрополита : как он… Затем подошел к Полюшке, снял с неё покрывало, перекрестил венцом и повторил:

- Венчается раба Божья Пелагея во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

Надел венец и поднес к её губам икону Богородицы.

Потом опять началось чтение молитв, но теперь они звучали для Беклемиша как бы  в отдалении, теперь он глядел на неё и любовался ею. Хороша, истинно хороша была жена его! Голова в венце гордо поднята, легкая улыбка на губах, щечки раскраснелись, а глаза!.. Чистые, ясные и лучики из них ярче чем от свечей в храме. Моя! Моя! – пело все в нем. А княжна, под взглядами присутствующих, не смея явно посмотреть в его сторону, чувствовала, что он глядит на неё и потому еще выше поднимала голову, чтобы быть еще стройнее и красивее и чтобы он не возгордился чересчур и не подумал, что теперь заполучил всю её, как какую – нибудь свою наложницу.

Наконец, после пития вина из общей чаши и троекратного хождения вокруг аналоя обряд венчания завершился. Все подходили и поздравляли молодых. Подошел и митрополит Петр, сказал с улыбкой:

- Любви и счастья вам, дети мои. Помните, теперь сам Господь соединил вас и души ваши. – И, построжев лицом, глянул на Беклемиша и добавил: - А воздается людям по вере их, ибо без веры любой человек, яки горшок без дна – всегда пуст и ущербен.

И опять улыбнулся, с удовольствием и даже с некоторой завистью глядя на молодых людей, которым еще только предстояло прожить жизнь. А вот он свою по сути уже прожил… Петр ни разу в жизни не усомнился в правильности выбранного им духовного пути, но образы из далекого мирского детства нет- нет да и возникали в его памяти. То матушка с батюшкой вспомнятся, то забавы разные с друзьями, а то вдруг и та девочка, с которой они однажды, играючи, поцеловались. И это был единственный подобный поцелуй в его жизни. « О, Господи…» - вздохнул  митрополит, выходя из храма ведомый под руку мальчиком – служкой.

Свадебное пиршество проходило в дворцовых покоях, но народу было много, всем места не хватало, и гости, знатностью пониже пировали и в невестиной избе, и в шатре Беклемиша. А простолюдинам устроили угощение прямо на улице.

Молодых посадили на специальном возвышении- рундуке. На голове Полюшки уже была надета кика, а на коленях обоих лежал убрус, под прикрытием которого Беклемиш держал руку жены и время от времени , ласково сжимал её  в своей руке. А Полюшка краснела от этого его пожатия, однако своей руки не убирала, лишь иногда, когда он слишком крепко сжимал её ладошку, вопросительно взглядывала на него. И от этого соприкосновения обоим было жарко.

Ни пить, ни есть молодым не полагалось, хотя и перед ними слуги ставили разные кушанья. Оба с утра ничего не ели, но чувство голода пересиливалось иными мыслями. « Поскорей бы все кончилось», - с нетерпением думал Беклемиш, следя за сменой блюд, после третьей из которых, по словам Микиты, их должны повести в сенник. « Как-то это случится…» - вся в ожидании беспокоилась Полюшка, чувствуя на своей руке его большую, сильную руку. И пыталась сделать печальное лицо, ибо и теперь полагалось быть грустной и даже поплакать немножко, жалеючи о своем девичестве. Но плакать почему- то никак не получалось, наоборот – даже смешно стало, глядючи на толстого муромского боярина, который ложкой для хлебова пытался подцепить с блюда ядреную шляпку соленого боровичка, а она все соскальзывала, падая назад в кучку остальных грибов. Но боярин упорно охотился именно за этой шляпкой, однако и в очередной раз она выскользнула у него да как раз в ложку соседа, который тут же и проглотил её. А на лице боярина отразилось такое разочарование, что Полюшка едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. И увидела, что и муж её, покашливая в кулак, прячет улыбку.

Вокруг вовсю уже лилось хмельное, супругов поздравляли, желали счастливой жизни, шутили по поводу предстоящих событий в сеннике, а девичий хор позади молодых негромко тянул заунывную песню о расставании с батюшкой и матушкой и родимым домом. Но их никто уже не слушал. Гости были заняты едой и питьем, стараясь попробовать всё, что подавалось на столы. А разнообразных кушаний и напитков было во множестве: ни князь Федор, ни Беклемиш на затраты для пиршества не поскупились.

Наконец, подошел черед подачи третьего блюда. На большом серебряном подносе принесли целиком зажаренного лебедя, а перед молодыми положили жареную курицу. Дружка Микита завернул курицу в скатерть и обратился к нареченным родителям жениха и невесты:

- Благословите молодых почивать идти.

- Бог благословит, - ответили те.

И все, во главе с дружкой и свахами, и свечниками, ведя за собой жениха и невесту, пошли к сеннику. Уже стемнело,  по бокам, освещая дорогу, шли факельщики.

У входа в сенник одна из свах, одетая в вывернутую вверх мехом шубу, осыпала молодых хмелем.

- Сын наш! – торжественно сказал нареченный отец Беклемиша Стеня, беря невесту за руку. – Господним повелением сочетался ты законным браком с Пелагеей Ивановной. Приемли же жену свою да держи, как повелел Господь.

И вложил руку Полюшки в руку бека.

После этого все гости, сопровождавшие шествие, пошли назад допировывать, а молодых ввели в сенник. Тут обоих раздели до исподнего: дружка – Беклемиша, а сваха – Полюшку. И тут же ушли, оставив молодых наедине.

В сеннике  в кадке с пшеницей горели воткнутые в зерно свечи, пахло воском, в необогреваемой избе было свежевато.

- Тебе не холодно? – спросил Беклемиш, подойдя к Полюшке и осторожно обнимая её.

Он так давно ждал этого, так мечтал быть ласковым и нежным  с ней в подобный момент, но теперь, почувствовав сквозь тонкий шелк рубахи всю её, не выдержал, заторопился, сразу же поднял на руки и положил на высокую, почти по плечо ему, ложницу.

- Сапоги… - запротестовала Полюшка.

- Что – сапоги? – не понял он.

Но тут же вспомнил, что по-русскому обычаю она должна была снять с него сапоги.

- Да я уже снял их, - соврал он, залезая к ней в ложницу и одновременно тряся ногами, сбрасывая с них обувку.

- И еще ты должен плетью меня ударить, - тихо сказала Полюшка.

- Любая моя, - склонился к ней Беклемиш, целуя в лоб, в щеки, в губы, в шею, - пэри моя, зачем же я тебя бить буду?!..

Потом они лежали, и он, уже немного успокоенный, нежно целовал её, а она вдруг засмеялась.

- Ты чего? – удивился Беклемиш.

- Боярина вспомнила, - смеясь, ответила Полюшка. – Как он гриб ловил…

- А съел другой! – поддержал её бек.

И оба рассмеялись.

- Чего там? – спросил Микита, подходя к ясельничему, который с саблей наголо ходил вокруг сенника, охраняя покой молодых.

- Смеются вроде, - пожав плечами, ответил ясельничий.

- Значит, пора спрашивать, - заключил Микита.

И, подойдя к двери сенника, поинтересовался:

- В добром ли здравии молодые?

- В добром, - ответил Беклемиш. – Это ты, Микита?

- Я, бек.

- Поесть чего- нибудь принеси, - по-татарски приказал Беклемиш.

- Сейчас, бек, - сказал Микита. – А пока у вас на столе курица в скатерку завернутая.

И пошел к пирующим доложить, что молодые в полном здравии и что дело, которое должно было совершиться, совершилось благополучно.    

 На следующий день митрополит Петр принял Тихона, молодого священника из мещерского Городка, и долго разговаривал с ним, сомневаясь в пригодности его к служению среди только что крещёных татар. «Грамоту ведает – это хорошо, но чересчур уж зелен и характером беспокоен. И не перебесился  еще», - вспоминал митрополит собственные телесные муки в юности, зная, как тяжко перебороть их молодому здоровому мужику. Однако более попом ставить в этом Городке было некого. « Пущай наперед тотчас оженится, - решил Петр. – Так спокойнее будет». И благословил Тихона на служение Господу, наказав владыке Муромскому Василию приглядывать за молодым священником.

 А на другое утро, еще затемно отъехав из Мурома, Петр глядел на удаляющийся город, на желтоватые огоньки костров в нем – это проснувшиеся жители варили пойло скотине и себе тоже – и думал: « Вот так же загораются огоньки и веры христианской, перемогая темь поганства. И ежели, даст Господь, и зажжется  еще один огонек, то свету от него тоже маленько прибудет».

На свадебном пиршестве пропьянствовали всю седмицу, и к концу её уже уставать начали, да и у многих кто постарше, разные хвори открылись: у кого от обжорства с брюхом непорядок сделался, кто с похмелья головой маялся, а у князя Федора Ивановича вдруг зуб разболелся и щека распухла. Лекарь в рот ему заглянул и сказал, что зуб цельный, дыры нету, а пошто болит – неизвестно, застудил мабуть… И  предложил князю зуб вырвать, но Федор Иванович муромскому лекарю не доверился и сразу домой к своему Фоме заторопился. Через день и отъехали.

Все вышли провожать стародубских, и тут Полюшка, прощаясь с братом, не выдержала – всплакнула. А еще через день снялся и русско- татарский курень во главе с Беклемишем.

 

ГЛАВА 59

Полюшку везли в специально сделанном шатре с двойными войлочными стенками, снаружи обтянутыми зеленым шелком с серебряным орнаментом по нему и с пологом, сшитым из собольих шкур, а внутри все было покрыто коврами и посередине на каменном ложе горел очаг.

Княжна полулежала на подушках в окружении трех своих служанок из Стародуба и двух молоденьких татарочек из Городка. Старшая из русских набожная Ефимья пересказывала разные истории из Святой книги, а Полюшка не столько слушала сколько думала о том, как они приедут в Мещёру и каков этот его Городок, и почему все-таки её свекровь на свадьбу не приехала.  Вон много людей сарачинской веры с Мишей было, а она не приехала. И это тревожило. В русской семье от свекрови многое зависит, а каково у татар? И Полюшка время от времени высовывалась из шатра, осматривая окрестности.

Солнышко светило, и было около полудня. Лес кончился, и шли лугами промеж каких-то озерков и болотцев. Высокие кусты шиповника с перезрелыми, сморщенными ягодами царапали бока юрты. Воздух был по-осеннему свеж и прозрачен.

Беклемиш всякий раз, как Полюшка выглядывала, улыбался ей, а Хайдар, ехавший рядом, снисходительно усмехался над обоими, одновременно чувствуя в себе некое раздражение. Если по дороге в Мещёру он с сознанием превосходства смаковал момент встречи и удивление брата , когда тот вдруг увидит бывшую свою девицу в его шатре, то теперь Хайдар ощущал себя даже как бы униженным в чем-то. Княжна была явно значимее Гюльнары, и не красотой, тут они, пожалуй, обе стоили друг друга, а статью своей княжьей. Сразу видно было – не хурачу! И потому улыбка брата раздражала Хайдара.

- Ты про Узбека-то не забыл? – не без удовольствия напомнил он Беклемишу.

Бек нахмурился, но промолчал. Он уже на второй день после венчания, заглянув в лучистые глаза своей Полюшки, вспомнил о предстоящей поездке в Сарай, и в душе скребануло: по сути ведь обманул её, не сказав ничего. А теперь чего уж говорить – назад дороги нету. Как  решит Всевышний…

- Хан ждать не любит, - добавил Хайдар, озадаченный его молчанием.

- Тайджу там? – спросил Беклемиш.

- Я его не видел, - уклонился от прямого ответа Хайдар.

И оба замолчали.

Уже на берегу Оки при подходе к Городку навстречу отряду Беклемиша выехали воины во главе с Усманом, приветствуя и поздравляя своего господина. При въезде в ворота ударили в било, и все жители Городка, русские и татары, стали собираться возле нового дома бека, чтобы и на новую госпожу поглядеть и главное – узнать, когда пир будет.

Мать бека Амаджи стояла возле своего шатра, а рядом – кормилица с Бектемиром. Одета Амаджи была не по будничному: в камзоле, украшенном драгоценными камнями, и в высокой шапке, шитой золотом.

Полюшка, выйдя из походной юрты, сразу же её заметила, поняла кто это и остановилась в нерешительности. Но Беклемиш, спрыгнув с коня, взял её за руку и подвел к матери.

- Моя хатун, - представил он княжну, - Пелагея Ивановна.

Полюшка низко поклонилась Амаджи, потом выпрямилась, и глаза обеих встретились. « Умненькая девочка, - по взгляду невестки сразу оценила её Амаджи. – Говорят, царских кровей… И красивая к тому же… Но… уруска!» « Строгая, - подумала Полюшка о свекрови, и, наверно, в молодости очень хороша собой была – сейчас еще видно…» Женщины испытующе глядели друг на друга, молчание затянулось, и Беклемиш, разряжая обстановку, наклонился и взял на руки сына.

- Во, какой багатур! – высоко поднял его.

А Бектемир, ставший уже крепеньким мальчуганом, уперся ручонками в бороду отца, отталкивая его, при этом с интересом глядя на блестящую застежку на поясе княжны.

- Какой большой стал! – восхитилась Полюшка. – Можно? – потянулась она к мальчику.

И тот охотно пошел к ней.

- Возьми мальчика, - строго цыкнула Амаджи на кормилицу. – Что стоишь, чушка косолапая!..

Кормилица, радостная и довольная, что видит свою стародубскую госпожу, со словами – «слава Богу», взяла ребенка.

- Ступай, - проводила её Амаджи.

И сухо сказав сыну, что к празднованию свадьбы все готово, ушла следом.

Разговор велся по-татарски, и Полюшка ничего не поняла, но и без толмача все было ясно. Беклемиш успокоил её:

- Это она так… А вообще  -  добрая.

« Тяжко будет, - подумала Полюшка. – Чужая я ей. Чужая по роду – племени».

- Вот здесь мы будем жить, - перевел разговор на другое Беклемиш, показывая на новый дом.

А сам едва сдерживался: родная мать и такая встреча!..

- Пойдем, - взял за руку жену.

И повел Полюшку внутрь дома.

Новое жилье Полюшке понравилось, особенно терем наверху с окнами на все четыре стороны, в рамах которых были вставлены дорогие и редкостные венецианские стекла, и через них была видна Ока внизу, речка, леса, озера и все-все далее.

- Здесь хорошо,- заулыбалась Полюшка. – Светло и просторно.

- Ну, и слава Богу, как у вас говорят, - обнял её Беклемиш.

- Не у вас, а у нас, - укорила его Полюшка, - ты теперь тоже христианин.

- Да, моя пэри,- целуя жену, согласился Беклемиш, тут же вспомнив о предстоящей поездке.

«Что-то скажет Узбек и его кади?» - с тревогой думал он.

Свадебные гулянья в Городке проходили даже веселее чем в Муроме. Усман, готовивший празднество, не преминул устроить его на татарский манер с играми, борьбой и скачками на лошадях. Веселились два дня, а на третий в Городок прибыл гонец, доверенный человек бека, следивший за Тайджу и доложил, что Узбек недоволен промедлением Беклемиша. А дядя его сидит в ставке хана и подарками ханским приближенным подогревает это недовольство, выпрашивая ярлык на Мещёру.

После такого тревожного сообщения откладывать поездку сделалось невозможно. И стали собираться.

Последнюю ночь перед отъездом они провели в Полюшкиной светелке. Едва за восточным окошком забрезжил свет, Беклемиш проснулся и, опершись на локоть, долго глядел на жену, любуясь ею. Она спала, как ребенок, подложив ладошку под щеку и улыбалась во сне. « Сама нежность!..» – умилился бек, наклонился и поцеловал её в щёчку.

- Уже утро, да? – открыла глаза Полюшка.

И заулыбалась ему, потягиваясь спросонок. Но, видно, тут же вспомнила о предстоящем, села в ложнице и спросила с тревогой:

- Тебе обязательно надо ехать?

- Ты же знаешь, любой князь должен получить ярлык у хана, - успокоил её Беклемиш. – И мне тоже надо это сделать. Это скоро. Не печалься, моя ладушка.

Он взял её головку в свои руки и стал целовать в лоб, в губы, в ушко, в шею, опускаясь все ниже и ниже, а потом обнял всю её, и они забыли и об ярлыке, и об Узбеке. Но миг счастья прошел быстро, и тревога вернулась.

- Ты ничего от меня не скрываешь? – спросила Полюшка.

- Мне нечего скрывать, - улыбнулся Беклемиш. – Я же сказал  - это скоро…

Но голос его звучал неубедительно, и улыбка получилась какой-то вымученной.

В этот момент в дверь тихо постучали, и служанка сказала, что брат господина уже ждет его.

- Мне пора, - сказал Беклемиш и стал одеваться.

 Поцеловал её и собрался  уходить, но Полюшка остановила его:

- Погоди… На вот, возьми.

И протянула ему  серебряный крестик на золотой цепочке.

- Это – от меня, - сказала тихо. – Давай, надену.

- У меня есть уже, - ласково беря её за руки, напомнил Беклемиш.

- Пускай, - сказала Полюшка. – Тот крестик тебе от Бога, а этот и от Бога, и от меня немножечко. Ладно?

- Ладно, - согласился Беклемиш.

« Какая славная жена у меня, - думал он, выходя из дома, - и как не хочется никуда уезжать… Может плюнуть на все и не ехать?» Но Хайдар уже ждал его.

Утро выдалось с морозцем, белый иней лежал на траве, ледок в замерзших лужицах потрескивал под ногами. Амаджи и княжна, провожая отряд Беклемиша, стояли на круче каждая в окружении своих служанок. Одна провожала любимого сына, другая – любимого супруга и, казалось бы, что это чувство к одному и тому же человеку должно было бы сближать их, и если Полюшка стремилась к этому сближению, то Джанике именно её и считала причиной всех бед и неурядиц своего сына. И когда последний всадник скрылся за береговым выступом, она, возвращаясь к себе в шатер и проходя мимо снохи,  демонстративно отвернулась от неё.

 

ГЛАВА 60

Великий хан, досыта наохотившись в мордовских лесах, возвращался со всем своим илем* в Сарай на зимовку. Десятки тысяч конных людей, телеги, арбы, кибитки купцов, шатры ханских жен и вельмож с многочисленными слугами и челядью, везомые волами и лошадьми, десятки подчиненных Орде князей и эмиров тоже в сопровождении своих дружин и прислуги, сотни верблюдов с поклажей, табуны коней, стада коров и блеющих овец – все это, растянувшись на  километры, с глухим топотом и шумом неспешно двигалось по лесным и луговым дорогам в  южную сторону. В Арк -Дешт - и - Кыпчак сделалось холодно и шли к теплу, догоняя его, опережая подступающие утренние морозцы.

Через несколько дней кочевье остановилось в степных перелесках. Время двигалось к полудню и солнце уже довольно заметно переместилось по небосводу, приближаясь ко времени полдневной молитвы, а великий хан, ночевавший в шатре своей жены Урдуджи, все никак не мог подняться, ощущая ленивую слабость во всем теле. Две рабыни, одна – рыжекудрая кыпчачка, а другая – белокурая уруска, стоя на коленях, растирали ему плечи, спину и бедра, разгоняя кровь в жилах. А хан лежал обнаженный, распластавшись на животе, как огромная ящерица, вытянув длинные мускулистые руки над головой, широкоплечий, жилистый и покряхтывал от удовольствия. Рядом, за занавеской, слышались голоса жены и служанок. Потом кто-то вошел в шатер, после чего Урдуджи, заглянув за занавеску, напомнила мужу:

- Сегодня пятница, мой господин.

- Яхши, - ответил Узбек.

Жестом выпроводил рабынь, встал и сам оделся. Тут же вошел баурчи и поставил на столик завтрак: нарезанную вареную конину, пшенную похлебку с бараниной,  чашу с кумысом и маленькую - с соленой водой. Вошла Урдуджи, села напротив и смотрела, как ест её господин. Узбек достал из миски кусок мяса и протянул жене.

- Я уже ела, - улыбнулась Урдуджи, - пока ты спал.

Но мясо взяла и, отщипнув маленький кусочек, стала нехотя жевать. Лицо у неё после ночных забав было на удивление свежее, ясное, темные глаза смотрели с прищуром, с веселой хитринкой. « Как говорит Хабаш, - подумал Узбек, глядя на жену, - женщинам это только на пользу». А вот он чувствовал усталость.

- Вчера ко мне князь урусский приходил, - сказала Урдуджи, - Иван который.

- Просил что-нибудь? – поинтересовался Узбек.

Он знал, что молоденькая Урдуджи любит серебро и подарки, и часто получает их от разных людей, которые обращаются к ней за помощью. И относился к этому снисходительно – пускай позабавится. Но, как правило, все важные вопросы Узбек решал сам после совета с кади и шерифами, и другими особо приближенными людьми.

-Жалуется, - сказала Урдуджи, - что зять твой Гюрги ушел в Новеград, а улус его остался без присмотра.

- Уж этот Гюрги! – поморщился Узбек. – Ясак не привез… - И вспомнив покойную сестру, добавил зло: - Кончаку сберечь не сумел, шайтан!

Пятничная молитва джум-а  состоялась в просторном шатре походной мечети в сообществе приближенных хана. Почтенный седобородый Хусамеддин Эльбохари провозгласил аль хамд – хвалу Аллаху, а после всеобщего моления сказал проповедь. Говорил он негромко, но с выразительностью человека совершенно убежденного в правильности произносимого им, и потому слова его звучали весомо и убедительно.

- Когда шайтан привел в действие все свои хитрости, - начал Эльбохари, - и подобно песчаной буре ослепил взоры путников, и те не знали куда идти, и где их юрт, и где колодец, из которого можно утолить жажду, тогда по воле всемогущего Всевышнего перед лицом Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, явился Джабраил* и сказал ему: « Мы посылаем тебя как милость к мирам. Ты будешь нашим последним посланником. Говори». И великий Избранник, да благословит его Аллах и приветствует, стал говорить заблудшим слова милосердного и милостивого Господа всех миров. Так из  пылинки родилось зернышко, из зернышка – колос и бесплодный песок расцвел цветами уверовавших. Много племен и народов, сев в седло желания, поторопились к истине и получили её, встав на путь праведный. И ты, великий государь, - обратился Эльбохари к Узбеку, -  по благословению Аллаха и его повелению привел своих людей к вере правильной и справедливой, и прибавилось в твоих улусах уверовавших во множестве. Аллаху акбар! Хвала Господу, милостивому, милосердному! Один он знает.

Но хитрый шайтан подобно дремлющему тигру, закрыв один глаз, а другим он подсматривает, отыскивая людей неустойчивых, колеблющихся словно тростинки от ветра с темной стороны. И говорят такие люди: « Мы знаем все, а вы не знаете». Речи их, как халва для сомневающихся, сладки и приятны. Спрашивают они, что худого имели вы от прежних богов? Не было вам убытка в вашей вере и теперь все так же. Зачем же забывать старое?   

Эльбохари медленно обвел своими темными проницательными глазами собравшихся, и многие потупились под его взглядом. А он продолжил:

- Не понимают эти люди подобно глупому псу, погнавшемуся за кошкой, которая вдруг оборачивается и выцарапывает ему глаза, и он не видит, и воет, жалуясь. Но уже поздно, и нет им прощения. Разве лишь падут они ниц перед Господом, уподобившись ничтожной травинке на тропе неизбежности и будут молиться тысячу дней и ночей в плаче и стенании. Тогда, может быть, помилует их Всевышний, ибо справедлив Он и милосерд и знает всякое ваше желание и все ведает. Нет принуждения в религии, говорит Аллах, но и напоминает сомневающимся, что прямой путь уже ясно отличился от заблуждения. Аллаху акбар! – поднял руки Эльбохари. – Пусть будет в ваших сердцах благополучие и да прибавит всем нам Аллах благополучия.

По окончании проповеди, выходя из мечети, Узбек подошел к имаму, похвалил:

- Ата, речь твоя была подобна колокольчикам на шее верблюдов, торопящихся по раскаленным пескам к живительному источнику. – И спросил тут же: - А кто те сомневающиеся, о которых ты говорил? Не из наших ли?

- Вчера, великий хан, - ответил Эльбохари, - мои люди сказали мне, что один человек, выпив много вина, говорил прилюдно громогласно и мерзко, что будто бы арабская вера, да простит меня Аллах, противна душе монгола и что суры Корана, да помилует меня Всевышний, написаны людьми, а не исходят от Господа миров.

- Ты велел схватить его? – нахмурился Узбек.

- Я не посмел это сделать. Этот человек из рода великого Темуджина, и я положился на твою справедливость, великий хан.

- Кто он? – жестко сжал свои красивые губы Узбек.

- Это Джубек, - ответил Эльбохари, - племянник Кадака.

« Опять начинается…» - с раздражением подумал Узбек, вспомнив непокорного эмира. Повернулся к кади Шихабеддину, сказал тихо:

- Узнай всё в подробности.

А потом по дороге в свой шатер думал с презрением: « Трижды глупые люди, никак не хотят понять, что власть должна быть одна, а вера – это часть власти. И немалая». И вспоминал свое далекое уже теперь восхождение на трон, когда уговаривал нойонов принять ислам, но шайтан закрыл им глаза и лишил разума. Они пошли против Вевышнего и получили то, что должны были получить. Поистине грозен Аллах и милостив, и один Он знает…

Через несколько дней средя всяких новостей о событиях в самой Орде, а также ближних и дальних странах Узбеку было доложено и о приезде давно уже вызванного им мещерского бека.

- Это племянник Ильбека? – спросил хан  докладывающего ему чиновника.

- Истинно так, мой повелитель, - подтвердил чиновник. – Он сын Бахмета Ширинского брата достойнешего Ильбека.

- Что ж, - усмехнулся Узбек, - и в орлином гнезде могут оказаться тухлые яйца.

Чиновник подождал – не последуют ли еще какие указания, но их не последовало, и он продолжил:

- Урусский князь Гюрги пришел в Новеград и идет воевать свеев, а князь Дмитрий из Твери к тебе, мой повелитель , идти хочет.

И чиновник вопросительно посмотрел на хана.

- Ну? – поторопил его Узбек.

- Скорее всего за ярлыком на великое княжение, - пояснил чиновник.

« Если привезет хороший выход, то ярлык надо будет ему дать, - подумал Узбек и добавил мысленно с ехидцей: - Чтобы зятю жилось веселее! Да и на пользу это: когда две собаки грызутся, то по сторонам не смотрят».

 

Кочевье хана догнали уже только перед воротами Сарая и въехали в него следом за Узбеком. Беклемиш сразу же отправил хану подарки и ожидал, что его тут же и вызовут, но прошел день, второй, третий, неделя, а вызова все не было. «Жди, » - успокаивал его Хайдар и при этом хитро улыбался: то ли знал что-то, то ли делал вид, что знает.

У Хайдара в Сарае был свой дом, и, следуя обычаям, он позвал Беклемиша к себе. Но дом был небольшой, тесный, и, побыв в гостях у брата, бек предпочел остановиться в шатре неподалеку.

Рядом начинался  купеческий квартал , который был окружен стенами и охранялся. В нем вместе со своими товарами останавливались на постой и жили торговые люди из самых разных стран. С купцами соседствовал обширный русский квартал с тремя церквами в нем, а четвертая-собор стояла на площади напротив величественного ханского дворца Алтунташ, золотой купол которого был увенчан большим полумесяцем из чистого золота.

Шли дни за днями, а Беклемиша по-прежнему не вызывали к хану.

Маясь от безделья, он в сопровождении Микиты и  сотника Алея  ездил по огромному городу, смотрел и удивлялся его  величине и многолюдности. Широкие городские улицы и базары уже с раннего утра заполнялись шумной разноязычной толпой, и до самой ночи всё находилось в непрестанном движении. Все куда-то шли, ехали, что-то искали, покупали, продавали; скрипели телеги, подвозящие товары, важно шествовали верблюды с поклажей, в положенное время муэдзины призывали правоверных к очередной молитве, а иногда все это вдруг нарушалось криком:

-Поберегись!

И кавалькада всадников, охраняющая какого-нибудь важного ханского сановника, проносилась по улицам, не обращая ни малейшего внимания на зазевавшихся и не успевших посторониться.

На базарах можно было купить все, начиная от изюма и до табунов лошадей или овец. Беклемишу особенно нравились дыни, привозимые из Бухары. Сейчас их можно было купить и свежими, но и вяленые они были хороши: сладкие, душистые. У прилавка с этими дынями Беклемиш и познакомился  с русским князем  Иваном, который был братом великого князя Юрия Даниловича. Оказалось, что шатры бека и князя Ивана находятся  недалеко друг от друга. Поехали вместе и разговорились. Иван произвел на Беклемиша приятное впечатление. Был он постарше бека, примерно одного роста с ним, а рыженцой и голубыми глазами походил на своего старшего брата.     

         Иван Данилович, благодаря подаркам, своей ласковости и обходительности был вхож ко всем хатуням Узбека и потому подчас  знал гораздо больше,  чем некоторые ханские вельможи. К тому же и сам хан был добр с ним и, жилось ему в Орде неплохо, однако после отъезда брата в Новгород, пора было и возвращаться в Москву. А главное, денежный и подарочный запас вконец поистратился, и потому при встрече с Урдуджи Иван Данилович просил её, чтобы хан отпустил его на отчину. А князь этот с Мещёры пригодится когда-нибудь. Клин  между Рязанью и Муромом при случае и прибрать можно будет. Говорят, зверя и рыбы там как блох на собаке осенью.

Беклемиш проводил Ивана Даниловича до русского квартала, где у него помимо нескольких шатров был еще небольшой дом. Они остановились, и, может быть, князь хотел пригласить бека в гости, но тут из дома вышла смуглая девица, судя по одежке явно не из служанок, и Иван Данилович  торопливо распрощался. «Наверно, наложница,-  подумал Беклемиш, - и князь не желает, чтобы  я знал об этом». И усмехнулся : если у татар иметь наложниц никоим образом не запрещалось, то по христианской вере у мужа должна быть одна жена. И тотчас вспомнил свою Полюшку: как она там? Он теперь каждый вечер, ложась спать, мечтал о ней, вспоминал, как и что было у них. Она иногда становилась такой смешливой, скажет что-нибудь в самый неподходящий момент, и оба хохочут в объятиях друг друга. И от этих воспоминаний муторно делалось, и снились Беклемишу разные срамные сны, а на невольничьем базаре всегда можно было купить любую подходящую девицу, однако ни о какой наложнице  у него даже и мысли не возникало. Полюшка… Одна она лишь была нужна ему. И никто более. « О, Аллах, - думал он, - поскорее бы уж  все разрешилось».

А князь Иван Данилович чувствовал себя неловко из-за того, что этот бек видел у него наложницу.

-Сколь тебе говорено,- взял он за локоток девицу, выпроваживая  из дома, - не ходи сюда. Ступай к себе в шатер и сиди там.

И на караульного заругался:

-Ты пошто ее пускаешь?

-Да ведь как жа… - ответил караульный. – Не хватать жа…

- Господин недоволен мной? – заискивающе спросила девица.

- Господин доволен,- по-татарски сказал Иван Данилович.- И добавил по-русски: - Бесово отродье!..

В общем - то ничего удивительного и особо стыдного в присутствии у князя женщины не было: большинство русских князей, приезжавших в Орду и живших здесь месяцами, а порой и годами, душу и тело свое воздержанием не морили. Но тут случай был особый – девицу эту, смуглую нубийку с голубыми глазами подарил Ивану Даниловичу сам хан. И потому избавиться от нее не было никакой возможности. К тому же девица была неплоха и отказываться от нее нужды не было, да и хан время от времени с явной издёвочкой над христианским законом о единобрачии интересовался своим подарком. И ладно бы уж, как есть так и есть, только вот чересчур  открыто всё, на виду, а Иван Данилович любил делать дела тихо и незаметно, чтобы его, как мышку в подполье, не слышно и не видно было. По необходимости сидя в Орде, он даром времени не терял, а, как искусный мережник, плел и плел замысловатые сеточки интрижек против врагов Московии и особенно против Твери и князя Дмитрия. Нет, не ругал его, и сам первый разговор о нем не заводил, но как только упоминалась Тверь, тут же и вставлял, с сожалением даже, что, мол, чересчур уж молод и горяч тверской князь, да, говорят, и скуповат не в меру: станет ли весь выход в казну отдавать – кто ж его ведает. Надежи в нем нету… И замолкал, и переводил разговор на другое, будто и неинтересно ему все это.

Дня через два Иван Данилович, будучи приглашен в гости к хатуни Узбека Баялунь, вдруг узнал от нее, что нойон Джубек, который нехорошо отзывался о Пророке, отдан в руки кади, и что, по всей видимости, его казнят.

-Молодой еще, - пожалела его Баялунь, -  упрямый.

Сама она была старой, больной женщиной, бывшей женой отца Узбека, которая по древним монгольским законам после гибели Тогрулджи стала хатунью хана. К ее советам Узбек всегда прислушивался, и Баялунь пользовалась его уважением.

От неё же Иван Данилович узнал и о мещерском беке, который, оказывается, крестился без ханского на то разрешения,  и теперь  было неизвестно, что с ним будет. Тоже ведь вероотступник… И Иван Данилович весьма пожалел, что  вот так открыто ехал с этим выкрестом. Промашку дал… А когда через несколько дней он узнал, что нойон Джубек приговорен к казни, то и вовсе обеспокоился и всякий раз, выезжая в город, оглядывался по сторонам, чтобы ненароком не встретиться с Беклемишем: кто знает, что решит Узбек и в этом случае.

Однако они всё-таки встретились во время казни. Иван Данилович узнал о ней заранее, а Беклемиш подъехал случайно, увидев толпу на площади. Как раз кади Хамза кончил зачитывать приговор, и огромный толстый палач по прозванию Бурэнэ – Бревно подошел к связанному Джубеку. Тот стоял между двух стражников и, подняв голову, смотрел куда-то в хмурое зимнее небо, по которому неторопливым караваном шли и шли лохматые облака, безучастные ко всему происходящему внизу. « Наверно, молится своему небу…» - подумал Иван Данилович. И в этот момент с ним поздоровался подъехавший Беклемиш. Иван Данилович, обернувшись, легким поклоном обозначил ответное приветствие и, так как всякий разговор при подобных обстоятельствах был неуместен, оба молча глядели на приготовление к казни. Кади Хамза о чем-то спросил осужденного. Тот посмотрел на него и, презрительно усмехнувшись, опять поднял голову. Было ему, наверно, лет двадцать с небольшим, но держался он достойно. «Смог ли бы и я вот также?» – с уважением к мужеству Джубека подумал Беклемиш. И тут же вспомнил, что и с ним может произойти нечто подобное. И содрогнулся. Но первая мысль, пришедшая в голову, была не о себе: « А как же Полюшка? Как она без него будет? Нет, нет, с ним ничего не случится. Не может случиться. Аллах и Иисус защитят его. Непременно…»

В пешей и конной толпе вокруг места казни установилась напряженная тишина. Все ждали. И кади, чуть помедлив, разрешающе кивнул палачу. Бурэнэ подошел к осужденному сзади, схватил его своими огромными ручищами и с силой швырнул на землю лицом вниз. И когда Джубек стал поворачивать голову, чтобы, может быть, в последний раз взглянуть на небо, палач ударом пятки, вложив в этот удар всю тяжесть своего тела, с хрустом сломал ему шею. И хруст этот был явственно слышан. Тело Джубека  дернулось несколько раз, но в нем никого уже не было, и оно затихло.

Беклемиш возвращался к себе в шатер с тягостным ощущением надвигающейся беды. Узбек не пожалел чигисида, пожалеет ли его? А тут еще князь московский уехал второпях и не простившись. Нехорошо это, очень нехорошо…

 

Хотя Беклемиш, уезжая из Городка, так и не объяснил Полюшке цели своей поездки, и Амаджи никому ничего не говорила, однако сразу же после его отъезда всё и всем вдруг сделалось известно. И особенное беспокойство это вызвало среди русских. Говорили, что за отступ от веры по сарачинским законам положена теперь ихнему беку секир башка, а всю землю мещерскую отдадут дяде его – нехристю, а татары, которые крещеные, снова в свое поганство обернутся. И такой поворот событий ничего хорошего не предвещал, потому как при управителе, хоть и татарине, но крещеном все-таки, можно было надеяться на какие-то послабления, теперь же всё вернется к прежней обираловке.

У Полюшки от этих слухов на душе постоянно тревожно было. Верно ли что говорят? Не сочинили ли? Но скорее всего - верно… А ей не сказал потому, что не хотел, чтобы волновалась- пожалел. А лучше бы сказал, тогда бы уж знала…Свекровь, видно, знает, но с ней отношения так и не наладились. При встрече поздороваются и проходят мимо словно чужие. В новом доме для Амаджи были выделены комнаты, но она ни разу не зашла в них, продолжала жить в шатре. Между тем уже и снег выпал, и река встала, и на припорошенном льду появилась первая извилистая тропка с высоты кручи похожая на мышиную, которая осторожно огибая не затянувшиеся еще  полыньи, соединила два берега.

На выступе горы, на круче, на сажень отступя от обрыва, была сделана длинная лавка, на которой часто сидел кто-нибудь, любуясь белыми снегами внизу и темными заокскими лесами, уходящими за далекую линию горизонта, за которую на закате, повеселив напоследок своим сиянием скучные зимние облака, пряталось и солнышко. Открытое обширное пространство привлекало и зачаровывало, и Полюшка сразу полюбила это место. Она приходила сюда обычно под вечер, стояла на краю обрыва и вглядывалась в даль – не едет ли? Однажды служанка прибежала в дом с криком: «Едут!» И Полюшка в одной тонкой рубахе, на ходу сунув ноги в башмаки, стремглав выскочила на улицу, на стылый, пронизывающий ветер, побежала к круче, а потом разочарованно смотрела на группу незнакомых всадников на той стороне реки, не замечая, что один башмак слетел с ее ноги, и она босая стоит на снегу. Это был не он… Слезы выступили на глазах Полюшки. Многодневное ожидание, волнения, разные тревожные слухи, жизнь среди чужих, ощущение брошенности и одиночества – все это вдруг разом выплеснулось наружу, и она расплакалась. Подоспевшая служанка накрыла ее своей одежкой и повела в дом, успокаивая.

После этого Полюшка поехала в монастырь, в церковь и простояла всю обедню, прося Господа о милости. Отец Тихон, возвратясь из Мурома, сразу женился, и по окончании службы Полюшка была позвана молодыми в гости.

Юная матушка Ксения Полюшке понравилась. Была она дочкой простого пахаря, неграмотна, но отличалась какой-то врожденной изысканностью, неизвестно от кого полученной, ибо ее родители были по-крестьянски грубы и неопрятны.

- Он непременно возвернется, - говорила она о Беклемише в начавшемся разговоре на эту тему, - не смеет не возвернуться.

А когда Полюшка вопросительно взглянула на нее, пояснила тихо:

-Он в Спасителя уверовал.

И голос ее звучал так убедительно, что хотелось верить этой светловолосой, сероглазой девочке с ясным, будто только что умытым ликом. И почему-то верилось.

Полюшка уехала от молодых умиротворенная и потом часто стала бывать здесь.

Каждый день она ждала известий из Сарая, но их не было. И однажды не выдержала. Пересилив свою гордость, прямо спросила встретившуюся ей свекровь:

- Матушка, его… там, - голосом она выделила слово там, - будут судить?

Амаджи остановилась и, повернувшись к снохе,  оглядела всю ее снизу доверху. И пожалела - все-таки  молоденькая еще…

    - Молись своему Богу. - негромко сказала она  и в сопровождении служанок пошла к шатру.

 Полюшка стояла, закусив губу и так обидно было, что свекровь даже и разговаривать с ней не желает.

Но как не бывает черного без белого, так и Полюшкина темная обида неожиданно превратилась в светлую надежду. И как ни странно, причиной для этого послужили  слова свекрови: «Молись своему Богу». « А ведь верно, - подумала Полюшка, придя к себе в светлицу, - молиться надобно». Опустилась на колени перед образами и стала молиться и Спасителю, и Богородице, чтобы они защитили его, чтобы вернулся он живым и здоровым.

А в эту пору как раз подошел час вечернего намаза, и в шатре неподалеку другая женщина, совершив омовение,  молилась Аллаху, прося  Его, чтобы Он  все-таки простил великий грех ее сыну и чтобы тот вернулся живым и здоровым. Даже слова мольбы обеих и те были одинаковы, только одна молилась по-татарски, другая – по - русски, но если бы они слышали друг друга, то толмач был бы им без надобности.

И одному лишь Богу известно, какая из этих молитв первой достигла подножия Всевышнего, но только Узбек вдруг вспомнил, что он однажды дал обещание этому беку выполнить любую его просьбу. И хотя от Беклемиша никакой просьбы не последовало, ему был дан ярлык на Мещерский улус, и он был отпущен в свой Городок. А великий хан получил удовлетворение от собственной справедливости.

Так впервые на территории Руси, на окраинной мещерской земле возникло татарско-русское или русско-татарское( как кому удобнее!) маленькое государство, в котором, постепенно притираясь друг к другу, в течение последующих семи веков мирно жили, трудились, любили и совместно защищались от врагов русские и татары, мусульмане и православные, и ни разность вер, ни национальные различия нисколько не мешали им, а наоборот – обогащали быт и культуру обоих народов.

 

ЭПИЛОГ

Юрий Данилович так и не отвез хану ордынский выход. Уехал в Новгород и во главе новгородских полков осадил крепость Выборг. Но, несмотря на стенобитные орудия, крепость не поддавалась. Шведы делали вылазки, и гибло много людей с обеих сторон. Разозленный упорством противника, Юрий приказал не брать пленных. Но Выборг держался.

 Тем временем Дмитрий Тверской, забыв, наверно, что он на кресте клялся не посягать на великокняжеский ярлык, тотчас собрал серебро и отправился к хану.

Узбек, разгневанный медлительностью своего зятя, благосклонно принял Дмитрия, и великокняжеский стол ему был продан.

- Пусть покупают, - смеялся хан. – Кто больше даст, тот и получит.

В этом же, 1322 году, из Орды вернулся Иван Данилович с послом Ахмылом, который передал Юрию приказ хана немедленно  явиться в Орду. Ахмыл, по обыкновению всех татарских послов, сопровождавших русских князей, ограбил земли, по которым проходил, и к тому же взял Ярославль.

Московский князь пошел было к хану, но его небольшую дружину по дороге перехватил брат Дмитрия Александр, и Юрию едва удалось убежать, а все его деньги  были захвачены тверичами.

 Зимой из Сарая с великокняжеским ярлыком вернулся Дмитрий Михайлович Тверской и, как водится, привел с собой очередного посла Севенчь - Бугу, который в свою очередь ограбил все городки и деревни по пути следования.

 Юрий Данилович через Псков вернулся в Новгород и успел поставить «на зло шведам» в устье Невы городок-крепость Орешек. После чего шведы запросили мира, и мир был подписан.

Зимой 1324 года Юрий с новгородцами пошел уже в Заволочье и взял Устюг, открыв купцам путь к закамскому серебру.  Весной, на стыке 1324 и 1325 годов (новый год начинался 21 марта)  по открытой воде, по Каме и Волге он прибыл в Сарай.

Весьма обеспокоенный этим, через некоторое время и Дмитрий Михайлович тоже отправился к хану.

Драка между князьями, оплачиваемая голодом и кровью хурачу-черных людей, продолжалась.

 

Как раз на праздник двунадесятый Введения во храм Богородицы 21 ноября 1325 года великому князюДмитрию Михайловичу, недавно приехавшему в Сарай, велено было явиться к хану.

Отстояв  в церкви заутреню, Дмитрий в сопровождении бояр и слуг подъехал к обширной площади перед ханским дворцом  Алтунташ. Снега в Сарае еще не было, однако дул холодный ветер, по небу плыли низкие,зимние уже облака, но изредка между ними образовывались прогалы, и тогда солнечные лучи прорывались через них и падали  на большой из чистого золота полумесяц на вершине дворца, зажигая его нестерпимым сиянием.

- А на отчине уже снега… - раздумчиво сказал один из бояр и поглядел на князя.

Семь лет тому назад боярин был в свите Михаила Ярославича и едва спасся от озверевших людей Юрия Московского. Самой казни он не видел, но день этот на всю жизнь запомнил. И теперь поглядывал на князя: а помнит ли он?

- В это лето батюшке бы пятьдесят четыре года было… - сказал Дмитрий и зыркнул на боярина своими страшными с белками внизу глазищами.

« Помнит», - понял боярин.

А Дмитрий никогда и не забывал этого дня – все время помнил. Помнил, что один убийца – Кавгадый уже наказан Господом, но второй – главный, до сих пор еще гуляет по белу свету… Топчет, мразь, землюшку… А давно уже должен был бы лежать в какой-нибудь отхожей яме!.. И, бают, опять он тут в чести… А ну, как великий стол сызнова ему царь отдаст… А завтра батюшке уже седьмая годовщина со дня упокоения…

На дворцовой площади все спешились и стали отстегивать мечи – в ханский дворец с оружием входить было нельзя.

- Юрий… - вдруг сдавленно сказал боярин.

- Где? – сверкнув белками, глянул на него Дмитрий.

- Да вон он…

По мраморной дворцовой лестнице спускался рыжебородый с изрядной сединой в ней человек в собольей шапке. Чуть сзади шли сопровождавшие его бояре, и он, оборачиваясь, что-то говорил им и улыбался, довольный.

- Он? – стискивая челюсти спросил Дмитрий…

- Он… - дрогнувшим голосом, понимая, что сейчас может произойти что-то страшное, подтвердил боярин.

Дворцовый стражник, забиравший оружие у приехавших, вежливо ждал, когда князь отдаст ему меч, но тот медлил. А Юрий, с улыбкой подойдя к тверским, вдруг увидел знакомые лица и остановился в нерешительности.

- Это ты? – спросил его Дмитрий, делая шаг навстречу.

И вынул меч.

- Я…- машинально ответил Юрий, с удивлением глядя на него.

- Так на тебе! – сказал Дмитрий и с силой ткнул мечом в грудь Юрия.

На него тут же насели стражники, заломили руки, а Юрьевы бояре бросились к своему князю на помощь.  Юрий, держась за раненую грудь,  медленно оседал в их руках, последней мыслью своей осознавая, что – всё, он умирает теперь…

 

Юрия Даниловича хоронили в Москве в присутствии сразу пяти иерархов русской православной церкви: митрополита Петра, Новгородского архиепископа Моисея, Ростовского владыки Прохора, Рязанского – Григория и Тверского - Варсонофия.

Дмитрий Михайлович почти год ждал в Орде своей участи, надеясь на помилование, но был казнен 15 сентября 1326 года вместе с князем Александром Новосильцевым, вина которого неизвестна.

Осенью 1326 года заболел главный бережитель земли Русской митрополит Петр. Еще до болезни, предчувствуя близкую кончину, он своими собственными руками сделал себе могилу в каменной стене строящегося храма Успения в Москве. К Господу Петр отошел в ночь на 20 декабря этого же года и в своей могиле был и положен.

В начале 1327 года на съезде духовенства во Владимире митрополит Петр был причислен к лику святых: ни один князь не сделал столько доброго для Руси, сколько сотворил его Петр в то сложное, двуличное время, когда надо было угождать и князьям, и ханам, оберегая при этом чистоту веры православной и достоинство сана митрополичьего.

А Михаил – Беклемиш, вернувшись из Орды, поставил в Мещерском Городке храм во имя Преображения Господня.  Вскоре у Михаила Бахметовича родился сын, нареченный Федором, а затем и внук – Юрий Федорович, который с мещерским полком в четыре тысячи сабель сражался в битве на Куликовом поле и погиб. Но у него остался малолетний сын Александр, который продолжил род князей Мещерских.

 

 

 

 

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

 

Авыл – деревня, поселение

Аккилен: ак – белая, килен – сноха

Ак Орда – Белая Орда

Аксакал – пожилой уважаемый человек

Актолым – белая коса

Аллаху акбарул-лааху Акбар –Аллах велик

Анда – побратим

Архи – молочная водка

Ата – отец, или в качестве почтительного обращения

Аталык – воспитатель

Ашхаду алляя иляяхэ илля ллаах- я свидетельствую, что нет бога кроме Аллаха.

Аяк – чаша из дерева

Багатур – богатырь, силач

Баскак – командир ордынских отрядов, отвечавший за сбор ясака

Батыр – храбрец, отважный воин

Баурчи – ответственный за питание

Байрам – праздник

Бек – князь

Беклярибек – главный министр

Бокки – высокая женская шапка с украшениями

Бортни – естественные или искусственные пчелиные дупла

Бортник – человек, добывающий мед и ухаживающий за пчелами

Борча – блоха

Битакчи – дворцовый чиновник

Гуай – уважительное обращение к старшим

Даруга – вельможный человек из Орды, следиший за сбором дани

Двурогий – Александр Македонский

Джучи – старший сын Чингис - хана

Джейран – степная антилопа

Дзе – да

Диван - совет

Динар – золотая монета

Дирхем – серебряная монета

Дуг – напиток

Жулан – один из лучших сортов  чая

Иль – народ, вся совокупность подданных

Имам – духовное лицо

Имильдаш – молочный брат

Итиль – Волга

Ичиги – сапоги

Каан – верховный моногольский правитель в Каракоруме

Кади – судья

Кремник  - детинец, кремль

Касоги - черкесы

Курень – стан, стойбище

Курултай – совет ордынских правителей

Кыз – девушка

Кыз бала – девочка

Кыпчаки – половцы, куманы

Кыргый - дикий

Мурза – князь, дворянин

Номрог – вязаный шерстяной халат

Нойон – князь, глава рода

Нукер – дружинник личной охраны

Пайцза – овальная металлическая пластинка с рисунком, дающая право действовать от имени хана.

Понёва – ярко окрашенная шерстяная юбка с разрезом спереди или сбоку

Поши – лось

Рахмат – спасибо

Саврасый конь – по преданию Чингис-хан ездил на саврасом коне

Сасы –Бука – дословно: Вонючий Бык. Подобные имена давались для отпугивания злых духов

Сеид – духовное лицо, ведущее свой род от Пророка Мухаммада

Сейхун – Сыр Дарья

Симония – поставление за деньги на церковные должности

Сыгнак – город на сыр Дарье, разрушен ханом Джучи, но ко времени повествования начал восстанавливаться

Тамга – печать, клеймо, знак

Тать – вор, разбойник

Темник – командир десятитысячного отряда

Темуджин – в детстве данное  Чингис- хану имя

Тенгри – древнемонгольский религиозный культ

Тумен – десятитысячный отряд

Убуры – злые духи

Увек – второй по величине город Золотой Орды, находился недалеко от нынешнего Саратова

Улус – владение, удел

Умма – духовная мусульманская община

Хадим – арабское название Кадома, в переводе- стража

Хатун – жена, женщина

Хурачу – бедняк, черный человек

Хурут – сушеный творог

Шалюн – мясо, приготовленное с душистыми травами

Шурпа – похлебка

Шердеги – войлочная подстилка

Шейх – духовное лицо в исламе

Человек длинной воли – свободный человек

Яхши – хорошо

 

КНЯЗЬЯ МЕЩЕРСКИЕ

Историческое исследование

 

 1. БАХМЕТ

« В лето 6706 (1198) Князь Ширинский Бахмет Усейнов сын, пришёл из Большие  Орды в Мещеру, и Мещеру воевал, и засел её, и в Мещере родился у него сын Беклемиш. И крестился Беклемиш, а во крещении имя ему Князь Михайло, и в Андрееве городке поставил храм преображения Господа нашего Иисуса Христа, и с собою крестил многих людей. У Князя Михайло сын князь Фёдор. У Князя Фёдора сын князь Юрья. И князь Юрьи был на Дону, пришел из Мещеры к Великому Князю Дмитрию Ивановичу своим полком».

Так сказано в « Родословной книге князей и дворян российских» («Бархатной книге»)[i], куда за верную и доблестную службу были удостоены чести помещения князья Мещерские, ведущие свой род от князя Бахмета Ширинского. Дата 1198 год от Рождества Христова явно ошибочна: в 1198 году, за 25 лет до битвы на Калке и слуху не могло быть о владетелях Ширинских. Другие списки родословной называют 6606(1098) год, но это могло случиться только в 1298 году от Рождества Христова[ii], иначе правнук Бахмета Юрий Федорович не мог бы по истечении 182 лет прийти на Дон и участвовать в Куликовской битве, а достоверность этого подтверждена историческими документами.

30 июня 1798 года при утверждении императором Павлом второй части Общего Российского Гербовника род князей Мещерских был внесен в число родов Российско-княжеских. Одновременно был утвержден герб рода князей Мещерских. « Герб представляет щит, разделенный на четыре части; в первой из них  - в червленом поле две серебряные луны, рогами вверх; вторая и третья имеют лазуревое поле, во второй серебряная крепость, а в третьей  - ездок с поднятым вверх мечом, скачущий в левую сторону; в четвертой же части щита – в червленом поле серебряный мост. Гербовый щит помещен на развернутой горностаевой мантии и увенчан русской княжеской шапкой»[iii].

В некоторых списках родословной князь Ширинский по имени не называется, в иных именуется Бахметом или Тул-Бахметом. Последнее имя возможно говорит о его промонгольском происхождении: четвертый сын , Чингисхана носил имя Тули, ставленником Ногая был хан Тула-Бука.

Д.И.Иловайский в «Истории Рязанского княжества»  отмечает: «Князья Ширинские подняли брань на Царя Большой Орды и в 1298 году ушли из нея кочевать на Волгу. Один из них Бахмет Усейнов сын пришел в Мещеру, взял её войною и остался здесь княжить»[iv]. Царем Большой Орды был в то время Тохта, но был и другой, которого русские летописи также величают царем, - Ногай.

В первый раз имя Ногая встречается  в Густынской летописи под 1259 годом. Нохай по монгольски – «собака»,но это могло быть охранительным именем, дававшимся для того, чтобы духи смерти не унесли душу ребенка. Рашид-ад-Дин определяет Буфала (Букала) седьмым сыном Джучи (сына Чингисхана), у которого было 5 сыновей законных и несколько побочных, от наложниц. Последним не давалось улусов, они не могли претендовать на ханский престол. Ногай, внук Буфала , принадлежа к этой категории, сначала был темником. Однако впоследствии, не принимая ханского титула, он сменял по своему усмотрению ханов, влиял на междоусобные распри русских князей и был могущественным главою созданного им самим улуса. Возвышение его произошло ещё при хане Берке, по примеру которого Ногай обратился в ислам и сделался мусульманином, о чем можно судить по его посланию в Египет в 1270 году: «Хвалю Аллаха всевышнего за то, что он включил меня в число правоверных и сделал меня (одним) из тех, которые следуют вере очевидной».

В 1271 году Ногай вторгся в Византию. Георгий Пахимер, византийский писатель, упоминает о женитьбе в 1273 году Ногая на побочной дочери императора Михаила Палеолога Евфросинии[v]. Но, по заключению Л. Н. Гумилева, Ногай был « враг греков и тайный мусульманин»[vi].

К 1280 году Ногай   узурпировал власть в Золотой Орде, и русские летописи того времени величают его уже царем, а мусульманские писатели придают ему титул «мелик» - царь.

После насильственной смерти Тула- Буки ( Телебуги) в 1291 году Ногай поставил ханом Тохту. Но вскоре Тохта стал тяготиться могуществом своего темника, под властью которого оказалась огромная территория от Дона до Дуная, и неприязнь закончилась открытой враждой. В 1298 году Ногай предложил Тохте собрать курултай и уладить дело миром. Однако это была хитрая уловка: узнав, что Тохта распустил свое войско, Ногай вероломно напал на него и нанес поражение. Тохта бежал в Сарай. Но как раз в это время некоторые эмиры, может быть из-за  вероломства Ногая или, чувствуя шаткость политической ситуации, ушли от него, и часть их присоединилась к Тохте. Скорее всего и Ширины во главе с Бахметом, находившиеся в стане Ногая,  тоже покинули его, и, спасая свой иль (народ), ушли кочевать на Волгу.

В 1299 году Тохта, собрав войско, при поддержке сибирских и среднеазиатских татар, а также и русских полков наголову разгромил Ногая. Могущественному темнику снес голову русский ратник и, надеясь на награду, принес её Тохте. За что поплатился собственной головой, ибо  «простой народ да не убивает царей». Войско Ногая « расстроилось, как стадо без пастуха и как пчелы без матки». Но многие спаслись от уничтожения: узнав пароль, выкрикивали его при сближении с туменами Тохты[vii].

А Ширины поднялись вверх по Волге, затем свернули в мордовско – мещерские земли и вышли к Оке.  И эти земли Бахмет, как сказано в родословной князей Мещерских, завоевал. Возникает вопрос – мог ли он сделать это без позволения Тохты?  Скорее всего – нет. В любом случае: или до захвата Мещеры, или уже после того, но Бахмет должен был получить от хана документ, на владение мещерским улусом.

В «Энциклопедии военных и морских наук» (том 5) родоначальник князей Мещерских назван баскаком[viii]. Баскачество существовало в XIII веке, примерно до шестидесятых годов, когда ясак, дань, собирался при помощи монгольских военных отрядов. Затем, в связи с сопротивлением, оказываемым  иноземным сборщикам, сбор дани был возложен на русских князей, а за правильностью этого сбора следили татары в ранге послов. Был ли  Бахмет баскаком, сказать невозможно, но несомненно, что дань со своего улуса он, конечно, брал.

С кем сражались ширинские отряды, при покорении Мещёры[ix]? Сама мещера, рассеянная на лесных пространствах, вряд ли могла оказать какое либо сопротивление. Скорее всего против пришельцев выступала воинственная мордва, всегда жившая по Мокше, а также и соплеменники Бахмета, уже ранее обосновавшиеся на этих землях. Можно ли говорить, что в Мещёре существовали мордовские и мещерские князья, которых татары оставили, как вассальных правителей? Н. М. Карамзин пересказывает  описание путешествия, которое совершил монах Гильом де Рубрук в 1253 году, посланный с дипломатической миссией к хану Мунке Людовиком IX Святым: « Рубруквис… ехал из Тавриды… через нынешнюю землю донских казаков, Саратовскую, Пензенскую и Симбирскую губернию, где в густых лесах   и в бедных, рассеянных хижинах обитали мокшане и мордовские их единоплеменники, богатые только звериными кожами, медом и соколами. Князь сего народа, принужденный воевать за Батыя, положил свою голову в Венгрии…»[x]. Вот и все, что известно о местных князьях того времени.

 

2. ШИРИНЫ

Род ширин появляется на исторической арене  как влиятельный клан в XV веке во время становления Крымского ханства, но уже и столетием раньше в отдельных документах прослеживается его связь  с аристократической верхушкой татарских ханов.

В Джагатайском улусе ( район Сыр – Дарьи и Аму – Дарьи) в 1318 – 1326 годах правил хан Кебек. « Кебек не принял ислама ( это не помешало потом построить над его могилой мавзолей мусульманского типа), но считался справедливым государем и покровителем мусульман. Его брат Тармаширин (1326 – 1334) также живший около Карши, сделался мусульманином, что по словам современника, отозвалось благоприятно на торговле с мусульманским миром»[xi].

В 1348 году в Орде происходил суд между князьями Всеволодом Александровичем Холмским и его дядей Василием Михайловичем Кашинским за право владения тверским столом. Вот как В. Н. Татищев описывает этот эпизод: « Мать же ханская  Шеритамгу ( Шеринтамгу по В. Г. Тезингаузену – авт.), пришед в совет тот и слыша их суд, рече: « О безумнии судии, како неправо судите, лишая сына отча достояния…» И хан принял решение в пользу сына – Всеволода, хотя через несколько лет ярлык был передан Василию. Видимо род ширин возвысился при Узбеке, и жена его Шеринтамгу даже после смерти мужа оказывала влияние на государственные дела.

К началу XV столетия ширины уже имеют бейлики (уделы) в Крыму и, как феодальные землевладельцы, участвуют в расстановке политических сил в Орде. Бутков П. Г. В статье «О Ногае и всех других монгольских ханах Дашт –Кипчака» пишет: « Тогда восприял скипетр Кипчака Магмет (имеется ввиду Улу - Мухаммед – авт.), сын оного Барака, одержавши победу над Едигеем с помощью князя Крымского Ширин - Бега»[xii].

В 1431 году Василий ( впоследствии прозванный Темным)  и его дядя Юрий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, решили искать в Орде у хана Улу – Мухаммеда суда за право владения великим столом. « И яко же им пришедшим в Орду и взят их собе в улус дорога (даруга - авт.) Московскои Миньбулат. Князю же великому честь бе велика от него, а князю Юрью бесчестие, истома велика. Но добр бяше до князя Юрьа князь великы Ординьскы Ширин Тегыня, и пришед тои и взят его силою у Миньбулата и великое княжение обеша ему дати. И поиде Ширин Тегиня и с князем Юрьем в Крым зимовати, а князь великы оста в Орде у Миньбулата»[xiii]. Пока Юрий с Тегиней был в Крыму « хитрый, искательный, велеречивый» ( по Карамзину) боярин Василия Иван Дмитриевич Всеволожский сумел склонить оставшихся князей в пользу своего государя. Одним из веских доводов было то, что в случае поставления Юрия «…Тегиня в Орде и во царе волен (будет – авт.), не молвив вас»[xiv]. Такое возвышение вельможи из рода ширин никак не устраивало приближенных Улу-Мухаммеда, и при их поддержке великий стол был оставлен за Василием.

Русские летописи не сообщают о захвате Мещёры князьями из рода ширин, однако в дипломатической переписке Крыма с Москвой постоянно делается акцент на принадлежность «Мещерского юрта» Крыму. Так, в 1513 году Бахтеяр, мурза Крымский, Девлетеков сын из рода князей Ширинских пишет великому князю Василию III: « Челобитье наше то, что де на государя своего холопстве как стоим и как царю добра хотим, так и тебе государю своему служим и добра хотим. Челобитье тебе наше о том: сам гораздо знаешь, что Мещерский юрт государя царев, и яз холоп послышав, что Мещерский юрт Намоганского юрта царевичу дал еси, и взмолвишь, чтобы межи царя и тебя добро было, и ты у государя нашего у царя одного сына его испросив взял, да на том юрте посадил, пригоже ли пак так будет, непригоже ли»[xv]. Речь идет о поставлении в 1512 году в Мещёру, в частности в Мещёрский городок – Касимов, астраханского царевича Шейх-Авлияра, что вызвало недовольство Крыма.

Еще более категорично выразился относительно Мещёры крымский хан Мухаммед – Гирей: « А что наши люди Мещеру воевали то я не ручаюсь, что вперед этого не будет, хотя я с братом своим великим князем буду в дружбе и братстве; людей мне своих не унять: пришли ко мне всею землею, говорят, что не будут меня в том слушаться; а Ширины мимо меня вздумали воевать Мещеру, потому что ныне на Мещере наш недруг, а из старины этот юрт наш. Нынче брат мой, князь великий, зачем не просил у меня на Мещеру брата или сына. Когда наш род был на Мещере, то смел ли кто из наших смотреть на неё. И только то по старине не будет, то Мещере всегда быть воеванной»[xvi].

Мещёра становится яблоком раздора между Москвой и Крымом, в чем особую роль играли Ширины – « князья … а особливо Ширинские и мурзы» не соглашались дать великому князю присягу из-за того, что на Мещерский городок был посажен  сын Шейх- Авлияра Шейх-Али ( Шигалей, Шах-Али в русских источниках).

Известно, что при Тохтамыше личная гвардия хана состояла из представителей четырех родов : ширин, барын, аргын и кыпчак. Эта четырехосная  система охраны, принятая при Чингисхане, перешла затем в систему управления, и при хане Узбеке правителями были четыре улусных эмира, старший из которых назывался беклярибеком  ( «князь князей»). Представители только этих правящих кланов имели право свободного перемещения  из одного ханства в другое. Род ширин считался старейшим из перечисленных родов. Старший в роде пользовался титулом «бик». Лица, близкие к хану, его думные слуги звались « карачи», которые назначались из биков главнейших родов. Но и среди карачиев выделялся « улу карачи» - большой карачи. Известно, что этот титул носили ширины.

Видимо о таком лице из рода ширин идет речь в грамоте от 1563 года Ивана Грозного в ответ на жалобу князя ногайского Исмаила, что с его людей взимают лишние пошлины: « А что еси писал к нам о тамге, ино тамги тем обычаем велися из стари, что зде на Москве на нас тамгу емлют. А коли поидут на Резань и на Коломну, и они емлют на Коломенского наместника тамгу ж. Ино то твоим людем  кабы две тамги кажютца. А коли поидут на Володимер, и тогды тамгу другую емлют на Володимерского наместника. Да на Володимир же коли ходят твои послы, тогды им лучитца идти на Городок. А у нас исстари живут на Городке Цари и Царевичи. Ино на Царя и на Царевича идет пошлина ж, да на болшего Князя на Ширинского идет пошлина ж.  И после того твои послы нам били челом, что их Шигалей (Шейх- Али – авт.) царь обидит, а емлет у них лутчие лошеди в пошлину. И мы того для все пошлины велели имати на Москве»[xvii].

Эта грамота о выплате пошлины большому князю Ширинскому наряду с касимовскими царями и царевичями подтверждает родословную князей Мещерских. Вельяминов-Зернов В. В.  в своем труде, также ссылаясь на грамоту 1563 года, замечает : « Я даже думаю, что в первые времена в Касимове не только три (Аргын, Кипчак и Мангыт), но и все четыре главных рода были те же, что в Крыму и Казани, т.е. Джалаиры возвысились только в последующую эпоху существования ханства, а что прежде до них были Ширины»[xviii].

 

 

 

3. ВЛАДЕНИЯ БАХМЕТА

Историки полагают, что Бахмет захватил восточную часть Мещёры, соседствующую с мордовскими племенами, и, подавив сопротивление аборигенов и своих же соплеменников, стал жить владетельным князем. Отказавшись от кочевой жизни, он скорее всего не упускал возможности «поживиться» за счет других княжеств, а возможно и был баскаком.

Это было время, сведения о котором настолько скудны, что трудно установить реальные события в Московском и Рязанском княжествах, не говоря уж о лесной и болотистой Мещёре. Однако позже аналогичные ситуации  находят отражение в летописях. Например, в правление темника Мамая в летописях под 1361 годом говорится: «… а Булак Темерь князь Ординьски Болгаръ взял и все городы по Волзе и улусы и отня весь Волжьскый путь. А иныи князь Ординьскии, Тагаи имя ему, иже от Бездежа, а тои Наручадь ту страну отняв себе, ту пребываше»[xix]; « А Секиз бии Запиание все пограбил и, обрывся рвом, ту седе»[xx].

Об этом периоде « замятни» в Орде Н.М. Карамзин говорит: « Они резались между собою в ужасном остервенении; тысячи падали в битвах или гибли в степях от голода»[xxi].

О границах территории, захваченной Бахметом, можно предполагать по некоторым документам. Интересен в этом отношении договор от 19 августа 1496 года между рязанскими князьями братьями Иваном и Федором, определяющий взаимные отношения и устанавливающий границы владений. Д. И. Иловайский пишет, что « … обозначаются границы   уделов не везде ясно и определенно». Но в этом документе есть упоминание Мещерского рубежа: « … а от Щучьей по перевертам к Исьи, да по Исьи на низ до устиа, да на низ по Оке реке до усть Прони, да Пронею в верх до Жорновиц, от Жорновиц подле лесу назад заполья, да позад березовой поляны до рубежа до Мещерского, куда наши бояре ехали»[xxii].

Если посмотреть на современную карту Рязанской области, то находим реку Истью и Жерновище возле реки Прони, а также речку Березовку и два поселения с одноименным названием. И все это в пределах левого берега реки Пара, а вот на правой стороне Пары в неё впадает речка под названием Ширино и на ней поселение Ширино, а чуть севернее еще одно селение – Красное Ширино. На топографической карте 1992 года вблизи Ширино был указан и кордон Ширинский, а в региональном атласе 2001 года этого кордона уже нет. Но согласно топонимике, науке изучающей происхождение географических названий, не может быть случайным столько названий с корнем «ширин» в одном месте. Скорее всего по реке Пара и проходила граница между Рязанским и Мещерским княжествами. После разгрома Великого Новгорода в 1471 году Иван III переселял новгородскую знать и в Мещёру, а князья Мещерские Борис Иванович и Василий Иванович «испомещены по Новгороду»[xxiii], возможно и рязанские бояре по его указанию переселялись в Мещеру.

« Лета 135-го (1627 года – авт.) августа в 20 день, по Государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всея Росии указу, Петр Семенович Воейков да подъячей Посник Раков писали и меряли в городе Касимове на посаде и в слободах, и в церквах всякое строение…» Таким образом появились писцовые книги, имеющие важное значение, как первые документы, отражающие состояние города Касимова. Выписки из этих книг были найдены Вельямином – Зерновым в бумагах местного краеведа И. С. Гагина и помещены в III части «Исследования…» Весьма интересно все, что попало в писцовые книги, но мы остановимся на одном моменте.

Села Ерахтур и Мышца были даны в поместье касимовскому царевичу Сеит - Бурхану вместе с бортными ухожьями  (пчелиными угодьями), которые довольно подробно описаны в книгах: « А округа тому бортному ухожью села Ерахтура и села Мышца с деревнями: по овраг по Липовку да по Ексу да по черному лесу и позадь Ташенки Крутых врашков по Цареву поляну да в острой ельник по Лубоносу по речку, по ломок да по ивовой куст, по Еннин ельник, по передел по Жданов ес да по заводь, по Вертячей песок, да с вертячего песку за Оку реку по Бахметеву пожню…»[xxiv]

Некоторые названия сохранились и по сегодняшний день: Ерахтур, Мышца, Лубонос ( а речка теперь Лубонка), Жданово, Ташенка, - поэтому можно ориентировочно установить округу тем бортным ухожьям. Название же «Бахметева пожня» исчезло, а по описанию это заливные луга, что тянутся вдоль левого берега вниз по Оке за деревней Поповка.

Слово «пожня» встречается в грамотах князей XIV – XV веков, позже оно заменяется современным словом «луг». В тексте писцовых книг 1627 года «пожня» употребляется только единожды, в то время как  «луг» – неоднократно: « луг Пятницкой по Оке реке против Каменного броду», « к Селищам сенных покосов луг Утешев у Оки реки и на берегу против села Болушева Починка», « к деревне же Уланове горе сенных покосов луг на Оке реке на Столбище под бором», « Да луг Крымовка у Оки реки на берегу Столбищенской луке», « отхожей луг Ивановской против Пушкарской слободы».

Это дает основание полагать, что название «Бахметева пожня» было дано в момент владения ею Бахметом, а во время составления писцовых книг оно уже звучало архаично, но еще сохранялось как общее название лугов, причем « Бахметева пожня», как таковая, ни к чему и ни к кому в частности не приписана. Выписка из писцовых книг является прямым доказательством местонахождения ставки Бахмета. И она была где-то совсем рядом с современным Касимовым.

Сын Бахмета Беклемиш крестил « с собою многих людей», но не всех. Очевидно, немало мусульман сохранило свою веру и, оставаясь в подчинении бека, несколько дистанцировалось от него, образовав  новые поселения.  Например, сегодняшнее село Подлипки называлось Ширын, и в нем стояло 19 дворов, принадлежавших роду Ширинских. Село Ширын входило в так называемый «белый аймак», состоявший из четырех сел – «дурт сала» ( впоследствии к ним было присоединено село Тебеньково), представлявший ту же  четырехосную управленческую систему монгольской аристократии.

И еще: за восточной границей Рязанской области в республике Мордовия есть город на реке Вад – Ширингуши. Само название позволяет предположить какую-то его связь с родом ширин. В описываемое время территория по течениям рек Цна, Мокша, Вад также носила название Мещёра, и наверно где-то здесь проходила восточная граница Мещерского княжества.

 

4. АНДРЕЕВ ГОРОДОК

Из родословной князей Мещерских следует, что Беклемиш после крещения построил храм Преображения Господня в Андреевом городке, являвшемся по-видимому главной резиденцией Бахмета, а затем и Беклемиша. Однако в летописях такой город не встречается. Не был ли он плодом фантазии князей? При составлении родословцев такие явления наблюдались.

Но кроме родословной Андреев городок трижды упоминается в переписке великих князей и один раз в дипломатических переговорах великого князя Василия Ивановича с ногайскими мурзами.

В 1508 году приезжал к великому князю Василию III, унаследовавшему престол после смерти ИванаIII, сын царевича ногайского Ак-Курта Ак-Девлет с просьбой, чтобы государь пожаловал его отца городом. Вот как происходил этот дипломатический прием.

« И сентября, велел князь великий Ах-Куртову царевичеву сыну Ак- Девлетю быти на дворе, а велел ему говорити Дмитрею Володимерову, да Федору Карпову, да Болдырю, а тут был Шидяк мурзин человек Кудаяр.

И Дмитрий ему говорил: Государь наш велел тебе говорити: прислал к нам тебя отец твой Ах- Курт царевич, да и грамоту свою к нам прислал; а писал к нам в своей грамоте, что хочет князь итти в нашу землю; и нам бы ему дати из двух мест одно место, Казань или городок Мещерской. -  Государь наш велел тебе говорити: ино казанский царь Махмет- Аминь ныне нам друг и брат, а в городке Мещерском Янай царевич, и те места оба непорожни, и нам тех мест обеих непригоже ему дати.

И Кудаяр говорил: коли хочет пожаловать Ах –Курта, чтобы у него был, и он бы дал Ах- Курту царевичу Андреев городок каменой.

И они ему отвечали: Андреев городок к городку ж за Янаем царевичем: того государю нашему непригоже ж дати.

И как пришол к великому князю, и князь великий ему те ж речи говорил. Да молвил ему: велел есми тебе дати платно теплое, а людей есми твоих велел пожаловати. Да того дни его и отпустил. А грамоты князь великий к Ах-Курту царевичу не послал»[xxv].

Сама постановка вопроса в этом случае  очень интересна: Ак-Девлет почему-то просит не городок Касимов,  если бы с 1471 года он так назывался, а Мещерский городок. Это говорит о том, что построенная Касимом крепость, называемая Хан-Кермен, Кизи-Кермен («кермен» – крепость) не имела статуса города, а была лишь дворцом-домом, собственностью татарских царевичей, но без Мещерского городка, дававшегося на «кормление», представляла только большую дворовую усадьбу. К Мещерскому городку  был придан  Андреев городок, видимо меньший по размерам и значению.

Из истории известно, что в Мещёре в это время никаких других городов кроме Мещерского городка, царевичам не давалось. В завещании Ивана III, составленном в 1504 году, говорится: «… да Мещера с волостьми и з селы, и со всем, что к неи потягло, и с Кошковым… сыну же моему Василью»[xxvi]. Это самый первый документ о передаче Мещёры по наследству. К этому времени Мещерские князья были выведены из своих родовых уделов и им были предоставлены вотчины в других местах и служба в Москве при великом князе. Значит, Андреев городок, уже не считавшийся вотчиной князей Мещерских, мог тоже даваться на кормление, но находился в такой близости от Мещерского городка, что пожалование его могло вызвать антагонизм между Ак-Куртом и Янаем (Джанаем), царевичами, принадлежавшими соответственно к ногайской и крымской враждующими между собой ордами. Крымский хан Менгли-Гирей в это время поддерживал союзнические отношения с Москвой, пытаясь одновременно  подчинить Казань, Астрахань и ногайских татар. И Василий III, продолжая политику своего отца Ивана III, был весьма осторожен, не позволяя себе искушать и без того хрупкий мир.

Однако царевич Ак-Девлет , просивший за отца, в 1519году находится на службе у Василия III в Мещере на Толстике[xxvii], и под его номинальным командованием русские князья охраняли «берег» - естественный рубеж Московского государства по левобережью Оки. Но  что он получил на «кормление» - неизвестно.

Еще одна деталь в этих переговорах обращает на себя внимание: Андреев городок назван каменным. . Это определение обычно относилось к городам с наличием каменных строений, , а большинство городков, как правило, были деревянными. Использование привозного камня, из-за трудоемкости, было большой редкостью, но в районе Касимова много выходов известняка, который добывается и поныне.

В апреле 1514 года из Турции возвращался  посол Михаил Иванович Алексеев вместе с направлявшимся на Русь (посольством от турецкого султана Селима I)  греком Камалом Феодоритом, и с дороги, с острова Осман («Усман у черной воды») посол отправил письмо великому князю  Василию Ивановичу: «… провожали, государь, азовские татарове Камал-бега посла хенкерева да Дерт-Кульяк Бийсуф с товарищи, а сниматься им вверх Сосны; а взяли с собою Михаля Комаретьцкого в вожи, а их с четыреста. А поити им на села… а тебе бы государю сведомо было. Да городецкого татарина изымали да от меня его хоронили, а тот хочет их вести на Мещеру да на Андреев городок коней для татар Косымова городка, там деи их кони ходят; и то бы, государь, тебе сведомо было; а уже, государь, как от нас отстали две недели в пятую неделю поста»[xxviii].

В 1508 – 1511 годах крымские татары не нападали на русские окраинные земли. Одним из сдерживающих факторов было пребывание на Руси и в Казани в течение полутора лет жены Менгли –Гирея Нур Салтан, навещавшей своих сыновей. В 1512 году набеги возобновились. Как уже говорилось ранее, в этом году после смерти Джаная на «Мещерский юрт» был посажен Шейх-Авлияр, единственный сын астраханского царевича Бахтияр-Султана, племянник хана Ахмата – давнишних противников Крыма. Поэтому  Андреев городок был под пристальным вниманием русского правительства. Однако в этом послании городок уже упоминается в связке не с Мещерским, а с « Косымовым» городком, возможно впервые прозвучавшим в официальном документе. А выражение « там деи их кони ходят» говорит о том, что рядом с Андреевым городком находились пастбища  для содержания касимовских лошадей.

Престарелый хан Менгли-Гирей уже не мог противостоять (а может и не хотел) напористости своего сына Мухаммед –Гирея, враждебно настроенного к Руси, и в 1514 году потребовал вернуть Крыму 8 русских городов, якобы данных великому князю Ивану III из милости. Не дожидаясь ответа, Менгли-Гирей послал « сына своего Магмет-Гирея со многою ратью». Ни одного из восьми городов крымчане взять не сумели, но «рязанская украйна» и Мещера подверглись жесточайшему разорению.

Весной 1515 года Менгли-Гирей умер. В декабре того же года великого князя предупреждали из Азова:  «Пошли, государь, отселе из Азова козаки озовское под твою отчину на Украйну под Мордву на те же места, которые места имали сего лета, а к весне, государь, бий Исуп наряжается, послал к Крыму человека да грамоту, чтобы, государь, на весну к нему было пять тысяч, а хотят, государь, ити на Ондреева городища да на Бостопово, а мне, государь, то ведомо горазда»[xxix].

Здесь Андреев городок назван «городища» и употреблен во множественном числе. В то время  городище не значило большой город, а понималось, как остатки древнего укрепленного прежде поселения или крепости. Скорее всего при нападениях крымцев в 1514 году и Андреев городок, и Мещерский («Косымов») городок были разрушены, а в донесении они были объединены одним названием – «Ондреева городища».

В 1515 году для зашиты от крымчан по всей Оке были размещены русские войска. А в «Мещере на Толстике» стояли воеводы: Кашин-Глухой, Ушатый-Чулок, Хрипунов- Лобан. Само слово «толстик» означало возвышенный, обрывистый берег, крутой мыс. В 33 км от современного Касимова, на мысу, над пойменной террасой, в 3-х километрах от Оки расположена деревня Толстиково. « По писцовым книгам 1564 года Толстиково указано как село. По 10 ревизии 1859 года в селе существовала мечеть и православная часовня»[xxx]. Русло Оки в писцовых книгах в этом месте определяется так: «вертячей песок», «каменный брод», « Толстиковский перевоз». Сегодня это место называется «Перекат монашки».  Вполне вероятно, что именно здесь, как в наиболее уязвимом месте порубежья, и стояли русские рати, предотвращая нападение на Андреев городок.

В 1516 году умер Шейх-Авлияр, касимовский царевич. Правопреемником был назначен его старший сын Шейх- Али (Шигалей,Шах-Али), которому было около 10 лет.

В Крыму калгой (наследником престола) был объявлен Ахмат-Гирей Хромой, брат Мухаммед-Гирея, из-за внутренних междусобиц искавший покровительства Василия III, чтобы на всякий случай иметь убежище на Руси. И в декабре 1516 года московский князь сообщил, что готов пожаловать Мещерский городок Ахмату, если царевич согласится выехать на Русь. Через год в Крым был отправлен посол Челищев Илья Николаевич с целью « переманить» Ахмат-Гирея. Но дело почему-то не сладилось. И воеводы по-прежнему стояли в Мещере на «Толстике».

В 1518 году в декабре после продолжительной болезни в Казани умирает Мухаммед-Эмин, ставленник Москвы, и почти одновременно с ним – в Москве Абдул-Латиф, названный его преемником. А в Крыму сыном Мухаммед –Гирея был убит Ахмат-Гирей Хромой, так и не успевший найти убежище на Руси.

Москва срочно «перебрасывает» из Мещерского городка Шах-Али на казанский престол, а вместо него в Мещере сажает его брата Джан-Али. Крыму же не досталось ничего: ни Мещёры, ни Казани. Мухаммед –Гирей, прочивший на Казань своего брата Сахиб-Гирея, опасался турецкого султана Селима, благоволившего Москве, но как только Селим умер, крымский хан стал пытаться разрушить дружбу Руси с сыном Селима Солиманом. И в конце концов откровенно заявил турецкому султану: « Чем же буду сыт и одет, если запретишь мне воевать московского князя?»

В это же время в Казани росло недовольство ханом Шейх-Али. В 1521 году Сахиб –Гирей, опираясь на турецкую поддержку и помощь крымской конницы, без труда взял Казань и был признан царем.

Посадив брата в Казани, Мухаммед-Гирей вооружил крымцев, ногайцев и войско литовских казаков во главе с Евстафием Дашковичем и так скоро очутился на берегах Оки, что великий князь едва успел выслать небольшую рать во главе с молодым неопытным князем Дмитрием Федоровичем Бельским и своим братом Андреем Ивановичем. В « Разрядной книге 1475 – 1598 г.г.» под 1521 годом сказано: « В Мещёре были воеводы князь Петр Дмитриевич Ростовский, Михаил Семенович Воронцов, князь Василий  Чюлок Ушатой, Дмитрий Семенович сын Воронцов, да волостель мещерской князь Иван середней Кашин. Да в Мещере же был царевич Еналай ( Джан- Али – авт.), а с ним сеит, и князи, и мурзы». Стояли воеводы и на Мокше в Нароватове, а в Муроме был тот самый Ак-Девлет Ак-Куртов сын. И все же «царь крымский Магмет-Кирей, Минли-Гиреев сын, реку Оку перелез»[xxxi].

Рать под руководством князя Бельского была разбита Мухаммед –Гиреем под Серпуховом, а 29 июля хан уже стоял в 60 верстах от Москвы. Государь « удалился в Волок собирать полки, вверив оборону столицы зятю , царевичу Петру (крещеному татарскому царевичу Худай-Гулу – авт.), и боярам. Все трепетало»[xxxii].

Паника в Москве была невообразимая. Петр с боярами вступили в переговоры с ханом о возобновлении выплаты дани. Последствия набега были катастрофичны: сожжены все селения от Нижнего Новгорода и Воронежа до берегов Москва-реки; по некоторым данным Мухаммед –Гирей ушел из Руси с полоном около 800 тысяч человек. Все рынки Астрахани, Кафы (Феодосии), Стамбула и других черноморских городов были буквально заполнены захваченными полоняниками.

20 августа привезли от Сенчага и Зани Зудова послание из Азова: « А царь (Крымский), государь, пошел на твою землю на Андреев городок, а сказывают, вожи (проводники- авт.) у него, где ему Ока перелезти, а с ним, государь, кажут силы сто тысяч, ино, государь, отгадывают, что с ним тысяч пятьдесят или шездесят, а жил бы еси, государь, бережно и лете и зиме, занеже, государь, тебе крымский недруг сердечный»[xxxiii].

Это последнее документальное упоминание Андреева городка. Из этого сообщения ясно, что он находился на левом берегу Оки, и вблизи него были переправы. Прорыв крымцев произошел видимо в нескольких местах русской обороны. При этом наверняка был разрушен и Андреев городок, после чего он, как укрепленный сторожевой пункт, уже не восстанавливался, передав  функции пограничной крепости Касимову. В духовной грамоте Ивана Грозного, написанной перед смертью, последовавшей в 1584 году, в перечне всех русских городов того времени Андреев городок не упоминается.

 

5. КНЯЗЬЯ СТАРОДУБСКИЕ

« И крестился Беклемиш…» В начале XIV века, когда Узбек сделал ислам государственной религией, некоторые знатные монголы и татары, не желая подчиниться хану в перемене веры, бежали на Русь. Среди них были уже христиане несторианского толка, и, видимо, переход в православие они считали менее предосудительным. По преданию сам Узбек ( одна из его жен была православной) отпустил к Ивану Калите мурзу Чета, крестившегося с именем Захарий и построившего затем знаменитый Ипатьевский монастырь. Считается, что от него пошли такие именитые российские роды, как Годуновы, Сабуровы, Вельяминовы-Зерновы, Шеины.

О крещении Беклемиша, кроме того, что он принял имя Михайло, в родословной князей Мещерских нет ничего. Однако в романе Михаила Каратеева « Ярлык великого хана» есть по этому поводу такая информация:  «Муромский владыка Василий уговорил его принять православную веру. Сам князь Василий Ярославич крестным отцом был. Оженился же тот Беклемиш-Михайло на княжне Стародубской…»[xxxiv] Михаил Дмитриевич Каратеев, по материнской линии прямой потомок В.А. Жуковского, родился в богатой духовными традициями дворянской семье, почти всю жизнь он прожил в эмиграции в Южной Америке. В его романе, основанном на исторических документах, приводится много данных, почерпнутых из древнерусских, византийских и арабских источников. « История, решительно превалирующая над домыслом,- вот главный герой всех этих романов», - сказано о творчестве М. Каратеева. К его династическим таблицам  сейчас обращаются многие исследователи, поэтому, наверно, можно рассмотреть версию с женитьбой Беклемиша как подлинную.

Муромский владыка Василий – это рязано-муромский епископ Василий II, поставленный в 1356 году митрополитом Алексеем в Рязань, а до того, видимо, служивший в Муроме. Князь Василий Ярославич владел Муромским княжеством до своей кончины в 1345 году, что зафиксировано в летописях.

Муромское княжество, в XII веке входившее в Муромо-Рязанскую землю, обособилось в 1145 году после смерти в Муроме князя Святослава Ярославича. В 1239 году, когда татары пришли усмирять восставшую мордву, Муром был сожжен. В 1281 и 1293 гг. он снова подвергся разорению, после чего захудал и опустел. Как раз на этот период и пришелся захват Бахметом Мещеры, той её части, которая при Юрии Долгоруком входила в Муромское княжество. « Границы его на севере простирались по крайней мере до Клязьмы, а на юге до устья Гуся с одной стороны и Мокши с другой»[xxxv].  На этой территории на берегу Оки и стоял по преданию построенный Юрием Долгоруким Городец, вошедший в историю как Мещерский городок, позднее Касимов.

« А князь великий даде царевичу Касиму место по Оке в земле Муромской. Он же построил град себе, имянова Крим ханский»[xxxvi].

Появление на Муромской земле Бахмета наверняка вызвало беспокойство не только Муромского князя Василия Ярославича, но и московских князей, и рязанских. Мещера, захваченная Бахметом, граничила непосредственно с Рязанским княжеством. После взятия москвичами Коломны и убийства  рязанского князя Константина, очевидно и московский князь Юрий Данилович был обеспокоен возможным союзом Рязани с Мещёрой. Наверняка все это не ускользнуло и от внимания митрополита Петра. Поэтому недаром владыка Василий и уговаривал Беклемиша креститься, а крестным отцом у него был сам князь Муромский. Но так могло быть лишь при наличии длительных добрососедских отношений Беклемиша с Василием Ярославичем.

Крещение татарских вельмож обычно сопровождалось женитьбой на знатных русских девицах. Оказавший услугу Олегу Рязанскому мурза Салахмир принял крещение с именем Иван и женился на сестре Олега Анастасии, получив в приданое Венев, Ростовец, Верхедерев и др.

Беклемиш женился на княжне Стародубской. Родоначальником князей Стародубских считается сын Всеволода Большое Гнездо – Иван, одиннадцатое колено от Рюрика, получивший в удел Стародуб от своего брата великого князя Ярослава в 1238 году. На политической арене XIV века стародубские князья особой роли не играли; княжество их было  разорено в 1293 году и находилось под влиянием московских князей. В 1319 году Юрий Данилович направил в Тверь в составе посольства Ярослава Стародубского  (предположительно Федора – авт.). Невеста из рода рюриковичей не могла не заинтересовать Беклемиша. И брак состоялся.

Княжна Стародубская скорее всего была дочерью Ивана Калистрата, умершего в 1315 году и следовательно сестрой Федора, который был ненамного старше Беклемиша. Федор Благоверный был убит в Орде в 1330 году, а дети его довольно долго фигурируют на исторической сцене. Младший сын Андрей участвует в 1380 году в Куликовской битве вместе с Мещерским князем Юрием Федоровичем – внуком Беклемиша.

Перемена религии, веры своих предков для любого человека событие неоднозначное, сложное, а порой и мучительное. К тому же все это происходило во время правления хана Узбека, истового мусульманина, и решение Беклемиша принять православие было весьма рискованным шагом. Однако здесь, на этой земле была его родина. Он родился и вырос в Мещёре, воспринял русскую культуру и обычаи, хорошо говорил по-русски, никогда не знал кочевой жизни, но все равно бек оставался сыном татарского народа и перемена веры была все-таки изменой своему роду. Что сподвигло Белемиша на это? Внешние обстоятельства? Или осознание того, что земля эта завоевана ширинами и рано или поздно, но русские князья начнут притеснять и выживать его отсюда, или, возможно, какое-то давление уже началось? А может  это была  искренняя любовь к русской девушке, которая в конце концов перевесила все сомнения?  Как бы там ни было, но бек принял православие и женился на русской.

В « Родословном сборнике русских дворянских фамилий» Беклемиш Бахметович во святом крещении князь Михаил назван владетельным князем Мещерским[xxxvii].

« Таким образом, - пишет Иловайский Д.И.- в Мещерских землях по Цне и Мокше в начале XIV столетия образуется новое удельное княжество и в то же время полагаются основы для будущих успехов христианского учения и гражданственности»[xxxviii]. Но почему-то Иловайский ничего не говорит о левобережье Оки, где находился Городок Мещерский и таинственный Андреев городок. Окончательно этот вопрос можно решить только отыскав Андреев городок.

6 СТАРЫЙ ПОСАД

 Многие исследователи искали загадочный Андреев городок и  «примеряли» его то к одному месту Мещёры, то к другому.

Одна из этих версий: Андреев городок находился возле или на месте сегодняшней Елатьмы и временно закрыл её своим именем.[xxxix]

В книге Цепкова А.И.  « И были полки Ольговы…»    Елатьма упоминается под 1537 годом: « И ходил за царем (Казанским - авт.) из Елатьмы князь Михайло Кубенский…»[xl] В следующем году Елатьма упоминается  в грамоте на имя сына боярского, посланного к ногайцам для выкупа князя Бельского: «… а велели есмя быти ему на нашей Украине во Елатьме»[xli]  Интересно, что в документе от 1515 года сочетание со словом «Украина» звучит по-другому: «…пошли,государь,… под твою отчину на Украйну под Мордву»  и тут же в этом документе: «… на весну… хотят, государь, ити на Ондреева городища…» То-есть здесь окраинная Мордва совершенно отделяется от «Ондреевых городищ».  Так мог ли Андреев городок, упоминаемый в документах 1508, 1514, 1515 и 1521 годов вдруг сделаться Елатьмой. Весьма сомнительно. В « Разрядной книге 1475 – 1598 гг.»., в которой отражались указы о назначении должностных лиц, воевод в города, должно бы значиться упоминание Елатьмы или Андреева городка в период с 1508 по 1521 год. Однако Елатьма упоминается там только в 1540 году, а Андреев городок не значится вовсе. В «Географическом словаре Российского государства» Максимовича и Щекатова (1804 г. т. 2) Елатьма представлена, как уездный город Тамбовской губернии, о начале которого неизвестно. Причем никаких намеков ни на определение «каменный», ни на идентичность с Андреевым городком в описании не имеется.  Грамота великого князя Василия Темного от 1426 года, по которой он отдавал города Елатьму и Кадом в кормление Протасьевым, считается более поздней подделкой[xlii]. И еще существует один очень важный момент, противоречащий предположению, что Елатьма и Андреев городок –это один и тот же город. Если посмотреть на географическую карту, то можно видеть, что между Касимовым и Елатьмой Ока делает огромную петлю, значительно удаляясь  в районе Елатьмы от путей следования крымчан и ногайцев, которые перегоняли лошадей через Касимов.  Так был ли смысл татарам гнать коней в Елатьму, чтобы затем возвращаться в Касимов? Известно, что обычный их путь из Крыма был до верховьев реки Сосны притока Дона, а далее напрямик до Толстиковского перевоза.

Вторая версия, что Андреев городок располагался вблизи Кадома на Преображенском кургане. По мнению М. И. Смирнова « … но это ни на чем не основано и не заслуживает вероятия»[xliii].  Самое главное противоречие в том, что Андреев городок располагался на  левой стороне Оки, а Кадом находится справа от Оки на Мокше. Поэтому чтобы попасть в Кадом при движении с юга никакой Оки «перелезать» не надо.  В вышеуказанном словаре[xliv] о Кадоме говорится, что в 1787 году «… переименован посадом, округ же его причислен к Темниковскому и Елатомскому уездам. О начале его неизвестно… Название свое получил из арабского языка Ходим, по-русски стража». Такое же переименование города в посад могло произойти и с Андреевым городком.

У Вельяминова-Зернова[xlv]  есть выписка из писцовых книг: «… да за Окою рекою на болшой дороге против Толстиковского перевозу сена по смете на пятьдесят копен».  Если переправиться через Оку у Сосновки  (старое название Монашка) на правую сторону, то попадешь на дорогу, проходящую через Толстиково, затем шоссе идет до Сасова и далее к югу.

Толстиковский перевоз использовался не только в мирных целях, но и татарами во время вторжений  с юга, поэтому и стояли воеводы « на Толстике», охраняя переправу. А напротив Толстикова  на левой стороне Оки, вверх по течению  начинаются заливные луга, названные в писцовых книгах  «Бахметева пожня», далее деревни Поповка и Уланова Гора, а через овраг поселение деревенского типа – Старый Посад.

 Это загадочное место находится примерно километрах в трех от центра Касимова. С виду это обычное, совершенно обособленное поселение, но оно, что очень удивительно, никогда не было ни селом, ни деревней, а всегда являлось неотъемлемой частью Касимова.В поселении всегда были церкви, иногда и две, и сегодня на крутой возвышенности стоит великолепная Ильинская церковь. 

Н. Шишкин в «Истории города Касимова с древнейших времен» ( по изд. 1891 года) говорит в сноске: «Старый посад, это предместье города Касимова», однако в писцовых книгах 1627 года это звучит несколько иначе: « И всего в Касимове на старом посаде и на новом четыре церкви с пением да три без пения…» Из этого документа совершенно ясно, что  «старый посад» в 1627 году уже был, и до нынешнего дня остается, частью города. Считается, что древний Городец Мещерский возник на правой стороне речки Бабенки возле Георгиевской церкви, примерно в километре от Старого Посада. В дипломатических переговорах 1508 года речь идет о двух городках –Мещерском и Андрееве – что они « за Янаем царевичем». Так не был ли Старый Посад тем самым Андреевым городком, присоединенным к Мещерскому городку, и не являлся ли он родовым гнездом князей Мещерских? Все факты говорят за это. Стоит посетить эту окраину города Касимова, чтобы почувствовать всю её красоту. На высоком обрывистом берегу, мысом выступающем в сторону Оки, стоит прекрасный храм во имя Илии пророка ( ныне он восстанавливается). С почти отвесного обрыва (кручи) взору открывается обширное пространство заокских далей с заливными лугами, лесами, озерами, а справа, над излучиной реки стоит Касимов с куполами церквей и башней мусульманского минарета.

Археологическое изучение Касимова и его окрестностей началось, когда в 1822 году К.Ф. Калайдович, ученый, член Общества истории и древностей российских, предпринял экспедицию по Рязанской губернии, которая носила не столько археологический, сколько археографический характер. Польский историк З.Я. Доленга- Ходаковский, живший в России, в Русском историческом сборнике[xlvi] сообщает: « Г. Калайдович говорит, что в той ( по его мнению) не словянской стороне… 5 и 6) в трех верстах ниже Городка Касимовского, на Оке пустой городок…» В « Археологии Рязанской земли» это сообщение комментируется предположением, что « Ходаковский имеет в виду Столбище… ( под словом  « пустой», очевидно, разумеется незастроенный)»[xlvii]. Одновременно  в этом же издании по сведениям, взятым из рукописи И.С. Гагина, сообщается, что Столбище ( он именует его крепостью) находится пониже города « расстоянием до 4 верст с небольшим… Холм сей от реки Оки отстоит не более 1 версты»[xlviii]. А ведь Калайдович прямо говорит – на Оке. Скорее всего речь шла о Старом Посаде, в котором ученый увидел  типичные черты славянского городка – острога, ставившегося на возвышенностях при слиянии большой и малой рек, в данном случае Оки и Бабенки.Но видимо там не осталось ничего от древних славянских поселений, поэтому он и назвал его пустой.

В « Археологии Рязанской земли»  говорится: « 9.Старое Мещерское городище. При впадении р. Бабенки в Оку, непосредственно под Городцом Мещерским, на месте водомерной избушки бакенщика (398 км.), находится сильно выступающий вперед плоский мыс, отделяющийся от основного берегового массива узким перешейком. Описанные условия чрезвычайно характерны для расположения древнего дославянского городища и сами по себе ставят вопрос о его поисках. …Осмотр обнажений со стороны окского берега над массивами известняка и со стороны речки Бабенки и ям на самой площади городища…обнаружил наличие отложений культурного слоя с мелкой битой глиняной русской посудой, мелкими осколками костей и т. п., но не дал находок культуры городищ дъякова типа, к которым памятник должен быть отнесен, судя по отмеченной находке обломка глиняного сосуда с текстильным отпечатком»[xlix].

В этом исследовании,  археологами по сути ничего особенного обнаружено не было. Однако в 1939 году на Старом Посаде совершенно случайно при копке ямы под теплицу было найдено захоронение девушки, отнесенное археологами к  X – XI вв. Костяк при извлечении рассыпался, но найдены были два шейных обруча,   три массивных браслета, много височных колец, несколько ажурных перстней, серьга с мелкими коническими привесками и несколько раковинок- каури, относящихся к финно-угорским элементам украшений[l].

Уже в 2005 году на этом же склоне опять случайно при рытье ямы был обнаружен скелет с пятью бронзовыми  коваными браслетами. Надо отметить, что практически везде на Старом Посаде было сделано множество находок, которым местные жители не придавали никакого значения: наконечники копий, стрелы, старинные монеты  и прочее отдавались на игры детишкам и терялись. Остатки же глиняной посуды, как гончарной, так и грубой ручной лепки можно найти повсюду. Древнейшее происхождение Старого Посада подтверждается существовавшими  в поселении  кладбищами. Если смотреть со стороны Оки на храм Святого Пророка Илии, то слева от него, судя  по найденным могильникам, находилось древнее кладбище; перед самим храмом было расположено средневековое кладбище, просуществовавшее до середины XVIII века, когда из-за нехватки земли его перенесли на сегодняшнее место.

Каменных сооружений на Старом Посаде не сохранилось, хотя от старожилов известно, что еще не так давно на сегодняшнем кладбище была каменная часовня. Но вблизи Старого Посада в поле стоит текие ( мавзолей) Авган-Мухаммед- султана, построенная в 1649 году. Текие находится на Старом татарском кладбище, которое практически уже не существует.

В 1860 году мулла Хусейн Фейзханов  видел 40 надгробных камней, но теперь не осталось ни одного, кроме тех, что находятся в текие Авгана. Фейзханов переписал надписи на камнях, одна из них гласит: « …В 1003 году, в начале месяца мухаррема в понедельник, дочь Айдар-мурзы Яхшилык – ханыш, семнадцати лет от роду, отошла от сего мира в мир вечный». Год 1003 соответствует 1594 году.

В 1863 году Вельяминов-Зернов примерно в 8 саженях от текие Авгана справа видел следы фундамента и внутри яму, в которой валялись обломки кирпичей. По преданию это были остатки текие, где были погребены Арслан-хан и его жена Фатима-Салтан Сеитовна, последняя касимовская царица. Текие эта была двухэтажная, с погребами. Вельяминов-Зернов, ссылаясь на Рязанские губернские ведомости за 1853 год №№4-7, сообщает, что в статье « Материалы для истории Рязани» напечатана без всяких пояснений следующая приписка: «Да на старом же посаде в поле на татарском кладбищи две палатки каменныя древния, под которыми были выходы каменныя и в них висели на цепях гробы царей Касимовских, а по Татарски ханы, и покрыты были златыми парчами и татарская была не усыпная, при оных стража, когда же сии гробы пришли в истление и попадали на землю, тогда татары заклали эти выходы камнем и закопали землю, и караулить перестали. Впереди в сих палатах поставлены трех-аршинные преискусно вытесанные камни многочисленные, со всех сторон с резной до самой земли татарской надписью».

 « Приписка, - комментирует Вельяминов-Зернов, - судя по слогу, очевидно принадлежит к позднейшему времени…Все что можно предположить, это то, что здесь речь идет о двух каменных текиях (султана Авган-Мухаммеда и царицы Фатимы)…»[li]

Но Н.И. Шишкин в своем Сочинении пишет: « О бывшей текие царицы Фатимы упоминается и в найденном мною отрывке писцовых книг 1627 года Воейкова и Ракова. В них значится следующее: « На Старом Посаде, в поле, на татарском кладбище две палатки каменные древние, под которыми были каменные выходы и в них висели гробы Касимовских царей». Речь без сомнения идет о текиях Авгановой и царицы Фатимы».

Но как могли отразить в писцовой книге 1627 года наличие текие Авгана, построенной в 1649 году?  Так называемая текие Фатимы могла войти в писцовые книги, если следовать сообщению в Журнале Министерства внутренних дел 1841 года. « Памятник сей построен в 1616 году Царем Орсланом, сродником царя Нурмамета и Князя Урусова, упоминаемых в Ядре Российской истории, Хилкова»[lii]. Тогда вполне допустимо, что в этой текие были захоронены Арслан –хан, умерший в 1627 году и позднее - его жена Фатима Султан. « Уже в 1824 году, - сообщает Шишкин, - по уверению И.С. Гагина, её (текие – авт.) не существовало».

Возможно этот мавзолей был поставлен как надгробие над погребением касимовского царя Ураз-Мухаммеда, погибшего от руки Лжедмитрия в 1610 году. Ураз-Мухаммед был погребен на Старопосадском татарском кладбище, свидетельством чему найденный муллой Фейзхановым в 1863 году надгробный камень с именем Ураз-Мухаммеда, разбитый на два куска. В 1618 году здесь же был захоронен известный Маметкул (Мухаммед-кули-султан), племянник сибирского хана Кучума.

Следует, видимо, согласиться с мнением Вельминова-Зернова, что приписка о палатках относится к более позднему времени, а Шишкин видел списки, возможно, с переписной книги 1683 года, когда текие Авгана и Фатимы уже могли быть признаны древними.

И все же, как вариант, остается предположение, что в писцовых книгах действительно были отражены две палатки каменные древние, тогда их построение можно отнести к началу XVI века. Еще следует отметить, что на боковой стороне надгробной плиты Авган-Мухаммед-Султана написано, что на постройку текие для своего мужа Алтын-Ханым истратила 500 рублей. Сумма по тем временам громадная, для сравнения дворовое место на Старом Посаде по купчей 1669 года стоило 5 рублей.

« Уже в XVI в., - сказано в труде Ф.Л. Шарифуллиной, - у касимовских татар известны четыре крупных поселения (дурт сала) –Подлипки, Болотце, Царицыно, Торбаево – в Белом аймаке… Со знатным родом князей Ширинских связано название с. Подлипки (Шырын)… в течение нескольких столетий татары белого аймака и Старого Посада имели в г. Касимове одно общее кладбище».[liii] В связи с этим возникает вопрос: почему вдруг такое благоволение именно к Старопосадскому татарскому кладбищу, если в центре Касимова уже было новое кладбище и мечеть? Ответ может быть лишь один: Старопосадское кладбище было более древним, и татары, в том числе и Ширинские, наверно еще помнили  о покоящихся здесь своих предках. Кстати, эта фамилия довольно долго была весьма распространенной в Касимове, что лишний раз подтверждает приход сюда Бахмета Ширинского.

 

7 ХРАМ ПРЕОБРАЖЕНИЯ

О крещении Беклемиша говорит митрополит Макарий ( Булгаков) в  «Истории русской церкви»: «Впоследствии времени приняли святую веру: а) князь Беклемиш, сын князя Бахмета, пришедшего в 1298 г. из Большой Орды в Мещёру, овладевшего ею и сделавшегося родоначальником князей Мещерских. Беклемиш крестился в Мещёре со множеством других татар, получил имя Михаил и построил церковь во имя Преображения Господня…»[liv]

Надо сказать, что на Старом Посаде почти всегда существовали две церкви. По писцовым книгам  известны деревянные церкви Николая Чудотворца и Илии Пророка. О существовании Преображенской церкви  не сказано ни слова, ни в писцовых книгах 1627 года, ни в окладных книгах 1676 года, но сведения о ней имеются в « Историко – статистическом описании церквей и монастырей Рязанской епархии» И. В. Добролюбова:  в 1737 году умер её священнослужитель Савва;  в 1745 году ей уже требовался ремонт, и в 1782 году поступило прошение  прихожан о дозволении построения вместо развалившейся от ветхости Преображенской церкви  «новой деревянной же церкви, теплой, на том же месте и в прежнее храмонаименование Преображения Господня»[lv].

Свет на её возникновение проливает статья « О городе Касимове, Рязанской губернии»: « В 1700 году, старанием игуменьи Сапфиры, построена каменная церковь, с приделом св. Верховных Апостолов Петра и Павла (Пречистой Богородицы Казанской при Казанском девичьем монастыре – авт.); деревянная тогда же была отдана Старопосадской слободе»[lvi]. Деревянная церковь при Казанском монастыре была отстроена вскоре после 1627 года, поэтому о ней в писцовых книгах говорится, что  «церковь и придел не освящены», но по преданию она вскоре сгорела; видимо это было до составления окладных книг 1676 года, потому что там она уже не значится. А Старопосадской слободе в дополнение к существующей церкви Николая Чудотворца была отдана вновь построенная церковь.  При передаче она получила наименование Преображенской, что могло совпасть со смертью последней Касимовской царицы Фатимы-Султан, в связи с усилившейся христианизацией, и в память об уже существовавшей на Старом Посаде церкви с подобным наименованием.

Вместо переданной  Казанским девичьим монастырем уже обветшавшей церкви в 1786 году была построена новая Преображенская церковь, но уже на другом месте Старого Посада. В Ведомости о Касимовских церквах за 1799 год показана при Ильинской церкви « в отдаленности теплая церковь Преображения Господня». Церковь уже поставили на нынешнем Старопосадском православном кладбище, а прежнее кладбище, как уже говорилось, располагалось вблизи настоящей Ильинской церкви.

К середине XVIII века церковь Николая Чудотворца на Старом Посаде тоже ветшает, а церковь Преображения, очевидно, была невелика, и жители деревень: Поповка, Темгенево, Четаево, Халымово – по их просьбе были отчислены в приход Воскресенской церкви села Карамышева, а вскоре и сама Никольская церковь была упразднена.  В 1808 году на Старом Посаде было начато строительство современной каменной церкви, но она вначале носила несколько иное, чем теперь, название. В вышеуказанной статье  при перечислении касимовских церквей сказано: « 9. Церковь Преображения Господня и св. Пророка Илии, с приделом образа Скорбящей Богоматери и Святителя Николая, построена вместо двух деревянных церквей, с 1811 по 1822 год, рачением купца Дм. Сем. Кокушкина и детей его; она еще без колокольни»[lvii]. 21 ноября 1820 года был освящен только правый теплый придел в честь иконы Божьей Матери всех скорбящих Радости, левый придел в честь св. Николая и Великомученицы Екатерины на одном престоле освящен 2 ноября 1858 года, колокольня построена в 1866 году. После этого Преображенская церковь была упразднена, а на её месте поставили каменную часовню. В начале XX века и она разрушилась, а место, где она стояла, называемое жителями «Спас –Преображенье» или попросту- « на Спасу», заросло кустами сирени. На кладбище теперь стоит маленькая деревянная Преображенская часовня, около которой лежат необычные круглые и квадратные тесаные камни.

В 1861 году в Касимове на Всесвятском кладбище была построена Преображенская церковь, а церковь на Старом Посаде обрела свое последнее наименование – Ильинской.

 

8 МЕЩЕРСКОЕ КНЯЖЕСТВО

Крещение и женитьба Беклемиша не могли радикально изменить образ жизни Мещёры – на это требовалось время. Родословная князей Мещерских передает, что, начиная с Беклемиша – Михаила, род в течение пяти поколений имел по одному наследнику, но все же  не пресекся.

По преданию Городец Мещерский в 1376 году был сожжен татарами. И поэтому вполне естественно выглядит участие Юрия Федоровича Мещерского в Куликовской битве. До 1380 года история не упоминает князей Мещерских, но после сражения на Непрядве, они становятся в один ряд с другими русскими князьями. Хотя несколько пренебрежительное отношение со стороны русских вельмож к ним прослеживается. Так, один из потомков князя Елецкого в челобитной от 9 июля 1632 года, вспоминая о Куликовской битве, писал: « А Мещерские, государи, от походу великого государя князя   Дмитрия Ивановича Донскова с родителями моими везде были безсловны»[lviii]. Юрий Федорович привел с собой четыре тысячи воинов, сам участвовал в битве и погиб. Но у него остался сын.

М.И. Смирнов говорит, что в рукописной родословной книге, подаренной купцом Мясниковым в 1862 году Императорской публичной библиотеке, сказано, что сын Юрия Федоровича « … князь Александр Юрьевич остался после отца своего молод с матерью»[lix]. Великий князь Дмитрий Донской, видимо, берет под свое покровительство малолетнего князя, не допуская сближения Мещёры с Рязанским княжеством. В 1385 году Мещёра в числе двадцати шести областей участвует в великокняжеском походе на непокорный Великий Новгород, пытавшийся отложиться от церковного суда Московской митрополии[lx].

В 1391 году после поражения в битве с Тимуром, Тохтамыш, опасаясь из-за взятия Москвы в 1382 году враждебного русского тыла, передает правопреемнику Дмитрия Донского его сыну Василию Нижний Новгород, Городец (на Волге – авт.), Муром и Мещёру. Таким образом все князья перечисленных княжеств становятся подручниками великого князя, и в их города направляются наместники. Летописи отмечают борьбу только князей  великого Нижегородско- Суздальского княжества,  которые при смене ханов иногда получали  ярлыки на собственное княжество.

Мещерские князья тяготились своей зависимостью от Москвы и пытались передаться на сторону великого Рязанского князя и даже Литвы. Начиная с 1434 года в договорных грамотах постоянно идут оговорки о князьях Мещерских: если мещерские князья перестанут служить великому князю, их не принимать, добывать без хитрости, а добыв выдать. Мещерские князья еще продолжали оставаться в своей вотчине, но вскоре ситуация меняется в еще худшую для них сторону. После того как Василий Темный, побывав в плену, вернул себе великий стол, к нему на службу пришли два татарских царевича, Касим и Якуб – сыновья умершего Улу- Мухаммеда. Одному из них – царевичу Касиму за верное служение был пожалован Мещерский городок с окрестностями. Считается, что это произошло в 1452 году. Касим пришел с пятьюстами воинов, встав на защиту Московского государства от своих же соплеменников.

Разросшаяся за полтора столетия после прихода Бахмета татарская община, была близка по этническому составу людям Касима, поэтому никаких конфликтов, очевидно, не возникало. Мещерских же, православных князей стали постепенно выводить из родового удела, предоставляя им вотчины в других землях и службу в Москве. Некоторые « черные люди», видимо, в основном русские, при приходе Касима вышли на Рязань, но обязаны были давать ясак царевичу, рязанскому князю и боярам[lxi].

Из грамоты 1483 года видно, что часть мещерских князей все еще оставалась в своих землях: «А что наши князи мещерские, которые живут в Мещере и у нас, великих князей…»[lxii] Но уже в духовной грамоте от 1504 года великий князь Иван III завещает Мещёру своему сыну Василию, и о князьях мещерских больше не говорится. А детям своим –« выходы ординские» давать в Крым, Астрахань, Казань и Царевичев городок –будущий Касимов.

 Интересный случай описывается в книге И.Е. Забелина  «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях»[lxiii], где говорится о делах  «нарушения чести государева двора», характеризующих царедворческие нравы того времени. В одном из таких дел приводится челобитная государю Алексею Михайловичу от стольника Алексея Дубровского, сына царского казначея, на князя Лаврентия Михайловича Мещерского.

На постельном крыльце, находившемся посреди дворцовых зданий, между приемными большими палатами и жилыми Теремными покоями государя, на «самом бойком месте» обычно «толпились» царедворцы, т. е. дворяне, а также начальные люди военные и гражданские.  8 февраля 1650 года на этом крыльце столкнулись князь Мещерский со стольником Дубровским. Причина ссоры неизвестна, но Дубровский писал в челобитной: « … князь Лаврентий гоняючи за мною, лаял матерны и всякою непотребною лаею, и называл страдничонком…» В ответ Алексей Дубровский за словом в карман не полез и тоже обозвал Мещерского страдником.

Видимо для аристократов того времени подобное поведение было не столь унизительным в сравнении с оскорблением «страдником», то-есть холопом, пашенным мужиком. Дело было передано в «сыск» (расследование) постельничему Михаилу Алексеевичу Ртищеву. Свидетель по делу Иван Матвеевич Жеребцов  (оба спорящих ссылались на его правду) обронил следующую фразу: « А Ширинских князей холопом Алексей князь Лаврентья не называл». Эти слова о князьях Ширинских практически еще раз напрямую подтверждают родословную князей Мещерских. Кстати,  князю Лаврентию Михайловичу Мещерскому пришлось - таки отсидеть в тюрьме две недели: «И марта в 9 день князь Лаврентий послан в тюрьму с истопником».

С начала XVI века Мещерские князья окончательно вошли в служивое сословие Русского государства, и на исторической арене неоднократно выступали как воеводы, духовные и политические деятели.