|
МЕЩЕРСКИЙ ГОРОДОК |
|
|
|
Добро пожаловать на страницы истинной истории.
Роман «На стыке времени» воссоздаёт события,
происходившие в середине XV века на
стыке двух эпох: феодальной разобщённости русских княжеств, с беспощадной борьбой
за власть потомков Дмитрия Донского, и последующим началом создания единого
многонационального и многоконфессионального государства. Книга завершает
трилогию, начатую романами о средневековой Руси и Мещёре: «Крест Мещеры» и
«Владетельный князь Мещерский». Авторы пытались смотреть на историю того времени
широко открытыми глазами, как бы она ни была нелицеприятна. АНАТОЛИЙ и ФАИНА ИГНАТЬЕВЫ НА СТЫКЕ ВРЕМЕНИ Исторический роман
Что делать истории?
Быть добросовестной.
Браться описывать
то, что
она может описать, и то, что она знает – знает
посредством искусства. Из
дневников
Л.Н. Толстого ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ Когда в едином государстве появляется много людей,
жаждущих власти, тем более имеющих
уже какую-то власть, то между ними начинается борьба, в результате которой
приходит или диктатор, начисто сметающий со своего пути всех соперников, или
страна разваливается, а её отколовшиеся куски становятся лёгкой добычей более зубастых империй. Так было
всегда. Наверно, так будет и в обозримом будущем. Суть человека за
исторический период его развития мало изменилась. Ни заветы пророков Иудеи, ни
заповеди Христа, ни ученье Мухаммада так и не сподвигли человечество к жизни
правильной и справедливой. Одевшись в безволосую кожу разумных существ, люди
продолжают жить по животному принципу, иногда лишь используя данный им
Господом дар – Разум. После смерти сына Узбека Джанибека в 1357 году в
Золотой Орде началась чехарда со сменой правителей, которая привела к резкому
ослаблению монголо-татарского государства. Сарай начал терять контроль над
своими улусами и вассальными территориями. В 1378 году на Воже был разбит
Бегич, а в 1380 году татары на Куликовом поле потерпели от русских своё самое
страшное поражение в истории Золотой Орды, психологический ущерб от которого
оказался уже невосполнимым. Не помогли и события 1382 года, когда была взята
и разграблена Москва, и русские вновь сделались данниками Сарая. Но это уже
были последние конвульсии умирающей империи, окончательный конец которой был
предрешён походом Тамерлана против хана Тохтамыша. ГЛАВА 1 27 февраля 1425 года глубокой ночью в
великокняжеских покоях московского Кремля никто не спал, горели свечи, и было
многолюдно. После болезни, на 55 году жизни отходил в иной мир великий князь
Василий Дмитриевич. Он лежал в своей опочивальне, и сам митрополит Фотий
причащал и соборовал его. В соседней палате в креслице сидела Софья
Витовтовна – супруга князя, со слёзным платочком в руке, однако серые глаза
её были сухи, а губы плотно сжаты. Рядом стоял светловолосый мальчик лет
десяти, сын Василия Дмитриевича княжич Василий. Поодаль, как стража на посту,
в молчаливом напряжении ждали неминучего два боярина: любимец князя Иван
Фёдорович Кобыла и митрополичий помощник Акинф Аслябятев. А прочие московские
бояре находились в просторной гостевой палате. На лавки никто не садился,
стояли, переминаясь с ноги на ногу, и сдержанный шепоток, как шелест
берёзовых листочков от порыва ветерка, время от времени возникал то в одном,
то в другом конце залы, но тут же и гас, подавленный предстоящим. Свечник вошёл в залу со стороны княжьих покоев и
пошёл тише мышки, по стеночке, оправляя коптящие свечи. Все высоченные
боярские шапки вопросительно
повернулись в его сторону. – Что? –
спросил у свечника боярин Иван
Дмитриевич Всеволожский. Был он высок, горделивой осанки и в годах уже. Рыжеватый свечник поклонился и молча развел
руками. Лёгкий гуд прошёл по зале и стих. Но на всех лицах тревога и
беспокойство: что будет потом? Кто окажется рядом с ухом десятилетнего князя?
К кому обернётся Софья Витовтовна? – Он глаза открыл, – сказал лекарь княгине, выходя из опочивальни князя. – Как? – с надеждой встала с креслица Софья
Витовтовна. – Не обессудь, матушка… – виновато поклонился ей
лекарь. – Надо бы в Звенигород к Юрию Дмитриевичу послать,
– сказал митрополит Фотий, выходя следом за лекарем. Грек по национальности, по-русски говорил он
плохо. – Надо… – согласилась Софья. – Поезжай, голубчик, – кивнул Фотий боярину Акинфу. И, подождав, жалеючи, взглянул на княгиню своими
тёмными глазами: – Ступай к нему, матушка. Отходит. Софья, уронив платочек, взяла сына за руку и повела в опочивальню. И митрополит пошёл
за ними. Был он весьма в теле, ходил медленно, со степенностью. Василий Дмитриевич лежал на высоких подушках,
глаза открыты, но взгляд отрешённый, невидящий. – Услышит ли? – засомневалась Софья. – Говори, матушка, говори, – обнадёжил её Фотий, –
он теперь лучше нашего слышит. И перекрестил всех троих своей небольшой
пухленькой ручкой. Софья наклонилась к супругу и притянула к
себе испуганного сына. – Вот, – сказала умирающему, – сынок наш…
Благослови его, батюшка. Глаза князя едва заметно сдвинулись в её сторону.
Княгиня ласково погладила желтоватую руку супруга, лежавшую на груди, и вдруг
то ли от этого прикосновения, то ли просто оттого, что время уже пришло, по
всему телу князя прошла дрожь, оно потянулось будто со сна и замерло,
оставшись в таком положении. Несколько мгновений Софья ждала, но всё было
кончено, и княгиня не выдержала, разрыдалась. Василий вырвался из её рук и
бросился бежать, но в соседней палате
был остановлен боярином Кобылой. – Ты теперь князь наш великий, – сказал Иван
Фёдорович, ласково успокаивая мальчика. – Дозволь мне поклониться тебе. И он до пола поклонился Василию. А тот смотрел на
высокого, широкоплечего боярина, склонившегося перед ним, и не понимал ещё значения всего
происшедшего. Казалось, что это игра, что вот сейчас она закончится, а
батюшка встанет и спросит: «Что, Васятка, испужался?» Софья
Витовтовна, всплакнув немного, вскоре
и успокоилась. Болел супруг уже давно, и если в начале недуга она еще
надеялась на выздоровление, то под
конец уже не сомневалась в исходе, хотя и по-прежнему молила Господа, ожидая
чуда. Но день тому назад сделалось совершенно понятно, что чуда не будет. И
потому к страшной неизбежности этой Софья успела привыкнуть. – Надобно, чтобы Юрий Дмитриевич обязательно
приехал, – с назиданием сказал митрополит Фотий. Хотя великий стол и был завещан покойным теперь
Василием Дмитриевичем своему сыну Василию, однако по древнему лествичному[1]
праву наследования на великое княжение мог претендовать и Юрий Дмитриевич,
князь галицкий, следующий по старшинству сын Дмитрия Донского. И это
обстоятельство весьма беспокоило Фотия. Наверняка начнётся борьба за власть
между князьями, стычки, грызня. «А Софья Витовтовна, – подумал митрополит,
глянув на княгиню, – не уступит…» – Василий – великий князь, – жёстко сказала Софья,
как бы услышав его мысль. – А приедет Юрий или не приедет… – Так, матушка, так, – согласился Фотий и
перекрестился. Но он не очень верил в благополучное разрешение
этого вопроса. Так и случилось. Через несколько дней из Звенигорода вернулся
боярин Акинф и сказал, что Юрий Дмитриевич, даже не приняв его и не выслушав,
отъехал в Галич, но о кончине своего брата был извещён, и потому отъезд этот надо расценивать, как неприятие
поставления великим князем юного Василия. – Пущай не примает, – сказал на это боярин Иван
Дмитриевич Всеволожский. – Отец сыну завещал, право на то у Василия
Васильевича, и неча пустую воду по миске гонять. Боярин
Всеволожский лукавил: он отлично знал старый
закон наследования, но московские бояре торопились отдать княжение
Василию, ибо десятилетний отрок был гораздо удобнее опытного Юрия. К тому же это новое правило передачи
власти от отца к сыну позволяло старым вельможным родам не допускать ко двору
пришлых бояр, которые неминуемо последовали бы в Москву за князем Юрием.
Таким образом, вводилось прямое наследование великокняжеской власти,
которое, несмотря на сугубо личные цели людей, установивших это правило,
послужило началу объединения Руси.
Вскоре московские бояре по
благословляющей молитве митрополита Фотия
целовали крест на верность Василию Васильевичу, и десятилетний сын
Василия Дмитриевича, внук Дмитрия Донского и великого литовского князя
Витовта, был провозглашён великим князем. А Юрий Дмитриевич, приехав в
Галич, тут же начал собирать войско для похода на Москву. Известие о
том, что малолетний Василий назван великим князем, возмутило его. « Софья,
всё Софья, – думал Юрий Дмитриевич, – не сыну, а себе власть взяла. И грек
этот, Фотий, у неё заместо прислужника. Своего боярина прислал и не с
приглашением, а с требованием, чтобы я в Москву немедля ехал и признал
племянника великим князем. Наверняка и Витовт благословил дочь свою и внука.
А о заветах отца нашего, Дмитрия, упокой Господи душу его, никто и не
вспомнил, будто никаких духовных грамот и не было, будто и самого отца не
было. Всё, что по дедине и
прадедине заповедано, разом похерили…» И Юрий отправил в Москву посла, которому велено
было сказать Софье, что право Василия на великое княжение он не признал и
никогда не признает. В ответ Софья Витовтовна, посоветовавшись с боярами и
желая упредить намерения Юрия, снарядила на него войско под командованием его
же брата Константина Дмитриевича, дяди Василия. Но Юрий, избегая битвы, ушёл
от более сильного московского войска за реку Суру, и сражение не
состоялось. Положение осталось
неопределённым, и в Москве царило беспокойство: по сведениям соглядатаев Юрий
Дмитриевич продолжал собирать полки. Этим положением обеспокоились и в Литве.
Витовт, имевший далеко идущие планы по созданию единого литовско-русского
государства под своим правлением, написал дочери, что надобно всё-таки заключить с Юрием мир. Софья послала в
Галич митрополита Фотия, который вдрызг разругался с Юрием, не пожелавшим
никакого примирения, и уехал, даже не простившись и не благословив галицкого
князя. Как раз в это время в Галиче началась моровая язва. Глубоко верующий и
богобоязненный Юрий Дмитриевич, испугавшись
болезни и думая, что это господнее наказание, лично догнал митрополита
и согласился на мир с Василием, но только до той поры, пока они не соберутся
и не поедут в Орду на суд царя. Как царь решит, пусть так и будет. С того
времени между дядей и племянником
установился шаткий мир, который, как «хромой стул» без одной ножки, всегда
готов был опрокинуться. Ситуацией на Руси тут же воспользовался дед Василия
Васильевича великий литовский князь Витовт. Заключив со своим внуком договор
о невмешательстве Москвы в его отношения с Псковом и Новгородом, он с большим
войском, в котором были и татары из дружины
хана Улу-Мухаммеда, осадил псковский город Опочки. Предвидя наступление литовцев, жители города
построили перед воротами подвесной мост через глубокий ров, а во рву набили
острых кольев. Сами же схоронились за стенами и не высовывались. Воины
Витовта, не увидев никого на стенах, подумали, что жители сбежали и город
пуст. И отталкивая друг друга, бросились
по мосту к воротам, желая поскорее заняться грабежом. Тогда защитники
Опочек перерезали верёвки, державшие мост, и он вместе с литовцами рухнул вниз на колья. Витовт с ужасом
смотрел на происходящее, не в силах помочь своим воинам, которые погибали в
мучениях наподобие мушек на иголках,. В довершение всего этого кошмара
горожане взяли полон и, взойдя на стены, на глазах всего литовского воинства
живьём сдирали кожу с полоняников, а у иных вырезали «срамные уды» и им же в
рот вкладывали. Витовт был потрясён и
устрашён увиденным. И понимая, что теперь горожане будут защищаться отчаянно
и до последнего, не захотел губить
своих людей и отошел от города. Здесь к нему из Москвы приехал посол
Александр Владимирович Лыков с укором от внука и дочери, что, мол, «мы
договаривались быть заедино, а ты мою отчину воюешь». Однако
и псковитяне, а через два года и новгородцы, оставленные без военной
помощи Москвы, вынуждены были заплатить Витовту в качестве отступного
значительные суммы. Получив деньги, Витовт ушёл в Литву. ГЛАВА 2 – Ату его, ату! – гнал коня князь Василий Юрьевич,
старший сын галицкого князя Юрия Дмитриевича, преследуя вепря, который
стремительно нёсся через лужок в сторону горелого леса. Наперерез зверю скакали ещё два всадника. – Заворачивай его, заворачивай! – кричал им
Василий, понимая, что сам он вепря не догонит. Стоит тому добраться до завалов из обугленных
стволов сосен, упавших после пожарища, и всё – уйдет. Но один из воинов успел
всё-таки метнуть копьё и попал.
Раздался визг. Зверь, приостановившись на мгновение, затем снова
бросился вперёд, но древко копья застряло в нагромождении обугленных
деревьев, не позволив вепрю двигаться дальше. Он встал, обернувшись в сторону преследователей, и ощетинился.
Внушительные клыки торчали из его пасти. – Бей его, бей! – крикнул князь, подскакав, и что
есть силы саблей сверху вниз ткнул
зверя. Тот пронзительно взвизгнул и вдруг, сломав древко
копья, кинулся прямо под коня Василия. Конь шарахнулся в сторону, копытом
попал между брёвен, рванулся в испуге, пытаясь освободиться, но не смог и,
захрипев, повалился вместе с всадником. – Князь! Князь! – подбежали к упавшему Василию
спешившиеся воины и вытащили его из-под бьющегося коня. – Живой? – Живой… – держась за ушибленный бок, ответил
Василий. С сожалением посмотрел на пытающегося встать коня,
у которого передняя левая нога была сломана так, что белая кость выперла
через прорванную кожу, постоял, поморщился и сумрачно кивнул одному из
воинов: – Помоги ему. Воин
ударом сабли прекратил мучения животного и, отвернувшись от агонизирующего
коня, перекрестился: – Прости
мя грешного… И непонятно было, у кого он просил прощения: то ли
у Господа, то ли у зверя. А Василий, плотно сжав свои красиво изогнутые
губы, дождался конца агонии. Потом наклонился и словно живое ласково погладил
по крупу погибшее животное. Ему подвели другого коня, и он поехал смотреть
вепря, который, пробежав саженей двадцать, сдох всё-таки. – Пудов десять, пожалуй, будет, – рассуждали
воины, столпившиеся вокруг туши. – Десять не десять, а девять уж точно, – возразил
кто-то. – Здесь на ночёвку остановимся, – приказал
подъехавший князь. И спешился. Был он высок ростом, статен и ликом
хорош: темно-русый волос на голове и бороде с курчавостью, глаза карие,
нахальные, для женщин опасные, и нос с горбинкой, как у греков. Подъехали и остальные воины из дружины князя. – Хорош! – сказал, разглядывая вепря, один из
подъехавших по имени Фёдор, а по прозванию Шлепогуб. Сын галицкого боярина, он везде сопровождал
Василия, участвуя во всех его делах и забавах, которых немало было. Василию Юрьевичу было уже под тридцать,
но он ещё не женился и слыл заядлым гулякой и буяном. Вепря начали разделывать. Воин по имени Мартын, делавший это,
добравшись до сердца зверя, вынул его и с восхищением показал Василию: – Глянь-ка, князь, какова животина живучая! Копьё
прямо в сердце скрозь прошло, а он, стервь, еще бегми бегал! Но ругательное слово «стервь» было употреблено им
с ласковостью. – Тут недалече изба мерьская*, – сказал Фёдор, –
может, в ней заночевать, всё лучше, чем в поле. Губы у
Фёдора были не толстые, а скорее даже
тонкие, но когда он говорил, то большой рот его открывался и закрывался
наподобие лягушачьего, и создавалось впечатление, что он шлёпает ими, за что,
видимо, и получил своё прозвание
Шлепогуб. – Как недалече? – спросил Василий. – С полверсты всего, – ответил Фёдор, – и место
сухое, на бугре. – Ладно, поехали, – согласился Василий. На подъезде к избе, на лесной полянке, стояли два
стожка сена, а от них к жилищу шла натоптанная дорожка. Сама изба, судя по
потемневшим от времени брёвнам, была давнишняя, но выглядела ещё крепкой. Из
волокового оконца шёл дымок, и пахло чем-то съедобным. – Вишь, хозяева нам обед приготовляют, – засмеялся Фёдор. Но в избе никого не оказалось, хотя в печи среди
тлеющих углей стоял горшок с постными щами. – Схоронились, – сказал Фёдор. Вышел на улицу и зычно крикнул: – Э-ге-ге! Люди добрые, выходите! Не обидим! Сам
князь Василий Юрьевич тута! Некоторое
время всё было тихо, никто не
появлялся, но потом вдалеке, среди сосен и кустов можжевельника, вдруг, как
по волшебству, возник лохматый рыжий мужик и пошёл к избе. Был он бос, в
овчине, надетой вместо рубахи прямо на голое тело, порты из серой дерюги,
голова не покрыта. – Хозяин? – спросил его Фёдор. – Хозяин, – буркнул мужик, кланяясь Василию и с
опаской глядя на Фёдора и воинов. Заметно было, что он боится, однако
обеспокоенность за своё жильё и хозяйство, очевидно, пересиливала страх. – Один что ли тут? – спросил Фёдор. – Проходите, гости дорогие, проходите, – вместо
ответа мужик отворил дверь перед Василием. На улице воины на костре уже жарили разделанного
вепря, и вскоре Мартын принёс отборные куски мяса для князя с боярином. Помолившись, все поели. Нашлось и
хмельное, выпили помаленьку. Угостили и хозяина. Тот от выпитого подобрел,
однако на вопрос, с кем живёт, не отвечал, хотя по старой женской одёжке, лежавшей на лавке и на полатях,
видно было, что не один живёт. Вскоре стемнело, и легли спать. Хозяин постелил
князю на лавке какие-то шкуры. От них
воняло, и Василий, сбросив их, не раздеваясь, лёг прямо на голые доски. К
такому ночлегу было не привыкать, и вскоре князь заснул. А проснулся уже под
утро от нестерпимого зуда по всему
телу и стал чесаться, не поняв сначала в чём дело. Но, послюнив пальцы,
наощупь поймал на зачесавшейся вдруг щеке нечто маленькое и, поволтузив это
нечто, догадался – блоха! Его грызли блохи, которых в избе с земляным полом всегда
бывает в достатке, а к концу лета они плодятся в особенности. – Черти немытые! – заругался князь вставая. Послушал – Фёдор храпит, а у мужика на полатях
тихо: то ли спит, то ли так лежит, добро свое блюдёт. Хотя брать-то у него и
нечего. Василий вышел на улицу. Предутренний августовский,
росный холодок сразу заполз под рубаху, захолодил тело. По низовьям стелился
туман, и избушка на возвышенности вставала из него, как сказочное диво, и
будто плыла среди молочного небытия. Воины спали, набившись в шатёр,
караульный, видно, тоже дремал, потому как при появлении князя выскочил
откуда-то как ошалелый и бросился к Василию. – Как? – спросил князь, усмехнувшись этой поспешности. – Тихо всё, княже, – ответил караульный, но,
помолчав, вспомнил: – Токо давеча вроде девка прошла… – Что за девка? – заинтересовался Василий. – Да путём не видать было, но вроде – девка. – И куда пошла? – Да туды вроде, – показал караульный в сторону
невидимых за туманом стожков сена. « Наверно, там хоронятся…» – подумал Василий. И пошёл
по дорожке к стожкам. Подошёл, послушал – тихо. Далёкая, скрытая за деревьями
и туманом заря уже прояснивала серое небо над головой. Спать теперь не
хотелось. Василий разгрёб сено и лёг в образовавшуюся мягкую постельку.
Полежал немного, подумав, что сразу и надо было идти сюда на ночлег, как вдруг рядом с ним что-то
заворошилось, да так сильно, что от неожиданности он вскочил на ноги и
схватился за саблю. Но тут же понял. – А ну выходь, кто там, – приказал он, саблей
трогая сено. В стожке зашевелилось, и из сена показались руки,
а затем открылось и лицо, и два испуганных светло-серых глаза уставились на князя. Это была рыжеволосая
девушка, причём совсем молоденькая, и она никак не могла быть женой того
мужика, скорее – дочь. Мысль об этом мгновенно мелькнула в голове Василия, а
изголодавшееся по женщине за время похода тело тут же потребовало своего, и
князь, еще не думая ни о чём, удержал девицу, которая пыталась выбраться из
стожка. – Да погоди ты, – сказал он, разглядывая её. Рыженькая… Носик маленький, а губки, губки какие…
Мягкие верно… И Василий не удержался, поцеловал эти губы, а рука
его уже сама по себе нащупала упругие округлости и полезла всё ниже и ниже, и
невозможно было остановить это движение. Да и не хотелось. «Лишь бы не
закричала», - думал князь, пытаясь овладеть девицей. Та защищалась молча, с отчаянием пытаясь
оттолкнуть его, однако силы были неравны,
девушка вскоре ослабела, и Василий овладел ею. – Мама… – впервые подала она голос, пискнув, как
синичка, от первого его грубого прикосновения, и заплакала. А Василий, снасильничав, даже немного пожалел эту
рыженькую девочку. – Не хнычь, – сказал он, – я тебе денег дам. И хотел погладить её по голове, но девица оттолкнула его руку, встала и пошла,
опустив голову. – Ну и дура! – бросил вслед ей Василий. Проводив
взглядом, усмехнулся: молоденькая, а попка уже репкой вздёрнулась. И
вкусная… И закинув руки за голову,
блаженно откинулся на сено потягиваясь. Совесть нисколько не мучила его. Рождённый в
княжеском достоинстве, Василий с детства привык к вседозволенности и
совершенно искренне считал, что в насилии над простолюдинкой нет ничего
плохого и что вообще все девицы именно для того Богом и созданы. «Рёбрышки
мои, – любил говорить он, вспоминая слова из Писания, и смеялся: – Я их им одолжил,
а теперь взад беру». Однако эта девица чем-то задела его. Что-то там
внутри души шевельнулось, и это было
не то чтобы неприятно, но как-то беспокойно. И её писк: мама... Василий
довольно улыбнулся, вспомнив об этом, и пожалел, что рано отпустил её. Полежав немного, встал и пошёл к своим людям. Пора
было возвращаться в Галич к отцу. Они и так уже почти месяц ходили по лесам, собирая людей и провиант для похода
на Москву. Набрали мало-мальски
пригодных для воинства страдников*, и теперь
брат Василия Дмитрий, прозванный Шемякой, с обозами вёл их
следом.
Уже рассвело, туман сполз к озерку, которое вдруг
открылось в низине, и Василий, спустившись к воде, умылся. Потом сообща доели
остатки жареной вепрятины и сразу же выступили. Рыжий мужик в одиночестве
стоял у двери: ни девицы, ни других людей видно не было. – А что, так боле
никто и не объявился? – поинтересовался Василий у Фёдора. – Нет, князь, – ответил боярин, искоса глянув на
Василия. Он слышал, как тот ушёл из избы и потом был
где-то. – Может, этого, – он кивнул на мужика, – в вои
взять? Василий поморщился: – Не надо. Хрен с ним… Так и уехали. А через два дня, ночью, Василию то ли приснилось,
то ли чуть ли не наяву послышалось вдруг: «мама...» Будто та, рыжая, сказала
тоненько так… Василий очнулся – темно, рукой пощупал – рядом девка лежит.
Вспомнил: вчера Федька привёл. Ткнул девку в бок. – Чего? – спросила та спросонок. – Выдрыхлась? Теперича ступай отседова, –
сказал Василий и добавил непонятно для
девицы: – Рёбрышко ты моё поганое. А потом лежал один и вспоминал, как было там, в
стожке. И думал: «Вот ведь привязалась… Может, колдунья? Ну, конечно же! Не
зря рыжая. Надо будет сказать Федьке, чтобы привёз её. Хотя на кой чёрт она
нужна…» ГЛАВА 3 В первой половине XV века Великое Литовское
княжество достигло вершины своего могущества. Границы его простирались от
Балтики на севере и почти до Крыма на юге, от Польши и Тевтонского
ордена на западе до Новгородского, Тверского, Московского и Рязанского
княжеств на востоке. Большинство юго-западных, исконно русских земель,
находилось под властью татар и Литвы, которую поддерживала союзническая с ней
Польша, а оставшиеся независимыми русские княжества вынуждены были считаться с мнением Витовта. Значение Литвы было
настолько велико, что Германский император Сигизмунд предложил Витовту
короноваться королем Литовским. Зимой 1429 года, на Крещение, Витовт
пригласил к себе князей и королей со
всей Европы во главе с императором Сигизмундом, а также папского легата
Андрея и православного митрополита Руси Фотия. Витовт был католиком, но,
опираясь на воинскую силу подчинённых ему русских князей, не мог не
благоволить и православию. На съезд приехал и четырнадцатилетний внук Витовта
московский князь Василий Васильевич. Съезд для коронации состоялся в Луцке. Этот древний русский город, расположенный на
обоих берегах реки Стырь, прежде являлся столицей Луцкого княжества, но в
1320 году был захвачен Гедимином и стал литовским владением. В Луцке находилась одна из резиденций
Витовта. Съезд продолжался почти два месяца. Никто, кроме влиятельного в Польше краковского
епископа Збигнева Олесницкого, не
возражал против коронации Витовта. Однако
Литва, несмотря на своё могущество, находилась в вассальной
зависимости от Польши и выплачивала ей огромную дань. Потеря такого данника
нанесла бы весомый ущерб как самой Польше, так и финансовым интересам
католицизма. К тому же в случае полного отделения Литвы от Польши, возникала опасность еще более близких
отношений Витовта с православной Русью, а это уже было не только невыгодно,
но и опасно. Олесницкому после очередного спора с Витовтом удалось уговорить
своего короля Ягайло тайно уехать из
Луцка. Этим поступком все были возмущены, но съезд пришлось отложить. В начале 1430 года съезд по коронации Витовта
повторился в Троках. Император
Сигизмунд не смог приехать, но выслал корону. Олесницкий опять уговаривал
Витовта не принимать сан Литовского короля, а вместо того даже предложил корону Польши. Однако Витовт отказался, желая быть только королём
Литвы. Тогда по приказу Олесницкого
корону в дороге перехватили и распилили на части.
Восьмидесятипятилетний Витовт как раз в это время упал с лошади и
заболел. Очевидно, к этой болезни
прибавилась и неудача с коронацией, и
14 октября великий князь умер.
После него литовский престол занял дядя Витовта Свидригайло, который
доводился свояком Юрию Дмитриевичу
галицкому. ГЛАВА 4 В начале зимы 1429 года к Галичю пришли татары, город не взяли, но разграбили и
пожгли множество деревень и городков в округе. Москва сначала на действия
татар никак не отреагировала, и Юрий Дмитриевич подозревал, что это нападение
не обошлось без участия Софьи Витовтовны. – Отец её в друзьях с Махметем, – говорил он, – а
яблоко от яблони недалече падает. Ляхи они и есть ляхи. – Матушка у неё из православных, – осторожно
напомнил князю игумен Успенского монастыря Паисий. Матерью Софьи была смоленская княжна Анна Святославна. – Да она
рожей в отца, – возразил Юрий, – и повадками. Паисий огладил свою седую, раздвоенную на концах
бороду и промолчал. Разговор происходил за обеденным столом во дворце
князя. Присутствовали галицкие бояре и все три сына Юрия Дмитриевича: оба
Дмитрия и старший Василий. – А татары-то вроде не Махметевы, – заметил
Василий, – Махмут-Хозя вроде из
Булгарии*. – Всё едино, – заключил Юрий Дмитриевич. День был постный, и потому за едой не засиделись.
Вскоре игумен Паисий поднялся для послетрапезной молитвы, и следом за ним все
повторили слова благодарения Господу « за хлеб наш насущный». Юрий
Дмитриевич, одевшись, вместе с сыновьями вышел на крыльцо проводить бояр и
игумена. Он всегда относился к своим боярам с уважением и
благожелательностью, а теперь, когда шла борьба за великий стол, это было
особенно необходимо. Юрий дождался, пока игумен Паисий сядет в сани и отъедет вместе с боярином. Им было по пути: Успенский монастырь
располагался на земле этого боярина. Княжеский
дворец стоял на высоком холме
Столбище. Князь задержался на крыльце и взглядом проводил удаляющиеся
сани. Сверху далеко было видно. Уже наступали скорые на шаг зимние сумерки.
Подмораживало. Казалось, что наезженная дорога на белом снегу отдаёт в
синеву. По льду Галицкого озера цугом ехало несколько саней, на посаде у
Подола среди останков сожжённых татарами изб одиноко возвышался
Спасо-Преображенский собор, а верстах в трёх от города была видна
монастырская церковь Успения Богородицы. Храмы татары ограбили, но рушить не
стали – побоялись, видно, русского Бога. «А вот
людишкам худо будет, – думал Юрий Дмитриевич, возвращаясь во дворец. – Кто
успел жито схоронить, те ещё перезимуют, а кто не успел, тем каково? А тут ещё,
не дай бог, мор сызнова начнётся. Как пришёл лета три-четыре тому назад с
немец, так по Руси и гуляет: то в одном месте, то в другом…» – Как там, в Звенигороде, – спросил он у старшего
сына Василия, – болести нету? – Пока нету, – ответил Василий и добавил с
ехидцей: – Ежели Софья Ваську не хоронит, значит, тихо. И засмеялся, и братья засмеялись. Все знали, что
года три тому назад Софья Витовтовна, опасаясь моровой болезни, не позволяла
сыну выходить из Кремля, и великий князь просидел во дворце безвылазно с
осени до Рождества. – Ты когда к себе едешь? – прервав весёлость
сыновей, спросил Юрий у Василия. – Дня через два, верно. Вотчиной княжича Василия Юрьевича был Звенигород с
сёлами. – Пошли кого-нибудь в Москву, – сказал Юрий, –
пусть вызнают, не собирается ли князь к Махмету. А сам подумал: «Махмет теперь утвердился в Сарае,
и можно было бы самому наперёд Василия в Орду пойти, да Фотию
слово дал. Нет, пока идти в Сарай нельзя». – Почивать пора, – вздохнув, сказал он. И, перекрестив сыновей, проводил их взглядом: все
рослые, ладные, и все уже не мальчики, а не женаты. Избаловались на вольном
выпасе. Правда старший, Василий, тридцати лет от роду, был уже раз женат на
дочери боровского князя Ярослава Владимировича, да она вскоре померла от
мора. Младший, Дмитрий, двадцати трёх лет, и пригож, и ликом красен, но вот
незадача – лунная болезнь в нём: бывает, сонный по ночам ходит. Может, потому
и не женится. А средний – тоже Дмитрий, по прозванию Шемяка, здоров, но
жениться пока не желает, а двадцать седьмой годок уже пошёл. На следующий день к полудню Василий Юрьевич со
свитой проезжал по базару. Солнечно было, колючие искорки по белому снежку
бегали, и подморозило знатно: из пасти коней пар валил, у мужиков усы с
бородами все заиндевели, а иные бабы от холода в платы по самые глазки повязаны. Но всё равно на базаре весело:
шум, гам, продавцы наперёд других свой товар выказать стараются. – Подходи, покупай, задарма отдаю! – кричит
небольшого росточка мужичок в свалянной заячьей шапке, расхваливая старого жеребца.
– Сам бы ездил, да не могу. – Это пошто же ты не могёшь? – останавливается
возле него заинтересовавшийся мужик. – Ежели конь тебе нужон, скажу – пошто, – кося на
него чёрным жуликоватым глазом, отвечает продавец. – А ежели не нужон, то
ходи своим путём, не мешай людям. – Конь завсегда нужон. – А коли нужон, деньги кажи. – Нет, ты говорь сначала. – Сбитень, сбитень! Горячий сбитень! С пылу, с
жару! – вклинивается женский голос. – Лихоманка на тебя! Ты чего мне суёшь? – ругается
на кого-то другая женщина. И там смеются. – Так пошто ты сам на нём ездить не могёшь? – не
отстаёт от продавца настырный мужик. – А он мне свет застит, – хитро улыбаясь, отвечает
продавец, уже понявший, что перед ним не покупатель. – Как это так? – недоумевающе глядит на него голубоватыми
глазками мужик. – А вот, как сяду на коня, так ничего и не зрю, –
прячет улыбку в усах продавец. Возле них, заинтересовавшись разговором,
останавливаются ещё несколько мужиков. – Это пошто же ты не зришь? – ещё более удивляется
мужик. – А у меня
очи на заду – хочешь, покажу? –
берясь за порты, отвечает
продавец под всеобщий хохот. – Сбитень! Сбитень! – Пирожки! Пирожки! Горячие! – вдруг подхватил
звонкий голосок, явно молодой, девичий. И голосок этот почему-то заставил Василия придержать
коня и поглядеть – кто там кричит так. Девица в старой, вытертой кацавейке из
овчины, великоватой для неё, стояла к нему спиной, разговаривая с
покупателем. Но бывшая с ней рядом баба, продававшая сбитень, толкнула её:
мол, гляди – князь. Девушка обернулась, и Василий сразу узнал – та, рыжая! И
она, видно, узнала его, потому как вдруг засуетилась, забеспокоилась. – А с чем, красна девица, твои пирожки-то будут? –
спросил Василий, подъехав к ней. – С визигой, – поклонилась девушка. И быстро глянула на него. Глаза серые и не бог
весть какие крупные, но ясные и прозрачные, как осенний воздух, и будто всё в
них видать до самого донышка, а что видать – непонятно. И щёчки от мороза
розовые, и вся она такая ядрёненькая, такая свеженькая, что как яблочко хрусткое,
прежде чем съесть, его поцеловать охота. – А вкусные пирожки-то? – спросил Василий. – Сладкие… – ответила она потупившись. – Слаще, чем ты? – пошутил он. Девица молчала. – Да ты не серчай на меня, – лишь им двоим
понятное сказал Василий негромко. Она поджала губки. Ах, какие губки! Василий
вспомнил то раннее осеннее утро в стожке и её жалобное: « Мама…» – Cладкие, говоришь? –
улыбаясь, спросил он. – Я беру всё! И велел заплатить вдвое. Девушка молча
поклонилась, передавая слуге Василия туесок с пирожками, для тепла завернутый
в старенький убрус. – Да ты молви чего-нибудь, – улыбаясь, попросил
Василий, – давеча вон как тебя слыхать было. – Благодарствую, – тихо сказала девица. – Узнай, где она живёт, – велел Василий Фёдору,
когда они выехали с базара. – Привезти? – спросил Фёдор. – Нет, не трожь пока. Василий с удовольствием вспоминал тот стожок, но
теперь насильничать не хотелось. Вечером Фёдор доложил, что девицу звать Зорька, а
живёт она у своей тётки на посаде. – Она что,
насовсем в Галич переехала? – спросил Василий. – Это мне неведомо, – ответил Фёдор. – Ну и дурак, – заругал его Василий. А утром следующего дня сам поехал на посад.
Вспомнил старую линючую кацавейку на ней и бросил в сани лисью шубку в
качестве подарка: решил забрать девицу к себе в Звенигород. Однако в избе, на
которую ему указал Фёдор, Василия ждало разочарование: хозяева сказали, что
Зорька с рассветом уехала на попутных
санях с рыбарями, которые ершей в бочках привозили. Василий разозлился на
Фёдора: – Ты пошто её вчерась не привёз? – Помилуй, князь, – возразил Федор, – ты же сам не
велел. – Ладно, – согласился Василий, – тогда поезжай,
догони рыбарей и привези её мне. Федор вернулся уже к вечеру, но без девицы. Рыбарей
он догнал, однако оказалось, что при выезде из Галича девицу встретил
какой-то мужик на санях, и она пересела к нему. Василий, не привыкший
сдаваться, послал людей к дому Зорьки. Но и тут вдруг обнаружилось совсем
неожиданное: вернувшиеся воины сказали, что на месте избы пепелище – сгорело
всё. Люди в окрестных
деревеньках о пожаре слыхали, но
куда подевались погорельцы, никто не
знал. И Василий, поискав ещё девицу в окрестностях Галича и не найдя,
вынужден был смириться. Однако «рыженькая», как теперь мысленно он называл
её, нет-нет, да и вспоминалась. Почему – он и сам не понимал. ГЛАВА 5 Лето 1430 года выдалось на Руси небывало жаркое и
засушливое. С весны совсем не случилось дождей. На корню сгорело жито и все
травы на лугах, высыхали озера и реки, в озёрах снула рыба, начались пожары. Пылали леса и торфяные
болота, едкий дым и чад висели в
воздухе иногда так густо, что делалось темно и нечем было дышать. Люди
задыхались, а многие, в особенности старые и хворые, гибли от удушья. В
церквях молились о дожде, прося у Господа
милости, попы говорили, что за грехи это наказание, за грехи… Однако
никто не знал, за какие же грехи пришла такая напасть на землю русскую, чем
провинились и без того нищие, затюканные татарами и своими же князьями и
боярами, люди её перед Богом. Из-за неурожая начался голод, и многие
крестьяне снимались с насиженных мест и шли поближе к городам и боярским
усадьбам, возле которых можно было хоть как-то прокормиться, ибо князья и бояре
всегда жили в сытости. – Зачем ты так сделал? – отчитывал великий хан
Улу-Мухаммед* своего зятя Айдара. – Туман гордыни застлал солнце твоей души,
и ты совершил неподобающее для правоверного. Хан в синем халате сидел перед низеньким столиком с едой и едва сдерживался, чтобы не
сказать что-нибудь ещё более резкое. Айдар, молодой человек лет двадцати пяти,
расположился напротив и терпеливо
слушал. Он со своей дружиной только
что вернулся из литовских земель, где, пограбив селения вокруг города Мценска,
пытался взять и сам город, но неудачно. И тогда пошёл на хитрость: клятвой
якобы для переговоров выманил за ворота мценского воеводу Григория
Протасьева. Но тут же нарушил клятву и полонил Григория с сопровождавшими его
людьми, желая потом получить выкуп за такого ценного полоняника. И сейчас,
выслушивая тестя, Айдар не очень понимал, за что тот ругает его: добыча есть
добыча, и все способы хороши. А клялся он понарошку. Что же здесь худого? – Пришли мне этого уруса, – приказал Улу-Мухаммед. «Как с мальчиком…» – с раздражением сжал губы
Айдар, выходя из шатра. Улу-Мухаммед,
проводив его взглядом, подумал о том, что нравы в Орде за последние годы
сильно переменились и не в лучшую сторону. После смерти его деда Тохтамыша
всё пошло наперекосяк. Никто уже не соблюдал законы великого Чингис-хана,
многочисленные его потомки любыми способами рвались к власти, не понимая при
этом, что таким образом разрушают и сами устои этой власти. И неудивительно,
что многие, прежде подчинённые народы, стали выказывать непокорность, а у
Орды уже не хватало сил, чтобы удерживать их в послушании. После победы над Бараком Улу-Мухаммед начал было
наводить порядок, но чувствовал, что не очень это получается: эмиры и
беки привыкли к вольнице и не желали
никакой власти над собой, каждый мнил себя царём и хотел жить по-своему. Григория Протасьева ввели в шатёр, и он опустился
перед ханом на колено. – Садись, – по-русски сказал Улу-Мухаммед. Кивнул
баурчи*, чтобы тот подал еду. Григорий с благодарностью сел напротив. – Ты мой гость, – ободряюще улыбнулся ему Улу-
Мухаммед. – А гость должен быть сыт. Ешь. По приезду в ставку Григория уже накормили, однако
из уважения к хозяину он взял кусок варёной баранины и, макнув его в солёную воду в стоявшей на столике
плошке, стал жевать, нехотя, с усилием, потому как мясо было не очень
проварено. А искоса поглядывал на хана: впервые видел царя. Рослый, телом
крупный, морда не круглая, и серенькая бородёнка, хотя и редковата, но не хвостиком, а вот глазки вразбег – могол
как могол. Говорят, он с Крыма…
Встретил хорошо, но чего хочет? – Я тебя отпущу, – сказал Улу-Мухаммед, будто
услышав его мысли. И замолчал, явно ожидая, когда гость прожуёт мясо.
А оно никак не прожёвывалось, и лоб Григория покрылся испариной: вспомнил
вдруг рассказы бывалых людей, что будто бы по монгольским законам
подавившегося вытаскивают через нору, прорытую под стенкой шатра, и тут же
убивают. Григорий решительно взял чашу с кумысом, с усилием заглотал так и
недожёванную баранину и залпом выпил
всё до дна. И слава богу – проскочило. Хан едва заметно усмехнулся. – А что, – спросил он, – князь Швидригайло сильнее
Витовта будет? Говорил он, мешая русские и татарские слова, но
Григорий знал татарский и понял. – Свидригайло, великий государь, теперь мой князь,
– ответил он, – а может ли раб
обсуждать своего повелителя? – Яхши*, – благожелательно улыбнулся Улу-Мухаммед,
– когда увидишь князя, скажи ему, что
великий царь желает, чтобы стрелы и копья наших воинов никогда не встречали друг друга. И хан с почётом отпустил Григория Протасьева и его
людей в их отчину. ГЛАВА 6 Последнее время цари в Орде так часто менялись,
что не успевала весть о восшествии на престол очередного правителя дойти до Москвы,
как уже новый успевал согнать своего предшественника. По разным причинам, в
том числе и по этой, ни Василий, ни Юрий в Орду не торопились. К тому же богобоязненного Юрия Дмитриевича
сдерживала и клятва, данная митрополиту Фотию. Но 2 июля 1431 года митрополит
Фотий скончался, не было уже в живых и могущественного Витовта – деда Василия Васильевича, и Юрий
Дмитриевич объявил, что разрывает
договор со своим племянником. К тому времени в Орде довольно прочно воцарился Улу-Мухаммед, и в Москве решили, не
мешкая, ехать к хану. 15 августа, на праздник Успения Богородицы,
отстояв литургию, великий князь велел отслужить молебен Пресвятой Деве и
великому чудотворцу Петру, всплакнул перед тем неведомым, что предстояло ему
в «поганом» Сарае, велел раздать вспомоществование церквям, монастырям и
милостыню нищим, и, отобедав на
свежем воздухе, на зеленом лугу перед Симоновым монастырём, благо погода
стояла солнечная, отправился с дружиной, боярами и подарочными обозами к
царю. 8 сентября, на праздник Рождества Богородицы, и Юрий Дмитриевич, тоже
помолившись, поехал следом. В октябре Улу-Мухаммеду доложили о приезде
русского князя Василия московского. – Не имея согласия со своим дядей, князь Василий
решил отдаться на твой суд, верный и справедливый, – сказал хану московский
даруга* Мин-Булат. Он сопровождал юного князя в Сарай, и его
благожелательность к Василию Васильевичу была подкреплена соответствующими
подарками. – А что его дядя? – поинтересовался Улу-Мухаммед. Хан сидел на персидском ковре за низеньким столиком
в окружении своих карачи* из четырёх
родов: ширин, барын, аргын и кипчак. Старший баурчи, родственник хана
почтенный Удэгэ, стоял сбоку, следя за младшими, подававшими еду на столики,
поодаль ждали приказаний слуги. Посреди шатра в очаге, потрескивая, горели сухие поленья. Шатер этот,
сделанный ещё ханом Тохтой прямо внутри дворцового здания, был повреждён при
изгнании из Сарая хана Барака, но Улу-Мухаммед велел восстановить его. – Его дядя
на пути к тебе, великий хан, – ответил Мин-Булат. Он был родственником хана и сидел с ним за одним
столиком, напротив него. Несмотря на невысокий рост, голос у Мин-Булата был
басовитый, и он старался говорить негромко. – А что ты сам думаешь об этом? – спросил
Улу-Мухаммед. – Молодой князь всегда был послушен тебе, мой
повелитель. – Князь или его мурзы? – усмехнулся хан. – Его мурзы верны тебе, государь. – Яхши. Возьми обоих урусов к себе и окажи им
уважение, – сказал Улу-Мухаммед. Вскоре в Сарай приехал и дядя Василия Васильевича
Юрий Дмитриевич. Обоих взял в свой улус Мин-Булат. Василию и его боярам был
предоставлен тёплый просторный дом, а Юрия Дмитриевича поместили в маленьком
саманном домике, боярам же его и вовсе пришлось жить в вежах-шатрах. А уже и
на юге подул стылый ветер, и в воздухе закружились пушистые и мягкие, но
отнюдь не тёплые, снежинки. Правда, пока ещё они таяли, но по всему
чувствовалось, что и мороз уже не за горами. Юрий Дмитриевич испросил у
Мин-Булата разрешение жить в Сарае, в русском квартале, где у него были
друзья, но в том ему было отказано. – Царь приказал вам обоим быть в моём улусе, –
сказал Мин-Булат Юрию Дмитриевичу. А придя в гости к князю Василию, посмеялся
басовито: – Хвост от кобылы он получит, а не ярлык! – Да и нет у него на то никаких прав, – поддержал
своего князя боярин Иван Дмитриевич Всеволожский, сопровождавший его в
поездке. – Ежели сам отец – великий
князь, сына благословил, то о чём спор может быть?! Дядей много, а сын –
один! – Думаешь, получится? – спросил его Василий, с
надеждой глядя в рыже-зеленые, котовские глаза боярина, нервно грызя при этом
заусенец на мизинце. Князь вырос, раздался в плечах, прежде совсем
светлые волосы его слегка потемнели, а на верхней губе наметилась дорожка
будущих усов. Василию шёл шестнадцатый год, и если пять лет тому назад, после
смерти отца, он не знал, что ему делать с полученной властью, полагаясь во всем на матушку и бояр, то
теперь освоился и обучился
приказывать, однако некоторая неуверенность ещё сохранялась в нём. – Получится, всё получится! – убеждал его
Всеволожский. – Я для тебя, князь, всё сделаю. Скоко уже подарков дадено:
Мин-Булат и Айдар за нас и главная
хатун* – тоже. – И царю подарки отправили, – напомнил Василий. –
А пошто он к себе не кличет? – Такая уж у них обычка, – вздохнув, ответил Иван
Дмитриевич, – ждут, чтобы, значит, верх свой показать. Но терпеть надобно,
князь. С этим уж ничего не поделаешь. Время шло
и шло, уже снег выпал, с северной стороны и морозцы пожаловали, а в Сарае
по-прежнему молчали. Но тут вдруг из Крыма приехал великий князь ордынский
Ширин-Тегиня. Князь этот, из влиятельного рода ширин, имел довольно сильное войско, и потому был
в большой милости у хана, за что вельможи Улу-Мухаммеда и не любили его, и
побаивались. Оказалось, что Ширин-Тегиня хорошо знаком с князем Юрием
Дмитриевичем и, некоторое время побыв в Сарае, почти силой отобрал у Мин-Булата пятидесятипятилетнего князя. – Они не любят тебя, – сказал Тегиня Юрию, – а я
тебе добуду ярлык. Поедем ко мне. И увёз Юрия Дмитриевича с собой в Крым на зимовку. После их отъезда Мин-Булат засомневался: хотя и
получил он от князя Василия хорошие подарки, и это было весьма приятно и
прибыльно, однако явно выступить против могущественного Ширин-Тегини всё-таки
было опасно. Неуверенность его сразу же почувствовал боярин
Всеволожский и забеспокоился: как бы Мин-Булат с Айдаром взад не попятились.
И стал обхаживать обоих, говоря им: – Тегиня помимо вас к царю слово имеет, и ежели по
Тегинину слову царь даст великое княжение Юрию, то тогда вы-то что? Эти слова больно кололи самолюбие ханских вельмож,
и в разговорах с ханом они стали убеждать его, что молодой князь лучше старого князя Юрия и что княжение
Василия законно, потому как он по завещанию своего отца стол получил. Улу-Мухаммед усмехался, слушая их речи, но молчал
пока. Он понимал, что кроме уязвлённой гордыни, оба не хотят ещё большего
возвышения Ширин-Тегини. Хан и сам этого не хотел. К тому же из Хаджтархана*
приходили дурные вести: Гияс-эд-дин и Кичи-Мухаммед собирали тумены,
намереваясь идти на Сарай. И потому обижать Ширин-Тегиню было нельзя: без его
войска никак не обойтись. Что же
касается этого юного князя, то с ним до сих пор спокойно было, а каков
опытный Юрий – неизвестно ещё. И хан решил отложить суд между русскими князьями
до весны. Пришлось ждать. И это ожидание, несмотря на
очевидную благожелательность ханских вельмож к великому князю, было так
беспокойно и томительно, что от постоянного волнения Василий Васильевич до
мяса изгрыз все ногти на пальцах, а при воображении о возможном худшем
повороте событий иногда даже слёзы обиды проступали на его глазах. И тогда он
молился, а потом брал платочек и сморкался, делая вид, что просто
осопливелся. Иван Дмитриевич по-отечески успокаивал Василия, с неприязнью
думая, что князь не по-княжьи слезлив и духом слаб, однако пока рядом нет
Софьи, слабость эту можно и
использовать. И боярин не преминул так и сделать, выторговав у юного князя
обещание, что ежели он, Иван Дмитриевич, выхлопочет у царя ярлык на великое
княжение, то быть ему тестем великого князя. А Василий Васильевич, давая
такое обещание, вовсе и не беспокоился – выполнит он его или нет, потому как теперь важен был лишь царский
ярлык и ничего более. А вот когда всё образуется, тогда матушка и решит. Хотя дочку боярскую Василий несколько
раз видел, и она ему даже приглянулась. Пышненькая такая, мякушка… Иван
Дмитриевич старался изо всех сил: ездил то к царским жёнам, то к
чиновникам и всем раздавал подарки, познакомил Василия с царскими сыновьями, а двое из них, Касим
и Якуб, братья от одной матери, некоторое время даже гостили в русском стане
и были щедро одарены и обласканы. Весной из Крыма вернулся Ширин-Тегиня с Юрием
Дмитриевичем и вскоре состоялся суд. Суд
проходил в тронном зале в присутствии сыновей хана, Ширин-Тегини, приехавшего
с Юрием, и вельмож. Битакчи* одну за другой брал у Юрия Дмитриевича грамоты и, с поклоном приблизившись к
царю, сидевшему в тронном кресле, читал их. А оба князя после
коленопреклонения были милостиво посажены ханом на подушки. Прошли те
времена, когда царь мог позволить себе держать русских князей на коленях в
продолжение всего приёма. Теперь от русских во многом зависело и само ханское
благополучие. – Это бумаги отца твоего? – выслушав чиновника,
спросил Улу-Мухаммед у князя Юрия Дмитриевича. – Да, господин, –
склонил седую голову Юрий. « Старый и, наверно, хитрый», – подумал
Улу-Мухаммед, переводя взгляд с Юрия на молодого безбородого Василия, а потом
– на хмурое лицо Ширин-Тегини. К трону вела трехступенчатая мраморная лестница с
широкими, застланными коврами ступенями, на которых лежали подушки для
сидения. На самой верхней ступени расположились три сына хана: старший –
Махмуд и два его брата, уже хорошо знакомых Василию. У Касима верхняя губа была заметно
раздвоена, за что его прозвали Трегуб, и он, видно, стыдился этого, потому
что постоянно держал руку у рта, лишь
изредка опуская её, а Якуб, черноволосый и смешливый, сверкал на
Василия искорками тёмных, как угольки, глаз и даже вроде бы строил князю
рожицу, на что тот переводил взгляд
на скуластого Мин-Булата, сидевшего с
Айдаром и Тегиней на второй ступени тронной лестницы, а потом косил вбок на стоявшего на коленях Ивана
Дмитриевича Всеволожского: выручит боярин али нет? А ну как царь ярлык дяде отдаст? – А что скажет коняз Василий? – спросил хан. Василий, наученный боярами, как и что надобно
говорить, хотел было отвечать, но Иван Дмитриевич Всеволожский опередил его. – Государь наш великий царь, – обратился он к
хану, – дозволь мне, слуге князя своего и ничтожному рабу твоему, заместо
моего князя слово молвить. Улу-Мухаммед кивнул. – Великий государь! – начал Иван Дмитриевич. –
Князь Юрий показал тебе мёртвые грамоты отца своего и хочет по этим грамотам,
по слову давно умершего, взять великое княжение. Но, государь, разве, когда
какой-то человек говорит, что завтра взойдет солнце, и оно восходит, это
совершается по воле того человека? Разве не сам Всевышний, как и ты, великий
государь, повелевает своим улусом?
Мой же князь просит стола своего
по твоему слову и желанию, по ярлыку твоему. Князь мой уже какой год
сидит на своем столе, тебе, господине наш, за милость твою низко кланяясь. И
ведомо тебе, государь, что от улуса того при князе Василии Васильевиче нет
тебе убытка, а лишь прибыток один. Помилуй, господине, слугу своего, рассуди
по слову своему. Говорил боярин, а сам исподволь поглядывал: «Как
оно – глотает царь али нет? Вроде бы
проглотил – нахмурился…» Ширин-Тегиня, предупреждённый постельничим хана
Усеином, своим родственником, о том, что царь склоняется к отданию ярлыка
Василию и что было бы неразумно противоречить этому, сидел и молчал. Слова
велеречивого русского боярина
подействовали на хана, и ярлык был отдан князю Василию. А для
успокоения самолюбия Ширин-Тегини Юрию Дмитриевичу в дополнение ко всем другим
его городам был пожалован Дмитров,
после смерти Петра Дмитриевича по
закону, как выморок*, принадлежавший Василию. Улу-Мухаммед велел Юрию Дмитриевичу вести в поводу коня
своего племянника, но Василий Васильевич, стыдясь такого унижения родного дяди, благоразумно отказался от
этого. Однако редко кто из людей, проиграв что-либо другому, остаётся доволен
этим. Юрий Дмитриевич был взбешён
решением царя, посчитав его незаконным и несправедливым, и, как только
появилась возможность уехать из Орды, тотчас уехал. Обласканный ханом Василий Васильевич, год пробыв в
Сарае, в сопровождении посла
Мансырь-Улана приехал в Москву, где 5
октября татарский царевич
торжественно посадил шестнадцатилетнего князя на великокняжеский трон. В тот же вечер, после молебна и присяги, данной
Василию боярами и служилыми людьми, в горницу к утомившемуся за день князю
пришла матушка Софья Витовтовна. В последнее время она заметно похудела, но
от этого выглядела даже свежее и лучше прежнего. С порога цыкнула на слуг,
чтобы вышли, и, улыбаясь, объявила: – А я тебе невесту нашла. – Устинью? – сразу заинтересовался Василий,
вспомнив своё обещание Всеволожскому. – А зачем нам Всеволожская Устинья? – возразила
Софья Витовтовна. – Рохля. Есть девицы и покраше. Поглядела
на сына: вырос, скоро борода с усами появятся, но не мужик ещё. И ликом не в
отца, а в неё скорее. – А кто, матушка? – Дочку князя Ярослава Владимировича* видал? – Из Кошкиных что ли? – Ну да. – Так она мала ещё. – А ты когда её видал? – Ну по той весне, кажись… – Так ты теперь погляди! Завтра она тут будет, я
тебя кликну. На следующий день Василий, спрятавшись в потайной
комнате, в глазок поглядел на Марью и не сразу узнал её, и очень удивился –
как это из голенастой девчонки вдруг
такая девица образовалась! И стройная какая! А ходит как! Сама матушка её по
зале водит для него, для показа. А коса-то, коса! Целая косища! Волос в
золото отдаёт. И личиком хороша, и ножками в сапожках красных этак
волнительно цокает: цок-цок… Правда, Устинья всё-таки лучше, но с матушкой не
поспоришь. И в тот же вечер Василий Васильевич, помолившись в
домовой церкви, согласился с матерью, ибо мужское естество уже требовало
своего, а редкие вороватые утехи с дворовыми девками всё-таки грешны были. ГЛАВА 7 Василий Юрьевич и брат его Дмитрий Шемяка с
дружиной ехали из Галича в Звенигород. Уже приближались к Костроме. Было начало июля, середина дня. Дорога шла через
лес. Только что прошёл тёплый грозовой дождь, и с деревьев ещё капало, но уже
выглянуло солнышко, и на открытых местах от земли парило. – Пожалуй, опять дождь соберётся, – заметил
Дмитрий. – А чего он мытится? – продолжая прерванный этим
замечанием разговор об отце, сказал Василий. – Хрен бы с ним, с Васькой, –
сидит и пущай сидит. Речь шла о великом князе Василии Васильевиче и
батюшке их, Юрии Дмитриевиче, который собирал полки для похода на Москву. – Да ведь нахрапом Васька на стол сел, – сказал
Дмитрий, – не по правилам. Вот батюшке и обидно. – А думаешь, ежели стол в Москве взять, долго на нём усидишь? – повернувшись к брату,
сверкнул на него карими глазами
Василий. – Бояре московские вмиг сожрут. С потрохами… А косточки выплюнут. – Это – так, – согласился Дмитрий. Был он среднего роста, в отца светловолос и
голубоглаз, и мало походил на своего кареглазого и горбоносого старшего
брата, разве лишь одна общая страсть к любовным утехам объединяла их. Дмитрию
шёл уже тридцатый год, но как и Василий, которому перевалило на четвертый
десяток, он тоже еще не женился и
никакой тяги к женитьбе пока не испытывал. Просто так было заведено, что
надобно жениться и наследника
заиметь. – Вот и я об том же, – в раздумье сказал Василий. – И Свидригайле ляхи под зад дали, – заметил
Дмитрий. В 1432 году свояк и побратим Юрия Дмитриевича
великий литовский князь Свидригайло был свергнут с престола, и в его владении
осталась лишь небольшая часть восточных литовско-русских земель с центрами в
Луцке и Волыни. – Свидригайло – вояка никудышный, – сказал
Василий. – От татар бегал и от ляхов утёк. Впереди, возле развилки дорог, показалась изба,
возле неё валялась опрокинутая телега, и какие-то вещи были разбросаны
вокруг. Два человека ходили, подбирая эти вещи, а третий стоял и безучастно
смотрел на них. Любопытный Фёдор Шлепогуб поскакал вперёд – узнать, что там,
и тут же вернулся. – Купца облегчили, – сказал он и усмехнулся не без
удовольствия: – Из московитов… – А кто? – спросил Василий. – Говорит – татары. – Откуда тут татары? – удивился Василий. Люди, собиравшие вещи, увидев княжескую дружину, склонились
в поклоне. Сам купец, небольшого роста пузатенький мужичок, без шапки и в
расстегнутом кафтане стоял прямо в середине лужи, натёкшей от грозы и, видно,
давно уже промок, однако не замечал этого. – Кто тебя так? – спросил Василий, сверху глядя на круглую и ровную,
словно аккуратно выстриженную тонзуру, плешь на голове купца. – Похоже татары, батюшка князь… – опустился перед
ним на колени купец. Причём, если коленками он достиг почти сухого
места, то сапоги его так и остались в луже. – Верно ли, что татары? – спросил Василий. – А может, и не татары... – засомневался купец. –
Спаси, батюшка князь, – дрожащим голосом
промолвил он, с надеждой снизу вверх взглядывая на князя небольшими серенькими глазками. На щеках его были грязные следы и потёки. «Плакал
что ли?» – подумал Василий, и ему даже сделалось жалко купца. – Много ли товара взяли? – спросил он. – Два воза, батюшка князь, – жалостливо сказал
купец, – два воза… И опять с надеждой глянул на Василия. – Давно? – спросил князь. – Нет, нет, – заторопился купец, – вот-вот токо.
До грозы, мабуть… До грозы. – Много ли их было? – С десяток, комонные. – А ведь с обозами далеко не ушли, – заметил
Дмитрий и глянул на брата: – Догоним? – Чем заплатишь? – спросил Василий купца. – Как скажешь, батюшка князь, как скажешь, –
прояснился лицом купец. – Ну гляди, - сказал Василий. – Куда они пошли? – Туда, батюшка князь, туда, – испачканной грязью
рукой показал купец на отходящую от главной второстепенную дорогу. – Вперёд! – приказал Василий, надеясь быстро догнать
татей. Однако те оказались не так просты. Через две
версты в лесу обнаружились распряжённые телеги, тут же валялось несколько
тюков со скорьём. Видно, грабители не смогли взять всё. А далее дорога опять
раздваивалась. Василий послал разведку по обоим ответвлениям, и следы копыт
коней, оставшиеся уже на размокшей от грозы земле, были обнаружены на дороге,
ведущей к реке. Поехали быстрее и вскоре достигли кромки леса, за которой
начинались пойменные луга, а за ними блестела Волга. Конных увидели сразу, но и княжескую дружину те
тоже заметили. И всполошились: забегали, засуетились. А когда дружинники
погнали коней вскачь, разбойники,
бросив награбленное, попрыгали в сёдла и пустились наутёк. Дружинники устремились следом, но кони татей,
отдохнувшие на днёвке, уходили. Лишь один из разбойников с каким-то мешком
перед собой слегка отставал, и Василий, вырвавшийся на своём гнедом вперёд,
удивлялся, почему тот не бросает поклажу. «Наверно, что-нибудь ценное», –
подумал он. Дружинник, скакавший следом, приостановился и пустил стрелу. Но
она уже на излёте лишь слегка стукнула в спину разбойника. Он оглянулся,
спихнул мешок и, хлестнув коня, стал быстро уходить от преследования. Князь с
ходу проскочил мимо мешка, но боковым зрением успел заметить, что в нём что-то
шевельнулось, и остановился. Преследовать разбойников было уже бессмысленно –
те уходили берегом реки, теряясь в высоких травах заливных лугов. – Будя, – сказал Василий, подъезжая к мешку, – а
то коней загоним. В мешке зашевелилось. – Эй! – рукоятью плётки ткнул он в это шевеление. Подъехали дружинники, и один из них, спешившись,
развязал мешок. Тотчас из него появилась рука, потом – другая, а следом и
рыжеволосая девичья головка, которая широко раскрытыми светло-серыми глазами испуганно
смотрела снизу вверх на окруживших её мужиков на лошадях. «Рыжая!» – обомлел Василий, сразу узнав
девушку. И спрыгнул с коня. – Ты? – с
изумлением спросил он, наклоняясь к девице. – Князь… – тихо сказала она, тоже узнав его. – Как же ты так? – бессмысленно спросил Василий,
чувствуя волнение. Взял её за руки и поставил на ноги. Была она по
плечо ему, босая, но в дорогом шёлковом платье, такая маленькая, такая
нежная… Он ведь уже почти совсем забыл её, а теперь вдруг от этих рыжих волос
будто светом брызнуло: сразу вспомнил. Всё вспомнил! И имя даже – Зорька… И
спросил заботливо: – Не ушиблась? – Чуток, – ответила она. А Василий поразился этой своей заботливости:
никогда с ним такого ещё не бывало. – Ишь, рыжуха какая, – с интересом разглядывая девицу,
сказал Дмитрий. А воины, отъехав немного, с понимающими улыбками
смотрели на них. – На коне умеешь? – спросил Василий. – Умею, – ответила Зорька. Ей подвели коня, и один из воинов, ощерив рот от
удовольствия, подсадил Зорьку в седло. Но Василий так глянул на него, что тот
сразу скуксился – понял. – Знамая что ли? – спросил Дмитрий. – Так… – уклонился от ответа Василий. По дороге назад поймали лошадей, бывших в упряжи в телегах, и снова запрягли их.
Подобрали все тюки со скорьём. – А порядочно добра-то купчик насобирал, – сказал
Дмитрий. – Ты ему что, отдашь всё? – Поглядим. И, отъехав от брата, приблизился к Зорьке. Теперь
его мучил вопрос: откуда на ней такое дорогое платье? «Небось уже валеная-переваленая», –
ревниво подумал он и спросил: – Ты как сюда попала? – Купец Евсей привёз, – ответила Зорька. – А к купцу как? – Его люди меня и поймали. – Как так
поймали? Где? – Мы с девками из Галича с торгов шли. Все
схоронились, а я не успела. Василий посмотрел на неё. Вроде бы даже ещё краше
стала… И всего бабьего в ней прибавилось. Ух ты, колдунья рыжая! Опять
приворожила! – А кто же тебе такое платье дал? – спросил он. – Евсей. Больше он спрашивать ничего не стал: за здорово
живёшь простолюдинку в шёлк не наряжают. « Ну, купчик, – сжимая челюсти,
думал Василий, – теперь ты у меня попляшешь! На галицкой земле скорье
собирал, да еще девок наших воровать!..» Он
подозвал Фёдора Шлепогуба: – Тут на Кострому другая дорога есть. Мы по ней
пойдем. А ты прогуляйся, навести того купца с людишками его. Потом догонишь. Фёдор понимающе кивнул. Двух людей купца
убили сразу, а его самого ткнули саблей в грудь, но не дорезали. И
когда кинули в болото, Евсей от воды очнулся и, совершенно не понимая
происходящего, однако чувствуя, что погружается в вонючую жижу, закричал. Но
вместо крика из горла его вырвались сгустки крови и он, захлебываясь ими, всё
мысленно спрашивал: «За что, Господи? За что?» И умер, так и не поняв, за что
его убили. А Василий привёз Зорьку к себе в Звенигород и
только там узнал от неё, что купец по мужской части был хвор, всё время лишь
гладил её, а тронуть так и не сумел.
И это обстоятельство весьма успокоило Василия. Он поселил Зорьку в отдельной
избе и, хотя по-прежнему не пропускал и других женщин, однако почему-то только с Зорькой ему было по-домашнему
хорошо и уютно. ГЛАВА 8 В Москву
приехал человек из Мещёры с жалобой
на князей мещерских, что, мол, после кончины Василия Дмитриевича они
людей великого князя без всякого почтения, как холопов принимают и ущемляют
во всём, и дань сами царю возить хотят. Василий Васильевич смутно представлял
себе, что это за Мещёра, и позвал молодого ещё, но уже весьма учёного и
хитрого дьяка Алексея Полуектова. – Мещёру татары повоевали давно, – стал
рассказывать дьяк, – ещё в незапамятные времена. И в ней сели ширины, князья
их. – Не родня ли они Ширин-Тегине? – прервал его
великий князь. – Родня, – кивнул дьяк, – ихний прародитель был
того же роду. Василий, вспомнив суд в Сарае и Тегиню,
поддержавшего Юрия, поморщился. – А мещерские что же, татары? – спросил он. – Нет, князь, они давно православной веры и
числятся русскими, но от татар далеко не отошли и с ширинами дружны
весьма. Царь Тохтамыш пожаловал
Мещерский улус батюшке твоему, но мещерские князья тому противились, и то к
Рязани, а то к Литве начали приклоняться.
Теперь же, когда и Рязань под нами и дед твой литовский преставился,
им деваться некуда, но всё едино, князь, надобно с ними потвёрже быть. – А где эта Мещёра? – спросил Василий. – Место это на Оке-реке промеж рязанских и
муромских земель. Город их зовётся Городок Мещерский. Говорят, его еще Юрий
Долгие Руки ставил. – А по чьей грамоте они там сидят? – опять спросил
Василий. Последнее время он стал вникать в государственные
дела, и это было интересно, в особенности, когда знаешь, что от твоего
решения зависят судьбы людей и целых удельных княжеств. Дьяк от его вопроса несколько замялся. – Сидят они там самовольно, – наконец ответил он.
– Раньше сидели по царёву ярлыку, а теперь у них никакой грамоты на тот удел
нету, и они как бы сами по себе. Вроде бы и православные, да в их
земле и басурманов много, и сами они с татарами якшаются. Дьяк помолчал, глянул на Василия тёмными умными
глазами и попросил тихо: – Дозволь, княже, ещё сказать. – Говори, – согласился Василий. – Мыслится мне, княже, надобно тебе туда наместника послать. Чтобы глаз за князьями
был. А ну, как совсем к татарам переметнутся? Василий
поднял по-девичьи тонкие брови: – А не воспротивятся? – А ежели воспротивятся, то и приструнить недолга. – С матушкой да боярами говорить надобно, –
подумав, ответил Василий. И вопрос этот был среди прочих внесён в очередное
заседание боярской думы. Собрались в думной палате. Великий князь сидел в высоком кресле, а по обе
стороны от него строго по чину расположились бояре, несмотря на жару все
в меховых шапках. Слева от Василия
сидел боярин Всеволожский, а справа за Фёдором Фёдоровичем Голтяем неожиданно
был посажен его сын Андрей Фёдорович. Сама княгиня недужила, и её на собрании
не было. Иван Дмитриевич Всеволожский, поглядывая на
Голтяевых, нервничал: только что с утра ему донёс верный человек, что Софья Витовтовна готовится сватать внучку Фёдора Голтяя боровскую
княжну Марью Ярославну. Он не поверил, но теперь, при виде Голтяевых, посаженных на такие почётные места,
сомнения отпали. Обманул князь. Паскудная эта Софья всё по-своему сделала. И
не одна она, конечно. Многие из московских бояр не хотят, чтобы великий князь
с Всеволожскими породнился. Иван Дмитриевич оглядел собрание: вон Фёдор Сабур
сидит в седые усы ухмыляется (не над ним ли?), и Давид из Акинфовичей с
Федькой Товарко о чем-то шепчутся и на него поглядывают. И ведь ежели со
сватовством – правда, то все они о него, Ивана Всеволожского, вскорости
начнут ноги вытирать. Ну нет уж! Род его княжеский, не в пример многим! Но
неужли и в самом деле Софья Марью сватать будет? Совсем девчонка ведь… И
какой прок от неё Василию? Эх, Софья,
Софья… Карга старая! На заседании думы среди прочего обсуждали и вопрос
о митрополите. Возник спор: надо ли опять звать митрополита из Царьграда или
выбрать своего – русского? – Ежели – грека, то сызнова церковные доходы в
Царьград утекать будут, – не слишком, однако, возражая, заметил Иван
Федорович Старков. – А как иначе? – возразил Михаил Борисович
Плещеев. – Своим помогать надобно. – Свои-то они свои… – засомневался Старков. Иван Дмитриевич Всеволожский усмехнулся, но
промолчал, подумав с ехидцей, что неизвестно ещё кто кому «свои»,
подразумевая при этом происхождение Старкова, прадед которого был крещёный татарин. – Однако ж помогать надобно, – сказал Плещеев. –
Муратка небось уже и Царьград обложил. Некогда могучая Византийская империя погибала под
натиском турок. Войска султана Мурада II захватили уже почти все земли страны
и стояли неподалеку от Константинополя, выбирая момент для решительного
наступления. Прежняя военная мощь Византии держалась на саблях наёмников, но
теперь казна была пуста, и император Иоанн Палеолог, как нищий с протянутой
рукой, просил помощи у всех монархов христианской Европы. Но католики
помогали скупо. Папа предлагал свою помощь лишь в обмен на союз католичества
с православием при условии подчинения патриарха Ватикану. И только из одной
Руси безвозмездно и без всяких условий отправлялись в Константинополь
значительные средства для поддержания братской православной империи. Поспорив, бояре решили всё-таки помощь Царьграду
по-прежнему оказывать, но митрополита назначить из своих, а для того пусть
православные епископы сами выберут человека достойного и праведного. После этого обсудили отношения с Литвой и Ордой. С
этой стороны пока всё было спокойно. Улу-Мухаммед занимался борьбой с ханом
Кичи-Мухаммедом и в этом году не требовал даже ясака, видно, рассчитывая, в
случае надобности, на русскую помощь, а в Литве сидел давний сторонник Москвы
Свидригайло, два года тому назад женившийся на дочери тверского князя.
Гораздо большая опасность исходила не от внешних врагов, а от внутренних: по
донесениям соглядатаев Юрий Дмитриевич ушёл из Дмитрова в свой Галич и теперь собирал войско. Его сыновья вроде
бы отговаривают Юрия от брани с Василием, но кто знает, как всё обернётся
далее. – Дмитров – выморок мой, – сказал великий князь. –
И город надобно занять. – Наместник уже готов и ждёт твоего, князь,
повеления, – сказал Иван Дмитриевич Всеволожский, посмотрев на беленькое,
чистенькое лицо Василия с уже проклюнувшимися усиками и бородкой. ГЛАВА 9 – Сукин сын! Щенок! Мать твою!.. – переходя на
мат, ругался Иван Дмитриевич Всеволожский, зайцем бегая по горнице. Несколько минут тому назад ему стало известно, что
Марью обручили с Василием
Васильевичем. Старый слуга Корней в соседней комнате слушал эту
ругань и качал головой: жалко было боярина, да и себя тоже – неведомо, как
оно далее обернётся. Наконец в
горнице всё стихло. «Умаялся болезный… – подумал Корней. – Не мальчик небось,
седьмой десяток разменял». И слуга угадал: от ругани и бегания у Ивана
Дмитриевича закололо в боку, и он прилёг на лавку. Подумал со страхом: « Не
хватало ещё окочуриться из-за этого молокососа…» И тут же вспомнил, как
лебезил перед татарами, как уговаривал, как изворачивался, чтобы великий стол
Ваське достался. И ведь добился! А он… И сучка эта, Софья… Она, конечно, она!
Но и сынок хорош. И жгучая обида сжала сердце. Нет, это дело оставлять так
нельзя! Надобно проучить Ваську! И он сделает это! Сделает! Князь, не
исполняющий слово своё, – не князь. В начале зимы
под покровом ночи внушительный санный поезд, сопровождаемый отрядом
конных воинов, выехал из ворот Москвы и взял направление на Углич. Иван
Дмитриевич со своими людьми ехал к князю Константину Дмитриевичу, с которым
подружился в 1429 году, когда они вместе преследовали татар, напавших на
Кострому. Тогда показалось
Всеволожскому, что не рад Константин
Дмитриевич восшествию на великокняжеский стол своего племянника и что и Софья
неприятна ему, как кошке поглад против шерсти. И теперь надеялся Иван
Дмитриевич ещё больше возмутить Константина Дмитриевича против Василия. На все попытки сделать это, князь ответил
вежливым отказом, и Иван Дмитриевич уехал из Углича не солоно хлебавши. И тут
же направился в Тверь к князю Борису Александровичу, полагая, что уж
тверские-то, извечные противники Москвы, наверняка поддержат его. Но и в
Твери он был встречен весьма холодно, и почувствовав, что им и здесь
тяготятся, отъехал в Галич к Юрию Дмитриевичу. – Винюсь перед тобою, князь, – сказал Иван
Дмитриевич Юрию Дмитриевичу, – но вот тебе крест, ошибку свою, ежели будет на
то твоя воля, исправлю. Васька – слизняк, Софья – баба, а великий стол твой
по праву. Юрий Дмитриевич, вспомнив Орду и позор свой,
поморщился на эти слова боярина, но промолчал. Однако, памятуя о дружине
Ивана Дмитриевича и таланте не только в словесах, но и в ратном деле, принял
его с почетом и уважением. В то же время в Галиче были и все три сына Юрия
Дмитриевича. Младший, Дмитрий Красный, безропотно соглашался с мнением
батюшки, что надобно идти на Москву, а Шемяка и Василий, в общем-то,
признавая и поддерживая право отца на великий стол, сомневались в исходе
войны и потому колебались. Иван Дмитриевич Всеволожский ради укрепления
дружбы с галицкими князьями сосватал Василию свою внучку. Состоялось
обручение. При этом Всеволожский был, вместо умершего от моровой язвы своего
зятя, за отца невесты и подарил Василию красивый золотой пояс с драгоценными
каменьями. И всё же, несмотря на родственное сближение, Василий сомневался в
необходимости похода на великого князя. Сомневался главным образом в успехе
такого похода. Его звенигородский удел располагался под боком у Москвы, и в
случае поражения он мог лишиться всего. А несмотря на вспыльчивый характер,
считать свою выгоду Василий Юрьевич умел. Не очень-то рвался в бой и сам Юрий
Дмитриевич, но велеречивый Всеволожский продолжал уговаривать его: – Стол твой по праву, – говорил он, искренне
забыв, что в Орде утверждал совсем противоположное, – и правда на твоей
стороне. А Господь правде помощник и тебе поможет. Васька – сопляк, а не
князь, его бояре им, как метлой, метут. Софья же – баба, и правит по-бабски.
Про неё и Захара Кошкина разное говорят, – ввернул он для убедительности. – Баба-то она – баба, – вмешался боярин Морозов, –
да сила у неё немалая. Боярин Семён Морозов, почти одногодок Юрия
Дмитриевича, был его ближайшим другом и советником. – А и у нас немало воев наберётся, – возразил
Всеволожский. – Ежели вдруг и как след вдарить – расколем их полки на щепки. Они втроём, седые и опытные, сидели в одной из
комнат княжеского дворца и выверяли все за и против похода на Москву. Хотя
Юрий Дмитриевич и понимал опасность
военного столкновения, хотя и старшие сыновья его не желали войны, но после
кончины брата своего, великого князя Василия Дмитриевича, зародились в нём
великие планы об устроении жизни на Руси, которые он уже приготовился было
исполнить. Однако великий стол волею судьбы и Господа достался Василию. « Но
всё ли в мире делается волею Господа?» – спрашивал самого себя Юрий
Дмитриевич. И не находил ответа. И боязно было за свои сомнения. Но и
отступать не хотелось. Васька не сможет ничего сделать для пользы Руси, а он,
твердо верил в это Юрий Дмитриевич, смог бы. Последнее время князь постоянно
думал, как и что бы он сделал, окажись на великом княжении. Везде думал,
всегда. Даже и сны стали сниться об этом же. Как он собирает всю Русь в один
кулак, без брани, а лишь умелостью своей заставляет подчиниться Тверь и
гордый Новгород, и Рязань, и наконец-то освобождает все уделы русские от
ордынцев, от литвы и ляхов. А далее – единый правитель, царь… Может быть, и сразу бы поддался Юрий Дмитриевич на
уговоры Всеволожского, но старшие сыновья не желали войны. И негоже было ещё
и в собственной семье устраивать смуту. ГЛАВА 10 Свадьба Василия Васильевича состоялась 8 Февраля
1433 года. После пышной церемонии венчания начался пир. Столы, поставленные в
палатах в несколько рядов, ломились под тяжестью золотой и серебряной посуды,
наполненной кушаньями. Еды и питья было заготовлено во множестве. Слуги под
присмотром дворецкого то и дело подавали всё новые и новые блюда. Начали с
жареных лебедей, а за ними пошли: уха, щи, мясо вареное, мясо жареное,
молочные поросята, запечённые целиком, свинина с капустой, баранина
по-татарски с сарачинским пшеном*, дичь всех видов от гусей до куропаток,
белужье мясо, стерлядь, осетрина, пироги, кулебяки, закуски разные, вина,
хмельной мед, квасы; и еще много чего было настряпано поварами великого
князя. Перед каждым гостем стояло пустое блюдо, в которое
складывались обглоданные кости, а еду брали руками из общей посудины. Великий
князь Василий Васильевич в расшитом золотом и драгоценными камнями кафтане
сидел на возвышении – рундуке. Сидел, нарочито выпрямившись, и сверху
притомившимися от суеты венчания светло-голубыми глазами оглядывал князей и бояр, приглашённых на
пиршество. Были здесь и сыновья Юрия Дмитриевича – Василий и Дмитрий Шемяка.
А рядом с великим князем сидела теперь уже супруга его княгиня Марья, совсем
юная ещё полуженщина-полудевочка. Она смущалась устремлённых на неё взглядов
и порой, не выдерживая их, слегка опускала голову, но, помня матушкин наказ,
тут же гордо вскидывалась и вытягивалась вверх, как лозинка к солнышку, обозначая свою девичью стройность. Однако
женская изящность была не в чести у бояр. – Красна княгиня, да ухватиться не за что, –
шептали некоторые, преимущественно из противников Голтяевых и Кошкиных. – Кости есть, а мясо нарастёт, – возражали им. Рядом с новобрачными сидела княгиня Софья
Витовтовна в богатом, голубого шелка, платье немецкого покроя и ревностно
следила за всем происходящим, готовая вмешаться при малейшем непорядке.
Напомаженная и набелённая, она выглядела
гораздо моложе своего возраста. Веселье разгоралось, но приспело время, и молодых
торжественно повели в опочивальню, расположенную здесь же, в Кремле, в
дальней палате. Совершенно трезвый
двоюродный дядя невесты Захар Кошкин, вместе со всеми провожая
новобрачных, подошел к ростовскому наместнику Петру Константиновичу
Добрынскому и сказал тихо: – Как токо дам знак – зачинай. Ещё до венчания Андрей Фёдорович Голтяев увидел на
Василии галицком красивый пояс с
золотыми цепями, которым тот как бы похвалялся. Ходил и выставлял, явно
напоказ, и ухмылялся: мол, ни у кого такого нету. И действительно, на всех
остальных князьях и боярах пояса были попроще. – Ишь, как петух ходит, – в сердцах заметил Андрей
Фёдорович Петру Добрынскому, – того
гляди закукарекает. При разговоре присутствовал и двоюродный брат
Голтяева Захар. – Говорят, такой же пояс был у князя Донского
Дмитрия Ивановича, – сказал Добрынский. И тут все вспомнили известную историю о поясе Донского. Говорили, что
пояс этот, подаренный великому князю, был, якобы, подменён на свадьбе тысяцким Василием Вельяминовым,
который отдал его своему сыну, а взамен подложил менее красивый. В конце концов
пояс попал, как приданое, к Ивану Дмитриевичу Всеволожскому, который при
обручении своей внучки подарил его будущему зятю Василию Юрьевичу. Многие
сомневались в правдивости этой истории, но некоторые считали, что дыма без
огня не бывает. – А вот я проучу его, – сказал Захар. – Как так? – повернулся к нему Андрей Фёдорович. – Да вот я ужо надумал, – хитро усмехаясь, ответил
Захар. Дело в
том, что сразу по приезду в Москву галицкие братья, вопреки сомнениям Софьи
Витовтовны в их благонадежности, которые она высказала сыну, были с уважением и лаской встречены
Василием Васильевичем. Князь взрослел и уже желал сам принимать решения. И у
Голтяевых, и у Кошкиных возникло опасение: а вдруг великий князь через
сыновей Юрия замирится и с отцом их? Тогда ведь в Москву может вернуться хитрый и умный Всеволожский, который
наверняка не удовлетворится второстепенной ролью при дворе и опять начнёт
устраивать всякие козни. Поэтому Захар решил, используя старую легенду и пояс на Василии, навсегда отвадить от великокняжеского двора галицких братьев.
Вечером он осторожно намекнул о своём намерении Софье Витовтовне, которая
благоволила молодому Захару. Княгиня
после всех склок и брани с Юрием Дмитриевичем никому из галицких не верила и
на предложение Захара промолчала, но тот
принял это молчание за согласие и не ошибся. Тем же вечером он
договорился с Добрынским, как и что надобно будет сделать. Когда,
проводив новобрачных в опочивальню, все возвращались к застолью, Захар кивнул Добрынскому. Тот подошёл к Василию
и, поглядев на пояс на нём, головой покачал от восхищения. – Красный пояс на тебе, князь Василий Юрьевич.
Вельми красный! Василий, улыбаясь, согласно кивнул: – Мне за него не одно сельцо давали. – Это знатно, токо пояс-то не твой, – сказал вдруг
Добрынский. Василий в недоумении глянул на него. Улыбка
медленно сползала с его губ. Стоявшие возле бояре насторожились
прислушиваясь. – Пояс-то краденый, – сдерживая страх, пояснил
боярин. – Покойного Дмитрия Иваныча пояс. – Что ты мелешь?! – нахмурился Василий, всё еще не
до конца понимая происходящее. – Познал я его… – сдавленно произнёс Добрынский. – Что?! – угрожающе надвинулся на него Василий. Но тут сбоку вдруг подскочил Захар Кошкин и со
словами: – А негоже князю чужое носить! – с силой сорвал
пояс с Василия. Все присутствовавшие в палате замерли, глядя на
них. Рука Василия сама собой сунулась вниз за саблей, но оружие, как и
положено при входе в Кремль, осталось за воротами. Захар, заметив этот его
жест, зло ухмыльнулся. Глаза Василия
начали наливаться кровью, нижняя челюсть вместе с бородой затряслась, весь он
напрягся, готовый броситься на обидчика, и Захар не выдержал – попятился. В
бешенстве сжав кулаки, Василий шагнул за ним, но подоспевшие бояре встали
между ними, отгородив друг от друга. – Мразь! – бросил Василий Захару, вырываясь из рук
удерживающих его. – Холоп сучий! Но тут же обмяк, понял всё, окинул горящими от
ненависти глазами собравшихся и бросил свистящим шёпотом : – Крысы!.. И остановил взгляд на Софье Витовтовне, ожидая от
неё какого-нибудь вмешательства. Но та смотрела на него серыми, от возраста
ставшими белёсыми, глазами и молчала. Все застыли. Тишина установилась такая,
что сделалось слышно, как
разгулявшаяся февральская метель
шуршит по оконцу колючими снежинками. Все ждали, что будет. – Прочь! – оттолкнул Василий руки державших его. И повернулся к стоявшему в полной растерянности
брату: – Пошли отседова! Тот замешкался, и тогда Василий, схватив его за
руку, как мальчика потащил за собой вон из палаты. Они отъехали из Москвы сразу же. Было уже за
полночь, но город не спал – гулял. По приказу великого князя открыли погреба
с хмельным, и московский простой люд пьянствовал напропалую. На площади возле
Кремля горели костры, и было светло и многолюдно, по берегу и самой Москве-реке с гиканьем носились сани: то гуляли люди
богатые, но на пир не попавшие. А метельный ветер гнал позёмку по улицам, наметал горбатые сугробы в
затишках, и под этими сугробами иногда уже лежал какой-нибудь перепившийся
простолюдин, ненароком отставший от товарищей. И хотя морозец по русским
понятиям был плёвым, некоторые под этими бугорками не проснутся завтра
поутру. А через день-два потянутся
послепраздничные гробы к кладбищам, и будут все говорить, что на всё воля
Господня, а питие – не грех, ибо и
попы давеча сказывали, что питие есть веселие. Василий ехал верхом. Как сжал челюсти ещё там в
Кремле, так и не разжимал, лишь зубами скрипел. Его обозвали татем! Гниды!
Шакалы! Софья, наверно, Софья… Сучье вымя!.. Какая-то группа пьяных
загородила дорогу, воины плётками разметали их по сторонам, но одного
качнуло, и он уцепился за повод коня Василия. Конь шарахнулся в сторону.
Василий очнулся от своих мыслей и увидел пьяного, теперь уже ухватившегося за
гриву его коня. Это взбесило князя.
Вдобавок ещё всякое московское быдло будет лапать его! Он выхватил
саблю и с силой ударил по рукам пьяного. – А-а-а-а!..– закричал тот, хватая правой, лишь немного задетой
острием сабли рукой свою почти
отрубленную левую, углом повисшую на коже и
лоскуте овчинного полушубка. – Сучье вымя! – вслух повторил свою мысль Василий. – Напрасно ты так… – заметил ему Шемяка. – Молчи… – отвернулся от него Василий. – И без
тебя тошно. По выезду из городских ворот он пересел в сани,
зарылся с головой в сено, укрылся шубами и так и ехал почти всю дорогу до
Звенигорода. Вспоминал случившееся и скрипел зубами: оскорбление было
смертное и смыть его можно было тоже только смертью обидчика. Хотя навряд ли
обошлось без Софьи… «Сука! Сука!» –
мысленно ругался Василий и скрипел зубами, и доскрипелся до того, что челюсти
заныли. Полночи
ехали в метельной круговерти по едва различимой, занесённой снегом дороге,
угадывая её более по просекам, прорубленным в лесу, да по зелёным огонькам
волчьих глаз, иногда следивших из кустов за движением отряда. Лошади, чуя
хищников, всхрапывали, беспокойно поводя ушами. – Это надо
же скоко нечисти развелось, – говорили воины, тоже, как и кони, обеспокоенные
присутствием волков. Задние конные, с тыла прикрывавшие санный обоз, жались
друг к дружке, стараясь держаться покучнее и не отставать. А волки, проводив
людей, выходили на дорогу, садились и выли, задрав морды, и от этого воя
всем, и людям, и коням, жутко делалось. Потому лесные дороги торопились
проезжать поскорее. Однако при выезде в поле приходила другая беда:
заметённая дорога исчезала вовсе. Стали сбиваться с пути, кони по брюхо вязли
в снегу, а в отряде началось роптание: к чему эта ночная гонка… И в конце
концов вынуждены были остановиться. А в Звенигород приехали на другой день и
то лишь к обеду. Метель к тому времени улеглась, прояснило, и стало
подмораживать. Василий Юрьевич, оставив брата во дворце, сам
поехал к своей Зорьке. Ей была выделена отдельная просторная изба со
светлицей наверху, с прислугой и охраной. – Где хозяйка? – спросил Василий у встретившей его
сенной девки. – Почивает, батюшка князь, – испуганно, с
приседанием, поклонилась ему девка. – Опосля трапезы… А у самой глаза тоже сонные. – Позвать, мабуть? – Не надо, – усмехнулся этим её глазам Василий. И как был, в одежде, прошёл в опочивальню. Зорька
спала, по-детски подложив ладошку под щёку, вся такая мягкая, тёплая,
распущенные волосы золотыми колечками лежат на подушке. Василий погладил эти
колечки, и Зорька открыла глаза. Увидела его и вздохнула жалостливо: – Васенька… – Дрыхнешь? – с ласковой грубоватостью спросил он. И сунул свою нетерпеливую руку к ней под одеяло. – Ой! Холодющий какой! – вздрогнула Зорька. –
Давай, я тебя погрею. Взяла его большую руку в свои ладошки и стала
дышать на неё. Но Василий уже не мог ждать. Сам без прислуги снял с себя
сапоги, скинул одежду и набросился на свою «Рыжуху». И забыл и о своём
московском позоре, и о неминучей теперь брани с Василием, и о предстоящем
венчании с внучкой Всеволожского, и вообще обо всем забыл. А потом лежал
расслабленный и умиротворённый и слушал, как она что-то говорит ему на ухо. А
голосок у неё ласковый, с картавинкой чуток, будто кот на ухо мурлычет,
спокойно от него на душе делается. « Да и хрен бы с ними со всеми…» – подумал
Василий о Софье и великом князе, и о Захаре Кошкине к ним в придачу. Так с
этой мыслью и уснул незаметно. Несколько дней галицкие братья были в Звенигороде.
Набирали людей для рати, а отцу отправили посыльного с известием о согласии
идти против Василия. Затем уже с дружинами и полками и сами пошли к Галичю.
По дороге захватили Ярославль, ограбили город и увезли всю казну. В Галиче их встретил отец уже со снаряженными к
походу полками и весьма довольный складывающимися обстоятельствами Иван
Дмитриевич Всеволожский. Узнав о происшествии с поясом, зло усмехнулся: – Софья всё, Софья… Не самочинно же этот кобелёк брехать отважился, – имея в виду
Захара Кошкина, сказал Иван Дмитриевич. – Ну что ж, поглядим, с кем Господь
будет.
ГЛАВА 11 Великий князь Василий Васильевич проснулся рано
утром, сладко потянулся и, сразу же вспомнив, рукой пощупал рядом с собой –
на месте ли? Ощутив ладонью тёплое
женское тело, довольно улыбнулся. Его Марьюшка лежала возле и спала,
уткнувшись в подушку своим востреньким носиком, утомлённая его ночными
приставаниями. После длинного поста Василий изголодался и теперь восполнял
упущенное. И сейчас ему захотелось снова обнять её, приласкать, но жалко было
будить – так хорошо она спала. Его Марьюшка была ещё почти девочкой и пока не
понимала мужских ласк, но зато с ней было легко и просто. С ней Василий
чувствовал себя бывалым мужиком, и это льстило его самолюбию. – Лапушка моя, – ласково погладил Василий русую
головку своей супруги. Марья что-то промычала в ответ, но не проснулась. За прозрачным, венецианского стекла оконцем было
уже светло, чирикали вездесущие воробьи, а снизу от поварских печей шёл
вкусный запах чего-то съестного. Василий осторожно, стараясь не разбудить
Марью, встал и подошёл к оконцу. Долго стоял в длинной исподней рубахе ниже
колен, глядя на огромное пространство города, раскинувшееся перед ним.
Опочивальня княгини располагалась в верхнем ярусе кремлёвских покоев, и видно
было далеко. Золотые купола церквей, боярские усадьбы, просторные дома
богатых купцов, серенькие избы
простолюдинов, Москва-река; и множество дымов над городом: это люди жгли
костры и топили печи для приготовления еды. И все эти дома и люди в них, и весь город были его,
Василия. От избытка чувств и от осознания того, что Господь именно ему дал
всё это, слёзы выступили на его глазах, и Василий, шепча благодарственную
молитву, благоговейно перекрестился. В этот момент в дверь тихо постучали, будто
поскреблись. «Велел же не будить», – недовольно подумал Василий. Но к двери
подошёл и приотворил её. – Чего тебе? – спросил у служанки, оказавшейся за
дверью. – Меня, – запинаясь, ответила служанка, –
матушка Софья Витовна…послала.
Сказала, что дело неотложное. – Да что за спешность такая? – удивился Василий. Но велел подавать одеваться. Одевшись, спустился в
нижние залы и тут увидел свою мать и нескольких думных бояр, которые ждали
его. От пасхальных гуляний, продолжавшихся уже вторую неделю, лица у бояр были помятые, а у некоторых под
глазами висели мешочки. Все поклонились Василию. – Беда, князь, – подойдя к сыну, сказала Софья. –
Вот Петр Константинович, – кивнула она на Добрынского, – бает, что галицкие
под Переяславлем стоят. – Юрий с сынами, – подтвердил Добрынский. – И воев
у них богато. Василий застыл в полной растерянности.
Вопросительно глянул на Добрынского, потом – на мать. – А где остальные думные? – спросила Софья у бояр. – Они… – замялся Федор Иванович Кошкин. – Не
побудили ещё. Софья брезгливо поморщилась. Она и сама хорошо
знала, что после Пасхи гульба и пьянство одной неделей никак не
заканчиваются. – Надобно добудиться, – строго заметила она
Кошкину. И повернулась к князю Юрию Патрикеевичу: – Как ты мыслишь? – Воев у нас маловато, – ответил тот, выжидающе
глянув на Василия. И подумал при этом: «Нет, не тот, не тот князь. Не
ровня батюшке своему. И телом, и духом жидковат: вон как испужался…» Князь Юрий Патрикеевич из рода Гедиминовичей был
зятем покойного Василия Дмитриевича и
ближайшим его помощником. Женат он был на сестре Василия Васильевича Марии. – Всё едино выступать надобно, – поняв, что ему
необходимо что-то сказать, произнёс Василий. – Может, сначала послов отправить, – осторожно
предложил Юрий Патрикеевич. – Замириться вроде… – Замириться? – подняла брови Софья. – Он о
замирении ужо крест целовал! – Нет, верно, – вмешался Василий, уже успевший
оправиться от ошеломительного известия, – отправить послов, а тем временем
собрать людей. Так и решили, и послали к Юрию бояр для
переговоров. Галицкие
полки уже стояли у Троицкого
монастыря. Юрий Дмитриевич часто
молился Господу, прося его о помощи и справедливости. Послы Василия князем
были приняты, но вмешался Иван Дмитриевич Всеволожский. – Загнанного зверя добивать надобно, – сказал он,
– ино он оборотится и вдругорядь рыкнет. Юрий Дмитриевич
все-таки сомневался: верно ли он всё делает? Так ли Господь велит ему? И
вспоминал покойного митрополита Фотия, тот ведь всегда о мире, о смирении говорил… Заметив его колебания, опять вмешался Всеволожский: матерно
обругал послов и прогнал их. К концу второй послепасхальной недели галицкое войско выдвинулось к Клязьме и
остановилось в двадцати верстах от Москвы в ожидании московских полков. А в стане великого князя царили разброд и
самовольство. Удалось собрать немного ратных людей, но добрая половина из них
была пьяна ещё с Пасхи, и к тому же многие везли с собой хмельное и
продолжали пьянствовать. При таких обстоятельствах, да ещё с превосходящим по
силе противником, сражение было заранее
обречено на проигрыш. Юрий
Патрикеевич, опытный воевода, хорошо понимал это и, подъехав к Василию,
попытался уговорить князя послать к Юрию новых послов или, не вступая в
битву, затвориться в Москве. Но пьяные воеводы и ратники рвались в бой,
убеждая Василия, что победа непременно будет за ними. И князь, не желая обвинений в трусости,
отдал приказ выступить против Юрия. Битва состоялась 25 апреля 1433 года на берегу
Клязьмы верстах в двадцати от Москвы. Полупьяное воинство Василия сразу
устремилось вперед, но было тут же остановлено, отбито и повёрнуто вспять.
Великий князь с остатками дружины успел добежать до Москвы, взял с собой мать
и супругу и, спасаясь от родного дяди, ускакал в Тверь, надеясь найти там
защиту. Однако великий князь тверской Борис Александрович вовсе не испытывал
никакого желания идти на конфликт с Юрием Дмитриевичем. – Промеж вас мне вступать негоже, – сказал он, –
пущай, как Бог даст, так и будет, а я не судья вам. И с вежливой благожелательностью выпроводил великого князя из Твери.
Василий отправился в Кострому, город, который с давних пор не имел
собственного владетеля, а управлялся великокняжеским наместником. Тем временем Юрий Дмитриевич, войдя в Москву, стал
устанавливать свои порядки, приводя к присяге московскую знать. Вместе с новым
великим князем пришли и галицкие бояре, которые начали теснить
старожилов. Возникли неизбежные в
таких случаях свары и неурядицы, со стороны москвичей зрело недовольство. В
народе шутили: «Галицкие на каждый сук свою ворону сажают». Юрий
Дмитриевич, узнав, что Василий осел в Костроме, приказал схватить его. Василия Васильевича с матерью и супругой
посадили под домашний арест. Казалось, всё улеглось, власть Юрием была
получена, но положение его в Москве становилось с каждым днем всё хуже и
хуже. Московские бояре не желали признавать нового князя. И тогда по совету
любимца Юрия боярина Морозова решено
было помириться с Василием Васильевичем.
Иван Дмитриевич Всеволожский вместе с сыновьями Юрия уговаривал не
делать этого, не идти ни на какое замирение. – Проманет Васька, непременно проманет, – убеждал
Иван Дмитриевич Юрия. – Батюшка, не делай этого, – говорили ему и оба
его сына – Василий и Дмитрий Шемяка. – Нельзя давать ему воли. Но советы
боярина Морозова пересилили. Василия с супругой и матерью держали в княжеских
хоромах в чести и достатке. Каждое утро начиналось с молитвы в домовой
церкви. Василий молился и плакал, каясь в грехах, и просил у Господа
защиты, клянясь и заверяя, что ежели
теперь Он поможет ему, то потом он, Василий, никогда уж не будет грешить,
разве токо по незнанию или случайно,
но без умысла. Князь, если и верил в осуществление просимого им, то
верил как в чудо, мало надеясь на
благоприятный для себя исход происходящего. Теперь он почти не спал, каждую
ночь со страхом прислушиваясь к шагам
в коридоре: а не пришли ли
подосланные убийцы. И не о великом княжении уже думалось, а лишь бы
остаться живу, а великое княжение – бог с ним, пущай Юрий княжит. Но то, о чём он просил, вдруг случилось: от дяди
пришло послание с предложением о замирении, которое тут же со слезами и
сомнением ещё, но было немедленно Василием принято. И вскоре был заключён
договор, по которому ему давалась в удел Коломна с сёлами, а он обязывался
признавать Юрия Дмитриевича великим
князем. Договорные грамоты были подписаны и скреплены крестоцелованием. Вскоре
Василий Васильевич с супругой и матушкой в сопровождении остатков своей
дружины и под присмотром людей великого князя отъехал в Коломну. Шёл дождь, крытая коляска тряслась по ухабистой
дороге, и Василий чуял, как в его животе с места на место переливается квас,
целый ковш которого он, волнуясь, выпил перед отъездом. – Ничего, – уговаривал он супругу, – слава Богу,
что так. Милостив Господь. Пущай Коломна. Пущай… Правда ведь? – заглядывал он
в голубоватые глаза своей Марьюшки. Но та молчала, сидела, надув губки. « Коломна,
конечно, не Москва, – понимал её Василий, – но и то ладно». Он ведь уже и не
надеялся на милость Юрия. Мало ли что мог тот замыслить… Через несколько дней приехали в Коломну. Жители
города, неожиданно для Василия,
встретили его с радостью, как великого князя, и оттого он
повеселел и всё усерднее
молился Господу. И как бы по мольбе этой в Коломну вдруг приехали
скрывавшиеся от Юрия в своих поместьях все Кошкины, а за ними из Москвы один за другим потянулись и
остальные московские бояре, да и не только бояре, но и другие жители. – Глянь, князь, – говорил через несколько дней
Захар Кошкин Василию, показывая на московский тракт, весь запруженный людьми,
телегами и повозками, направлявшимися к городским воротам, – вся Москва к
тебе идёт! Они стояли на самой верхней открытой галерее
коломенского дворца и глядели на это
шествие. « Радость-то, радость какая великая! – ликовал Василий. – Народ-то
как любит меня!» И утирал проступающие на глазах слёзы умиления. При виде
очередного богатого поезда, торопясь, спускался вниз и на крыльце самолично
встречал приехавшего боярина. И опять
поднимался наверх поглядеть – сколько едут и кто едет. А народ прибывал во множестве: и бояре с
дружинами, и челядь их, и служилые людишки, и простолюдины – ехали целыми
семьями с добром и скарбом, будто навсегда переселялись на житьё в Коломну. – Слава Богу! Слава Богу! – крестился Василий и
поднимал руки, приветствуя проезжающих мимо дворца. – Глянь-ка –
князь! – удивлялись в толпе, узнавая его и кричали: – Ты – наш князь!
Любо! Любо! – Вот как людишек наберётся, можно будет и
выступить супротив Юрия, – сказал Захар Кошкин. Василий глянул на него, но промолчал. Теперь он
уже и сам всё чаще думал об этом, и матушка подначивала, но точило в груди –
ведь крест целовал. Гнева Господнего Василий боялся. Однако вечером того же
дня после моления при отходе ко сну владыка коломенский, когда Василий
поведал ему о своих сомнениях, сказал: – Ты, князь, крест под страхом потери живота
целовал. Значит, никакой вины твоей перед Богом нету. Потому не сумлевайся,
делай, как тебе надобно. И перекрестил Василия, благословив его на
свершения. После чего точение в груди изошло и дышать стало легче. А утром он
пришёл к матушке и поговорил с ней. – Верно решил, – сказала она, – пора рать
скликать. За время пленения Софья Витовтовна заметно
осунулась, постарела. И не от того, что худо кормили, кормили-то как раз
вдосталь, а из-за униженной гордыни своей – не могла она привыкнуть, да и не
желала привыкать, чтобы всякий холоп к ней в палату без спроса входил, чтобы
какой-нибудь худородный галицкий боярчик помыкал ею. По дороге в Коломну от
одного псиной воняло – едва не сблевала… Но, слава Богу, теперь, кажется, всё
на лад пошло. – Васятк, – окликнула выходящего из её покоев
сына. Тот остановился. – Ты об Всеволожском не запамятуй, – сказала
Софья. – Надобно непременно его от Юрия
выманить, дабы потом воду не мутил. А тем временем, если Коломна, как кипящее через
край молоко, переполнялась людьми, то
Москва, наоборот, – опустевала. Всё в
городе смолкло, обезлюдело, лишь по ночам выли голодные собаки, да ветер
гонял пыль по голым улицам. – Батюшка, пошто ты послухал Семёна? – пенял отцу Василий.
– Чего теперича делать будем? Ушли ведь все к Ваське… Рядом с ним стоял Шемяка, а Юрий Дмитриевич сидел
в креслице. – Василий брат ваш, – сказал он хмурясь. – А злом
добро не содеешь и мира не сотворишь. – Какое уж тут к чертям добро… – сжал губы Василий. – Ты всуе лукавого не поминай, – упрекнул его Юрий
Дмитриевич. Посмотрел на обоих сыновей и рукой слегка махнул
им: – Ступайте теперь. Юрий и сам
не знал, что делать. «Почему Господь помогает этому глупому мальчику? За что?
Что он такого доброго сделал? Для Москвы? Для Руси всей?» – спрашивал самого
себя Юрий и не находил ответа. А братья, выйдя от отца, пошли по переходу к
набережным сеням и вдруг в проеме открытой двери увидели стоящего на крыльце
Семёна Морозова. – Тебя, Семен Иванович, князь кличет, – сказал
Морозову подошедший к нему слуга. – Сейчас опять чего-нибудь батюшке нашепчет, –
тихо произнёс Василий. Давно уже у него возникла неприязнь к любимцу
отца, а теперь, после всего случившегося, она лишь усилилась. Оба остановились в тёмных сенях и ждали, пока ещё
точно не ведая, чего ждут. Морозов
повернулся и вошёл в сени. – Стой! –
остановил его Василий. Боярин, приглядевшись, узнал его. – Василий Юрьевич? Ты чего? – Я-то ничего, а вот ты за что Ваське продался? –
спросил Василий, не давая Морозову пройти дальше. – Побойся бога, Василий Юрьевич, – попытался
отстранить его Морозов. – Я всё подобру сделал. – Подобру, говоришь? – беря боярина за
грудки, прошипел Василий. – Ах ты,
тать поганый! – Да как ты смеешь! – взвился Морозов, пытаясь освободиться.
– Молокосос! И понял, что сказал лишнее, но было уже поздно. – Это я – молокосос?! – зло усмехнувшись,
переспросил его Василий. – Вон оно как! И обняв
боярина левой рукой, правой всадил
ему в грудь нож по самую рукоятку. Морозов коротко охнул и начал сползать вниз.
Василий отшатнулся от него, и тело, как куль с тряпками, осело на пол сеней. – Теперь надобно уходить, – сказал Василий,
брезгливо вытирая испачканную кровью руку об одежду убитого. Шемяка с ужасом глядел на него. – Пошли, пошли... – подтолкнул его Василий. И оба брата, стараясь не попадаться никому на
глаза, пошли к своим дружинам. Узнав о случившемся, Юрий Дмитриевич сначала не
поверил, а потом, торопясь и спотыкаясь, почти побежал в сени, и в растерянности
застыл над телом своего любимца. Тут же стоял слуга. Рядом с трупом натекла
лужица крови, и князь в полумраке сеней, не заметив её, наступил в эту
лужицу. – Кто? – спросил он, машинально отирая подошву
сапога о половицы. – Прости, князь батюшка, – молвил слуга, – но,
кажись, Василий Юрьевич с Дмитрием Юрьевичем… – Ты видал? – Видал вроде… – Так видал али не видал? – в ярости спросил Юрий. – Видал. – Догнать их! – приказал Юрий подошедшему боярину. А сам глядел на Семёна и комок подступил к горлу:
как брат он был ему, сколько вместе пройдено, сколько пережито… Ведь только
что позвал его, чтобы решить, как быть далее, да вот тебе… Лежит и ничего уже
ему не надобно. Странное безразличие
вдруг овладело Юрием, будто это не
Семён, а он сам лежал здесь. «А кому нужны
мои старания, – с тоской подумал он, – ежели вот так всё
заканчивается?» – Стой! – приказал он боярину, который уже
направился выполнять его повеление. Тот остановился. – Пущай так… – сказал Юрий. И, сгорбившись, пошёл в свои покои. В это же время Ивану Дмитриевичу Всеволожскому
привезли из Коломны письмо, в котором было сказано, что великий князь прощает
боярина и зовёт его к себе, обещая, что теперь между ними будут мир и
согласие, как и прежде бывало. Иван Дмитриевич не очень поверил этим обещаниям,
но что же было делать?.. Из Москвы все разбежались, воев у Юрия – кот
наплакал. А Васька уже, наверно, полки собирает и, ежели пойдёт на Москву, то
не воевать, а убегать надобно. Как поступить? Думал так Иван Дмитриевич и
поглядывал на двух сыновей своих, Семёна и Ивана, которые сидя на лавке у окошка, читали какую-то
старую книгу. А вот с ними-то как быть? Почти вои уже… А ну как без своего
удела останутся? Ведь бежецкие угодья Васька отберёт, как пить дать отберёт. В этот
момент без стука в палату вошёл запыхавшийся слуга. – Беда, Иван Дмитриевич! – объявил он с порога. –
Семёна убили… – Какого Семёна? – занятый своими мыслями, не
сразу понял Всеволожский. – Морозова Семёна, – пояснил слуга, – а Василий
Юрьевич и Дмитрий Юрьевич отъехали. – Кто убил? Куда отъехали? – Бают, они убили. И борзо отъехали. Всеволожский встал и заходил по комнате:
туда-сюда, туда-сюда. Увидел – слуга ещё стоит, бросил коротко: – Пшёл! Сыновья, отложив книгу, вопросительно глядели на
него. «Без удела ведь с сумой пойдут… – опять вспомнил Иван Дмитриевич свои
мысли, и усмехнулся с горечью: – Прямые потомки Рюрика… Нет, надобно идти к
Ваське, покаяться, авось Господь помилует». И решившись, Иван Дмитриевич сходил к князю Юрию
Дмитриевичу, выразил соболезнование, а ночью тайно отъехал из Москвы со
своими людьми и сыновьями. Рано утром Юрию Дмитриевичу доложили об этом. – Пёс брехливый, – только и сказал князь о
боярине, нисколько не удивившись новости. Он уже предвидел это. Несмотря на все последние события, спокойно
позавтракал и велел звать дьяка. – Напиши, – сказал дьяку, – что я, не желая более
брани и крови, признаю его великим князем и уступаю ему Москву. – Ему написать? – осторожно уточнил дьяк. – Да, да, в Коломну, Ваське… Василию Васильевичу.
ГЛАВА 12 В Рязани
великий князь Иван Фёдорович принимал князя мещерского Константина
Александровича, приехавшего с сыновьями Семёном и Андреем. Принимал не то
чтобы тайно, но и без широкой огласки, ибо после смерти Витовта Иван
Фёдорович вынужден был заключить с Москвой договор, по которому среди прочего
обязывался не претендовать на мещерские земли и мещерских князей к себе на
службу не принимать. Мещерские князья были потомками татарского бека*
из рода ширин и до сих пор, несмотря на разность вер, поддерживали родственные отношения с
влиятельными в Орде ширинами. Прежде князья сами получали у царя ярлыки на
владение улусом, но в 1392 году хан
Тохтамыш подарил Мещёру великому князю московскому Василию Дмитриевичу.
Однако мещеряки противились жёсткой власти Москвы и постоянно искали более
удобных покровителей, пытаясь договориться о союзе то с Литвой, а то с
Рязанью. В Рязани к мещерским князьям относились вполне уважительно: они
неоднократно помогали рязанцам в отражении татарских набегов. К тому же при княжьем дворе уже было много бояр, чьи
предки вышли из Орды. – С давних пор деды и прадеды наши жили в мире и
согласии, и никогда не бывало брани промеж нас, а была лишь друг дружке
помога, – говорил мещерский князь Константин Александрович, обращаясь к
великому князю Ивану Фёдоровичу. Они вдвоём сидели за столом в небольшой, с низким потолком комнате. На
стене в деревянном поставце горела большая толстая свеча, отбрасывая на
противоположную бревенчатую стену тени от беседующих. – Что касаемо Рязани, – ответил Иван Федорович, –
то мы завсегда принимали мещерских как родных братьев молодших, и далее будет
по-давнему. А про то, что на Москве, любезный Константин Александрович, тебе
ведомо, и мне тоже ведомо. И глянул на
князя, а тот – на него. Подержались друг за дружку взглядами
одинаковых у обоих серых глаз и, не торопясь, отвели их, каждый в
доскональности понимая недосказанное. Помолчали. Они очень походили друг на друга: оба
светловолосые, высокие и широкоплечие, лет по сорок каждому, разве только
Константин Александрович был чуть постарше. И оба хорошо понимали, что о чём
бы они ни договорились, договор этот будет зависеть от воли третьей стороны –
наглых московитов, которые шаг за шагом подминали под себя все другие
княжества. – Ежели мужик не баба, то и баба не князь, –
вздохнув, сказал Константин Александрович, имея в виду московскую княгиню
Софью Витовтовну. Опять помолчали. Потом поговорили о всякой
всячине, не затрагивая более важных вопросов, и пришло время прощаться. – Даст Господь, как-нибудь и образуется всё, – с
подчеркнутой благожелательностью сказал Иван Фёдорович, вставая и протягивая
гостю руку. Как бы хорошо он ни относился к мещерским,
ссориться из-за них с Москвой никакого желания у него не было. Никому
неведомо было, чем закончится борьба
Софьи с Юрием Дмитриевичем.
Чувствовал Иван Фёдорович, что замирение Юрия с великим князем – это
ещё не конец раздорам. И как всё это аукнется в Рязани? Да и в Орде опять
назревает свара. Уже несколько раз Улу-Мухаммеда прогоняли из Сарая;
удержится ли теперь? От всех этих обстоятельств зависело многое, в том числе
и судьба Рязани, вот уже два с лишним столетия, в силу расположения своих
земель, постоянно подвергавшейся татарским набегам и разорению. К тому же все последние годы надо было ещё обращать
внимание и на могущественную Литву, не забывая и о Москве, которая всегда не
прочь была покуситься на рязанские уделы. Потому для сохранения не только целостности, но и самого
существования княжества приходилось быть очень осторожным в выборе друзей. Во время вечерней трапезы Константин Александрович
рассказал сыновьям о своем разговоре
с рязанским князем. – И как же теперь? – спросил старший сын
Константина Александровича Семён. – Завсегда под Москвой будем? – Как бог даст, – вздохнув, ответил Константин
Александрович. – Бог то бог… – с сомнением начал было Семён. Но Константин Александрович глянул на сына, и тот
осёкся, примолк. Обличьем Семён походил на отца, а в плечах был
даже пошире. Шёл ему двадцать второй год, был он женат и имел годовалого
сына. Второй сын князя – Андрей, сидел молча, но чуть раскосые темные глаза его внимательно следили за
разговаривающими, и чувствовалось,
что и ему хочется вмешаться в разговор, но он сдерживается. Тёмно-русая, еще нежная бородка его курчавилась, и
кончики волос на голове тоже слегка завивались. Ему только что исполнилось
девятнадцать, и батюшка собирался женить его. – Не станем Господа гневить, – заключил вечерю
Константин Александрович, – пусть как будет, так и будет. И следуя своим мыслям, добавил не без горечи: – Что Софья, что Юрий – всё едино. После этого отправились почивать, а на следующий
день с восходом солнышка вышли из ворот Рязани, за плату перевезлись через
Оку и к полудню остановились на днёвку возле Солотчинского монастыря. Монастырь этот располагался в красивейшем месте в
сосновом бору на берегу речки Солотчи напротив обширной окской поймы.
Построен он был по распоряжению великого князя рязанского Олега Ивановича.
Рассказывали, что однажды, будучи в этих местах со своей супругой Ефросиньей,
он встретил тут двух отшельников: Ефимия и Василия, и, видно, впечатлился их
житием и землёй здешней, потому как
велел поставить монастырь, а к монастырю отписал угодья с деревеньками. После кончины Олег Иванович и положен был в
этом монастыре с супругой своей в
Покровском храме. Станом встали на берегу Солотчи. Воины развели
костры, повесили котлы с хлёбовом. Сразу начались разговоры, послышался смех,
особенно веселились у одного из костров, где спорили, кто стыдливее – бабы
или мужики. Молодой веснушчатый, со светлыми добрыми глазами воин по
прозванию Весник убеждал, что бабы всё-таки, что ни говори, но мужиков
стыдливее. А такой же молодой, под стать Веснику, русоволосый воин Сенька возражал ему: – Да меня прошлым летом девки из реки цельный час не пущали. – Это пошто же они тебя не пущали? – улыбаясь в
седоватые усы, поинтересовался степенный, но любивший пошутить дружинник по
имени Михей. – Ты что же, кутёнок малый что ли? – Пошто кутёнок? Не кутёнок, токо как же голяком
из воды вылезешь, ежели девки супротив в рядок стоят и на тебя зырят. – Ну и пущай зырят, – усмехнулся Михей. – Али
сглазу испужался? Вокруг засмеялись. У костра уже образовалась
порядочная кучка слушателей, и ещё подходили. – Подумаешь, невидаль какая – мужик голый! –
заметил Михей. – Взял бы да вылез. – Да вот и вылез потом. Срам свой руками прикрыл,
встал и прямо на них пошёл, думаю: отворотятся. Токо они уже в самом конце,
когда я к одёжке своей подошёл, вроде бы как глазки долу опустили, а сами
поглядывают. А ты говоришь – стыдливые, – повернулся Сенька к Веснику. – Так ты опосля того случаю со своей Нюшкой и оженился? – не без
ехидства спросил Весник. – Голяком, значитца, ей более пондравился! – Энто у них
смотрины были, – под общий хохот объяснил Михей. – А ну вас! – махнул на них рукой слегка
покрасневший Сенька. – Это оно, конечно, так, – отсмеявшись, сказал
Михей. – Токо у баб стыд свой, особливый. Скажем, – повернулся он к Веснику,
– у тебя вон на рубахе дыра. Махонькая, и ты её не замечаешь. А девка ни в
жисть в драной рубахе ходить не станет, даже нищенка и та заплату на дыру
положит. И Михей, почесав заросшую седоватым волосом шею,
стал снимать свою рубаху, внимательно разглядывая её. Телом он был ещё крепок
и жилист. – Чего, воши? – спросил Весник. – Они самые… – поморщился Михей. – Насобирали
где-то. В баньку бы сейчас. – В баньку – это добро, – мечтательно поддержал
Весник. – Это дюже даже добро. – Кстати, – помолчав, вспомнил Михей, – у меня похожий случай был. Токмо почуднее. – Давай, Михеюшка, расскажи, – тут же попросили
его. – Пока хлёбово греется. – Ты вот на спине у меня корябину зришь? – спросил
Михей у Сеньки. – Ну вижу. Ты говорил копьём вроде… – Наплёл я, – усмехнулся Михей. – А дело было так.
Обручили нас с Миленой, и мы уж истомились все ожидаючи, когда Петровский
пост кончится, чтобы, значитца, свадьбу сыграть. Помню, в тот день с мужиками
с поля шли полдничать. Я к невесте и
зашёл как бы напиться, а на самом деле на неё поглядеть да и погутарить. А
она сразу ко мне с просьбой: мол, её кота
подлючая Марьина собака на берёзу загнала. Кот с испугу на самый верх
влез, а назад – боится. Вот она и попросила меня : сыми. Я – с радостью, по
деревам лазить не привыкать, полез. Кота достал, малой он ещё, я его за
пазуху сунул и назад спущаюсь. А чтобы удаль свою перед невестой показать,
споро спущаюсь: как белка сигаю. Да возьми и посклизнись, и полетел вниз.
Ухватился было за ветку, но не удержался, развернуло меня, а внизу сук торчал
толстый, сломанный. Я по нему хребтом прошкрябал, рубаха треснула, но совсем
не разорвалась, и повис я на том суку, как груша зелёная, за шиворот
зачепленный. Вот оно как, – улыбаясь, приостановил свой рассказ Михей. Поднёс рубаху к костру и подержал над огнем. – А далее-то чего же? – пристали к нему воины. –
Отчепился? – А далее-то: кот Миленин мне в брюхо когтями
вцепился и мяучит, будто его режут. До земли всего-то полсажени, а я висю и
не знаю, что делать: то ли рубаху сымать, то ли кота от брюха отдирать. Да тут ещё, как на грех, откуда ни
возьмись, собака Марьина кота учуяла и на меня с брёхом, за ноги хватает, а
потом подпрыгнула и порчину закусила.
Кот от собачьего брёху по мне вмиг,
как по дереву, опять на берёзу сиганул. А пока я от его когтей очи оберегал,
паскудный пёс этот с меня почти совсем порты стащил. Я, правда, успел за пояс
ухватиться и на себя тяну – срам свой
хотя бы прикрыть, потому как рубаха-то вся задрана, а кобель вниз дёргает, да
рычит ещё, поганец. Кругом народ уже
образовался, надо мной потешается. Тут Милена подбежала и кобеля отогнала. Я
кое-как порты натянул, отчепился и
домой бегом от сраму. Ну думаю, опозорился теперича так, что не только
Милена, но и дурочка Мотря за меня не пойдёт. Да и спина болит – по хребту-то
тем суком добро прошкрябало… Михей опять поднёс рубаху к огню. – Вот такая оказия со мной приключилась. – Ну, а Милена как же? – спросил кто-то. – Милена-то? Да ведь сам ведаешь – оженились мы.
Ввечеру в тот же день узнал я, что кота с берёзы Беляк снял, который до меня за Миленой ухаживал. Лёг я с горя
на сеновале, лежу и мытюсь: и зло на себя берёт, и обидно, и стыдоба-то
какая! Но тут вдруг слышу, лезет кто-то. Я подумал, что братишка меньшой,
«кыш!», ему говорю, мол, пошёл отседова. А мне в ответ шёпотом: «Молчи, я
это, Милена…» Влезла, прилагутилась
ко мне: жалко мне, говорит, тебя… – И чего, пожалела? – засмеялись слушатели. А Михей, наоборот, – посерьёзнел. – Бабы, они добрее мужиков, – сказал он. –У них
душа в грудях, которыми они дитё кормят, а у нас грудей нету. Вот оно как. – Ну, Михей, ты уж это загнул, – возразил Сенька.
– Что же, по-твоему у мужиков и души нету? – Пошто нет – есть, токмо бабы мужиков добрее. Им
Господь поболе нашего вдохнул. Тем
временем князь Константин
Александрович с сыновьями стоял в Покровском храме Солотчинского монастыря
перед могилой великого князя рязанского Олега Ивановича. Небольшого росточка,
сухонький, благообразный игумен Илларион, принявший мещерских князей, ждал в
отдалении. Горели только две свечи: перед образами Спасителя и Богородицы, но
двери в храм были распахнуты настежь, и полуденный свет потоком лился внутрь,
освещая богатое, в серебре и золоте, убранство церкви. – Великим человеком был князь Олег, – сказал
Константин, кланяясь надгробию. Следом за отцом поклонились и княжичи. А потом все
трое были званы отцом Илларионом в трапезную. Еда была постная, но с рыбой и конопляным маслом.
Подали густую стерляжью уху с наваром из ершей, жареное белужье мясо и
некрупных, густо посоленных плотвиц,
до того высушенных в печи, что они изогнулись наподобие капустных листочков и
хрумкали во рту как сухарики, а
косточки в них уже совершенно не чувствовались. За ухой последовали постные
щи, а к сбитню и квасу – пироги с черникой. Солотчинский монастырь, благодаря княжеским
заботам, был богат и владел обширными землями, как на этой, так и на другой
стороне Оки. – Вот теперича нету на Руси окормителя, – говорил
игумен Илларион, оглаживая свою небольшую седую бородку. – Осиротела земля
христианская. А у сироты завсегда неурядицы. Так уж Господом устроено. – Даст бог, наладится всё, – ответил ему князь
Константин Александрович. Опять, как и в Рязани в разговоре с Иваном
Фёдоровичем, речь зашла о сложившихся обстоятельствах, возникших после смерти
великого князя Василия Дмитриевича и кончины митрополита Фотия. – На днях был у нас проездом владыка наш Иона,
спаси и охрани его Господи, – перекрестился Илларион. – Сказывал, что будто
бы его на митрополита кличут. А он вроде бы и сумлевается. – А напрасно сумлевается, – сказал Константин
Александрович. – Достойнее – не найти. – Истинно так, – согласился Илларион и, помолчав,
спросил: – А у вас в Городке как, всё ли ладно? Поклон от меня отцу Павлу.
Как он-то? – С седмицу недужен был, – ответил Константин
Александрович, – лошадь ему ногу
заступила. Но, слава Богу, здоров теперича. – Слава Богу, – перекрестившись, повторил игумен и
строго глянул на послушника, который, подавая чашу со сбитнем, едва не опрокинул её. – Люляй в
Зачатье трапезу отвёз? – спросил у послушника. – Собирается, отче, – смущённый своей неловкостью
ответил послушник, белобрысенький мальчик лет двенадцати. Неподалёку, на той же речке Солотче, располагался
небольшой Зачатьевский девичий монастырь, провиант в который возили из
Солотчинского монастыря. Тут в трапезную вошёл парень лет семнадцати в
мирянской одежде и встал, оглядывая всех крупными, необычно яркими голубыми
глазами. – Ну пошто встал? – спросил у парня игумен. –
Поезжай. Да пирожков поболе положи. – И добавил, подразумевая, очевидно,
монахинь: – Они сладкое любят. Парень вместо ответа вдруг нахмурился, быстро,
будто нашёл что-то, наклонился и стал ногтем скрести большой витиеватый сучок
на половой доске. – Что ты деешь, Люляй? – спросил его игумен. – Наследили тут, отче, – ответил Люляй, – водицы бы… Помыть надобно. – Полно тебе, ступай уж, ступай, – сказал игумен. Люляй
выпрямился и, глянув прямо на Андрея, сказал вдруг, пальцем ткнув в
его сторону: – Вот он пущай и помоет. И осклабившись в какой-то странной полуехидной
улыбке, пятясь задом и часто кланяясь,
вышел из трапезной. – Блаженный он, – перекрестившись, пояснил
Илларион. А у Андрея на душе остался неприятный осадок от
слов этого Люляя. Почему он именно на него указал? И что значат его слова: «
…пущай он и помоет»? Вскоре трапеза закончилась. Помолились, и пора
было ехать. На улице у костров разомлевшие от еды воины
отдыхали, кто сидя, кто лёжа на травке, разговаривали, иногда шутливо
переругиваясь друг с другом. У Весника вдруг разболелся живот, и он уже два
раза бегал за кустики, а Сенька, в отместку за недавнюю подковырку приятеля о
его жене, теперь в свою очередь подтрунивал над ним. – Ты не с того края хлёбово черпал, – хитро прищурившись, говорил он с серьёзным
видом. – А ты с какого? – сморщил на него свой курносый,
облезлый от солнышка нос Весник. – А я – с другого. – Ну и что? – А то, что с твоей стороны Михей от рубахи вошей
натряс, – пояснил Сенька. – Отвяжись… – махнул на него рукой Весник. – И без
тебя тошно. – Как бы чего худого не приключилось, – заметил
кто-то, видно, опасаясь заразы. – Не, – успокоил его Весник,– это я ещё в Рязани
квасу выпил. А у меня всегда с него так. – А пошто же пил? – Так ведь хотца! Вскоре мещеряки
выехали, а уже за монастырём догнали телегу с поклажей, медленно
ехавшую по лесной дороге. – Оп-лю-ля! – необычно понукал лошадь возница в
телеге. Но лошадь, как шла неспешным шагом, так и
продолжала идти. Однако возница всё повторял: –Оп-лю-ля! Оп-лю-ля! Вместе с тем он не делал ни малейшей попытки
заставить животное идти скорее. И это его поведение тоже было необычно. Княжич
Андрей тут же узнал блаженного и окликнул: – Люляй! Тот обернулся и размашисто закивал головой,
очевидно, в знак приветствия. Андрея мучили давешние загадочные слова
блаженного, и он спросил: – Люляй, а пошто ты мне так сказал? – Это ты говоришь, – ответил тот.– А у меня
сверчки. И у тебя сверчки. Прыгают, прыгают, щекочут… – Какие сверчки? – недоумевающе спросил Андрей. – Ну чего ты к дурачку привязался? – вполголоса
сказал ему Семён. А Люляй демонстративно отвернулся от обгонявшего его
телегу мещерского отряда. Издали уже Андрей оглянулся, но блаженный не
смотрел в их сторону. До родных мест доехали без происшествий. Но если
все два дня дороги погода стояла сухая, то напоследок с юго-востока из
«гнилого» угла поплыли тучки, и пошел дождь, меленький и тёплый. – Самый что ни на есть грибной, – говорили воины. Однако ехать стало неприятно: и снизу, и сверху, и в сапогах, и под
рубахами образовалась сырота, и потому заторопились, поехали быстрее. Перед самым Городком была небольшая речка, через
неё – мостик. Но все ездили вброд, потому как мостик был стар и гнил. Андрей с Семёном, обогнавшие отряд, увидели вдруг
у мостика телеги, народ и движение. – Мабуть, сверзнулся кто-то, – предположил Семён. Они подскакали и остановились. Опрокинувшийся
набок возок весь лежал в воде, а
какая-то девица, судя по одежде не из простолюдинок, стояла на нём. Лошадь с
полуоборванной упряжью тут же пила воду. Один из воинов начал спускаться к девице по крутому глинистому берегу, но конь его
оступился, заскользил, скакнул назад, а всадник на нём, не удержавшись,
плюхнулся в воду. – Кто такие? – спросил Семён у чужих воинов. – Из Москвы мы, – ответили ему. Андрей
вдруг встретился взглядом с глазами
девицы, стоявшей на возке в ожидании вызволения, и вздрогнул: глаза у
неё были васильковые! Что-то ёкнуло в нём, и он, спрыгнув с коня, не
раздумывая, прямо с берега шагнул в
воду, по пояс в ней прошёл к возку и протянул руки девице. – Ну иди, – предложил ей. Но девушка медлила, в полной растерянности глядя
то на него, то на пытающегося вылезти на берег мужика, только что упавшего с
коня. Шапка с него слетела, мужик оказался сед и лыс, и, видно, повредил
правую руку, потому как придерживал её, пока воины вытаскивали его. « Отец,
наверно…» – мимоходом подумал Андрей. – Иди же, – повторил он девице. Но та медлила. Тогда он решительно обхватил её
ноги чуть пониже ягодиц, снял с возка и, осторожно ступая, понёс. – Вот, – сказал Андрей, благополучно доставив
девушку к берегу и ставя её на землю. При этом взгляд его прошелся по её ногам, по краешку влажного платья и вверх
до лица, до её васильковых глаз, тоже глядевших на него. Увидев, что он
разглядывает её, она, не поблагодарив даже, торопливо отошла от берега. – Вылазь, – подал Семён руку Андрею и, вытянув
брата, добавил с насмешкой: – Прыгун… Подъехал весь мещерский отряд. Начались расспросы,
и оказалось, что москвичи во главе с Артёмом Васильевичем Скиней посланы
великим князем московским Василием Васильевичем в Мещёру «в помогу князьям
здешним». Приехали в Городок. Гостей разместили в доме
предыдущего московского наместника, а сами отправились в баню. – Вот и дождались милости от Софушки, – ворчал
Константин Александрович, подставляя красную уже спину под берёзовый веник
слуги. – Сторожевого кобеля прислала, – поддержал его
Семён. Но князь осадил сына: – Молчи теперича. – Молчу, – согласился Семён, но тут же, глянув на
по-юношески стройного Андрея, который
сам себя с усердием хлестал веником, сказал с ехидцей: – Батянь, а Андрюху-то оженить пора. А то за
девицами уже сигает. Ежели бы не
народ… – Не девица она, – нахмурившись, оборвал сына
князь, – то жена Скинина. – Как жена?! – в недоверчивом изумлении с веником
в руке застыл Андрей. – Обыкновенно, жена как жена. – Да ведь ей, поди, и осьмнадцати нету, а он-то –
старик! – возмутился Андрей, ошеломлённый таким известием. – Ты мне это, – строго глянул на сына Константин
Александрович, – не балуй. Не то я твою жеребячью прыть мигом приструню. – И,
помолчав, добавил: – Глядеть лучше надобно. И только после этих слов Андрей вспомнил, что
девичьей косы у той девушки не было. Он выходил
из бани вконец расстроенный. Черт бы побрал этого старика Скиню… А
он-то уже начал мечтать о чём-то. И вспомнились глаза и упругие теплые бедра,
которые он обнимал, вынося её из речки.
Ночью она даже приснилась ему. Будто бы на каком-то великом, без конца
и края, ржаном поле Андрей увидел её
глаза, и они, как васильки, качались вместе с колосками, а сама она,
он знал это, хоронилась где-то. И он всё упрашивал её: «Выгляни, покажись». Но вместо неё
появилась вдруг скосоротившаяся рожа Люляя, которая показала ему язык, и он
проснулся. ГЛАВА 13 Иван Дмитриевич Всеволожский по приезду в Коломну
сразу же был схвачен и закован в железо. Несмотря на все его просьбы о личной
встрече с великим князем, в этом ему было отказано. Василий Васильевич не
желал и боялся такой встречи. Пленив Всеволожского, он теперь не знал, что с
ним делать. – Он предал тебя, – говорил ему Захар Кошкин, – и
ежели простишь его, то снова предаст. У него очи, как у зайца, враскоряку, –
ищут, где травка погуще, туда и прыгает. Не к тебе он, князь, приклонился, а
к угодьям своим бежецким. Нельзя его прощать. – Грешно человека живота лишать, – неуверенно
возразил Василий. – Оно всё грешно, прости Господи, – перекрестился
Захар.– И жить-то грешно. А он супротив тебя меч обнажил, дядю твово склонял
убить тебя. – Всё равно грешно, – сказал Василий Васильевич,
невольно вспомнив, что это именно Всеволожский добыл для него у хана великое
княжение. А вечером на молебствии в домовой церкви мысли его
нашли подтверждение в словах Ионы, епископа Рязано-Муромской епархии, который
после смерти митрополита Фотия стал часто бывать в Москве. Родом он был из
крестьянской семьи из-под Солигалича в Костромской земле. В двенадцать лет
Иона стал послушником в одном из солигаличских монастырей, там же принял
постриг, а затем перешёл в московский Симонов монастырь. На молодого
благообразного, с усердием изучавшего
божественные книги монаха обратил внимание Фотий и предсказал ему
великое будущее. А за год до своей кончины митрополит благословил Иону на
епископию в Рязано-Муромской земле.
Здесь Иона отличился усердием
в деле обращения в христианство местных языческих племен: мещеры, мордвы, муромы. И часто благодеяние это он
совершал с риском для жизни. Среди
архиереев православной церкви Иона пользовался всеобщим уважением. В 1432 году собором русских епископов он
был наречён на поставление митрополитом. Однако оказалось, что
патриарх в Константинополе уже назначил на Русь митрополита, сторонника унии
с католиками, по имени Герасим. Но Москвой Герасим признан не был и в
северо-восточных русских землях митрополией негласно руководил Иона. – Душу человеку Господь даёт, – сказал Иона
Василию, когда тот спросил у епископа совета. – И потому убиение всякого
человека есть грех и непослушание воле Господней. И внимательно посмотрел на юного князя серыми с зеленцой глазами. Был Иона ликом
приятен, в движениях нетороплив, а его чуть хрипловатый голос будто внутрь
проникал, и невольно верилось, что всё, о чем он говорит, так и есть на самом
деле. – А
как же, отче, в бою? – спросил его Василий. – Там ведь вон скоко убиенных… – Когда ты от ворога свой живот оберегаешь, то
греха твово в том нету. А вот когда
князья промеж себя брань заводят: брат с братом, али отец с сыном, али
ещё как, – то грех тут вдвойне, потому как не за живот, а за добро своё
дерутся. Всеми своими силами Иона пытался примирить
ссорящихся князей, хорошо понимая, что любая их брань ведёт лишь к ослаблению
Руси. Видел он и все недостатки восемнадцатилетнего князя Василия
Васильевича, который не отличался ни умом, ни властностью и правил,
полагаясь на советы матушки своей Софьи и бояр, заботившихся вовсе не
о единстве Руси, а более о богатстве и благополучии собственных усадеб и
уделов. Единство же было необходимо
как воздух, как вода. Русь словно в капкане была стиснута со всех сторон и
татарами, и литвой, и ляхами, и рыцарями. А среди князей не было единения:
каждый норовил ухватить для себя кусок потолще да пожирнее. «И слава
Богу, что пока ещё гнева Господнего боятся, – думал Иона, – но что будет
далее?» Однако никто из людей, в том числе и сам Иона, не знал ответа на этот
вопрос. События, происходящие в этом мире, которые, казалось бы, направляются
волей могущественных правителей, князей и монархов, часто оказываются не
только не покорны этой воле, но,
наоборот, – совершаются вопреки ей. И всегда у людей создавалось и поныне
создается ощущение того, что Некто, Всезнающий и Всеобъемлющий, каким-то
образом направляет все наши дела и помыслы в нужное русло. Кому нужное? И для
чего нужное? Будучи умён и образован, Иона часто думал об этом и всякий раз
счастливо улыбался, непременно находя ответ в душе своей – Господу нужное!
Ибо более – некому. И в сердце его приходило волнующее осознание того, что
он, махонький червячок человечий,
делает нечто угодное Господу. И становилось так хорошо на душе, что
слёзы счастья проступали на глазах. И было жаль людей, которые ни разу в
жизни не почувствовали этого запредельного ощущения любви и единения со всем
сущим. Вот ведь оно, рядышком, надобно лишь открыть свою душу Господу и
поверить, поверить не из-за страха наказания, не из-за болезни или горести
какой-нибудь, а просто поверить,
ничего не прося взамен у Всевышнего, ибо все наши просьбы – прах перед тем,
что есть Он. Вскоре после разговора с Ионой Василию Васильевичу
вдруг привезли грамоту от Юрия Дмитриевича с предложением о замирении. А ещё
через два дня доложили, что Юрий
отъехал из Москвы в Звенигород. После этого известия весь коломенский
дворец загудел от радостного возбуждения. Бояре один за другим приходили к
Василию засвидетельствовать свою верность, кучковались в палатах, стояли на
крыльце и во дворе, обсуждая свершившееся событие, а слуги уже готовили
лошадей и собирали вещи для обратного путешествия. На следующий же день, помолившись, и выехали. И
опять потянулись обозы и люди, пешие и конные, но теперь они уже шли из
Коломны в Москву, заполнив собой всю московскую дорогу. – Помог Господь-то, – сказал Василий, нежно
обнимая Марьюшку, – надоумил дядю. Они ехали в крытой коляске с маленькими оконцами,
сквозь которые по обеим сторонам видны были конные дружинники, охранявшие
князя. Тревожная радость была в душе Василия. Ещё не
совсем верилось в такое счастливое разрешение, однако оно свершилось!
Свершилось! И ежели, как говорит Иона, всё делается по воле Господней, то
Господь помог ему. Ему, а не дяде! Слезы умиления и счастья проступили на
глазах Василия Васильевича. Тут в оконце он увидел, как коляска обгоняет
группу слепых нищих из трёх человек, ведомых мальчиком-поводырём, и велел
остановиться. – Подайте им чего-нибудь, – приказал он слугам,
тотчас подъехавшим узнать, что надобно князю. У одного из нищих были крупные, широко открытые глаза,
но их полностью закрывали бельма. И когда слуга протянул ему хлеб с мясом, он
рукой осторожно ощупал поданное, понюхал и лишь потом стал жадно есть, поводя
белью своих глаз, будто пытался разглядеть что-то. А Василию при виде
беспомощности этого человека, вдруг почему-то вспомнились слова Захара
Кошкина о Всеволожском. Как он давеча сказал? Очи, мол, у него враскоряку… И
невероятная поначалу мысль зародилась в голове Василия: «А зачем брать грех
на душу? Можно ведь и иначе… Но наказать этого татя надобно. Говорят, так
делали в Цареграде». По приезду в Москву Василий Васильевич уже
освоился с этой, показавшейся ему поначалу жутковатой мыслью, а
посоветовавшись с матушкой и получив её одобрение, и вовсе убедился в
правильности задуманного. Ивана Дмитриевича Всеволожского привезли в Москву
и посадили в темницу. – Дозвольте мне поговорить с великим князем, –
просил Иван Дмитриевич стражника, приносящего ему еду. – Скажите ему, что я
прошу молвить слово перед ним. Но стражник молча совал ему в скованные цепями
руки миску с едой и тут же уходил, гулко щёлкая железным засовом на двери. В темнице
не было окон, свечей Ивану Дмитриевичу не давали, и время суток он определял
лишь по приходу стражника с едой. Однажды, когда по его расчётам была
ночь, к нему вдруг пришло сразу несколько человек. Двое из них были со
свечами. Сзади них Иван Дмитриевич вроде бы разглядел одного московского
боярина и подумал с надеждой, что пришли звать его к князю. Но двое из
вошедших, ни слова не говоря, неожиданно сбили его с ног, а потом насели на
него, коленями придавив к полу. А ещё двое ухватили голову, и в руках одного из них блеснул нож. « Всё, – обреченно
подумал Иван Дмитриевич, – теперича конец…» – Господу помолиться хотя бы дайте, – умоляюще
прохрипел он. – Успеешь, – сказал один из насевших на него. А тот, что был с ножом, вдруг схватил его за
яблоко левого глаза, с силой утопив корявые пальцы в глазнице, потянул на
себя, и острая боль пронзила голову Ивана Дмитриевича. Что-то сверкнуло и
погасло, и теплая кровь потекла по щеке. – Что вы деяте, ироды?.. – прошептал Иван
Дмитриевич, с ужасом осознав происходящее с ним. И замотал головой в попытке не даться этим
страшным пальцам, которые уже хватали его и за правый глаз. И в конце концов
ухватили. Опять была боль, всё померкло, и он потерял сознание. А через
несколько дней, не выдержав поругания над собой, Иван Дмитриевич Всеволожский
скончался. Узнав об этом, Василий Васильевич сначала
испугался, но, поговорив с матушкой, тотчас и успокоился. Видит Бог, он не хотел погибели Ивана Дмитриевича, а
ежели Господь всё-таки взял его,
значит, так и надо, ибо всё делается по воле Всевышнего. ГЛАВА 14 По приезду в Мещерский
городок, спустя некоторое время, Константин Александрович устроил пиршество в
честь нового наместника. Хотя и было это ему как оскомина, однако приходилось
терпеть и приноравливаться к въедливому московскому пригляду. Впрочем, Константин Александрович и мало
на что уже надеялся. Давно минуло то время, когда мещерский улус, находясь
под покровительством могущественного Сарая, был в почёте и у татар, и у
русских, и никто не смел покуситься на владения мещерских князей. После
смерти сына Узбека Джанибека в Орде начался раздрай. Менялись ханы, менялось
и их отношение к далёкому окраинному улусу, которым к тому же правили
обрусевшие князья. И уже в 1376 году татары, проходя по Мордовии и Мещёре,
сожгли Мещерский городок как вражеский. Князь Юрий Федорович, дед Константина
Александровича, спасся, схоронившись в окрестных глухих лесах. А вернувшись
на пепелище, велел ставить город на новом месте, саженях в шестистах выше по
Оке. В 1380 году Юрий Фёдорович во
главе четырёхтысячного мещерского полка участвовал в Куликовской битве и
погиб, защищая Русь от татар. После взятия татарами Москвы в 1382 году Мещёра
опять оказалась под властью Сарая, но в 1392 году хан Тохтамыш отдал весь
этот край великому князю Василию Дмитриевичу. Тогда и появились в Мещерском
городке первые московские наместники и воеводы. Боярин Скиня с супругой званы были к обеду, и в
княжьем доме все суетились, готовясь к их прибытию. Слуги бегали туда-сюда,
стряпухи что-то варили, пекли, парили, густо пахло пирогами и жареным луком. Андрей с
Семёном во дворе за баней показывали
младшему брату Борису, как надобно сражаться на саблях. Борис ходил вокруг с палкой в руке, изображавшей саблю, и ею пытался
вмешаться в сражение. Но бойцы уже
вошли в азарт. – Отойди! –
отстраняли они брата. Слышался только
лязг клинков и пыхтение. Оба уже вспотели, скинули рубахи, но никто не
желал уступать. Наконец Семён опустил оружие. – Будя, – сказал он, – кажись, гости уже
собираются. –А я, ежели
всамделе, нынче бы два раза тебя достал, – отирая пот с лица, заключил
довольный Андрей. – Поднаторел… – нехотя согласился Семён. – Слышь,
собираются, – показал он на соседний дом. Двор наместника располагался рядом с княжьим, и
слышно было, как там запрягают лошадей. Расстояние между домами было
небольшое, и любой простолюдин вышел бы из одних ворот и тут же вошёл в другие,
но для знатных людей пешее передвижение считалось унизительным. Андрей с братом Семёном, умывшись и переодевшись,
вышли на крыльцо и ждали, когда соседи соберутся к поездке. С крыльца был
виден кусок боярского двора. – Ждёшь? – с подковырочкой спросил Семён. – А чего мне ждать? – сразу ощетинившись,
повернулся к нему Андрей. – Ну будя, будя, – смирил его Семён, – так я,
шуткую… – Но, милая! – сказал возница в соседнем дворе. И вскоре две коляски, дальним путём обогнув обе
усадьбы, въехали на княжий двор. Из передней, крытой, вышел сам Скиня, а за
ним и его супруга. На ней была лёгкая кунья шубка с круглым, как ожерелье,
собольим воротником вокруг шеи, на голове – белый платок с жемчужинками на
концах и сверху шапка-кокошник,
понизу с ободком из драгоценных камешков. – Супруга моя Анастасия Ивановна, – представил
Скиня жену. На крыльцо вышел и сам Константин Александрович.
Перед тем долго сомневался, выходить или не выходить, но потом решил: выйду,
с меня не убудет, а с наместником надобно ладить. За ним – Москва. Анастасия слегка поклонилась всем. Держалась она с
горделивым достоинством, лицо холёное, красивое, но неулыбчивое, да и в
васильковых глазах холодок и как бы даже безразличие. Она лишь мельком глянула на Андрея, никак не
отметив его среди прочих. «Грымза…» –
подумал княжич. Теперь он знал, что Анастасия ровесница ему и ожидал
увидеть недовольную старым мужем молодую женщину, а она, судя по её виду,
даже гордилась своим важным супругом. Андрей сразу почувствовал, что
возрастом, тем истинным возрастом, который происходит не от количества
прожитых лет, а от содержимого этого прожитого, Анастасия гораздо старше
его. Со Скиней приехал и его помощник, не родовитый, но
богатый, торгового склада человек. Звали его Прохором, было ему лет
сорок-сорок пять, и приехал он один, без супруги. Потом из разговоров
выяснилось, что жена его больна и осталась пока в Москве. Самого же Прохора
более всего интересовало скорьё и здешние цены на него. Слуги раздели гостей, и Константин Александрович с
присоединившейся к ним супругой Агриппиной
повёл их по княжьим покоям, показывая залы. Гости с князем и
десятилетним братом Андрея Борисом, который семенил возле Анастасии, шли
впереди, а все остальные – сзади. На Анастасии было лазоревое платье из дорогого
шёлка и красные сапожки на каблучках, которые при каждом шаге по дощатому
полу издавали звуки: ток-ток, и в такт этому «ток-ток» колебались серебряные
кисточки на золотом поясе, туда-сюда перемещаясь по её крутым бёдрам.
Шёлковая ткань ниспадала вниз, отчетливо выделяя эти бедра, и Андрей, идя
сзади, с удовольствием следил, как серебряные кисточки ходят по ним, будто
поглаживают. «Хороша, однако!..» – подумал он, глядя на эти движения. И вдруг
каким-то непонятным образом почувствовал, что она чует его взгляд. «Вот сейчас обернётся», – с уверенностью
подумал он. И точно – она вдруг обернулась. Её взгляд быстро скользнул по
нему. Глаза Андрея, как у воришки, тотчас убежали в сторону. Анастасия же обратилась к жене Семёна Софье с довольно пустым и
необязательным вопросом: – Верно, на такой большой дом дров много надобно? – Шибко много, – ответила Софья. Приблизилась к Анастасии, и они стали
разговаривать. «Неужели она почуяла, что я глядел на неё? – гадал
Андрей. – А вообще-то не такая уж она и грымза…» – решил он. Сели за стол в трапезной, но по отдельности:
женщины с одной стороны, мужчины – с другой. И на каждом конце завязался свой
разговор. – Опять этот Матвей народ мутит, – жаловался
мещерский поп отец Павел, – ходит и брешет, и брешет. Мол, иконы это дощки,
как идолы, и нельзя на них молиться, и что все попы – мздоимцы, хлеще татар
народ грабят. И всякую другую хулу говорил. Что с ним делать – не ведаю. Был Павел телом грузен, с чёрной окладистой
бородой и говорил басом. – Да ты его осадил бы, – сказал Константин Александрович,
не желавший вмешиваться в церковные отношения. Грешным делом, он и сам сомневался: а всё ли у
попов верно, по Евангелию ли? Ведь нигде в Писании не сказано, что на иконы
молиться надо. В Городке же, Константин Александрович сам не раз видел, у
многих в избах ещё старые идолы хранятся. Спросил у одного мужика: для чего,
ежели ты христианин? А тот ответил: просто так, мол, на всякий случай, чтобы
надёжнее было. Это что же, выходит, ежели Христос не поможет, то Перуна али
Макошь просить надо? – Ну как объяснишь ему, что не дощка это, –
ответил Павел, – а образ Господний. Недоступен человеческому глазу Господь,
сирые и глупые букашки мы перед ним, потому и нужен нам образ. Сам Господь дал нам этот образ, и когда
склоняемся мы перед иконой, то не дощке молимся, а Духу Святому, что всегда
за образом стоит. Гордыня и мудрствование – прямой путь к еретичеству. Тропка
эта токо с виду твёрдая, а мысочком её коснешься – вмиг засосёт как в трясину. Вот так и Матвея засосало. – Коли бы не новгородские да псковские еретики, не
засосало бы, – нехотя возразил Константин Александрович. – Оно, конечно, новгородцы – да, – согласился Павел, – однако почему-то одного его
засосало. С год тому назад в Мещёру забрели какие-то
странники из Новгорода Великого. С виду люди богомольные, но оказалось, что
это стригольники – еретики, которых в своё время ещё митрополит Фотий
проклял. Иконы и всякие церковные обряды они отрицали и молились где
придется, наподобие некоторых некрещёных татар, которые свою мусульманскую
веру ещё со времен Бахмета сохраняли. – Да будя уж об этом, – вздохнув, сказал
Константин Александрович. – Гостей небось утомили такими речами. – Нет, нет, нисколько не утомили, – возразил
Скиня.– Дюже занятно даже. И на Москве этой нечисти хватает. Скиня выглядел моложе своих пятидесяти: в бороде
седина едва проклюнулась, лицо
скуластое гладкое, глазки тёмные
хитрые, с одного собеседника на другого блошками скачут, будто ищут чего-то.
А от еды и медовухи носом захлюпал,
видно, в здоровый пот бросило. За трапезой сидели долго. Андрей в разговоре почти
не участвовал, более слушал, иногда
украдкой поглядывая на молодую
супругу боярина, и вспоминал, как нёс её
из речки и какие у неё тугие бедра… Но она на него не глядела, и это
задевало его самолюбие. «Грымза», – опять решил он, однако уже без прежней
уверенности в этом. Анастасия ему всё-таки нравилась. Вскоре женщины, отобедав, пошли глядеть
первенца Семёна, маленького Василия, и Андрей заскучал. Все уже находились в порядочном подпитии, разговор
шёл о всякой всячине: об охоте, о лошадях, об урожае, поговорили и о татарах
в Орде – как и что там, и усидит ли Улу-Мухаммед в Сарае или нет. Тут Скиня
вспомнил и о ширинах, от которых в древности отпочковался род князей
мещерских. – Вы, верно, и до сей поры дружны с ними? – как бы
между прочим спросил он. – Как сказать… – уклонился от прямого ответа
Константин Александрович. – Дружны-не дружны, но встречаться приходится. – И
добавил: – Да и тебе, любезный Артём Васильевич, верно, доводилось
встречаться с ними. – Как же, как же, – согласился Скиня, –
хлебосольный народ, приятственный. «Видно, из
Москвы наказ получил, – подумал князь, – вот и щупает». И усмехнулся
внутренне: «Побаиваются мещерских, как бы мы в союз с татарами не вступились.
Никак не хотят признать нас за русских…» Поглядел на Скиню: скуластый, глазки
тёмные – вылитый татарин. А небось русским себя считает! Так обидно сделалось Константину
Александровичу, и то ли от этой обиды, то ли от хмеля в голове не сдержался он, хряснул кулаком по столу,
аж кубки подпрыгнули: – А мой дед Юрий Фёдорович за Русь голову положил!
И хотел спросить у Скини: «А твой где был?!» Но
вовремя остановился. Все примолкли. Подбежал слуга с тряпицей, стал вытирать
расплескавшееся из кубков вино. После этого разговор свернулся. Ради приличия
поговорили ещё немного о предстоящей зиме, и Скиня послал служанку за своей
супругой: пора было разъезжаться. Все встали из-за стола, отец Павел начал говорить
молитву, и Андрей воспользовался этим: незаметно скользнул за служанкой,
которая шла со свечой в руке, и дождался, когда та позовет Анастасию. Он не
знал, что сделает, и, наверно, на трезвую голову ничего и не стал бы делать,
но сейчас был под хмельком, и в нём бродили самые невероятные мысли и
желания. Боярыня вышла из комнаты следом за служанкой, а
остальные женщины, на его счастье, замешкались, и Андрей, зло прошипев
служанке: «ступай» и подтолкнув её далее по коридору, остановился перед
Анастасией. – Я… – сказал он и замялся, не зная, что и как и
зачем говорить. Весь хмель вдруг разом вылетел из него, и он
растерялся. Но Анастасия выручила его. – Я, князь, тогда на речке не поблагодарила тебя…
– сказала она. И вроде бы улыбнулась. Но служанка со свечой
остановилась в отдалении, света не хватало, и точно не видно было – улыбнулась
или не улыбнулась. – Теперь благодарствую, – с мягкостью в голосе
закончила она. И прошла
мимо, платьем своим слегка задев его,
и заторопилась, потому как сзади, из комнаты, уже выходили провожающие. Вечерний марш Андрея на женскую половину не остался
незамеченным, и на следующее утро он получил внушение от отца: – Женю сукина сына, – пригрозил тот.
Андрей же после этой трапезы
стал часто думать об Анастасии. Пенял себе: мол, мужнина жена она, грех… И
вон других девок скоко. И батюшка, кажись, невесту ему уже ищет. А эта… Чужая
жена, стариком порченная. Баба. Всеми способами он пытался возбудить в себе
неприязнь к Анастасии, но ничего не получалось. Вместо того каждый день после
обеда, когда все отдыхать ложились, он
выходил на крыльцо, с которого двор Скининой усадьбы видать было. Стоял и ждал, а вдруг она появится. И
дождался. Через несколько дней она во двор вышла и какой-то бабе, служанке,
видно, что-то выговаривать начала. А сама нет-нет да в его сторону и зыркнет.
Невзначай как бы. Но не невзначай вовсе. Анастасия молодого
княжича хорошо запомнила и, сидя в своей светлице, в оконце в сторону
княжьего дворца теперь частенько
поглядывала. Просто так, от скуки поглядывала. Мол, в погляде греха
никакого нету. Какой грех от погляда? Но слюда в оконце была старая, мутная,
и ежели она его на крыльце хотя и плоховато, но всё-таки видела, то он её
разглядеть никак не мог. А это нехорошо было. Ведь ежели мужик желает на тебя
смотреть, то надобно чтобы видел,
иначе какой же толк от всего этого? А очень хотелось снова поглядеть,
как он смотрит. Давеча его сестра Варя её похвалила: мол, замужняя, а краше
любой девицы. А Анастасия как-то и не
чувствовала себя замужней. Отдали за Скиню, словно продали, а саму
никто и не спрашивал. Венчание, свадьба
– всё как в тумане. Да и венчание
было негласное, без гостей почти.
Наверно, Скиня попу денег дал, потому как она у боярина уже третьей женой была. Одна, говорят, померла, а
вторая – неизвестно куда подевалась: то ли в монастырь ушла, то ли тоже померла.
От обеих жён у Скини детей не было, а ему уже пятьдесят стукнуло, и, беря
молодую, он, видно, ещё надеялся на
что-то. Но дитё так и не зачиналось. Сначала Анастасия была довольна богатством и
почётом, но в жизни со стариком радости было мало, а его приставания вскоре
сделались так неприятны , что она почти возненавидела его. Знала, что грех так думать, но не могла
иначе. «Лишь бы не пришёл», –
молилась она каждый вечер, ложась спать и прислушиваясь: не идёт ли? И когда Скиня не приходил, благодарила
Господа, что в эту ночь не придётся ей подчиняться его постыдным наставлениям, при помощи которых он пытался
ублажить свою угасающую похоть.
Однако надобно было терпеть. Она
и терпела. Но и мечтать начала: будто бы приходит к ней красный
молодец, садится рядом на ложницу и гладит её, и так это приятно, что
по всему телу мурашки бегают. Но если прежде
лица этого молодца она не видела, то теперь оно проявилось и сделалось
как у княжича. ГЛАВА 15 Великий князь
со своей супругой и матушкой Софьей Витовтовной опять обосновался в
Кремлёвском дворце, и стала налаживаться прежняя жизнь. По всей Москве
стучали топоры, вжикали пилы, везде смачно пахло свежим смолистым деревом: то
жители ставили новые избы взамен сгоревших. Прибавилось людей на улицах,
заработали торги и базары, начали приезжать купцы с товарами. И всё было бы
хорошо, если бы не сыновья Юрия Дмитриевича, обосновавшиеся в Костроме. По
донесениям соглядатаев Василий с Шемякой собирали рать на великого князя. – Надобно их упредить, – советовали великому
князю бояре. Но рязанский епископ Иона, выполнявший обязанности
митрополита и теперь иногда подолгу живший в Москве, уговаривал Василия
Васильевича попытаться всё-таки замириться с братьями. Однако замирения не
получалось, и, когда в августе князю доложили, что на подмогу в Кострому
пришли вятчане, а также полки из Галича от Юрия, Василий Васильевич решился и
послал на братьев войско под начальством воеводы князя Юрия Патрикеевича. Обе рати сошлись 28 сентября на Костромской земле
возле небольшой речки Кусь. Войска великого князя были разбиты, а воевода
Юрий Патрикеевич попал в плен. Доспехи на нём от ударов все были помяты, а
порты на заду порваны, и когда его привели в избу, в которой расположились братья,
Василий, заметив это, зло усмехнулся: – То-то мои вои жалились, что чья-то голая жопа им
свет застит! Все засмеялись. – Ты можешь убить меня, – ненавидяще глянул на
него воевода, – но изголяться над собой я не дозволю… – Да Господь с тобой, Юрий Патрикеевич, –
улыбнулся Василий, – я и не помышлял такого. Он не хотел вражды с воеводой, потому как,
несмотря на поражение, Юрий Патрикеевич военачальником был хорошим и мог еще
когда-нибудь пригодиться. Теперь дорога на Москву была открыта, и если
поторопиться до того, как великий князь успеет собрать новые полки, то можно
войти в город беспрепятственно. По знаку князя воеводу увели. А Василий позвал
дьяка, и тот написал письмо в Галич, в котором братья звали своего батюшку на
великий стол в Москву. Получив письмо от сыновей, Юрий Дмитриевич долго
думал, прежде чем принять решение. Теперь, в случае занятия великого стола,
он, наученный горьким опытом, не стал бы притеснять московских бояр. Многим
из них, по сути, было всё равно, кто будет княжить, лишь бы блюли их угодья
да честь боярскую. Взбрыкнут разве лишь Голтяевы с Кошкиными, да и то не все.
А как много можно было бы сделать… Перво-наперво прибрать к рукам ослабевшую
Рязань, надавить на Бориса в Твери, а Литве поставить заслон. Своих воев у
литовцев не густо, более русичами пробавляются, и много русских земель можно
было бы вернуть. А потом заняться своевольным Новгородом. Ещё и татары… Но в
Орде раздрай, и вряд ли царь пойдёт на Русь: после Куликова поля –
побаиваются. Так думал Юрий Дмитриевич, и сладки были эти думы.
Надолго вперёд загадывал, но, видно, не судьба: он ведь крест целовал. Не
перед Васькой, а перед самим Господом клятву дал. С тех пор, когда он не
послушался Фотия, а потом бегал за ним, дабы начавшийся в Галиче мор
остановить, Юрий Дмитриевич Господнего гнева пуще всего страшился. Да и годы
уже подпирают. Иногда в теле слабость
образуется, и всё полежать хочется. Жизнь-то не тесто квасное – не растянешь. И Юрий Дмитриевич отказался от великого княжения. В Москве поражение войска Юрия Патрикеевича всех
сильно испугало. Василий Васильевич срочно отрядил людей для сбора новых
полков. Все ждали, что галичане вот-вот пойдут на Москву. Но вскоре великому
князю доложили, что Василий с Шемякой
по-прежнему сидят в Костроме и что Юрий Дмитриевич отказался соединяться с
ними, однако в битве на Куси его полки участвовали, отчего и перевес оказался
на стороне братьев. Это последнее известие разозлило великого князя. – Крест целовал! – возмутился он в разговоре с
матушкой. – Как же так? – За то наказывать надобно, – поддержала его
возмущение Софья Витовтовна. – Сызнова брань? – глянул на неё Василий. – А куды ж деваться, – пожала плечами княгиня. Софья заметно постарела: глаза выцвели, губы
сделались тоньше, а седые волосы она тщательно закрывала платком с шапкой. – Иона пенять станет, – в сомнении сказал Василий. – Пущай пеняет, не твоя вина. – Да-да, – неожиданно согласился Василий, – он
клятву переступил. Галич – гнездо осиное! Сжечь! Разорить! Чтобы духу его не
осталось! Князю исполнилось девятнадцать лет, он заметно
возмужал, раздвинулся в плечах, на лице начала образовываться мягкая русая
бородка с усами, в движениях появилась уверенность. Однако Василий
по-прежнему не любил принимать каких-либо ответственных решений, надеясь
более на бояр и матушку, но иногда вдруг, чувствуя, что теряет свое княжеское
достоинство, вспыхивал и отдавал
неожиданные, порой даже для самого себя, приказания, которые потом
отменить уже было бы зазорно. Вот и теперь, слово вылетело и, как ниточка с
клубочка, потянуло за собой продолжение, которое, хочешь-не хочешь, надо было
разматывать до конца. Войска собирали по всем зависимым от Москвы
княжествам. И рязанский князь Иван Фёдорович, которому совсем ни к чему была
брань с Юрием Дмитриевичем, вынужден был прислать свой полк. После смерти
великого князя Олега Ивановича Рязанское княжество ослабело и стало терять
самостоятельность. И это было не удивительно: случалось, что татары ежегодно,
а иногда и не единожды в году, приходили с разбоем на рязанскую землю. Все
два с половиной столетия властвования Орды Рязань всегда первая принимала
удары кочевников и, не в силах защищаться в одиночку, вынуждена была искать
помощи сначала у Литвы, а после смерти Витовта – у Москвы, которая и сама была не прочь прибрать к рукам рязанские
угодья. Досадно и неприятно было Ивану Фёдоровичу сознавать свою зависимость,
но и делать было нечего – приходилось подчиняться. Как только установился первопуток, свежие
московские полки во главе с великим князем двинулись на Галич. Шли, как
обычно, через Владимир и Суздаль. Почти в это же время Василий с Шемякой, по
льду перейдя Волгу, неспешно направились в Ростовскую землю, не решаясь без
согласия отца на активные действия. Обе рати благополучно разминулись. Юрий
Дмитриевич, узнав о приближении московского войска, успел отъехать в
Белоозеро. А Василий Васильевич, придя к Галичю, взял город, разграбил его и
сжёг дотла. И все селения, и посады вокруг были разграблены и сожжены.
Остались нетронутыми лишь монастыри да каменные храмы, а деревянные – все
погорели. Напрасно владыка галицкий Паисий упрашивал Василия смирить гнев
свой. – Не я клятву порушил, – ответил ему Василий
Васильевич. Уходя с опустошённой галицкой земли, великий князь
увёл с собой и большой полон. Юрий Дмитриевич, вернувшись в Галич, с трудом
узнал то место, где прежде стоял город. Всё было сожжено и порушено. Везде из
свежевыпавшего снега торчали остовы печей да выглядывали чёрные головёшки,
стаи одичавших собак грызли мёрзлую человечину, в городе появились и волки.
Оставшиеся в живых галичане ютились в наспех вырытых землянках. Князь остановился посреди этого разора на Столбищенском холме, на месте бывшего
своего дворца, и челюсти его сжались
до желваков на скулах. После этого речи о мире быть уже не могло. Юрий
Дмитриевич послал людей за сыновьями
и тут же начал собирать войско. К
весне рать была собрана, а в начале
марта объединенное вятско-галицкое войско вошло в Ростовскую землю. Узнав об этом, и Василий Васильевич стал созывать
полки. Все зависимые от Москвы уделы обязаны были выставить воинов. В число
этих земель попало и Мещерское княжество. ГЛАВА 16 Скиня со своей супругой не часто, но стали бывать
в княжеском дворце. Анастасия подружилась с женой Семёна Софьей. Обе были
увлечены вышивкой и обычно по приезду Анастасии уходили на женскую половину и
занимались там рукоделием. Андрей слонялся по комнатам в надежде как-нибудь
случайно встретиться с ней и поговорить. Хотя и не знал, для чего ему это нужно
и на что надеется. Один раз даже под
предлогом поиска младшего брата заглянул на женскую половину. Обе женщины и
две служанки сидели за столом и
разбирали какую-то кучку тряпиц и ниток, привезённых Скининым купцом
Прохором. Все женщины дружно посмотрели на Андрея. – Бориска у вас тут не был? – спросил он, взглядом
отыскивая её глаза. – Бориска? – удивилась Софья. – Да вон же он,
сзади тебя выглядывает. Андрей обернулся и неожиданно увидел брата. – А, вот ты где! – не растерявшись, сказал он. Взял Бориса за загривок и в смущении пошел вместе
с ним по коридору. Сзади явно
хихикнули. « Вот кикиморы! – мысленно заругался Андрей. – Неужли чего
приметили? Хотя чего примечать? Ничего
такого я не сказал… Тогда пошто они хлехочут?» – За што? – заверещал в его руках Борис. – За дело, – отрезал Андрей, но брата отпустил. – Я вот батюшке скажу, – погрозился тот. Несколько раз и потом Скиня с супругой приезжали
во дворец, но Андрею так и не удалось поговорить с Анастасией. Зато
переглядки с крыльца на Скинин двор и обратно теперь случались ежедневно.
Сразу после обеда, пока все отдыхали, Андрей выходил на крыльцо, а она на тот
участок, откуда видно было это крыльцо, выводила собаку, которую спускали
лишь на ночь для охраны, и вроде бы гуляла с ней туда-сюда по двору. И оба
нет-нет да и поглядывали друг на друга. Он – откровенно заинтересованно, а
она как бы по случайности. Но у него бурлило всё. И однажды Андрей не
выдержал, огляделся – не видит ли кто? – и помахал ей рукой. Она тотчас
отвернулась, передала пса дворовому мужику и ушла в избу. А он не понял, почему она ушла. Испугалась что ли?
Или он просто придумал, что она из-за него во двор выходит? Хотя навряд ли… Однако после этого Анастасия перестала появляться
во дворе. Не вышла она и на следующий день, и через два, и через неделю.
Теперь они виделись лишь мельком: или во дворце, или в церкви во время
службы, но при этом всегда рядом с ней был Скиня, и не то чтобы поговорить, а
и поглядеть на неё толком было совершенно невозможно. Да и она, кажется, не
обращала на него никакого внимания. Поздоровается холодно и проходит, гордая
и недоступная. « Грымза!» – мысленно ругался Андрей, вместе с тем всё более и
более желая её. Если при первой встрече ему приглянулись её удивительные
васильковые глаза, то теперь он разглядел и
остальное, и всё это влекло его неудержимо. Андрей не был безгрешным
агнцем и иногда пользовался услугами дворовых девок, но теперь и про них
забыл. « Анастасия, Настя, Настенька», – шептал он, ложась спать. И иногда
она снилась ему, но даже и во сне, когда вроде бы всё и должно было уже
случиться, всё-таки убегала от него.
« Грымза… – разочарованно думал он,
просыпаясь, и грозился: – Ну ужо, я
доберусь до тебя!..» А вот то, что думать так о чужой жене грешно, ему
особенно и в голову не приходило. Он
был крещён, вместе с домашними ходил в церковь, молился, но воспринимал всё
это отвлеченно: где-то там, наверху, на небе или ещё где, есть Бог, который,
как говорит поп, всё видит и наказывает за грехи. Но Бог далеко, а жизнь вот
она, рядышком, и как быть, если человек грешен? Сам отец Павел всё время
твердит: грешен человек, грешен… Так что же делать? Да и зачем думать об
этом? Пусть как есть, так и будет. Но все эти мысли лишь вскользь, самым краешком
своим задевали сознание Андрея, почти
не оказывая на него никакого влияния. Как и у всех молодых и физически
крепких людей перед ним была сиюминутная жизнь, интересная и увлекательная, а
что будет потом, то будет потом, и случится ещё нескоро. Анастасия Господа боялась и мучительно переживала
своё увлечение княжичем. Потому и во двор перестала выходить и бранила себя,
что ранее выходила, поддалась греху.
На исповеди отцу Павлу она о том ничего не сказала, утаила. И от этого
ещё больше изводилась. «Защити меня, Господи, спаси…» – молилась она, стоя на
коленях перед иконами. И вроде бы успокаивалась, в душу приходило какое-то
смирение. Но как только ложилась спать, сразу же княжич вставал перед
глазами, а во всём теле появлялось сладостное томление, и не было уже
никакого смирения, а было острое желание любви и ласки. Но приходилось сдерживаться, и она при встречах
делала вид, что не замечает его, хотя всё замечала, всё до капельки: и как он
глядит на неё, и как хмурится, когда она проходит мимо, не обращая на него
никакого внимания, и даже спиной чувствовала его ласкающий взгляд на себе. И
так хотелось пожалеть его… В середине февраля Скиню зачем-то вызвали в
Москву. Думая, что это ненадолго, он поехал один, и Андрей, узнав об этом,
обрадовался, решив, что теперь непременно встретится с ней. Однако случилось
обратное: Анастасия без супруга вообще перестала бывать в княжеском дворце.
Андрей лишь иногда через Софью, которая ходила к Анастасии, передавал ей
обычный в таких случаях поклон, а она отвечала тем же. И всё – более никаких
отношений. Он же, несмотря на всю её внешнюю холодность, чувствовал, что это не так, что, скорее
всего, это обыкновенное притворство. Но и сомнения оставались. Теперь же,
когда Анастасия вдруг перестала бывать у них, это неожиданное отчуждение
сделалось подтверждением её притворства. Ведь ежели она действительно
равнодушна к нему, то к чему это затворничество? Так прошло недели две, миновали холода, а
потом случилась оттепель. Выпал чистенький пушистый снежок, улёгся на
старый, запылившийся от семян трав и деревьев; с юга подул тёплый ветер, а на
небе промеж ходко плывущих на север облаков образовались синие прогалы. – Ишь как, – вслух удивлялся дворовый мужик Иван,
лопатой прогребая дорожку в снегу, – в тепло повернуло. Да больно рано, не к
добру это. Обманка… – Ты пошто ворчишь? – спросил у него Андрей,
спускаясь с крыльца. Он был в кафтане, без шапки, давно не
стриженые темно-русые, слегка
вьющиеся на кончиках волосы рассыпались по плечам. – Да вот, – сняв шапку, поклонился ему Иван, –
рано, говорю, тепло-то. – А тебе что, худо от этого? – улыбнулся Андрей,
сладко потягиваясь. Наклонился, сгрёб в кучку мягкий, податливый снег,
сделал из него снежок, поглядел, куда бы кинуть, и с силой влепил в столбик
забора, разделявшего княжескую и Скинину усадьбы. С другой стороны к изгороди
сразу же подбежала рычащая собака, а за ней, по брюшко проваливаясь в снегу,
ковыляло четыре толстеньких лобастых щенка. Следом за щенками, торопясь, шла
Анастасия. – Нельзя, Найда! Нельзя! – приказала она собаке,
беря её за ошейник. – Добрый день, Анастасия Ивановна, – поздоровался
Андрей, подходя к забору. – День добрый, Андрей Константинович, – ответила
Анастасия. На ней была лёгкая соболья шубка, воротник по
случаю тепла не застёгнут, и виднелась нежная шейка с маленькой родинкой, а далее
розовые щёчки и глаза, как два василька на белом снегу. На голове – голубой
плат и невысокая меховая шапочка. – Ощенилась? – спросил Андрей. – Давно уже, – ответила Анастасия, делая вид, что
полностью занята сдерживанием порыкивающей собаки. – То-то я гляжу, ты с ней не гуляла, – сказал
Андрей. И, помедлив, спросил с решимостью: – Теперича-то, верно, будешь? Лицо её вдруг начало краснеть. И сам он смутился
неожиданности своих слов, которые прозвучали, как предложение к свиданию. «
Вот сейчас отлуп даст…» – затаив дыхание, ждал он. Но Анастасия молчала, и он
молчал. – Щенки-то толстенькие, добрые щенки, – сказал
Андрей, прерывая молчание. – Пятерых ощенила, – ответила Анастасия, – да один
дохленьким оказался. – А мне одного дашь? – Так выбирай, – улыбнулась она, впервые взглянув
на него. От этой улыбки лицо её будто осветилось, сделалось
добрым, приветливым. «Теперича моя! Моя!..» – радостно пело всё внутри него. – Вон энтого,
лобастенького, – сказал он, указывая на щенка. – Кобелёк, верно? Анастасия подала ему щенка в промежуток столбчатой изгороди. – Кобелёк, – сказал он, удостоверившись. Найда, волнуясь, рвалась из рук хозяйки. – Ну вот, вот он, – успокаивала её Анастасия,
давая понюхать возвращённого щенка. Лицо её опять приняло своё обычное строгое выражение. – Нам пора, князь, – сказала она и пошла, ведя за
ошейник собаку, а следом дружным цугом, проваливаясь в снегу, ковыляли
косолапые щенки. Андрей постоял, проводил её ласкающим взглядом,
стараясь глядеть пристальнее, дабы она почувствовала, и по заботливо
прочищенной для него Иваном дорожке пошел в дом, ибо хотя и случилась
оттепель, однако на дворе всё же было не лето, и зябко сделалось. Следующий день опять выдался солнечным, слегка подморозило,
но погода образовалась приятная: тихо, светло, воздух сух, дышится легко.
«Выйдет или не выйдет?» – гадал Андрей, стоя поутру на крыльце и глядя на
Скинин двор. Иван заканчивал расчищать территорию усадьбы,
однако около забора снег не тронул, и вчерашняя проделанная тропка отчётливо
выделялась в нём, и с той стороны навстречу тоже шли следы. – От изгороди отгреби, – приказал Андрей. – Так тама не ходють, – возразил Иван. – Я тебе щас дам «не ходють», – пригрозил Андрей. Иван глянул на него и понимающая улыбка тронула
его губы. Серые глаза из-под такой же серой заячьей шапки, залихватски
сдвинутой набекрень, хитрющие, умные. – Я тебе! – кулаком погрозил ему Андрей,
неприятно озадаченный этой улыбкой
простолюдина. « Неужли чего заприметил, стервец…» – подумал с
раздражением. И в этот момент увидел, как во дворе Скини появились два мужика
с лопатами и принялись отгребать снег: один – вокруг дома, а другой – от
изгороди. «Понятливая…» – с нежностью подумал он об Анастасии. После обеда Андрей опять глядел – не вышла ли она
на прогулку, но Анастасия появилась во дворе лишь к вечеру, перед самым
закатом, вместе с собакой и щенками. Однако гуляла в отдалении. Андрей
осмотрелся – вроде бы все уже разошлись по избам, и он, подойдя к изгороди,
лёгким свистом стал приманивать собаку. Та, рыча, сразу же бросилась к нему,
а за ней подошла и хозяйка: – Нельзя, Найда, нельзя… – Вечер добрый, Анастасия Ивановна, – поздоровался
Андрей. – Добрый, Андрей Константинович, – ответила
Анастасия. – А где мой-то? – улыбаясь, спросил он. – Да вот он, приковылял карапузик, – с ласковостью
сказала Анастасия, беря щенка на руки. – Тю, – восхитился Андрей, промеж оградных
столбиков поглаживая нежную шёрстку щенка в её руках, – какой мягонький! И при этом как бы нечаянно задел её руку. Она подняла на него свои
васильковые глаза, взгляды их встретились, и Андрей не выдержал: – Настенька…– прошептал он, беря её за руку. – Князь! – возмутилась она, отстраняясь от него. – Настенька, постой, не уходи, – умоляюще попросил
он. Но Анастасия повернулась и пошла, всё более
ускоряя шаг, потому как его взгляд жёг ей спину, и она боялась, что ежели он
окликнет её, то она не выдержит и обернётся, и тогда начнётся непоправимое. Однако Андрей понял её торопливость и остался
весьма собой доволен: дело сдвинулось! Анастасия,
придя домой, на ходу сбросила шубку в руки служанки и сразу же поднялась к
себе в светёлку. – Господи, Пресвятая Богородица,
матушка-заступница, – стоя на коленях перед образами, молилась она, – охрани,
оборони меня от лукавого, не дай погибнуть… И с надеждой вглядывалась в глаза лика Богородицы
– как Она смотрит? Намедни строго
смотрела… – Смилуйся, матушка, защити от проклятого… –
шептала Анастасия. Но всё внутри неё восставало против этих
слов. «Какой же он проклятый? – мысленно сама себе возражала она. – Он же хороший…»
Но взор Богородицы и нынче был строг и сумрачен. А ведь случались дни, когда
он казался и ласковым. Анастасия понимала, что рисунок на иконе не может
меняться, но он странным образом, в зависимости от её мыслей, всё-таки
менялся, и от этого было страшно. Сразу же вспоминались грешники в аду,
вечные муки и всё то, о чём говорит отец Павел. А она на исповеди грех свой
утаила. В следующий раз надо будет сказать. Но как, как сказать, ежели люб
он, ежели вся она извелась, истосковалась, ежели всё время думает о нём. Ведь
едва уже и держится. Давеча, когда он её за руку взял, как только сил уйти
хватило… И продолжая креститься и кланяться, Анастасия почти забыла, для чего
это делает. Но тут же опомнилась и с ещё большим рвением стала вслух молить Господа о прощении. На следующий день, дабы у него не было причины
видеть её, она велела послать княжичу выбранного им щенка. А гулять стала с
другой стороны дома, откуда княжий дворец был не виден. Андрей же, получив щенка, лишь усмехнулся. Теперь
он уже точно знал, что при следующей встрече надобно быть настойчивее, и
тогда всё получится. Но ни на другой день, ни на третий Анастасия во
дворе не появилась. Андрей выносил щенка,
гулял с ним возле забора и ждал, поглядывая в сторону Скининой усадьбы.
Шёрстка у щенка была с рыженцой, и Андрей назвал его Рыжим. Опять выпал снег, и Иван опять отгребал его.
Как-то Андрей играл со щенком, давая ему грызть рукавицу. У щенка уже начали
прорезаться зубки, и он с рычанием тащил рукавицу на себя, пытаясь вырвать из
рук Андрея, а тот подначивал его: – Ваззы её! Ваззы! Иван, опершись на лопату, стоял неподалёку. – Молодец! – хвалил щенка Андрей. – Так её! Так!
Вот бы твоя хозяйка поглядела, каков ты… – А она вечор с иной стороны ходила, – неожиданно
сказал Иван и, чтобы княжич не подумал, что он о чем-то догадывается, пояснил
: – Затишек тама… Андрей посмотрел на него, но промолчал: чёрт с ним
– мужик толковый, болтать не будет. К вечеру того же дня он верхом проехал вокруг
обеих усадеб и видел Анастасию, но привлекать её внимание не стал, а быстро
проскакал мимо. И начал думать, как бы половчее да поудачливее встретиться с
ней. Однако случилось непредвиденное:
на следующий день из Москвы вдруг вернулся Скиня, о существовании которого
Андрей уже как-то и забыл, да приехал
не один, а с воеводой от великого князя. И все чаяния Андрея в
одночасье расстроились.
ГЛАВА 17 Воевода Иван Васильевич Хулый, присланный из
Москвы, оказался человеком въедливым и настырным. Было ему около сорока. Небольшого роста, кряжистый, с густой
красивой бородой тёмно-рыжего цвета, он производил впечатление человека
обстоятельного и неглупого. Константин Александрович сразу же столкнулся с
ним, когда Хулый пришёл жаловаться на мещерских воинов, которые отказались
подчиняться ему. А он, мол, прислан
из Москвы и воевода здесь. – Так это мои люди, – жёстко ответил Константин Александрович, словами этими
как бы отодвигая московитов от управления Мещёрой. После этого разговора Хулый послал в Москву
письмо, в котором говорилось, что « …надёжи на мещеряков никакой нету».
Однако послание это, под видом разбоя, было перехвачено людьми мещерского
князя и доставлено Константину Александровичу. После чего неприязнь князя к
воеводе лишь усилилась. Зимой из Москвы в Мещёру прислали небольшую пушку
с пушкарём Федькой Вралем и десятью
пешцами. По просьбе Константина Александровича Федька один раз выстрелил из
пушки. Ядро упало на лёд Оки и, пробив его, утонуло, над всей округой поднялись стаи ворон, а
местные жители собрались вокруг невиданной железной трубы, которая изрыгала
пламя, дым и неслыханный грохот, и удивлялись этому из «немец» привезённому
оружию. – Вон ведь чего удумали, – говорил Михей,
почёсывая волосатую грудь, – иного и пальцем ткнуть – окочурится, а тут вона
чего – бульником, чтобы уж зараз, аки
муху, без сумления. И Михей качал головой, удивляясь изобретательности
людей при делании орудий для убийства. Прибытие этой пушки с пешцами сразу же подняло
значимость воеводы. Хулый устроил в Городке пороховой погреб, а пушку
затащили на бревенчатую городскую стену и поставили с речной стороны. К пушке же определили постоянную стражу. Все это весьма озаботило Константина
Александровича, однако он по-прежнему, минуя указания Москвы, сам отправил в
Сарай свой выход. А в поисках поддержки из Орды присовокупил к выходу и
подарки. В Литву же были на всякий случай посланы люди с заверением в дружбе
и «молодшестве» мещерских князей. Говорить с москвичами о числе своих воинов князь
избегал, но однажды воевода Хулый спросил прямо: – А вот скоко смогла бы выставить Мещёра воев?
Комонных чтобы. – Смотря для чего, – уклончиво ответил Константин
Александрович. – Великий князь, Василий Васильевич, изъявил
желание сделать мещерский полк, – пояснил Хулый, – как то было при Дмитрии
Ивановиче и князе мещерском Юрии Федоровиче. Константин Александрович поморщился. – Скоко было тогда, теперича не можно, – сказал он
и добавил с подковыркой: – Землица-то наша поубавилась. Князь имел в виду постоянную куплю, а иногда и
захваты Москвой мещерских земель, когда московиты силой оттягали у Рязани и
Мещёры многие угодья, а иные
принудили продать за бесценок. Один
лишь Городок сохранял пока видимость независимости. Но Константин
Александрович уже чувствовал, что и это ненадолго. И он, так и не ответив на
вопрос воеводы, перевёл разговор на другое. Анастасию после возвращения Скини Андрей видел редко. С собакой она теперь не
гуляла, а если куда выезжала, то всегда в сопровождении мужа. И в церкви
обычно стояла в отдалении. Но когда они, случалось, всё-таки встречались
взглядами, то он успевал заметить в её, постоянно ускользающих от его взора,
глазах нечто теплое для себя и потому не верил, что Анастасия добровольно
избегает встречи с ним. Скиня… Конечно, Скиня. Старый козёл! Думая так,
Андрей совсем забывал, что Скиня –
законный, венчанный супруг её, и что не
этот «старый козёл», а он сам не имеет к ней никакого отношения. Однажды стало известно, что Скиня, ездивший
куда-то со своими людьми, упал с лошади и повредил ногу, и теперь лежит
недвижимый. На следующий день князья проведали наместника. Скиня встретил гостей, сидя за столом в креслице. К
левой ноге его была туго привязана дощечка. Тут же находились отец Павел и воевода. – Как же, Артём Васильевич, с тобой такая беда
приключилась? – участливо спросил Константин Александрович после взаимных
приветствий. – Никогда такого не бывало, – пожаловался Скиня, –
ехали по дороге, и тут вдруг, откуда ни возьмись, – заяц, прямо под ноги
моему Чалому. Он – на дыбки, я с него и полетел. – Да с чего же заяц на дорогу выскочил? – удивился
князь. – Вон Иван Васильевич, – кивнул Скиня на воеводу,
– вроде бы лису видал. – От лисы – да, – согласился Константин
Александрович, – от погибели всякая тварь к человеку жмётся. Вот как-то по
теплу в лугах стою и вдруг – шасть, ни с того ни с сего, мне прямо на сапог
лягушонок прыгнул и сидит, стервец, не убегает. Чудеса – подумал, а глянул
– в траве за тем лягушонком уж
охотится. А лягушонку, бедолаге, и деваться-то, окромя моего сапога, некуда. – Так вот и люди, – с назиданием заметил отец
Павел, – когда беда придет, то навроде того лягушонка, к Господу жмутся. А до
того далее своего брюха и не зрят ничего. В этот момент в комнату с кувшином в руках вошла
Анастасия. И, видно, не ожидала увидеть такое множество народа, потому как
даже приостановилась слегка и лишь потом поклонилась всем. На ней было домашнее голубое платьице, которое
слегка облегало её стройную фигуру, а на голове – плат такого же цвета, и
из-под него выбился белокурый локон. Все мужики невольно поглядели на неё,
заметили и этот локон, ненароком высунувшийся из-под платка. Замужней женщине
показывать свои волосы чужим мужикам считалось стыдным. Анастасия, почувствовав эти взгляды, заторопилась. – Вот твоё питьё, – поставила она перед мужем
кувшин. – А Фроська где? – нахмурился Скиня. – Пошто ты
сама носишь? – Фроська к лекарю за мазью пошла, – ответила Анастасия
и поспешно вышла из комнаты. « Лапушка-то какая! – с
нежной восторженностью подумал Андрей, впервые увидевший её в таком платье. – И волосы-то, как крылышки у
лебёдушки! И всё этому старику?! – глянул он на Скиню: – Да пошто же он
головой-то не ударился?!» Потом посидели за столом, поговорили, посочувствовали Скине, и
пришла пора уходить. Анастасия вышла провожать гостей. На ней было уже другое
платье, а волосы тщательно прикрыты. Андрей, последним сходя с крыльца, на
второй ступеньке задержался. – Чтой-то, Анастасия Ивановна, тебя совсем не
видать теперь? – спросил он у стоявшей на крыльце Анастасии. – Неколи, Андрей Константинович, – ответила она,–
забот много. – А я вот кажный вечер выхожу, – намекнул он. –
Подрос щенок-то. Поглядела бы… И с надеждой, снизу вверх, вопрошающе заглянул в её
васильковые глаза. Но Анастасия, словно не услышав его, обратилась к
князю: – Приезжайте к нам, Константин Александрович. Не
забывайте нас, гости дорогие. Даст Бог, и Артём Васильевич оклемается
вскорости. И она в пояс поклонилась всем. Андрея же это её
невнимание к себе сильно обидело. «Грымза… – опять подумал он. – Но что она
могла сказать прилюдно?» И хотя он
соврал ей, что каждый вечер выходит гулять, теперь стал выходить. Но ни этим вечером, ни последующими двумя она так
и не появилась. На четвёртый с
утра образовалось солнышко, дело уже
продвигалось к весне, и горластый Скинин петух, выведя кур на подворье,
взлетел на городьбу и закукарекал неожиданно хриплым, скрипучим голосом. – Кыш отседова! – метлой замахнулся на петуха
работник Иван. – Мабуть, горло застудил, – засмеялся Андрей,
выходя на крыльцо. Тут же
взглядом окинул соседский двор – не видать ли? И тотчас, будто по его
желанию, она появилась из-за угла дома вместе со служанкой, по дороге что-то
объясняя ей. – Добрый день, Анастасия Ивановна! – через
городьбу громко поздоровался Андрей. – Добрый, Андрей Константинович, – ответила
Анастасия. – Как здоровье Артёма Васильевича? –
поинтересовался Андрей, подходя к изгороди. – На
поправку пошёл. – Ходит ужель али нет? – Покуда оберегается. И Анастасия тоже подошла поближе к изгороди, а её
служанка осталась в отдалении. « Сейчас или никогда», – подумал Андрей. И
сказал негромко, чтобы только она услыхала: – Выходи нынче вечером… Анастасия изумленно глянула на него и застыла в
растерянности. – Андрей Константинович! – протестующе прошептала
она. – Да люба ты мне, Настенька, люба! – с отчаянной решимостью произнёс он. – Пошто ты так… – едва слышно сказала она. И, вся зардевшись, торопясь, пошла к своему дому.
« Эх-ма! - разочарованно подумал Андрей. – Поспешил. Напужал видать…» Анастасия
в полном смятении вернулась в дом, в свою светлицу, и, сказавшись уставшей,
затворилась в ней. Служанка Фрося, женщина в годах уже, приставленная Скиней
следить за своей молодой супругой, этой её усталости не поверила, потому как
время было утреннее и утомиться было ещё не с чего, а сопоставив ранее
замечаемое ею и нынешнее общение Анастасии с княжичем, тотчас и определила
причину недомогания своей хозяйки. Но, не будучи вполне уверенной в этом,
решила пока Скине ничего не говорить. Анастасия
же, взбежав по лесенке в светлицу, на ходу щёлкнула засовом на двери и сразу
кинулась к оконцу, из которого был виден кусок княжеского двора. Приникнув к
оконной рамке, долго глядела, как Андрей ходит по двору, и любовалась им,
пока он не скрылся за углом сенника. Какой он стройный, молодой, сильный!..
Как он сказал? Ты люба мне… « Люба, люба, люба…» – непроизвольно шептали её
губы, и сердце сладко сжималось в груди. А видения уносили всё далее и далее,
и Анастасия уже, словно наяву, чувствовала, как его руки обнимают её, как он
целует, ласкает её грудь, всю её и… Но тут взгляд её упал на икону Богородицы
и она вздрогнула, настолько необычно осуждающим было выражение глаз Святой Девы.
« Блазнится верно…» – с испугом подумала Анастасия. Подошла к иконе и
вгляделась в неё, пытаясь
опровергнуть своё впечатление, но выражение лика не переменилось. – Господи… Господи… – с ужасом прошептала она. –
Да что же такое я дею? Да как же так? Анастасия упала на колени перед образами,
уткнулась лбом в прохладную половицу и стала быстро-быстро говорить все
молитвы, которые помнила, мысленно прося прощения и время от времени с надеждой поднимая голову на образ: не
помягчели ли очи на нём? И вскорости глаза Богородицы вроде бы подобрели, и
оттого на душе сделалось полегче: простит, верно… Но он, он! –проклятый! –
всё стоял перед глазами и говорил: « Люба, люба…» – « От сатаны это, от
сатаны, – убеждала себя Анастасия, – молиться надобно…» А сердце в груди не
верило этим словам: как же от сатаны, ежели люб он ей? И она ему?.. А любовь
ведь от Господа… Так сам батюшка говорит. И тут же вспомнила, что на исповеди
не сказала всего, не открылась. А
ведь батюшка, будто чуял чего, глядел на неё и говорил: – Перед Господом грехов не утаишь. А она – утаила. Грех, грех великий… Надобно всё
сказать. Всё! Но как сказать? Отец Павел хотя и поп, но мужик ведь… Весь день Анастасия ходила по дому и мытилась,
чувствуя в себе мучительное раздвоение, словно в ней вдруг поселились сразу
два человека: один стращал – в аду гореть будешь, ежели не покаешься, а
другой убеждал, что подождать надобно, ибо в жизни всякое бывает, и вдруг
как-нибудь всё само собой и уладится. Зачем же торопиться? А он… он всё-таки
такой… такой!.. И опять встал перед глазами княжич, сильный, красивый. И
вовсе не проклятый. Какой же он проклятый? Чем он-то виноват, коль люба она
ему? Люба… Как это сладко… Эта внутренняя неустроенность, видно, отразилась и
на лице Анастасии, потому как Скиня, когда она принесла ему растирание, спросил её, а не захворала ли
и она часом? – С чего? – резко, с раздражением ответила
Анастасия. Но тут же поправила себя, подошла к супругу и даже
слегка обняла его: – Сам давай выздоравливай, а со мной-то чего
станется. – Да вот, ступить уже опробовал, – сказал Скиня,
показывая на ногу, – лекарь бает: слому, слава Богу, нету. – Ну вот и пойдешь скоро, – успокоила его
Анастасия. Сейчас ей было даже жалко его. За время болезни
Скиня как-то сразу сник, постарел, словно ярко горящая прежде лучинка вдруг
догорать начала. «Старик ведь», – опять пожалела его Анастасия, но
безотносительно к себе пожалела, как чужого. В ту ночь она почти не спала. Да и ночь была
коротка: едва в одном оконце заря погасла, как в другом тотчас новый блик зачался.
Лежала Анастасия и думала. Чего
только не передумала, о чём только не вспомнила. Всю жизнь свою, как рыбёшку,
по косточкам разобрала, всю переглядела. Да только ничего там, в жизни её, и
не было. Ничегошеньки… Ни горя особого, ни радости, одно унылое бездумье, как
водица в болотной канавке течёт и течёт сама по себе, а для чего течёт и куда
течёт – никому то неведомо. На рассвете заснула всё-таки. И приснилось ей,
будто бы она без платья, голая, и с ним, но не рядом, а поодаль, и они вроде бы
уже навстречу друг другу идут, как вдруг, откуда ни возьмись, мужики да
почему-то с кольями, как бы бить кого-то собрались, а кричат: «Пожар! Пожар!» И верно – огонь показался.
Но изб кругом нету, а поле одно, ровное-ровное, как скатёрка. « Трава, видно,
горит», – подумала Анастасия. « Не трава это, а ты горишь», – вдруг сказал чей-то голос. «Да нет, не я, – возразила Анастасия,
оглядывая себя, – я – голая». И тут прямо перед собой увидела пылающую икону
Богородицы из своей светёлки всю в огне, от земли до неба. « Господи!..» – в
ужасе взмолилась она. « Это ты, ты виновата!» – сказал тот же голос. И тут с
бешено колотящимся сердцем Анастасия проснулась. Трясясь от страха, вскочила с ложницы, подбежала к
оконцу, к свету, к восходящему
солнышку. – Свят, свят, свят!.. Спаси, Господи… Защити!
Помилуй мя… Упала ниц перед образами и застыла в молитве, не
смея поднять глаза на лик Богородицы. Но постепенно дрожь в теле унялась,
сердце утихло. « В церковь надобно, к попу немедля!» – решительно подумала
Анастасия и встала. Но на Богородицу только до середины, до ножек Спасителя
глянула, чтобы глаз её не видеть. После этого страшного сновидения Анастасия почти
никуда из дома не выходила. Постилась три дня, а в воскресенье утром,
украдкой от всех, пешком, благо храм располагался рядом с усадьбой, пришла к
отцу Павлу. В церкви было сумрачно, горела лишь одна лампадка
перед образом Спасителя, а в небольшие окна света проникало мало. Высокая,
дородная попадья Устинья ходила с тряпицей, вытирая пыль с икон и церковной утвари,
готовясь к воскресной службе. Пахло воском и ладаном, а за печкой, которую
топили зимой, надоедливо пиликал сверчок, и церковный служка Тимофей метлой
пытался вымести его оттуда, приговаривая: – Опять пришёл, негодник. Вот я тебе ужо! Сверчок затих ненадолго, а потом опять продолжил
свою песенку. – Я говорила тебе, чище мести надобно, – заметила
Устинья Тимофею, – крохи остаются. – Да ведь так ужо до полу мету, – возразил
Тимофей. Рядом с попадьёй Тимофей, небольшого росточка да к
тому же и горбатенький слегка,
выглядел карликом. Увидев вошедшую в церковь крестящуюся Анастасию,
Устинья отложила тряпицу и пошла навстречу. « Нехорошо, – подумала Анастасия,
здороваясь с попадьёй, – теперь наверняка все знать будут, что я сюда
приходила». Но делать было нечего. – Отец Павел здесь ? – спросила она у попадьи. – Тута. Кликнуть? – Сделай милость, матушка. Устинья посмотрела на неё. Карие глаза любопытные,
но добрые. « Эта, ежели попросить, никому не скажет», – почему-то подумала
Анастасия. – С чем пожаловала, матушка Анастасия Ивановна? –
спросил отец Павел, выходя из двери жилого помещения, которое было построено
впритык к церкви и, по сути, являлось частью её. На священнике была
старенькая домашняя ряса, голова не покрыта, чёрный волос с курчавостью. – Я… – замялась Анастасия, глядя на остановившихся
поодаль, но прислушивающихся к разговору попадью и Тимофея. Отец Павел понял. – Ты, матушка, на волю бы пошла, – предложил он
своей супруге, – да и Тимоху с собой
возьми. Попадья и Тимофей вышли из церкви. – Говори, матушка, – обратился Павел к Анастасии. Та быстро глянула на него и засмущалась: молодой
ещё, стыдно такому рассказывать. Павел заметил её смущение: – Ты, матушка, говори, ни в чем не сумлевайся. – Я, отче, покаяться желаю, – выдавила из себя
Анастасия. Павел удивился, однако удивления своего не
выказал. – После литургии надобно бы, – сказал он,– да
ладно, Господь простит. Ты погоди тут, а я сейчас… И пошёл переодеваться, недоумевая, с чем таким неотложным
пришла эта молодая боярыня, что не стала даже дожидаться общего покаяния,
которое обычно совершалось по воскресеньям. Вернувшись уже в ризе и с епитрахилью, Павел
перекрестился, положил на аналой крест и Евангелие и зажёг свечку. Заметив
всё продолжающееся смущение и не решительность Анастасии, сказал баском, негромко,
но с лёгкой укоризной: – Ты, матушка, сюда не ко мне пришла, а к Господу.
А от Господа чего хорониться? Мы все перед ним, аки воробышки на ладошке, со
всех сторон видные. Говори, матушка, в чём грех твой? – Стыдно, отче. – То душа твоя трепещет, – объяснил Павел. – Не
страшись, говори – чего тебе стыдно? – Вожделею я, отче… «Вон оно в чём дело, – начал догадываться Павел, –
княжич, верно, более некому…» Он замечал ласковые взгляды Андрея,
останавливавшиеся на молодой боярыне, но как-то не придавал им значения,
потому как, грешным делом, и сам иногда любовался красотой этой женщины.
Грешно, но куда уж от этого деться? – Это молодой человек? – всё-таки уточнил он. – Да, отче. – И что-то приключилось? – Нет ещё… Нет, нет! – краснея, торопливо
повторила Анастасия. – Добро, матушка, – кивнул отец Павел, – мне более
говорить ничего не надобно. Сейчас я буду читать молитву, а ты в душе
рассказывай всё Господу и проси прощения. Он услышит, и тебе полегчает.
Непременно полегчает. И когда отец Павел положил на голову Анастасии
епитрахиль, ей действительно стало легче. Из храма она вышла уже совершенно успокоенная и
умиротворённая. – Нынче литургия, – вслед ей напомнил Павел. Он остался весьма доволен случившимся: «Ещё одну
душу удалось отвратить от скверны. Хотя, конечно, старый Скиня не чета
княжичу. Такая краса и … старику. Не в коня корм, да что поделаешь – так уж
устроено Господом: кому – шиш, а кому – хлебушек да с маслицем. А почему так
устроено – никому не ведо мо». В тот же день Анастасия, отстояв литургию и
причастившись, окончательно успокоилась. Видела в храме и Андрея и глядела на
него, и внутри вроде бы ничего не ёкало. А дома, молясь перед образом
Богородицы, сразу увидела, что глаза на лике подобрели, и даже как бы в них
некая особая ясность образовалась, будто кто их постным маслом протёр. Отец Павел, проведя службу, дождался, когда все
разойдутся, и, уставший, пошёл к себе в избу переодеваться. Устинья сидела за
столом и перекладывала в лукошко принесённые прихожанами куриные яйца.
Простолюдины обычно приносили всякую снедь: хлеб, яйца, рыбу, капусту, репу –
в зависимости от сезона. Часть этих приношений раздавалась нищим, но многое
оставалось и в семье священника, потому как его четверых детишек тоже кормить
надо было. Тут же, на столе перед Устиньей, лежал и небольшой мешочек, в
который она складывала монетки, пожертвованные людьми состоятельными. – Глянь, – сказала Устинья, – чего нынче
московитка оставила. И показала мужу продолговатый кусочек серебра: – Рупь целый. Расщедрилась… – Покажь, покажь, – подбежал к ней старшенький,
семилетний Акимушка. – Убери, – велел супруге Павел. А сам подумал с сомнением: «Вот покаялась эта
боярыня и вроде бы искренне покаялась, но надолго ли?» Проводя службу, видел
он, как княжич глядел на неё: глаза аки у волка – живьём едят. Выдюжит ли
баба? Навряд ли… А ведь ежели чего, не дай Бог, промеж них содеется, то от
этого токо один лай у князя с московитами образуется. Да и как всё это
аукнется? И тут вспомнил отец Павел, как проходившие недавно через Городок
странники рассказывали ему о девичьем монастыре рядом с Солотчинским,
Зачатьевским зовётся. И вроде бы как не одной женщине помогло нахождение в
нём: пустые прежде по многу лет бабы Господним благословением потом детишек
понесли. «Надо будет Скине сказать, –
подумал Павел. – Он-то без сынов уже скоко мается. Третья жена… Молодая…
Токо, может, дело-то не в женщинах, а в нём? Но это уж от Господа, как он решит,
так и станется». Прошло несколько дней. Отец Павел уже и подзабыл о
своих размышлениях, но увидев однажды Анастасию и княжича, которые, видно,
случайно встретились у водяных ворот, о мыслях своих вспомнил. Потому как уж
очень доходчиво глянули друг на друга молодые люди. И ежели бы не народ
кругом, наверняка бы остановились. «Ненадолго страха-то перед Господом
хватило, – подумал отец Павел. – Силён бес, силён…» Вечером того же дня, будучи у Скини, который начал
потихоньку ходить, он вспомнил о своих раздумьях и рассказал боярину о
Зачатьевском монастыре. Мысль эта Скине приглянулась. – Месячишко-другой поживёт там, помолится, авось
Господь и благословит вас, – сказал Павел, довольный согласием наместника. А Скиня, придя к ночи в опочивальню к супруге, рассказал
ей о своём намерении. Анастасия сразу же ухватилась за это предложение.
Уехать! Немедля уеха ть! Подалее от него. Ибо она опять чувствовала
томление в груди, а давеча, когда на берегу встретились, и он взглядом обласкал её, она бесстыже ответила ему. О
Господи!.. – Я согласная, – сказала она мужу. И этой ночью, в надежде, что потом долго не
придётся так делать, даже приласкала своего супруга. В середине Петрова поста Скиня повёз Анастасию в Зачатьевский монастырь.
Провожали их все мещерские и воевода с купцом. Андрей держался поодаль. Отец
Павел благословил отъезжающих, и крытая повозка под охраной конных воинов,
пропылив по дороге Городка, выехала из ворот и вскоре скрылась в лесной чаще. – Уплыла рыбка, – пошутил Семён, подъехав к брату. – Ты это о чём? – зло повернулся к нему Андрей. – Да будя тебе, – успокоил его Семён, - шуткую я. – Вот и шуткуй сам с собой, – бросил ему Андрей и
хлестнул коня. Он был расстроен отъездом Анастасии. Пока она была
неподалёку, ещё можно было на что-то надеяться, а теперь… Не один уже раз
Андрей пытался выбросить эту женщину из своей души, но ничего не получалось.
Если бы она напрочь отвергла его, может быть, он бы и успокоился, а то ведь
чуял, всем сердцем чуял, что тоже люб ей. «Проклятый старик…» – ругал он Скиню,
а представляя их в ложнице, скрипел зубами от ревности. Если и прежде никакой
любви к пришлому московиту Андрей, как и все мещерские, не испытывал, то
теперь он его ненавидел. Всё в нём было противно ему: и как он ест, со смаком
будто собака, и морда его после болезни опять потолстевшая, и весь он. Старик
этот был помехой к счастью. ГЛАВА 18 – С Мещёры никак не менее тыщи надобно, – говорил
воевода Хулый князю Константину Александровичу. – Да с чего ты взял? – возразил ему князь. –
Откель я тыщу соберу? Всего людишек-то с бабами да ребятишками заедино, дай
Бог, едва стоко наберётся. – Так то хрестьяне, а татаров у тебя скоко? – Так то татары… – нехотя сказал князь. И оба замолчали. По просьбе Хулого они в сопровождении дружины
ехали в богатое татарское селение Ширэн. Оно располагалось в поле; леса
вокруг давно были вырублены, и образовалась обширная луговина, по которой,
несмотря на конец зимы, ходил табун
приземистых татарских лошадей, умевших добывать остатки травы из-под снега.
Вороны шествовали следом за табуном, выклёвывая из конских каштанов
остатки чего-то съестного. Было
пасмурно, ещё стоял лёгкий морозец, но по всему чувствовалось, что дело идёт
к оттепели. Навстречу отряду из селения выехало несколько всадников. – Высокочтимый Тулунбек приветствует тебя, князь,
– подскакав, сказал один из них.– Он ждет тебя и просит извинить его, что сам
не смог встретить. И молодой татарин в зелёном, богато украшенном
камзоле, спешившись, взял за уздечку коня князя и пешим повёл в селение. – Что с отцом, Салих? – спросил Константин
Александрович. – Опять ноги? – Совсем ата обезножил, – с горечью подтвердил
Салих. – А мазью-то, мазью, которую я ему послал,
натирался? – Да чем токо не натирался… Вчера ему пчёл
привезли, на коленки сажали. Подъехали к большому двухъярусному дому с каменным
полуподвалом и дранкой крытым крыльцом. Неподалёку располагались
хозяйственные постройки. Перед домом стоял вместительный глинобитный амбар. И
далее, по всему селению, перед каждой избой виднелись такие же амбары, в
которых были сделаны погреба и ледники для хранения продуктов. В летние
жаркие дни в амбарах иногда и спали. Тулунбек, морщась от боли, всё-таки встретил
гостей на крыльце, на которое слуги вывели его, поддерживая с двух сторон.
Был он уже в годах, с поседевшей, но довольно густой бородой, в шапке на
стриженной наголо голове. – Добро пожаловать, гости дорогие, – по-русски
поздоровался он. Все прошли в просторную комнату, пол которой был
устлан толстым узорчатым ковром. Константин
Александрович заранее предупредил Тулунбека о своём приезде, и потому вместо обычных для татар низеньких
столиков был поставлен высокий
русский стол, застланный белой скатертью, на который слуги уже начали
подавать еду. После взаимных приветствий и пожеланий все выпили
вина, закусили и начал завязываться неторопливый разговор. Хулый с
неудовольствием отметил, что князь перед трапезой не перекрестился. Сам же
воевода всё-таки сделал незаметное крестное движение под столом в области
своего пупка. Поговорили о всякой всячине, а потом беседа надолго задержалась
возле московских событий и похода Василия Васильевича на Галич. Все
согласились с мнением Хулого, что Юрий Дмитриевич нарушил клятву, и потому
Всевышний справедливо наказал его. – Из Москвы просят комонных воев, – мягкостью в
голосе выделив слово «просят», сказал
Хулый. Константин
Александрович усмехнулся этому
«просят», подумав, что, видно, шибко приспичило Москве, ежели просят. – Комонные вот ежели токо у бека найдутся, – сказал он, дружески кивнув
Тулунбеку. – Помилуй, Константин Александрович, – возразил
Хулый, – у тебя самого скоко воев. – Так вои нужны, – ответил князь. – Как же без
воев? Авось мне помочи ждать не от кого. – Ну я, если уж очень нужно, наберу с сотню, –
вмешался Тулунбек. – Добрая сотня – каждый батыр десяти стоит. Константин Александрович согласно кивнул. А Хулый
почувствовал, что и этот татарин, и вроде бы крещёный князь явно сговорились
и не хотят давать людей в помощь великому князю. « Нехристи поганые, - зло
подумал он, - видно, правду в Москве баяли, что мещерские от ширин недалече
ушли. Это с виду токо хрестьяне, а копни – сразу махметка выскочит…» После этой поездки Константин Александрович,
поразмыслив, во избежание каких-либо трений с Москвой, решил всё-таки выделить
в помощь великому князю двести конных
воинов. Это, конечно, была не тысяча, запрошенная Москвой, но тоже сила
немалая. Командование полком было поручено опытному военачальнику Хабулаю,
тем более, что большинство воинов были из татар, крещёных и некрещёных. Узнав об этом, Андрей пришёл к отцу с просьбой
отпустить его вместе с воинами. После отъезда Анастасии в монастырь он вдруг
почувствовал, что заблудился в событиях жизни, как маленький мальчик среди
сосен в лесу, и теперь не знал, как жить далее. Анастасия, словно наваждение,
по-прежнему не выходила из головы. Но она была недостижима, а без неё было
худо. И он сразу ухватился за мысль: уехать, уехать куда угодно. – А я ведь
женить тебя собрался, – сказал ему Константин Александрович и, глянув на сына,
добавил: – Там ведь не забавы на саблях с Семёном. – А я не из пужливых! – вспыхнул Андрей. – Никто и не говорит об этом, – нахмурился
Константин Александрович. Встал, походил по комнате, спросил у следом
поднявшегося с лавки Андрея: – А о невесте, что, тебе не любопытно – чья? – Любопытно, – в угоду отцу ответил Андрей. – То-то я вижу, как любопытно! – вспылил
Константин Александрович. – Не смей мне и думать о ней! Она мужнина жена…
Понял? Щенок, а всё туда же! – Я, батюшка, не щенок! – сжал губы Андрей. – Но-но! Поговори мне! Константин Александрович глянул на сына и не
выдержал, усмехнулся, довольный: на скулах у парня желваки, в глазах огонь.
Как ни на есть мещерского роду! – Ладно, – сказал он уже миролюбиво, – поезжай от
греха подале. Токо вот, как об том матушке скажем… Но уладили всё и с матерью Андрея. Агриппина Сильвестровна всплакнула маленько, но что
же делать: княжич – в первую очередь воин, и никуда от этого не денешься, всё
едино – когда-нибудь начинать придётся. Выехали из Городка в конце февраля: двести с
небольшим воинов да санный обоз с провиантом и доспехами. Ехали дорогой на
Муром, где предстояло соединиться с муромскими и идти дальше в ростовские
земли на встречу с московским войском. Братья Семён и Борис проводили Андрея до соснового
бора. – Ежели сеча случится, ты в гущу не лезь, –
прощаясь, наставлял Семён. – В гуще
не токмо чужой, а и свой с обознатку вдарить может. Держись где попросторней,
да гляди, чтобы свои люди с тылу и по
бокам были. Константин Александрович назначил сына помощником
Хабулая, а под непосредственное командование Андрею дал половину полка в
сотню воинов. В эту сотню попал и Матвей, тот самый, которого батюшка Павел
считал стригольником. Матвей был мужик лет тридцати, небольшого роста, но
плечистый. Он один изо всей сотни умел читать и писать, к тому же был
сметлив, и Андрей уже на следующий день заинтересовался им. Они ехали лесной дорогой, приближаясь к Мурому. По
обе стороны вверх поднимались высоченные сосны, а под ними, как их детишки, ютились
осинки с берёзками. День выдался ясный, и на открытых местах солнышко
пригревало уже весьма ощутимо. Обновившийся недавно снег искрился и играл
так, что порой слёзы выступали на глазах от его нестерпимой яркости. Матвей иногда снимал шапку и ехал непокрытый,
подставляя свою темно-русую голову ласковому солнышку. Андрей, проезжавший
мимо, попридержал коня, с любопытством глядя на эту голову. – А я слыхал, стригольники маковку стригут, –
сказал он. – Я, князь, не стригольник, – ответил Матвей,
слегка поклонившись, – я – сам по себе. – Как это, сам по себе? – А как дерева эти: вон осинка али сосна растут в одном лесу, а каждая сама по
себе. Андрей не нашёлся, что сказать, и проехал дальше,
но, спустя некоторое время, вернулся. Было как-то неуютно в душе оттого, что
этот серый мужик, лапоть липовый, знает, может быть, то, чего не знает он –
князь от роду! – А отец Павел тебя еретиком кличет, – с
подковырочкой сказал он приблизившись. – Так это – он, а не Господь, – сумрачно глянув на
Андрея серо-зелёными глазами, ответил Матвей. А про себя подумал: «Теперь привяжется – не
отвадишь. Чересчур уж любопытный…» – Батюшка
ведь Господу служит, – возразил Андрей. – Твоя правда, князь, – покорно согласился Матвей. Но Андрей
по голосу понял, что это его согласие лишь уловка, чтобы не спорить с
ним. Выходит, этот простолюдин принимает его за дурака? – Да уж, – сказал он, зло усмехнувшись, – правда
завсегда моей будет. А вот ежели ты сызнова богохульничать зачнешь, то
гляди!.. – пригрозил он. И, хлестнув коня, отъехал от этого мужика, недовольный собой, ибо сказал не
то, о чём думал, да и вёл себя как обиженный мальчик. А мужик этот не прост,
совсем не прост. Глаза умные, понятливые. Странный мужик. Вечером того же дня приехали в Муром. Оказалось,
что муромский полк уже ушёл. Мещеряки переночевали в городе, а на рассвете
пошли по владимирской дороге. Без происшествий добрались до Владимира и через
Суздаль направились к Ростову. Но тут, как это нередко случается в начале
марта, началась такая метель, что пришлось остановиться. Снега за зиму намело едва ли не в сажень, а по
овражкам и того более. Остановились в деревеньке из четырёх дворов,
расположились: военачальники по тёплым избам, а остальные – кто где.
Простые воины рыли пещеры в снегу и
набивались в них поплотней, чтобы теплее было. А ночью менялись местами:
крайние залезали в серединку и согревались от соседей, потому как хотя и не
морозило, но порывистый ветер закрутил такую снежную круговерть, что
выдувал тепло похлеще любого мороза. Перед
рассветом метель неожиданно стихла,
стало разведривать, а когда выглянуло солнышко, небо было уже
чистенькое как голубоватое одеяльце, и всё вокруг дышало умиротворением и
спокойствием. – Чудны дела твои, Господи, – сказал Михей,
выбираясь из полузасыпанной снежной пещеры. – Будто ничего и не было.
Ясность-то какая! Тишь, теплынь… И, зацепив ладонями изрядную пригоршню снега,
умылся им, огладил бороду, усы и глаза протёр. Следом за ним из пещеры
вылезли и все остальные. Стояли, зевая и потягиваясь, ещё сумрачные от
недосыпа, потому что какой же сон в снегу – не сон, а так, дрёма одна. Но от
яркого солнца, поднимавшегося всё выше и выше, лица воинов постепенно
светлели, оживали. Костровые подкинули дров в огонь, пламя поднялось,
заиграло; все подходили, сидели на корточках, согревались. Послышались шутки,
смех. Сенька из дружины Андрея ходил между снежными
пещерами, искал Весника, предмет для постоянных своих подшучиваний. – Весник,
отзовись! Где ты, болезный? – Волки съели твово Весника, – смеялись воины. – Давеча молодуха за ним приходила, – подначивали
другие. Наконец нашёлся и Весник, выполз из снега, стоял,
отряхивался, спросонок чудной, взъерошенный. – Не Весник, а ёжик из норы! – смеялись над ним. Шутили по любому поводу, смехом скрашивая тяжёлые
будни зимнего похода, когда и холодно, а зачастую и голодно, и негде
выспаться и помыться, чтобы избавиться от вшей и не дерябать до расчёсов своё
заскорузлое от грязи и пота тело. А по ночам снились дом, дети, жена… И никто
из простых людей не понимал, что надобно князьям, затеявшим всё это, и чего
они не поделили. Если дружинникам самой судьбой было заповедано сражаться за
княжеское добро, то мужиков от сохи заботило другое – свое бы сберечь. На огонь поставили котлы с хлёбовом. Татары из
мусульман варили себе мороженую конину с пшеном, а у православных шёл Великий
пост, и ели преимущественно кашу да
сухари с луком и чесноком. –
Михеюшка, ты бы сболтнул чего-нибудь, - попросил Сенька, – божественное
что-нибудь, про волков. –
Грех так шутковать, – остановил его Весник. – Гляди, Господь-то слухает. –
А я чего? – согнал с лица улыбку Сенька. – А я ничего… К слову. –
Так вам про што, про быль али небылицу? – улыбаясь, спросил Михей. –
А чего хошь, лишь бы позабористее, – в предвкушении рассказа опять заулыбался
Сенька. –
Ну ладно. Ты вот корябину на спине у меня видал? –
Ну видал. –
Вот про неё я вам и поведаю. –
Постой, Михеюшка, – возразил Сенька, – ты уже, кажись, о ней баял. Вроде
суком тебя прошкрябало. –
Заливал я, братцы, – уже без тени улыбки пояснил Михей. – А на сурьёзе дело
было так. Вы вот все плотника Петуню курчавого ведаете? –
Ведаем, – ответило ему сразу несколько голосов. К
огню их костра уже один за другим
подтягивались и другие воины, в том числе и татары. – А вот не ведаете, почему он кажный год по
весне Анохе Мереже плетень правит? –
Сосед, вот и правит, – сказал кто-то, – за мережи* небось… –
И вовсе не за мережи, – сказал Михей. – Случай один был. Давно уже. Я ещё
малой был, токо женихаться начал. Как-то гуляю вечером с Миленой, а день был
жаркий, до ночи – теплынь. «Мне, –
говорит Милена, – огурца хотца». И надо было тому случиться, что мы как раз
задами мимо Петуниного огорода проходили. А его баба Нюшка завсегда добрые
огурцы выхаживает. Хрусткие… Ну я и полез. Да и попался. Схватил меня Петуня:
«Ах ты такой-сякой, – кричит, – тать мелкотравчатый! Я те покажу, как по
чужим огородам лазить!» Да мне в портки крапивы насовал, а вдобавок ещё в рот
огурец засунул: «На, – говорит, – подавись!» Едва зубы не сломал. А я терплю – виноват, куды же деваться. И всё
бы обошлось, токо Петуня ещё мому батюшке нажалился. А тот как раз хмельной
был, и мне шибко досталось. Вот тут я на Петуню и обозлился. Решил, отомщу
непременно. Токо вскорости запамятовал об том: других делов полон рот был.
Да… Михей
прервал рассказ. –
Ты хлёбово-то погляди, – обратился к Сеньке, – не пора ли, а то в брюхе урчит ужо… –
Ещё маленько, – ответил Сенька, попробовав варево, – чуток ежели… Ну, а
далее, Михеюшка, далее-то что было? –
Далее-то? Далее так всё и прошло бы,
ежели бы не случай. В ноябре это было, первый снежок выпал. Иду я от Агафьи с
посиделок, Милену ужо проводил. Темнеть зачало, прохожу мимо Петуниной избы и
вдруг вижу – его баба в сенник пошла. А за ней и сам Петуня. Я остановился и
слухаю, но тихо всё. Однако уже не малой
был, допёр, что это от детишек они в сеннике хоронятся. Петуня как раз
токо что с заработков в Городок возвернулся
и по бабе, видать, шибко соскучился. Тут я и вспомнил, как он мне в
порты крапивы насовал. «Ну, – думаю, – теперича я над тобой поизголяюсь».
Через плетень перелез, к сеннику подкрался и слухаю. И как токо у них
зачалось, я в дверь тихонько так: тук-тук… А они будто не слышат. Тогда я
пошибче: тук-тук. И за угол сенника схоронился. Слышу, дверь скрипнула,
Петуня в щель выглянул. «Никого, – Нюшке своей бает, – верно, сблазнилось». И
затворился. Я погодил, пока их опять слыхать стало, и сызнова в дверь:
тук-тук. Погромче ужо. Чую, они притихли.
А я стою за углом и жду, когда
дверь скрипнет. Но тихо всё. Тут мне, дураку, надо было бы и остановиться, да
я решил, что они опять своё дело зачали. «Ну, – думаю, – ещё разок стукну и
убегу». К сеннику на цыпочках подошёл
и токо собрался, как дверь отворилась, а в ней Петуня в одной исподней рубахе, но с колом. Я – от него, он – за мной.
«Зашибу, – кричит, – гадёныша!» И один раз колом по спине-то достал. Но у
меня ноги молодые, скорые, я через Анохин плетень на его двор перепрыгнул и
токо хотел далее через изгородь на волю сигануть, как гляжу, сам Аноха, покачиваясь, в калитку
входит. Хмельной шибко. Я сразу к свинарнику – шасть, дверку отворил и внутрь к свинье влез.
Она меня, кажись, за своего признала: один раз токо хрюкнула. Затаился я, лежу, брюхо ей почёсываю,
чтобы молчала, а сам в щёлку наблюдаю, чего далее будет. Петуня за мной через
плетень перелез, но тут вдруг Аноху увидал. Да и тот его углядел. «Ты это
пошто, – Аноха спрашивает, – по моему двору в исподнем гуляешь?» А голосок у
него, сами ведаете, каковский… Как труба иерихонская! Да и кулачищи под
стать. Петуня от испугу назад бежать, да с разбегу на плетень наткнулся и
завалил его, и сам завалился. Тут
Аноха подоспел, за ногу его ухватил и на себя тащит. Рубаха у Петуни
заголилась, и все причиндалы наруже оказались. «Ах ты, петя-петушок недорезанный!
– говорит ему Аноха. – Ты это что, к моей жонке ходил? Я вот тебя сейчас зараз облегчу и к
персиянскому царю евнухом отправлю…» – «Помилуй, Мережа! – взмолился Петуня.
– Пошто мне твоя жёнка? Меня моя
Нюшка в сеннике дожидается…» Ну вскорости разобрались они, что и
откедова, токо с тех пор Петуня Анохе завсегда плетень правит. Вот так оно, –
улыбаясь, завершил свой рассказ Михей. –
Ну и брехать ты горазд, Михеюшка, – отсмеявшись, с уважением сказал Сенька. –
А ты не слухай.
До полудня отряд оставался в деревеньке, дожидаясь
разведку, посланную ещё перед метелью. Вернувшись, разведчики доложили, что
местные жители ничьих войск не видели: ни галицких, ни московских, но вроде
бы слух был, что московиты уже в Ростове. Двинулись дальше, и через два дня встретили
передовой отряд из полка князя Ивана Андреевича Можайского, двоюродного брата
Василия Васильевича. Командир этого отряда указал расположение московский
рати, уже выдвинувшейся из Ростова навстречу противнику, и на следующий день мещерский полк соединился с ней. Андрея с Хабулаем сразу позвали к великому князю. Глава 19 Шатёр Василия Васильевича стоял на холме. Был он сделан
по-татарски: из войлока, внутри с коврами и подушками, с очагом посередине;
однако над входом, на ребре каркаса, висела икона Спасителя в серебряном
окладе, говорившая о принадлежности хозяина шатра к православию. Несколько воевод сидело вокруг очага на подушках и
среди них Василий Васильевич в камзоле и шапке. – Из Мещёры к тебе, – подойдя, доложил слуга
великому князю. – Зови, – кивнул тот. Андрей с Хабулаем, войдя, поклонились. Василий
Васильевич рукой показал на свободные места у очага и спросил сразу: – Скоко вас? – Из Мещёры двести комонных, – сказал Андрей. – Татары? – оценивающе глянув на него, спросил
великокняжеский воевода Федор Михайлович Челядня. – Половина, – ответил Андрей. – Добро, –
кивнул Челядня. Татарская конница славилась своей быстротой и
отвагой воинов, особенно при атаке. А великий князь собирался атаковать. Пришедшие сели у очага, и началось последнее перед боем обсуждение: где кому стоять и
что делать. Андрей с интересом поглядывал на великого князя: по годам,
наверно, ровня ему, белобрысый, ликом не броский, говорит мало, более своих воевод слушает, да иногда палец
грызёт. Заусенец что ли у него задрался? – А ты, значит, из мещерских князей будешь? –
спросил Василий Васильевич, когда
воеводы уже стали расходиться по своим полкам. Молодой князь
заинтересовал его. – Сын князя Константина Александровича мещерского,
– ответил Андрей. – А что, верно, будто у вас там все татары? – Ну не все,
православные и мещера ещё есть, – объяснил Андрей. –Да ты ведь и сам из татар? – спросил сидевший
рядом с Василием Васильевичем князь Иван Андреевич можайский. На вид он был ненамного старше великого князя. Его
вопрос задел Андрея. – Я – православный, – с вызовом ответил он. – Ну
ступай с Богом, – примирительно
сказал Василий Васильевич, – да гляди не оплошай. Ранним утром следующего дня, а было 20 марта 1434
года, сделалось известно, что
галицкие полки стронулись и идут к московскому стану. Тотчас затрубили трубы,
послышались крики «подымайсь!» и за ними команды сотников, приказывающих
строиться. В шатре великого князя
местный поп читал молитву о вспомоществовании воям московским. Василий
Васильевич стоял перед иконой Спасителя на коленях и истово крестился, прося
Господа о помощи в побитии противника. А чуть ранее князь Юрий Дмитриевич с сыновьями и
своими боярами теми же словами и на
том же русском языке молился Богу, чтобы Он помог именно ему побить войско
Василия. Две рати встретились на небольшой замёрзшей
речке Могзе. Всё кругом было ещё покрыто
снегом, но под лучами мартовского солнца он уже осел, и
образовался наст, который местами даже выдерживал вес человека, а вот кони в
него проваливались, и ни о какой
быстрой конной атаке не могло быть и речи. Сотня Андрея стояла за леском на небольшой горке.
Обе рати выжидали, не решаясь начать битву. Тишина установилась такая, что
слышно было, как куски наста, разбитого конскими копытами, звеня и шурша,
скатываются вниз по склону. Князь Василий Васильевич в доспехах ездил
перед войском, видом своим
подбадривая воинов. С другой стороны вперёд выступили лучники, сыпанули
стрелами, с этой им ответили, а Василий Васильевич отъехал в тыл. Наконец
прозвучала команда: вперёд! с Богом!
Полки двинулись друг на друга. Передовые столкнулись, лязгнуло оружие
по щитам и кольчугам, и пошла круговерть
из человеческих тел, в головах
которых в данный момент не было ничего человеческого, а лишь одно – животное желание выжить. А
для того, чтобы выжить, надо было убить. И убивали, забыв и о Господе, и о
заповедях его, зверея от боли и крови, яркими пятнами сразу же окрасившей
белый наст. Сначала сражались вровень, но постепенно вятский полк начал
теснить московский правый фланг. Мещерская конница стояла в ожидании команды. Наконец она последовала, и воины, хлестнув
коней, с криком «урра-гша!» бросились
вперед. Снег на их пути был уже взрыт и перемолот сражавшимися, и противника
достигли тут же. Первого чужого воина Андрей увидел ещё издалека: он стоял и
натягивал тетиву лука, намереваясь пустить стрелу. И пустил, и сразу же после
этого взялся за бердыш*, но Андрей, подскакав, опередил его, ударил наотмаш
по лицу, и тот, уронив оружие, осел сначала на колени, а потом уткнулся
головой в снег, который тут же начал темнеть от крови. Княжич с удивлением и
недоумением смотрел на него: как же так? Выходит, это именно он, Андрей, убил
его? – Князь! Князь! – истошно крикнул кто-то. – Поберегись! Андрей оглянулся и едва успел увернуться от копья,
направленного ему в грудь. Остриё,
скользнув по кольчуге, больно ткнуло в бок, едва не выбив его из седла. – Ах ты так! – разозлился Андрей. – Так на ж тебе! И с силой ударил. Но пешец успел подставить
копьё и, отскочив, этим же копьём
снова ткнул Андрея и попал в живот, едва не свалив княжича. Кольчуга опять
выдержала, но у Андрея перехватило дыхание, и он, глотая воздух, стал пятить
коня от этого пешца, сомневаясь уже, что справится с ним. И в это время
увидел Матвея, пробившегося к нему на помощь. – Да с ним вот так надобно, князь! – крикнул
Матвей. И саблей с силой ткнул в лицо обернувшегося к нему
воина. Клинок вошёл в рот, хлынула кровь, пешец обмяк, повалился. В это время
вдруг появилась галицкая конница, сразу насела, и началась неразбериха. Всё вокруг крутилось, лязгало: храпели
кони, хрипели умирающие, стонали раненые на снегу; только что чистый, блестевший на солнце наст теперь весь был в
крови и кровяных сгустках. Андрей кого-то рубил, колол, сам уворачивался от ударов, они иногда настигали его, но выручали шлем
и кольчуга, да и боли он не чувствовал, внутри всё будто окаменело. Галичане
начали теснить московитов. « Надобно выбираться из этой мешанины…» – вспомнил
Андрей советы брата Семёна. И, окинув взглядом доступное взору пространство,
нашёл уже небольшой прогальчик среди сечи, по которому можно было выбраться на место посвободнее, но в этот
момент что-то ударило его по голове с
такой силой, что мир вокруг вдруг будто лопнул и исчез. Андрей повалился с
коня и упал в кусты шиповника. Сеча продвинулась дальше, московские полки,
дрогнув, побежали. Сражение было проиграно. Через некоторое время Андрей очнулся и услышал непонятный звон, который шёл
отовсюду, а потом почувствовал леденящий холод. Он не сразу понял, что лежит на снегу без доспехов, без сапог и
без рубахи, но в портах. И вспомнил
всё. Дрожа от холода, с усилием приподнялся и встал. Перед глазами всё
закружилось как у пьяного, но Андрей устоял на ногах. «Видно, шибко вдарили…»
– подумал он. Пощупал в волосах – там грушей вздулась болезненная шишка,
однако раны не было, а вот все порты на нём оказались в смерзшейся крови.
«Потому и не сняли, – с тревогой оглядывая себя, подумал Андрей, – побрезговали…» Но никаких особых ран на своём
теле он не нашёл и понял, что кровь чужая. «Видно, на мне лежал кто-то», – подумал с облегчением и
мысленно перекрестился, поблагодарив Господа за спасение. И огляделся. Битва уже
давно закончилась. Всё видимое пространство было изрыто копытами
лошадей, среди кровавых комьев снега
лежали бугорки тел убитых и раненых, а вдалеке, рассыпавшись цепью, шла
группа людей и ехало несколько саней, в которые они собирали оружие и клали
раненых. «Наверно, галицкие, – подумал Андрей, вспомнив напор галичан, –
схорониться надобно». Впереди был лесок, и он пошёл в ту сторону. При каждом движении звон усиливался, и только теперь Андрей понял,
что звенит у него в ушах. Пересиливая слабость, он дошёл до
леска и остановился отдыхая. Всё его
тело дрожало от холода, он стискивал челюсти, но они не слушались, и зубы
клацали друг о друга. «Застыну так... – испугался Андрей. – Надобно надеть чего-нибудь». Огляделся и увидел
неподалёку мертвеца, видно, из
простолюдинов, потому как на нём из доспехов был один шлем, а одет он был в
какую-то вытертую меховую кацавейку.
Андрей подошёл и хотел было уже снять с лежащего эту кацавейку, как вдруг
мертвяк застонал и открыл глаза. Княжич отшатнулся. – Брат… – прохрипел человек, увидев Андрея. –
Вспомоги… Тут только
Андрей заметил красный, пропитанный кровью снег под правым боком лежавшего.
Огляделся – собиравшие раненых свернули вправо и удалялись. – Ты чей? – стуча зубами, спросил он раненого. – А ты чей? – настороженно переспросил тот. – Ну и подыхай тут, – сказал ему Андрей. И, увидев
неподалеку второго лежащего человека, явно мёртвого, на котором была
простолюдинская одёжка, покачиваясь, пошёл к нему. – Брат… – остановил его раненый. – Галицкий
я…галицкий. Юрия Дмитрича. Мабуть, меня за мертвяка приняли… Ушли…Застыну
ведь. Андрей, не слушая галичанина, подошёл к мёртвому.
У того была до мозга рассечена голова, но он лежал навзничь, и кровь на
одежду почти не попала. Андрей с
брезгливостью содрал с убитого старый овчинный полушубок, онучи с лаптями,
натянул всё на себя и пошёл далее в лес хорониться, потому как по всему было
видно, что галицкие победили. Возле раненого приостановился. Как-то не по себе было оставить этого человека без помощи: хотя и
противник, да ведь тоже христианин.
Мороз пока совсем слабенький, но ночью прибавит, и этот раненый наверняка
замёрзнет. Всё-таки
Андрей, скорее всего, так и оставил
бы галичанина, но тут вдруг увидел выезжающие из-за леска сани и в них
человека в сутане. «Поп!» –
обрадовался он. – Отче! – замахал рукой. Сани приостановились, а потом повернули в его
сторону. – Ранетый тут, – сказал Андрей подъехавшему
священнику. – Шибко? – спросил батюшка. – В бочину, – ответил сам раненый. – Ну давай подмоги. Они подняли и положили его в сани. Вся солома в
них была уже окровавлена. – Кровищи скоко… – брезгливо вытирая испачканные
руки, заметил Андрей. – Да ведь и у самого порты в руде, – заметил батюшка. – Чужая… Батюшка внимательно поглядел на княжича, на
облезлый полушубок, совершенно не
вязавшийся со всем обликом Андрея, и
спросил тихо: – Московит что ли? Андрей промолчал. – Тебе худа не будет? – опять спросил батюшка. – Не из простых, видать, сам-то. А в
селе галицкие… Андрей понял, что скрывать нечего, но и как
ответить, тоже не нашёлся: вместо слов пожал плечами. – Добро, – сказал батюшка, – Господь поможет. Токо
ты голову покрой. Вон всего скоко, –
кивнул он на лежащие тела. Вскоре на голове Андрея оказалась заячья серо-бурая,
видно, подпалённая у костра шапка. – Вот и ладно, – сказал батюшка, придирчиво
оглядев его, – помогать мне будешь.
Ты теперича мой работник при храме, – впервые улыбнулся он. – А храм
наш в честь Пресвятой Богородицы. А величать меня Евлампием. Евлампий
был уже сед, борода лопушком, на конце остренькая, на голове поповский
колпак, тёмные жуковатые глаза живые – поблёскивают. Раза три они съездили за ранеными и отвезли их в
церковь, где для тепла начали топить печь. Встречались и с галицкими, но на
Андрея, одетого по-крестьянски, теперь никто не обращал внимания. Глава 20 Юрий Дмитриевич погнал московитов, надеясь
захватить великого князя, но Василий
Васильевич с остатками своей дружины оторвался от погони и пошёл в
сторону Великого Новгорода, а Иван
Андреевич Можайский побежал к Твери. Юрий Дмитриевич, наученный прошлым
коротким опытом своего великого княжения, приказал Можайского не преследовать, и войско своё повернул к Москве. Тем
временем Василий Васильевич отправил
Андрея Федоровича Голтяева с письмом к князю Можайскому, умоляя своего
двоюродного брата не оставлять его в беде и быть с ним заедино. На что
Можайский ответил, что он всегда верен великому князю, но что у него мать и
дочь, о безопасности которых ему необходимо заботиться, и он не может бросить
их. Юрию Дмитриевичу сразу доложили об этом ответе, и он, используя момент, в
свою очередь тут же послал к Ивану
Андреевичу боярина Якова Жестова с
предложением о союзе. Можайский
принял это предложение и присоединился к галицкому войску. Полки Юрия Дмитриевича подошли к Москве и
остановились. В городе все затаились в ожидании, а среди бояр возникли споры
– пускать галичан или не пускать.
Юрий Дмитриевич никаких военных действий не предпринимал, предпочитая
действовать убеждением. Он обещал всем без исключения боярам оставить их
прежние права и уделы, никого не наказывать и не вспоминать потом о
каких-либо провинностях. Через семь
дней переговоров, в среду, воевода Роман
Иванович Хромого открыл Юрию Дмитриевичу городские ворота. Сын великого князя
Дмитрия Ивановича Донского въехал в
город. Москва встретила его сдержанным молчанием. Никто не знал, как и что будет далее.
Простолюдины стояли вдоль улиц, глядели на галицких воинов, на нового князя,
ехавшего верхом, и с сомнением говорили: – На колу мочало, зачинаем всё сначала… – Старый ужо, а всё туда же… – На Софке женится, – пошутил кто-то. – На што ему старуха? Васька молодую оставил. Обе княгини: Софья Витовтовна и Марья сидели в
Кремле в ожидании своей участи. На дворцовом крыльце Юрия Дмитриевича встретила
группа бояр во главе с Иваном Старковым. Князь поздоровался с каждым в
отдельности и с каждым поговорил, обласкав и обнадёжив своей милостью. Теперь
он понимал, что для того, чтобы прочно утвердиться на великокняжеском столе,
надо иметь опору. А вот в первый раз
сгоряча поторопился: думал сразу переломить московское боярство, да
только метлу не сломишь. – Половина только пришла, – тихо сказал он
сопровождавшему его Ивану Можайскому. – Погоди, князь, все прибегут, – ответил
Можайский, – никто, окромя Голтяевых да Кошкиных, не уехал. Сидят, выжидают. Иван Андреевич Можайский владел частью Москвы,
имел здесь свой двор, и к его мнению в боярской среде прислушивались. Вместе с
Юрием Дмитриевичем в Москву приехали и
его сыновья. А Василий Юрьевич захватил из Звенигорода и свою любимую Зорьку. Братья осуждали его: мол,
простолюдинку как княгиню везёшь, но Василий лишь посмеивался: – Чего же мне, и разговеться не можно? Внучку Ивана Дмитриевича Всеволожского, на которой
Василий женился, сразу же после смерти боярина он отправил в монастырь и теперь считал себя свободным. У Василия Юрьевича в Москве был свой дом с усадьбой. Он и поселил в
этом доме Зорьку. Теперь князь не скрывал
отношений с простолюдинкой,
хотя отец и братья уговаривали его прогнать
«эту девку». – Негоже князю со всяким рваньём якшаться, –
говорил ему отец. – Урон от того всем нам. Но Василий при всём желании не смог бы отказаться от Зорьки. Он прирос
к ней, прилепился, как камедь к вишенке, и не мыслил уже себя без неё.
Возвращаясь домой, он сразу шёл в её светлицу, ласково обнимал и
шептал на ушко: – Рёбрышко ты моё любое. Лапонька моя… Иногда ему в голову приходила даже мысль – бросить
всё, всю эту мерзопакостную двуличную жизнь, схорониться где-нибудь и жить
вдвоём, и хрен бы с ними со всеми княжескими делами. Но куда ехать? Дела эти
ведь везде достанут. На другой день,
к вечеру, Юрию Дмитриевичу
доложили, что из Рязани приехал епископ
Иона. Князь встретил его на крыльце и с почтением проводил в палату.
Шёл и думал, что Иона не поленился приехать в Москву. Значит, опять будет
говорить о мире и дружбе. Вот уже
четвертый год, как на Руси не было митрополита, и Иона, в 1432году
наречённый русскими епископами верховным иерархом Руси, взял на себя заботу о духовном окормлении
народа православного, всеми силами пытаясь остановить свару между князьями и
заставить их вспомнить заповеди
Спасителя о любви к ближнему. Но с заповедями получалось плоховато. Когда
дело касалось власти, забывали князья
о заповедях. Вот и опять кровь пролилась. А кому это на пользу? – Я, отче, свою клятву блюду, – предупреждая
возможные упрёки епископа, сказал Юрий Дмитриевич, – но пошто он Галич
спалил? Аки нехристь над православной землёй надругался. Хуже поганых. В
городе все храмы от злодейства его погорели. Иона сумрачно посмотрел на Юрия Дмитриевича, в
сердцах подумал зло, не по-христиански: « Врёшь, князь, ты зачал…» Но вслух
сказал иное, примирительно: – Ты бы теперича княгинь-то отпустил. На кой они
тебе? И перекрестился, внутренне испросив у Господа
прощение за невольное своё озлобление. Но как же тяжко было убеждать всех
этих князей в истинности слов Христовых. Ведь не для того они Господом людям
поведаны, чтобы делать только вид, будто исполняешь их. Заповеданные слова
эти и есть истина жизни человеческой, по которой должны жить все, а правители
– в особенности, потому как от них зависит жизнь остальных людей. Ведь вера в Господа состоит не только в том,
чтобы ходить в церковь, креститься и стоять со свечкой в руке, а вера – это
всеобъемлющее добро, которое каждый человек обязан нести другим людям. – Отпущу, отче, – согласился с Ионой Юрий
Дмитриевич. Однако на святой седмице князь велел отправить обеих княгинь: одну
– в Рузу, а другую – в Звенигород, под надзор тамошних наместников. При
наличии таких аманатов как-то спокойнее было. На четвертый день пасхальной недели Юрий
Дмитриевич в присутствии всех бояр и духовенства во главе с Ионой был
торжественно провозглашён великим князем. Тем временем Василий Васильевич с остатками своей дружины к началу апреля дошел до Великого
Новгорода и остановился во дворце на
Городище. Вольный город терпел присутствие сановного беглеца, не желая
ввязываться в княжеские склоки, всё
более склоняясь к союзу с Литвой. 11 апреля владыка Новгородский Евфимий
отъехал для поставления архиепископом в Смоленск к непризнанному Москвой
митрополиту Герасиму, стороннику союза с латинянами. Продолжалось, начавшееся
еще при Андрее Юрьевиче Боголюбском,
разделение древней Руси на южные и северные земли. Если раньше в Киеве
все залесные уделы называли окраиной, то теперь для набравшей силу Москвы сам Киев сделался окраиной. Переждав весеннюю распутицу, 26 апреля Василий
Васильевич отъехал из Новгорода сначала
в Мологу, потом в Кострому и
затем – в Нижний Новгород, где, не имея возможности как-то повлиять на ход
событий, со страхом стал ждать
дальнейшего. ГЛАВА 21 Весь день Андрей помогал отцу Евлампию в уходе за ранеными, и всё было хорошо, на него
по-прежнему никто не обращал
внимание. Но к вечеру в храм вдруг пришли два галицких воина и сразу подошли
к Андрею. – Московит? – спросил один из них. – Я… – замялся Андрей. – Он? – спросил галичанин у того раненого,
которого Андрей спас после битвы. – Он, – с готовностью подтвердил раненый, – я
видал. И порты на нём не простецкие. – Ты из какого полка? – спросил второй галичанин. Андрей молчал. – Да московит он, – заключил первый, – и
сумлеваться нечего. Пошли, – толкнул он в спину Андрея. Княжича привели к какому-то хлеву, впихнули внутрь
и затворили дверь. Андрей, со света попав в полумрак помещения, остановился
приглядываясь. – Андрей Констатиныч, – неожиданно позвали его. Глаза пообвыкли, и Андрей различил идущего к нему
Матвея. – Ты – тоже? – спросил он. – Тоже, – вздохнул Матвей. – Попалась жучка в
ручки... Не помирать же за
московитов. Пойдём в уголок, там посуше. В хлеву было еще несколько человек. Густо пахло
навозом, в некоторых местах под ногами было сыро, и Андрей в лаптях сразу это
почувствовал. – Ещё кого из наших видал? – спросил он у Матвея. – Тута наших вроде не видать. Тама видал: Михея
убило и Весника, кажись, тоже… – Вон оно как... А чего же с нами теперича? – Ежели враз не порешили, то теперича не порешат.
У Бога милости много. Значит, поживём чуток. Да ты садись, вот тут посуше. – Я давеча слыхал, – заметил мужик, сидевший неподалеку, – двое промеж себя
гутарили, что взавтря на Переславль пойдут. – Значит, и нас поведут, – сказал Матвей. –
Уходить надобно. – Куда уходить? – с сомнением спросил мужик. – До
дома далеко, ни коня, ни хлебушка. Авось и тут не пропадём. – Авоська верёвку вьёт, небоська петлю накидывает,
– усмехнулся Матвей. – А ты откель будешь? – Из Новегорода Нижнего мы, – заметно окая,
ответил мужик. – Князь, тут сторожа промеж себя баяла, будто ты у
попа был? – шёпотом на ухо спросил Матвей у Андрея. – Был. – А ежели убегти и к нему – примет? – Пожалуй, примет, – подумав, ответил Андрей. –
Токо как убегти? – А это я ужо надумал, – шепнул Матвей. – В углу брёвнышки трухлявые. Ежели ещё одно
отодрать – пролезем. Хлев был сделан скорее не из брёвнышек, а из
толстых жердей, срубленных в лапу и кое-где скреплённых скобами. – А сторожа? – засомневался Андрей. – Их двое,
по ночам они по очереди в избу греться ходят. Как только стемнело, пленники начали потихоньку
шевелить и раскачивать брёвнышки в углу хлева. Нижнее оказалось совсем гнилым
и Андрей с Матвеем кусок за куском
руками расковыряли его, со вторым же пришлось повозиться, а вот
третье, верхнее, оказалось осинкой. Гниль его не тронула, и без пилы или
топора справиться с ним было
невозможно. Однако ход на волю уже образовался, и они обломком палки,
найденной на полу, стали ковырять мёрзлую землю, расширяя отверстие. Но лишь
под утро образовалась подходящая
дыра. Притихли, послушали сторожей, обычно сидевших на бревне у двери. Всё
было тихо. – С Богом!
– шепнул Матвей. И они друг за другом, обдирая бока о торчащий
кусок жерди, вылезли наружу. Сначала пошли крадучись, осторожно, а отойдя на
безопасное расстояние, побежали к видневшемуся вдали тёмному лесу. Добежав до
опушки, остановились отдышаться и вдруг услышали, как кто-то окликает их: – Робя! Робя! Меня погодите… – Нижегородский прилепился, – сказал Матвей. – Ну что, убёг-таки? – спросил он подошедшего
мужика. Одна нога у того была в лапте, а вторая босая. – Убёг, – ответил мужик, как цапля поднимая эту
босую ногу. – А пошто без лаптя? – В дыре, когда лез, соскочил. – И как же теперича? – А я онучу сберег, – ответил мужик, доставая
из-за пазухи онучу. Сел на наст и стал обматывать босую ногу. Потом
все трое, уже не торопясь, пошли в глубь леса, зашли в чащу и тут
остановились. – Ну, а чего далее-то деять будем? – спросил
мужик. Было ему лет тридцать, среднего роста, лицо
продолговатое, на голове заячий треух. – Ждать будем, – ответил Матвей. – Тебя кличут как? – Пяток кличут. – Некрещёный что ли? – Пошто некрещёный, – обиделся Пяток, – хрестьянин
я. – Ну, а в крещении как? Как поп-то назвал? Пяток долго думал, потом пожал плечами: – Не ведаю как, никто не сказывал. – Что же, матушка твоя али батюшка ни разу тебе не
сказывали? – А я их не помню, – как будто с удивлением даже,
что не помнит, наклонив набок голову, ответил Пяток. – Говорили, что татары
их порешили… А я не помню. Начало светать, занималась заря, невидимое ещё
пока в чаще леса яркое весеннее солнышко
уже вышло из своего ночного убежища. Где-то застучал дятел, но
застучал не по-зимнему вяло: тук-тук, а как-то по-особому, с коленцами да
перестуками, будто музыкальную дробь клювом выбивал. – Прямо хоть пляши, – улыбнулся Матвей. – А энто он женихается, – пояснил Пяток, –
подружку к себе кличет. – А ты откель ведаешь? – спросил Матвей. – Да как же не ведать – всю жисть в лесах. Андрей молча слушал, не вмешиваясь в их разговор.
С утра слегка морозило, было зябковато, и он поёживался. – Костер бы надобно запалить, – поглядев на него,
сказал Матвей, – да огнива нету. – Огниво есть, – тут же откликнулся Пяток,
доставая из-за пазухи мешочек с огнивом и трутом. У поваленной сосны разожгли костёр, и все втроём
сели на этой сосне, как на лавке, греясь у огня. Разулись, повесили на палки,
воткнутые в снег, онучи для просушки, а голые ступни подставили языкам
пламени, отогревались. Но Пяток иногда вставал и босой спокойно, не торопясь,
ходил по насту, ломал ветки для костра, выбирая какие посуше, чтобы дыма не
было. – Ноги застудишь, – не выдержав, сказал ему
Андрей. – Не, – ответил Пяток, – мы привышные. Андрей с интересом наблюдал за действиями своих
новых товарищей. Прежде, в силу необходимости сталкиваясь с простолюдинами,
он просто не замечал их, как не замечают какую-нибудь в общем-то нужную, но
привычную вещь: стол, например, или свечу на нём, или еще что-нибудь такое
же. Все эти вещи были и есть, и просто обязаны были быть, как и слуги, и
служанки, следившие за их сохранностью, и стряпухи у печи, и все эти смерды,
копающиеся в земле, в обязанность которых входило каждую осень привозить в
княжеские закрома зерно, а к весне – шкуры. Теперь же Андрей соприкоснулся с
этими простолюдинами и с удивлением обнаружил, что и они тоже люди, и иные,
ежели честно признать, вовсе его не глупее. Вскоре солнышко, пройдя между редко растущими
здесь соснами, высветило и голые сучья мелколесья, и сразу ожили,
покраснели будто от загара молодые веточки берёзок и осинок. Прилетели две
синички, попрыгали по веткам и улетели, веселые, довольные, что тепло пришло.
– Ишь, на парочки ужо разбились, – заметил Пяток. И в этот момент ярко-жёлтый луч солнца брызнул ему
в глаза, заставив зажмуриться. – Тепло – это хорошо, – вздохнув, сказал Матвей. –
Токо вот вельми ести хотца. Нет ли у тебя, – повернулся он к Пятку, – за
пазухой ещё и хлебушка? – Чего нету – того нету, – по голосу поняв шутку,
развёл руками Пяток. –Ангелы с неба не просят хлеба... Да ведь пост нынче. Тут все вспомнили о Пасхе. – Чистый четверг скоро, в Городке все в баньку
пойдут, – сказал мечтательно Матвей. И все замолчали. Сидели, каждый думая о своём.
Пяток думал о том, что глупо попался на глаза боярину, и его взяли в войско;
Матвей вспоминал свою супругу и детишек, которых у него было трое; а у Андрея
в голове как-то всё перемешалось: и дом, и Анастасия, и матушка, которая
утирала слезы, провожая его. И все эти, возникающие в воображении лица, как
бы сами по себе двигались куда-то, перемещались… Всё более клонясь к костру,
Андрей едва не ткнулся в огонь, очнулся и понял, что дремал. После полудня, убедившись, что их никто не ищет,
беглецы схоронились в кустах у дороги в Переславль и стали ждать, когда уедут
галицкие. Но те отъехали лишь следующим утром, ведя с собой полоняников. В деревню на разведку был
послан Пяток, который, вернувшись, подтвердил, что все галицкие уехали. Батюшка Евлампий встретил прозябшую и
голодную троицу без всякой радости:
всё, что было в деревне из пропитания, забрали сначала московиты, а потом
галицкие доскребли и остальное. Даже
из храма кто-то украл большой серебряный крест, и Евлампий ходил по
церкви и ругался вовсе не по-христиански: – Тати, тати богопротивные! Гнус и мерзость…
Отродье сатанинское, прости Господи… Голодным
беглецам попадья, матушка Авдотья, вынесла миску пареной репы и одну чесночную головку со щепотью соли.
А на просьбу о корочке хлеба, Авдотья развела руками: – Хлебушка нету, совсем нету, ребятёнкам дать
нечего. Деревню в начале весны, времени и без того
полуголодного, теперь ждал настоящий голод. ГЛАВА 22 Юрий Дмитриевич, обосновавшись в Москве, сразу же
принялся за государственные дела. Теперь он твёрдо решил – никаких уступок
Василию и Софье от него более не будет. Хватит. С московскими боярами он
вроде бы поладил, правда, некоторые еще мухортятся, но пройдёт с полгодика и,
даст Бог, всё образуется. Поймут, в конце концов, что не враг он им и не для
себя старается, а желает лишь одного – дело отца своего продолжить, чтобы от
засилья татарского навсегда избавиться. Доколе можно? По слухам, давно уже многие народы
монголо-татар скинули. Одна лишь Русь под нехристями сидит. Сила нужна. А
сила в единстве. А единства нету. Попробуй-ка затронь ту же Тверь или
Новгород Великий – сразу на дыбки, как медведи из берлоги подымутся, зачнут свою выгоду искать. Новгородский
владыка, говорят, даже к отступнику
Герасиму на поставление ездил. А Герасим с папой якшается, папа же никогда
другом православия не был, завсегда Руси козни строил. «Наперёд всего, – решил
Юрий Дмитриевич, – надобно утвердить свою власть, а зачать следует с ближних
соседей». В мае месяце в Москву был приглашён рязанский
князь Иван Фёдорович, доводившийся Юрию Дмитриевичу племянником. Мать Ивана Фёдоровича, Софья Дмитриевна, была
родной сестрой Юрия Дмитриевича. Весной 1434 года между Иваном Федоровичем и Юрием
Дмитриевичем был заключён договор, по которому Рязань признавала свою
подчиненность Москве. В грамоте
среди прочего также было сказано, что Рязань обязуется не принимать к себе на
службу мещерских князей и помимо Москвы с ними не соотноситься. Юрий
Дмитриевич, узнав о том, что на стороне москвичей в битве под Ростовом
принимала участие мещерская конница, весьма этим обеспокоился. Князья мещерские, благодаря
родственникам из ширин,
несмотря на принятое христианство, обладали в Орде значительным весом, и их
возможный союз с Рязанью
представлял опасность для
Москвы. Иван
Фёдорович, через несколько дней выезжая из Кремля, думал о том, что теперь
Рязань надолго, если не навсегда,
попала под московский сапог. Муторно было сознавать это, но что поделаешь? С
юга – татары, с другого боку – Литва, и ежели еще Москву себе в супротивники
заиметь, то тогда совсем туго станет. А Юрий, кажется, муж с понятием, не чета Ваське. Год тому назад
сам из Москвы ушёл. Увидал, что московские бояре против, и уступил, не
захотел новой брани. Да и потом, когда Василий с Шемякой московских воевод
побили, то его опять на великий стол
звали, а он вдругорядь отказался. Мабуть, и в самом деле о единении Руси
радеет? А как этого единения добиться? Уговорами? Подумав так, Иван Фёдорович даже усмехнулся,
настолько удивительным показалось ему, чтобы князья, не ища собственной
корысти, взяли бы вдруг да совокупились супротив татар или литвы. – А что, Галим, – спросил он дружинника из охраны,
ехавшего рядом, – всякий ли петух своих курей бережёт? Галим, молодой воин, из крещёных татар посмотрел на князя и недоумевающе пожал
широченными плечами, отчего голова
его как бы утонула в них. – Вот и я гутарю, – улыбнулся Иван Федорович, – не
токмо своих, но и соседских норовит к рукам прибрать. Галим не понял, к чему князь так сказал, но тоже
заулыбался. Тем временем Василий Васильевич сидел в Нижнем
Новгороде и со страхом ждал, что предпримет его дядя. В середине мая пришло известие, что Юрий Дмитриевич
послал к Нижнему Новгороду большую рать с двумя своими сыновьями Дмитрием
Шемякой и Дмитрием Красным. Если до этого у Василия Васильевича была ещё
надежда, что всё как-нибудь обойдётся и дядя оставит его в покое, то теперь и
она рухнула. – Что деять, матерь Божья? – вопрошал он, стоя на
коленях перед образом Богородицы в одной из палат нижегородского дворца. –
Чем я так согрешил перед тобою? Пошто ты оставила меня своей милостью? Слёзы текли из его глаз, и он кулаками, как в
детстве, утирал их, а они всё текли, образуя в уголках губ солоноватость. – Защити, испроси милости у сына твово, – умолял
Василий Васильевич, – дозволь хотя бы живу остаться. На божий свет поглядеть.
А я всё, всё сделаю, что велишь мне. Храмам и монастырям казны дам, и Иону во
всём слухать стану… И вспомнил, как не послушался Иону, который
убеждал его не ходить на Галич, и он, быть может, и согласился бы с ним, да
матушка настояла. Обе они нынче, и матушка, и Марьюшка его, в руках у Юрия. О
Господи… – Прости, матерь Богородица, прости, – шептал
Василий Васильевич, лбом уткнувшись в половицу. – Содеял не подумавши. Бес
попутал. Виноват, Господи, виноват… В дверь
тихо постучали. – Погоди,
– сказал Василий. Торопясь, поднялся и стал искать чем бы утереться,
но сразу не нашёл и утёрся подолом рубахи. А потом сел за стол в креслице
будто и сидел в нём. – Заходи кто там, – сказал в дверь. Вошёл Андрей Фёдорович Голтяев, дядя супруги
Василия. – Князь, галицкие ужо во Владимире, – с порога
объявил он. И остановился, в ожидании глядя на Василия. – Во Владимире? – переспросил тот. И по привычке нервно сунул палец в рот с
намерением погрызть ноготь, но тут же отдёрнул руку – вспомнил слова матушки,
что грызение ногтей унижает достоинство князя. – И что, далее идут? – спросил у Голтяева. – Покудова стоят, – ответил Андрей Фёдорович и,
подождав, добавил: – Так ведь ежели стронутся, то до Нижнего дойти – нет
ничего. – И как ты мыслишь? – с надеждой глянув на
Голтяева, будто тот мог придумать
что-нибудь особенное, спросил Василий. – А чего мыслить… Сил у нас нету, уходить надобно. – К татарам? – А куды ещё? В Литву – не дойти, перехватят, вот
и остаётся… Василий молчал, и Голтяев, подождав, спросил: – Так чего, корабль готовить? – Готовь,
готовь… – поспешно согласился Василий.
ГЛАВА 23 Иона после поездки по церковным делам в Ростов и
Владимир приехал в Москву. Теперь ему
приходилось заботиться не только о своей Рязано- Муромской епархии, но и о
делах всей залесной Руси. В день
отъезда из Владимира Иона как раз встретил подошедшие полки галицких братьев
и, озабоченный происходящим, имел долгий разговор с обоими, убеждая
повременить с выступлением. И, в конце концов, уговорил братьев подождать,
надеясь на то, что в Москве ему удастся убедить Юрия Дмитриевича пойти на переговоры с Василием и решить
все споры по-мирному. – По слухам, – сказал Иона Юрию, – Василий
Васильевич собирается в Орду. – К татарам за помогой бежит, – усмехнулся Юрий
Дмитриевич. – Готов нехристям душу продать... Они вдвоём сидели в княжеской палате, на столе
стояли чаши и кувшин с квасом, а на
блюде – пирожки с маком. Но обоим было не до кваса. – Испужался тебя. Молод еще, несмышлёныш… –
попытался Иона уничижением Василия смягчить гнев Юрия Дмитриевича. – Молод-то молод… – начал было Юрий Дмитриевич,
намереваясь высказать всё: и нарушенный, по его мнению, договор, и
ограбленные галицкие земли, и сам Галич, который, по сути, придётся
отстраивать заново. Но, посмотрев на Иону, сдержался и ничего этого не
высказал, ибо по взгляду епископа понял, что тот и без его слов всё прекрасно
видит и понимает. Взгляд у владыки
ясный, но въедливый, как буравчик в душу ввинчивается и тянет на себя, и
тянет, будто стружку из дыры
вытягивает. – Я ведь к тому говорю, – сказал Иона, – что от
новой брани блага не будет ни тебе, ни люду православному. А ежели станется,
Василий татар наведёт? – У татар ныне своих забот в достатке, – возразил
Юрий Дмитриевич, – но я ведь, отче, ничего худого Василию не желаю. Пущай
токо перед всем миром признает молодшество своё, дабы потом меня не винил,
что это я клятву порушил. А что касаемо полка галицкого, который к моим сынам
пришёл, то воеводы помимо меня это
содеяли, а моей вины в том нету, недогляд ежели токо. Иона Юрию
Дмитриевичу не поверил, но промолчал. Сейчас надо было на все ухищрения
пойти, со всем согласиться, лишь бы остановить эту усобицу. А вдруг Василий
Васильевич и на самом деле у татар помощи запросит? Что тогда? – Так ежели по миру решать, то княгинь-то отпустить надобно, – сказал Иона. – Пошто
они тебе? – Вот слово от Василия услышу, тогда и отпущу, –
ответил Юрий Дмитриевич. На том
разговор и закончился. Прошла неделя, потом – вторая. Юрий Дмитриевич
послал людей во Владимир с распоряжением сыновьям подождать с походом на
Нижний. А в Нижнем Новгороде у причала уже стоял гружёный корабль, готовый к
отплытию в Орду. Однако по слухам в Сарае опять произошла смена власти:
Кичи-Мухаммед всё-таки выгнал Улу-Мухаммеда, и сам сел на трон. Василий
Васильевич не был знаком с Кичи-Мухаммедом, и это обстоятельство, а также и
то, что войско Юрия пока стояло во Владимире, ещё удерживало его в Нижнем. Он ждал, сам не зная чего.
Молился, плакал и ждал, надеясь, что Юрьевы полки так и не стронутся из
Владимира, и вот-вот придёт какая-нибудь весть о замирении или письмецо от
княгинь, пленённых Юрием. Очень не хотелось идти к татарам и просить у них
помощи, но иного выхода не было. ГЛАВА 24 Перед Пасхой Андрея с Матвеем и Пятком батюшка из церкви удалил, но взамен нашёл
место для ночлега в сеннике у местного жителя по прозванию Забутка. Пропитание они себе добывали преимущественно
охотой, да Пяток, оказавшийся почему-то притягательным для местных вдовушек,
иногда приносил какую-нибудь лепёшку или ломоть ржаного хлеба. – Вот удалец! – восхищался Матвей. – И чего они к
тебе липнут? Ни рожи, ни кожи – шкура одна. – За то и липнут, – смеялся Пяток, – жалеют. А ты
вон каков мосол, кто ж тебя, окромя жёнки, жалеть станет. Все трое уже освоились в отношениях друг с другом,
но Андрея, хотя теперь и одет он был как простолюдин и ничем не отличался от
своих товарищей, они всё же выделяли и над ним не подшучивали. Пяток, узнав что перед ним князь, долго не
верил этому, а поверив, стал величать Андрея по имени и отчеству – Андреем
Кистатинычем. По ночам Пяток иногда пропадал, и тогда Андрей с
Матвеем, лёжа в сеннике на соломе, разговаривали о всякой всячине. Вспоминали
Городок. Матвей скучал по своей жене и детишкам, а Андрей думал об Анастасии
– интересно было, вернулась она из монастыря или нет? И ежели вернулась, то
что оттого? О цели поездки в монастырь знали все, да Скиня ничего и не
скрывал. У Андрея же все эти обстоятельства вызывали такую ревность, что
Скиню он уже просто ненавидел. С Матвеем о вере и о том, что все считают его
еретиком, Андрей больше разговора не заводил, хотя всё это интересно было и
поговорить хотелось. Сам же Матвей беседы об этом избегал. Но однажды она
все-таки случилась. Как-то поздним вечером, время было уже к полуночи,
они лежали в сеннике и слушали, как
дождь шуршит по соломенной крыше. Пятка не было. – А наш-то, верно, под бочком у какой-нибудь,– не
без зависти, зевая, сказал Андрей. – Да уж… – вздохнув, согласился Матвей. Здоровые молодые мужики, они давно уже скучали по женской
ласке. – А вот чего, ежели мужику девка али баба люба,
как по-твоему, это грех? – спросил Андрей, подумав об Анастасии. – Да какой же тут грех? – шурша соломой,
повернулся к нему Матвей.– Нету тут никакого греха. – Но все бают – грех, грех… – Пущай бают, – нехотя ответил Матвей и замолчал. Старую дверь в сенник Забутка снял для ремонта и в
открытый проём шёл сырой, холодноватый воздух. Матвей зашевелился, поглубже
закапываясь в солому. – А всё же грех али не грех? – размышляя, как бы
самого себя спросил Андрей. – А отколь в любови грех, ежели она – любовь? –
вопросом ответил Матвей. – Неужли Господь, сотворив Адама и Еву, не ведал,
чем всё это кончится. Конечно, ведал. – А как же змий-искуситель? – Не было никакого змия. Это сами люди на потребу
себе выдумали, дабы свою же похоть и прелюбодеяния на змия переложить. Мол,
во всём сатана виноват. Ан нет, голубок, ежели сам чего деешь, то изволь и
сам же ответ перед Господом держать. – А батюшка иное бает, – засомневался Андрей. – Ему так положено. – Кем положено? – А вот об этом я гутарить не стану, – отрезал
Матвей. – Давай спать, князь. Однажды
ранним утром, едва лишь занялась заря, их разбудил шум на улице и крики: –
Держи его! Держи! Колом его! Колом! –
Гонят кого-то, – сказал проснувшийся от этих криков Матвей. – Мабуть, зверя
какого. В
этот момент в сенник вбежал весь взъерошенный Пяток и ошалело забегал по
сеннику. –
Робя, ратуйте! – взмолился он. – Зашибут ведь… –
Чёрт похотливый! – заругался на него Матвей, сразу поняв в чём дело. –
Говорил тебе… Окинул
взглядом сенник и увидел бочку,
приготовленную хозяином для замочки. –
Полезай, – показал Пятку. –
Не влезу, – засомневался тот. –
А мы тебя умнём, – усмехнулся Матвей. Пяток прыгнул в бочку, Матвей
затолкал его поглубже и прикрыл
висевшим на гвоздике решетом, а поверх положил соломы. И едва успел это сделать, как в сенник вбежали два мужика. У одного из
них в руке был увесистый кол. Матвей, зевая и потягиваясь, всем своим видом
изображая только что проснувшегося человека, пошёл им навстречу. –
Иде он? – спросил мужик с колом. –
Кто он? – непонимающе переспросил Матвей. –
Ты дурочку-то не валяй! – шагнул на него мужик, – не то… И
угрожающе поднял кол. –
Не балуй! – с угрозой в голосе остановил его Матвей. – А то ведь и мы так
могём. –
Ладно, Хныч, – остановил мужика с колом его приятель. – Пятка иде ваш? –
Пяток? Так он вроде бы не грудничок ужо, сам мал-мала ходит, – с явной
издёвкой в голосе спокойно ответил Матвей. –
Ну гляди, московит… – пригрозил ему названный Хнычем. – Мы ащё… Но
второй мужик потянул его за руку: –
Пошли, пошли отсель. Опосля разберёмся. И
они ушли. –
Что, кобель, добегался? – спросил Матвей Пятка. –
У-у… – глухо ответило из бочки. – Ушли? Матвей
снял солому с решетом с головы Пятка и хлопнул его по макушке: –
Давай вылазь. Тот
засопел, натужился, но так и остался в прежнем положении. –
Никак… – пожаловался он. – В плечах распёрло. –
Более тебя нигде не распёрло? – засмеялся Матвей. –
Робя, выньте меня, – взмолился Пяток. –
А надобно ли? – смеясь, спросил Матвей. – Может, его прямо и засолить в этой бочке, а? Как считаешь, Андрей
Константинович? –
Грех так шутковать, – донеслось из бочки. –
А по чужим жёнкам бегать не грех? –
Бес попутал – избой обознался… – жалостливо пояснил Пяток. И
добавил подкупающе: –
А у меня кусочек сальца есть… –
Сало? Это добро, – согласился Матвей. – Тогда вылазь. Вдвоём
они вытащили Пятка из бочки, но при
этом вся и без того едва державшаяся клёпка* рассыпалась. –
Всё, – сказал хозяин, узнав об утреннем происшествии и увидев свою сломанную
бочку, – теперича уходите. –
Да я её поправлю, – попытался умилостивить его Пяток, – новее новой станет. Но
хозяин был неумолим. Пришлось уходить. Вышли
ранним утром в сторону владимирской дороги. Во Владимире мещерских князей знали,
и Андрей надеялся на какую-нибудь помощь. Небо было
чистое, жгучее весеннее солнце, играя и переливаясь, огненным колесом
неторопливо выкатывалось из-за горизонта. Воздух был напоён той особенной,
чуть влажноватой свежестью, которая случается лишь по весне. С поля снег
сошёл, и оно от края и до края ярко зеленело умытыми вчерашним дождём
озимыми. А в небе уже висел жаворонок и пел свою песенку, оповещая всё
вокруг, что пришло тепло и пора просыпаться от зимней спячки. – Благодать! – сказал Пяток. Они шли по тропинке краем леса, направляясь к
основной дороге. – Благодать-то благодать, – ответил ему Матвей, –
да к этой благодати еще бы хлебушка подать. – Найдётся у меня три сухарика, – сказал Пяток. –
Ну и так не оголодаем: мережа – есть, лук со стрелами – есть,
чего-нибудь да добудем. Небольшую сетку Пяток украл где-то, а лук со
стрелами нашли на поле сражения. В первый день прошли всего вёрст пятнадцать, но
Андрей, не привычный к пешим
переходам, устал так, что буквально рухнул на постеленный лапник. А Матвей с
Пятком ещё пошли ловить рыбу и
поймали в небольшой речушке двух щук, заплывших сюда на икромёт. Сварили уху
и наелись до отвала. – А ты говорил, оголодаем, – поглаживая живот,
рассуждал Пяток, обращаясь к Матвею. Они втроём лежали на лапнике, укрывшись ветхой
рогожкой, выпрошенной у Забутки. Андрей спал, а Матвей с Пятком глядели в
небо, на котором одна за другой появлялись звезды. Солнце уже зашло, но от
нагретой за день земли ещё шло тепло, комары пока не вылетели, и лежать было
приятно. – Умаялся Андрей Кистатиныч, – сказал Пяток, с
сочувствием посмотрев на Андрея, лежавшего в серединке. – Князь, а поди ты,
такой же… – А что же по-твоему, ежели князь, то в нем
требуха другая? – усмехнулся Матвей. – Ну не другая, но всё же… Князь всё-таки. Проснулись на следующее утро, поёживаясь от
заревого холодка, согрелись у костра, доели остатки вчерашней до студня
застывшей ухи и пошли дальше. Иногда по дороге встречались постоялые дворы –
ямы, устроенные ещё татарами. Теперь половина из них была в запустении. Но за
деньги можно было достать и лошадей,
и пропитание, только вот денег ни у кого из троих не было, и потому приходилось попрошайничать. Это делал Пяток. Обычно в деревне подходил к какой-нибудь женщине и
заводил с ней разговор о житье-бытье.
При общении с женщинами голос у него делался мягким, доверительным, и,
видно, доставал он до каких-то струнок
сердобольных баб, потому как почти всегда Пятку чего-нибудь да давали. Одежонка на них, и без того не новая, от ночёвок в
лесу вовсе измызгалась, и они в ней
весьма походили на нищих. Андрей к
тому же прожёг у костра свой камзол и теперь в лаптях и в свалянной
серо-бурой шапке выглядел так по-нищенски убедительно, что в одной деревушке,
уже недалеко от Суздаля, какая-то молодица вынесла ему из избы кусок ржаного
хлеба. – На, – сказала она, глядя на него ясными, добрыми
глазами, – поешь. И положила ему в руку ломоть. Андрей, густо
покраснев, застыл, в растерянности глядя то на женщину, то на ломоть в своей
руке. – Бери, князь, бери, – подсказал ему Матвей. – Князь? – засмеялась женщина. – Тебя так кличут,
да? – Он всамделишный князь, – с гордостью заявил
подошедший Пяток. – Ну да уж… – с недоверчивой улыбкой глянула на
Андрея женщина. – Благодарствую, – сказал Андрей и поспешно
передал хлеб Пятку. Этот ломоть
будто обжёг ему руки: он, князь, вынужден брать подаяние! Время близилось к вечеру, и предусмотрительный
Матвей решил воспользоваться ситуацией. – А не найдётся ли, красна жёнка, у тебя местечка
для ночлега? – В избу я вас не пущу, – ответила женщина, – на
вас небось вошей полно, а в хлеву, ежели желаете, ложитесь. – Со скотиной что ли? – Какая там скотина, – махнула рукой женщина, –
давно всех порезали: то московиты идут, то галицкие… Вся скотина теперича в
отхожем месте. Устроились в хлеву на кучке соломы. Лежали, каждый
думая о своём. Пяток вспоминал родные места, Волгу, Матвей – жену и
ребятишек, а Андрей думал об Анастасии.
Но все их воспоминания прервал приход пьяного супруга хозяйки. – А хто тут князь? – икнув, спросил он. – Какой князь? Шутковали мы, – ответил Матвей. – А-а… – приглядываясь к лежащим, сказал мужик. –
Вот я и гутарю – князь в хлеву… Откедова чудо-юдо такое? Баба-дура, –
заключил он, икнул и ушёл. Ранним утром их разбудили чьи-то голоса. То и дело
бухала тяжёлая дверь в избе, слышалось ржание коней, топот копыт и тот особый
глухой шум, который происходит от движения большого войска. – Кажись, чьи-то полки идут, – сказал Матвей. –
Чего деять будем? Но никто не успел ответить – дверь в хлев
отворилась, и всё еще пьяный супруг хозяйки в сопровождении каких-то людей
появился в проёме. Уже светало. – Вон они, – пальцем показал он. – А ну выходь, – приказал выступивший вперёд человек с саблей. – Кто такие и куды путь
держите? – Странники мы, – сказал Матвей, – в стольный град
Володимир на богомолье добираемся. – Странник, говоришь? Чегой-то не похож ты на
странника, – приглядываясь, сказал человек. – А ну выходь, там разберёмся. А
кто у вас князем зовётся? – Да так, прозвание это, – сказал Матвей. И ему, скорее всего, поверили бы, но тут перед
взором Андрея вдруг всплыл тот давешний ломоть хлеба, который он покорно
взял. – Я – князь, – выходя вперёд, гордо заявил он, –
сын мещерского князя Константина Александровича. А теперь веди меня к своему
командиру, – уже почти приказал он. – Князь, говоришь? – усмехнулся человек с саблей.
– Ну пошли. – А эти люди со мной, – оглянувшись на Матвея с
Пятком, сказал Андрей, – и их не трогать. – Иди, иди, – слегка подтолкнул его человек с
саблей, – там разберутся, каков ты князь. Однако силу не применил – осторожничал. Андрея привели к большой избе, и все остановились
в ожидании, пока о нём доложат. Через некоторое время вышел слуга и сказал: – Ведите. Андрей вошёл в просторную комнату и остановился.
За столом на лавках сидело несколько человек. От печи шло тепло. Андрей
слегка поклонился. – Это ты – князь? – спросил его молодой красивый
человек в серебром вышитом камзоле, с сомнением поглядев на рваную одежду
Андрея. Глаза у
спросившего были голубые, яркие, а лицо удивительно чистое и белое. «Как у
девицы…» – подумал Андрей. – Да, я – князь, – ответил он, – сын мещерского
князя Константина Александровича. – Ты его знаешь? – спросил человек у другого,
сидевшего за столом, возрастом постарше. – С Константином Александровичем я знался, –
ответил тот, – а вот с сынами его… – А ты – муромский воевода, – неожиданно для
самого себя вспомнил Андрей, – и зовут тебя Григорием, а вот, – он замялся, –
по батюшке, не обессудь, запамятовал. – Батюшка у меня Иваном звался, – уже улыбаясь,
подсказал воевода. Тут начались расспросы, и Андрей рассказал всё без
утайки. – Выходит, супротив нас ратился, – укорил
Андрея молодой красивый человек,
оказавшийся Дмитрием по прозванию Красным, младшим сыном князя Юрия
Дмитриевича. – Рад был бы вовсе не ратиться, – ответил Андрей,
– да не получается. – Это так, – согласился Дмитрий, – это ты верно
сказал. Стёпка! – позвал он слугу. – Пущай князя обозрят, и порты ему
подбери. И когда уже Андрей, откланявшись, выходил,
неожиданно спросил: – Псалтирь читать знаешь? – Знаю, – кивнул Андрей. – А ну? – предложил Дмитрий. – Блажен муж, который не ходит на совет
нечестивых, – начал Андрей, – и не стоит на пути грешных, и не сидит в
собрании развратителей… – Но в законе Господа воля его, – продолжил
Дмитрий, – и о законе его размышляет он день и ночь. – И похвалил: – Молодца,
князь! Ты, как токо в себя придёшь, будь у меня без спроса. После этого положение всех троих резко
переменилось. Матвея с Пятком Андрей назвал своими слугами. Они помылись в
бане, пропарили одежду от вшей, а Андрею принесли новое платье, достойное
князя: порты, рубаху, камзол и сапоги. Правда, сапоги немного жали, но было
терпимо. Князь переоделся и почувствовал, как самоуважение возвращается к нему.
На следующий день его представили и старшему
брату Дмитрия Красного Дмитрию
Шемяке, который и командовал полками. Шемяка на молодого мещерского князя
особого внимания не обратил, а вот с Дмитрием Красным у Андрея образовалась
если и не дружба, то некая взаимная симпатия. Князь был ненамного старше
Андрея, отличался добротой и набожностью. Весь Псалтирь и многие другие
священные книги он знал наизусть. Андрею же вскоре пришлось признаться, что
кроме первого псалма, он мало что
помнит. – Учи, – говорил ему Дмитрий, – слова Господни –
слова благодатные, серебро, очищенное от праха в горниле, семь раз
переплавленное. Через два дня пришли в Суздаль, простояли три дня,
а потом пошли во Владимир, где и расположились. Уже было известно, что
Василий Васильевич сидит в Нижнем Новгороде, и всё было готово, чтобы идти
туда, но ждали указаний из Москвы от Юрия Дмитриевича. Во Владимире Андрей с Матвеем и Пятком
остановились в избе для прислуги на княжеском дворе. Как-то
ночью, выйдя во двор по нужде, Андрей увидел, что от дворца идут трое. Ночь
была светлая тёплая, полная луна желтоватым шариком висела в поднебесье,
освещая всё вокруг. Андрей уже оправился и хотел идти досыпать, как вдруг
обратил внимание, что один из троих почему-то в нижней рубахе и вроде бы похож
на князя Дмитрия Красного. « Куда они его ведут? – сразу мелькнула тревожная
мысль. – Не заговор ли какой?» Оружия
у него не было, но он пошёл навстречу идущим. И теперь увидел уже ясно – двое
в одежде идут по обе стороны князя
Дмитрия. – Стой! – загородил он им дорогу. – Тише, тише, – зашипели на него сопровождавшие
князя люди, в одном из которых Андрей узнал слугу Дмитрия. Ни на какой заговор это было не похоже. – Куда вы его ведёте? – недоумевая, спросил
Андрей. – Он спит, – ответил знакомый слуга, – не мешай,
князь, отойди. И только тут Андрей вспомнил, что вроде бы слышал
о какой-то странной болезни Красного. Дмитрий дошел до избы, постоял, а потом повернул и
пошёл назад. Глаза у него были открыты, и с виду он ничем не отличался от
человека, которому вдруг приспичило погулять ночью. Люди проводили его во
дворец, а потом один из них вышел. – Ты, князь, об том не говори никому, –
предупредил он. – Дмитрий Юрьевич не любит. – А пошто же вы его не побудили? – спросил Андрей. – Говорят, нельзя, помереть может. ГЛАВА 25 Никому в этом мире: ни простым смертным, ни
монархам, ни князьям, ни могущественным правителям обширных империй – не дано
знать будущего. Никто не ведает, почему, как и кем направляются события, от
которых подчас зависят жизни тысяч и миллионов людей. Не ведал о том и
Василий Васильевич, собираясь звать на помощь татар, которые неминуемо, как
скребок по сусеку, прошлись бы по всей Руси, в очередной раз обрекая русский
народ на нищету и разруху. Так же ничего не знал о будущем и Юрий Дмитриевич,
который помолившись на ночь с думой о завтрашнем дне, ложился спать 4 июня
1434 года. Сильный, настойчивый стук в дверь разбудил Василия
Юрьевича, ночевавшего у Зорьки. – Кто там? – встревоженно приподнялась она на
локте. – Я щас вам погрохаю! – угрожающе рыкнул в дверь
Василий. – Вставай, Василий Юрьевич, – узнал он голос
Фёдора Шлепогуба, – беда…Батюшка наш, Юрий Дмитриевич, кончается. – Как кончается? Чего ты мелешь, дурак? Василий в
одной исподней рубахе, подойдя к двери, отворил её. – Ну? – грозно спросил Шлепогуба. – Юрий Дмитриевич кончается, – повторил тот, –
тебя кличет. – Одеваться, – коротко приказал Василий. Слуга подал одежду и начал было помогать, но
Василий оттолкнул его: – Я – сам... – Чего же теперь, Васенька? – кутаясь в одеяло,
села в ложнице Зорька. – Молчи. Не до тебя, – торопился Василий. Но так и не успел. В Кремле, в опочивальне князя,
у ложницы скончавшегося уже Юрия Дмитриевича, толпился народ: два лекаря,
священники и группа галицких бояр. Перед Василием расступились, и он подошел
к покойному. Лицо отца было серо-белым, но каким-то особо чистым, словно
перед кончиной он тщательно умыл его, а выражение умиротворённое и даже
морщинки разгладились, будто
помолодел князь, навсегда избавившись от земных забот. – Как всё случилось? – спросил Василий у лекарей. – Да ведь почти во сне, – поёживаясь под его
взглядом, ответил один из них. – Когда прибежали, он токо сказал, чтобы за
тобой послали. И всё. – А это не зелье? – тихо спросил Василий. – Нет, князь. Мабуть, сердце зашлось. Юрия Дмитриевича похоронили в Москве в
Архангельском соборе. Так, почти ничего не успев сделать из намеченного,
неожиданно ушёл из жизни один из
немногих вдумчивых князей, который, сам же и начав борьбу за власть, затем
смог осознать всю пагубность этой борьбы и
дважды отказывался от неё.
Напоследок судьба, или еще кто-то или что-то, вручила ему бразды правления,
но лишь на два месяца будто в насмешку. И опять же никто не знает, почему
происходит так. Почему к власти очень часто приходят люди недалёкие, хотя
среди живущих в этой же стране,
полным-полно людей и умных, и умеющих заботиться о благе своих народов.
Говорят, что любая власть от Бога. Но – любая ли? Василий Юрьевич отправил людей к братьям во
Владимир с известием о печальном событии и о том, что теперь он волею
Господней садится на великий стол. Однако сразу же после похорон, ни в чём не
доверяя новому князю, коренные
московские бояре стали тайком
отъезжать из столицы. Несмотря на
это, Василий всё-таки принудил московскую знать присягнуть ему. А братьям
велено было идти к Нижнему Новгороду на Василия Васильевича. Но оба Дмитрия, помянув батюшку, стали думать, как
быть далее. Если
младший из трёх галицких братьев, Дмитрий
Красный, никогда и не помышлял о великом княжении, довольствуясь своим
уделом, то у князя Дмитрия Юрьевича Шемяки такие мысли порой возникали.
Иногда, размышляя о поступках великого князя Василия Васильевича или своего
отца, или старшего брата, Шемяка пытался представить, а как бы он сам
поступил в том или ином случае, будучи на их месте. И часто ему казалось, что
вот ежели бы он был великим князем, то давно бы сумел подчинить себе и Тверь,
и своевольный Великий Новгород, и на татар нашёл бы управу. Но тогда всё это
были пустые соблазны: слишком много претендентов на великое княжение стояло в
очереди перед ним. Теперь же, после
неожиданной кончины батюшки, положение вдруг переменилось, и очередь эта
заметно поубавилась и количественно, и качественно. Соперничать со своим
отцом Шемяке бы и в голову не пришло, но теперь, когда его не было, и
остались только двое «Васек», к которым он никакого уважения не испытывал,
приход к власти сделался возможным. Что, он хуже этого слюнтяя Василия
Васильевича или бешеного братца своего? Скоропостижная смерть отца даже
вызвала у него подозрение: а не он ли приложил тут руку? С него ведь
станется… – Он бает, что по Господней воле на стол сел, – сказал
Шемяка, – а сам в Господа верует ли? Может, он и батюшку… того… – Господь с тобой, Митя, разве это можно, –
перекрестился набожный Дмитрий. – Это тебе не можно и мне не можно, – возразил
Шемяка, – а ему всё можно. Без совета с нами себя великим князем объявил. А
по духовной деда нашего великий стол теперича за Василием Васильевичем должон
быть. Дмитрий Юрьевич Шемяка решил, что с Василием
Васильевичем ему будет гораздо легче договариваться, нежели со своим старшим
братом. А там, далее, как Бог даст – всякое может случиться… – И девку эту везде с собой таскает,– добавил он,
– смердку княгиней посадил. Вот попомни мои слова, опять все бояре и князья к
Василию переметнутся. И сызнова брань на Руси. А нам этого надобно? И если ещё были у братьев какие-то сомнения, то
неожиданно приехавший Иона их
полностью развеял. – Вам надобно бы замириться с Василием
Васильевичем, – подсказал Иона. – Негоже опять брань зачинать. Богобоязненный, послушный Господу Василий
Васильевич был, конечно же, более приемлем для иерархов православной церкви,
нежели непредсказуемый Василий Юрьевич. По благословению Ионы в Нижний Новгород было
отправлено послание, в котором галицкие братья признавали Василия Васильевича
великим князем и звали его присоединиться к ним. А в Москву брату послали
письмо, в котором среди прочего говорилось: «Господь не захотел, чтобы наш
батюшка был великим князем. А тебя мы и сами не хотим…» Василий Васильевич, получив послание от братьев, расплакался от радости, но тут же
и усомнился: не заманивают ли? Однако вскоре приехали люди от князя
Можайского с письмом, в котором Иван Андреевич винился перед великим князем,
и Василий Васильевич поверил. На следующий же день с остатками своей дружины
он выехал во Владимир, там соединился с галицкими, и в начале июля все они
сообща двинулись к Москве. Известие об этом застало Василия Юрьевича в
ложнице у Зорьки. – Щенки, – только и сказал он о братьях. И стал
одеваться. – Неужли на брата руку подымут? – с тревогой
спросила Зорька. Она в одной тонкой шёлковой рубахе подошла к нему,
обхватила руками, прижалась. – Погоди, – слегка отстранил её Василий, – мешаешь
ведь. – Васенька, голубчик, давай уедем, – не отставала
Зорька, – в Галич али ещё куда. Ведь тута жисти нет: все глядят, вынюхивают,
на улицу не выйдешь. На кой тебе эта Москва? – Уедем, уедем, – успокоил её Василий, – взавтра
же с утра. – Взаправду? – обрадовалась Зорька. – Давай собирайся. Зорька опустилась на колени и стала с усилием
надевать ему тугие сапоги. А Василий с нежностью гладил её рыжие кудряшки: – Рёбрышко ты моё… Июльское утро выдалось солнечным, тёплым. Грачи,
кружась, летали над своими гнёздами, устроенными за городской стеной на
высоченных тополях, стремительные стрижи и ласточки носились между церковными
куполами, на карнизах которых были
искусно прилеплены их гнёздышки, воробьи с чириканьем ныряли под стрехи изб к
своим детишкам. « А вот у меня ни семьи, ни гнёздышка...» – с тоской думал Василий Юрьевич, проезжая
по полупустынным московским улицам во главе конного отряда. Заслышав стук копыт, прохожие тут же прятались во
дворах, за избами и выглядывали оттуда, дожидаясь, когда проедут. В городе
все уже откуда-то знали о приближении войска Василия Васильевича и ждали
его. Какой-никакой, а это был свой,
московский, князь, пришлым же, галицким, не доверяли. « А и взаправду, может,
Зорьку послухать, – вспомнил Василий, – да уйти куда-нибудь и жить, ни о чём
не думая. Серебра на житьё хватит…» На Постельном крыльце Кремлёвского дворца в
ожидании приезда князя стояло несколько бояр. Стояли молча, смурные. Это были
самые близкие Василию Юрьевичу люди, для которых любая встреча с Василием
Васильевичем не могла предвещать ничего хорошего, разве лишь темницу вместо
петли на шее. Василий спешился у самого крыльца, поздоровался,
оглядел собравшихся. «Мало… как мало
осталось верных людей… А многие купцы, в предвидении брани и неурядиц, уже
отъехали из Москвы. И этот прохвост Иван Можайский тоже сбежал. Все они
гниды», – зло подумал он и о Можайском, и о других князьях, и о своих братьях
в том числе. Подозвал Фёдора Шлепогуба, сказал негромко: – Завтра с утра уходим. Казну всю забери и по
боярским усадьбам пройдись. Серебро нам нужно будет. Весь день отряды Шлепогуба ездили по городу, по
домам знати и купцов, отбирали всё ценное и грузили на телеги. Много добра
бояре спрятали или увезли заранее на свои дальние усадьбы, но много и
осталось. К вечеру Шлепогуб въехал на кремлёвский двор в богато украшенной
крытой коляске, сделанной по образцу немецких карет. – Во, Василий Юрьевич, чего сыскал! – похвалился
он. Василий понял, кивнул благосклонно: – Пригоже. На коляску вместо кучера посадили слугу и поехали
к избе Зорьки. Ещё на подъезде к ограде, окружавшей дом, Василий
почувствовал что-то неладное. А подъехав, понял, что положенной охраны нет и
ворота не заперты. Василий сам раздвинул створки, въехал во двор и,
насторожившись, остановился: по обе стороны посыпанной жёлтым песком дорожки
лежали два зарезанных воина из охраны. Василий перевёл взгляд на дом и…
обомлел: над ступеньками крыльца в своём любимом красном платье на верёвке
висела его Зорька. Не веря своим глазам, Василий спрыгнул с коня, бросился к
ней и приподнял, надеясь, что, может быть, жива ещё. Но тело уже почти
остыло. – Кто?! – свистящим шёпотом спросил он, страшными,
безумными глазами оглядывая своих
людей. Шлепогуб ножом перерезал верёвку и осторожно
опустил тело на снятый кем-то из воинов камзол. Рыжекудрая головка откинулась
набок, и в уголках губ была кровь. – Кто?! – повторил Василий. – Кто?! Найти! –
повернулся он к Шлепогубу. – Немедля! В доме не оказалось ни одного человека: ни слуг,
ни стряпух, ни ещё двоих из охраны – никого. Шлепогуб поездил по соседним
домам, но от него или хоронились, или божились, что ничего не видели и не
слышали. Зорьку Василий сам перенёс в опочивальню, в
которой ещё утром они были вместе, придвинул стол к образам и положил на него
тело. И сел рядом. И сидел в отупении, уставившись куда-то, но не вовне, а
внутрь себя. Потом будто очнулся, глянул на иконы, на неё и выдохнул: – Господи… Опять посмотрел на образа и спросил с надрывом: – Бог? Да есть ли ты?! И даже не испугался кощунства сказанного. Теперь
всё, кроме мести, ему сделалось безразлично, всё: и жизнь, и смерть, и ад… Ад
так ад, не всё ли едино? Утром следующего дня Василий Юрьевич, прихватив с
собой в качестве заложницы тёщу Василия Васильевича, уехал из Москвы. Гроб с
телом Зорьки положили в красивую
немецкую карету и везли, пока не отъехали подальше от Москвы. Здесь в
небольшом селе Василий велел позвать попа, который совершил заупокойную
службу, и Зорьку отнесли на местное кладбище, располагавшееся тут же, на
бугорке. День был ясный, тихий. На небе почти без движения
стояли редкие облачка, вороны сидели на кладбищенских вязах, внимательно
приглядываясь к тому, что делают люди, среди колючек терновника прыгали
какие-то птички, с крестьянского двора неподалеку поднимался ровный столбик
дыма. Василий первым бросил горсть земли на гроб Зорьки и стоял, ждал, когда закопают. Молодой чернявый поп
скороговоркой, словно торопился, читал положенные заупокойные молитвы, а
Василий слушал и чувствовал пустоту в груди, будто из его души, как ядрышко из ореховой скорлупы, вдруг
взяли и разом выщелочили всё её содержимое. ГЛАВА 26 – Да вот же он я, – уговаривал плачущую матушку
Андрей, обнимая её. Он только что вернулся в Городок и теперь стоял на
крыльце, окружённый выбежавшими из
дома родичами. Сразу же после смерти Юрия Дмитриевича Дмитрий Красный
отпустил Андрея с его спутниками. – Да как же, слух ведь был, что посекли всех
мещерских, – утирала слёзы матушка. – Ну будя, будя, – успокаивал жену Константин
Александрович, – жив, здоров, и ладно, чего мокроту разводить. И отстранив супругу, сам обнял сына. За ним
подошли и братья, и сёстры. Борис немного подрос, а Семён отрастил длинную
бороду хвостиком, и Андрей не преминул подёргать за неё. Обнимаясь с братьями, он всё зыркал на
соседний двор: не вышла ли случаем? А
может, ещё не приехала? Вскоре в княжеский дом пришёл воевода, потом –
отец Павел, а за ним и Скиня, но один,
без супруги. Начались расспросы и рассказы. Оказалось, что Хабулай с остатками воинов уже вернулся. Они
убегали вместе с великим князем, а потом ушли от него и повернули домой. А
где остальные – никто не знал: может, погибли, может, в полоне, а может, ещё
и плутают где-нибудь. По случаю возвращения княжича было устроено
пиршество. Все поднимали кубки за виновника торжества и за мир между
князьями. А воевода Хулый известил cобравшихся, что нынче
утром к нему приехал человек, который принёс весть радостную: Василий
галицкий из Москвы убёг, и великий князь Василий Васильевич вернулся в свой
стольный город. – И слава Богу, – сказал отец Павел. И опять выпили. Вскоре на Андрея перестали
обращать внимание, и он не удержался, спросил у сидевшего рядом Семёна: – А чего же супружницы Скининой не видать? – Да ведь она теперича никуда не выходит, –
ответил Семён. – Скиня её пуще глаз оберегает. – А пошто же так? – Слух
идёт, вроде бы дитё у неё будет. – Дитё?! – с удивлением посмотрел на брата Андрей.
– Как так? – А ты чё, не ведаешь что ли как? – усмехнувшись,
глянул на него Семён. Андрей сидел ошеломлённый этим известием: что-что,
но этого он никак не ожидал. Ему и в
голову такое не приходило. Когда Анастасию отправляли в монастырь, он знал,
зачем отправляют, но усмехался только: у этого Скини она третья жена, а детей
нету, значит, не бабы, а он сам в том
виноват. И вдруг… Он посмотрел на Скиню. Тот говорил что-то отцу
Павлу. Рожа от хмельного красная,
довольная, поросячьи глазки блестят. « Хряк», – с ненавистью подумал Андрей.
Сам налил себе полный кубок вина и выпил не отрываясь. Встал и пошёл на
улицу. Уже темнело, и моросил мелкий тёплый дождь. В её
окне света не было. Андрей постоял, а потом вернулся к пирующим, выпил ещё
кубок вина и, совсем опьянев, пошел к дворовым девкам искать утешения. Анастасия, узнав о возвращении княжича, очень
обрадовалась, что он жив и здоров, а то после разных страшных слухов о битве
с галицкими боязно за него было. И,
конечно, хотелось поглядеть – как он? Но муж
с собой её не взял, и она спокойно тому подчинилась. Теперь Анастасия
не чувствовала особого волнения при мысли об Андрее, но а вдруг при встрече
оно появится? Сейчас же этого вовсе не надобно, потому как всё должно быть
лишь на благо тому, кто живёт внутри неё. Мальчик али девочка? Скиня так
хочет сына. А ей всё равно – кто, главное – дитя. Её дитя! Как-то даже чудно.
И волнительно, и радостно… Когда она ещё в монастыре впервые почувствовала в
себе что-то необычное, то не придала
этому значения, не поверила. Но молиться начала усерднее, а о княжиче думать
стала меньше, и в душе образовалось некое успокоение. Потом её подташнивать
начало, чего отродясь никогда не бывало. Матушка игуменья сразу это
заприметила. Отвела в сторонку и спросила: – Ты это у меня с чего блевать надумала? А ну говори. – Может,
съела чего… – засомневалась Анастасия. –
Глупенькая, – сказала игуменья, – да
понесла ты. Радуйся, что Господь любит тебя, и молись, молись, молитвой, аки
огнём, выжигай из себя всё непотребное. И Анастасия после возвращения из монастыря
молилась не переставая. А монастырь запомнился: тихо там и благостно. И
думать о мирском особо некогда: то молитвы, то уроки разные по хозяйству, а
там, глядишь, и ко сну уже пора. А в миру суетно… И перед ним как-то неловко.
Однако всё-таки интересно было бы
глянуть на него. Просто так – как он? Слух идёт, что батюшка ему невесту подыскал. Теперь, верно,
оженится. На следующий день Анастасия, пользуясь советом
повивальной бабки, что, мол, надобно гулять, дабы не зажиреть, в сопровождении
служанки пошла на Оку. День был солнечный, жаркий. Бабы с мостков
полоскали бельё, неподалёку ребятишки играли в воде в догонялки, а на другой
стороне княжьи рыбаки тянули невод, и
слышно было, как они переругиваются между собой. Через водяные ворота с горы с телегой и бочкой
на ней спустился водовоз Гринька,
завёл лошадь в воду, сам тоже зашёл
поглубже, и, не обращая внимания на
намоченные порты, стал плескать себе в лицо прохладной водицей. А потом,
видно, и этого показалось ему мало – сунул голову в воду и побулькал в ней. – Утопнешь, – засмеялась молодая баба на мостках,
– с похмелья-то… – А энто ты свово мужика поучи, – огрызнулся
Гринька, стряхивая воду с тёмных курчавых волос. Анастасия
подошла к воде и, зачерпнув горстку, умылась. – День добрый, Анастасия Ивановна, – поздоровались
с ней женщины. – Добрый вам, – ответила Анастасия. И в этот момент увидела, как он на коне спускается
вниз. Подъехал, поздоровался и остановился вроде бы как напоить коня. Сам же искоса поглядывал на неё, в особенности
на заметный уже живот. А она вдруг
почувствовала себя беспричинно виноватой перед ним. Конь его напился и стал играться, копытом ударяя по воде.
Чувствуя, что сейчас он уедет, Анастасия подняла голову, взгляды их
встретились и тут же разбежались, потому как обоим теперь было неловко
глядеть друг в друга. – Но! – резко вздёрнул он узду, поворачивая коня,
и поскакал по берегу в сторону старого городка. Анастасии
сделалось так обидно, что впору было заплакать. Андрей же ехал и перед
ним стояли её глаза, сделавшиеся вдруг такими жалкими,
молящими… Едва ведь не плакала, бедная… « Господи, – подумал он, – да за что
же я виню-то её? Ведь, как говорит Господь, прощать надобно…» Но не очень-то
прощалось, хотя прощать, Андрей
понимал это, было совершенно нечего. После этого и он, и она стали избегать встреч друг
с другом. Однако в дом Скини каждый день ходила жена Семёна Софья, а
вернувшись, взахлёб рассказывала всем, что ребёночек у Анастасии уже
шевелиться начал и какое теперь
«пузецо» у неё образовалось, и что родит она, верно, по осени. Андрей
слушал и муторно становилось. «Уехать куда-нибудь, уехать», – с тоской думал он. Но куда уехать? А тут
ещё батюшка пристал с женитьбой: женись и женись, двух девиц на выбор
предложил. Но Андрей не хотел жениться. Всё вспоминал её глаза, там на
берегу, – жалкие такие. Но вспоминался и её живот, и зло брало, и обида – всё
вперемешку, и самому не понять было,
чего же он хочет. Теперь Андрей иногда ходил к Матвею и обычно
приносил что-нибудь вкусное его детишкам. У Матвея был сын Данька, годов
двенадцати, парнишка весьма занятный. С самого раннего детства он любил
рисовать. Возьмёт уголёк и на доске начертит что-нибудь: то зверушку
какую-нибудь, то дерево. И так похоже у него получалось, что Матвей
удивлялся: – И откель в тебе такое? И не обучался ведь... Лет в
восемь Данька перенял грамоту от
отца, перечитал все духовные книги,
которые нашлись в Городке, и уже
отваживался спорить со своим
учителем. Андрей, приезжая к Матвею,
иногда и сам участвовал в этих спорах и даже подначивал обоих, чтобы спор
этот случился. – Вот, говорят, чудо было, – начинал он, – намедни
поп Фёдор со старого городка сказывал, Анисья, что с Толстика, на реке
человека видала, божится, что по воде, аки посуху шёл. – Да у попов завсегда какие-нибудь чудеса, –
усмехался Матвей, – то икона вдруг заплачет, то ещё чего-нибудь
примыслят. Вон моя Авдотья старую
икону постным маслом протёрла, чтобы лик обновить, так к вечеру на ней тоже
слёзы выступили. Токмо какое же тут чудо – отпотела и всё. – А бабка Котя? – вмешивался Данька. – Она-то как?
Помирала ведь, а святой водицы испила и ожагла. – А кто тебе сказал, что она хворая была? –
морщился Матвей. – Опять же поп. – Батюшка
напраслину баять не станет. – Ну и батюшка твой тоже не святой. – Он самим Господом поставлен, – возражал Данька. – Ну да, съездил в Рязань к Ионе, заплатил, вот и
поставлен. Так они, случалось, долго спорили, а Андрей слушал
и удивлялся, как это могло получиться, что отец и сын как бы разной веры. Но
интересно было. Однажды он принёс
Даньке книгу о житии чудотворца
Леонтия, епископа из Ростова Великого, который крестил языческую чудь, за что
по наущению волхвов и убит был. Матвей лишь перелистал эту книгу и усмехнулся: мол, мало ли чего
напишут, а вот Данька так увлёкся жизнью
святителя, что заявил вдруг: – Я таким же стану. – Надысь баял заяц, что он бы волка побил, да
недосуг всё, – усмехнулся Матвей. За
близость с простолюдинами Константин Александрович выговаривал Андрею, что,
мол, негоже князю с всякими страдниками якшаться. – Они мне жисть спасли, – ответил ему однажды
Андрей, – и чем они хужее, ежели боярами не родились. Отец озадаченно посмотрел на него и головой
покачал: – Не то ты баешь. Не то. У энтого Матвея обучился,
а он – еретик. – Батюшка, помилуй, да он и худого слова о вере не
сказал, и сам верует. – Как так? – Не ведаю как, но верует. – Ну гляди… – не нашёлся что сказать Константин
Александрович. В сентябре
к Скине неожиданно приехали люди от великого князя с повелением, чтобы
Мещёра послала в Москву конный полк. По слухам намечался поход на Василия
галицкого. – Я поеду, – узнав об этом, тут же заявил Андрей. – Без тебя люди найдутся, – возразил Константин
Александрович. – Матушку-то в гроб не вгоняй. Давай женись, да сынов рожай.
Нечего шастать. – Нет, я поеду, – упёрся Андрей. Ему, как ножом по горлу, была мысль, что вот скоро
Анастасия родит, и все будут радоваться и говорить об этом, и придётся тоже
поддакивать и улыбаться, и изображать счастливое лицо при виде маленького скинёныша.
Нет уж! Пусть без него обойдутся. В конце концов, пользуясь тем, что заболел Хабулай
и заболел чем-то серьёзным, Андрею удалось уговорить отца, умаслить матушку,
и в середине сентября он во главе двухсотенного отряда выехал в Москву.
Полевые работы к тому времени уже почти все закончились, и Андрей взял с
собой в поход Матвея, назначив его десятником. ГЛАВА 27 Великий князь, вернувшись в Москву, первым делом пошел
в церковь и со слезами на глазах долго молился, благодаря Господа за своё
чудесное спасение. Теперь Василий окончательно уверился, что Господь помогает
ему. Иначе, как чудом, нельзя было объяснить ни неожиданную кончину Юрия
Дмитриевича, ни, тем более, совершенно невероятный отказ галицких признать
своего родного брата великим князем. Это было чудо! Истинное чудо! И от всего
этого вера Василия в Господа выросла и укрепилась настолько, что теперь не
только какого- либо, даже случайного, сомнения в истинности православия не могло возникнуть в его душе, но и любые
бездумные, и на первый взгляд невинные, присказки окружающих, наподобие:
«Бог-то Бог, да сам не будь плох»,
вызывали в нём едва сдерживаемое раздражение. Как это люди просто так,
походя, могут богохульствовать?! И зачем? Вскоре в Москву привезли из полона и матушку Софью
Витовтовну с Марьюшкой. Утряслось всё и с князем Иваном Можайским – Василий
Васильевич простил своего родича.
Дмитрию Шемяке был дан во владение Углич с Ржевом, а Дмитрию Красному
пожалован Бежецкий верх. Всё
уладилось, всё успокоилось, и было
бы вовсе хорошо и покойно на Руси,
если бы не Василий Юрьевич, который,
недолго пробыв в Кашине, ушёл в Великий Новгород, оттуда – в Кострому,
и здесь начал собирать новую рать. Благодаря украденной московской казне дело
у него спорилось, и к середине зимы он собрал уже значительное войско. В Москве
знали об этом. Надо было что-то предпринимать, и в конце декабря Василий
Васильевич лично выступил против своего двоюродного брата. Вместе с ним в
походе участвовал и брат Василия галицкого Дмитрий Красный, в полк которого
влился мещерский отряд во главе с
Андреем Константиновичем. Василий Юрьевич, узнав о движении московской рати,
пошёл навстречу. По докладам разведки московиты численностью превышали его
войско, но он всё-таки надеялся на
удачу. Накануне Василий проехал перед своими полками и объявил воинам, что в
случае победы вся добыча будет отдана в полное их распоряжение. Это его
заявление было встречено одобрительным гулом. Разношёрстное войско, за серебро набранное
Василием по разным местам, большей частью состояло из людей лихих, не
обременённых ни крестьянскими заботами, ни страхом перед карой Господней. Да
и сам Василий давно уже сомневался в вере. Теперь всё время, особенно перед
сном, вспоминал свою Зорьку, как она в красном платье висела над крыльцом, и
зубами скрежетал от бессилия изменить что-либо. И не понимал: за что её-то?
Ну ладно бы его наказал Бог, но её-то
за что? За что её-то?.. И не было ответа на этот вопрос: молчали иконы,
молчал и Бог. И Василий, иногда всё же заходя в храм и останавливаясь перед
образами, разглядывал лики на них уже не как нечто сверхъестественное и
таинственное, а просто как доски, на которых что-то нарисовано. Он уже не
просто сомневался, а не верил, и неверие это с каждым днём лишь усиливалось,
будто кто-то услужливый постоянно нашёптывал ему: «Нет ни Бога, ни дьявола…
никого нету! А есть вот эта жизнь, которая всё едино кончится, и вместе с ней
кончится всё. А что будет далее, если оно, это что-то, будет, то и хрен бы с
ним: как будет, так и будет. А Ваське надо отомстить. Это он, он виноват во
всех бедах: и в смерти отца, и в постоянных распрях, и в гибели Зорьки.
Месть, только месть!» И Василий Юрьевич представлял, как он поймает этого «гадёныша»
и повесит на первой попавшейся осине. 6 января на Крещение войска великого князя вышли к
речке Которосль у Великого села. Погода стояла морозная, встало солнышко, и
первозданная снежная целина заиграла, заискрилась под его лучами. Воеводы
великого князя, выбрав выгодную позицию на небольшой возвышенности,
расположили на ней войско и стояли в ожидании противника. Конному мещерскому
отряду под командованием Андрея велено было схорониться в лощинке и
находиться в засаде. Со стороны села Великого слышен был перезвон колоколов,
возвещавших о празднике. Василий Васильевич, в нетерпеливом волнении
ездил перед своими полками и ободрял
воинов: – Нынче Крещение Господне, други! Но галицкие
нехристи не блюдут святых праздников. Побьём супостатов! Господь с нами! Полки нестройно отвечали ему: – Побьём, княже! Непременно побьём! – Ты князь, мёду готовь! – добавил кто-то. Некоторые воины засмеялись, но смех был скупой, с
натугой. Все ждали, надеясь и
сомневаясь в непредсказуемом исходе для каждого из них предстоящей битвы.
Как-то Господь распорядится? Вскоре вдали на широком заснеженном пространстве
поймы Которосли, на горизонте,
появились какие-то тёмные мушки, которые двигались, приближаясь, и их
становилось всё больше и больше, и постепенно, по мере приближения, они из
мушек преобразовывались в конных и пеших людей, валом идущих на дожидающихся
их московских воинов. – Готовьсь! – прозвучала воеводская команда, и
эхом пошло далее: – Товьсь! Товьсь!.. – А их тоже знатно, – сказал Матвей Андрею
Константиновичу, приподнимаясь на стременах. – Да уж… – согласился Андрей. Он волновался, и конь, чувствуя это волнение,
ходил под ним. – Ты, Андрей Костатинович, наперёд всех-то скакать
бы поостерёгся, – сказал ему Матвей. – Это ты к чему? – нахмурился Андрей. – Да ведь командир командовать должон. – Ладно, – зыркнул на него Андрей своими тёмными
раскосыми глазами. – Молчи теперь. Галицкие полки подошли и остановились. И оба
войска стояли несколько минут друг перед другом в нерешительности, как бы
размышляя – начинать или не начинать. И надо ли начинать? А далёкий колокол в
храме села Великого всё звонил и звонил, возвещая всем православным о празднике Христовом. Но прозвучала команда: – Вперёд! Галицкие войска двинулись. С московской стороны
выступили лучники, сыпанули стрелами, копейщики пошли навстречу галицким, с
лязгом сшиблись, и пошла гулять
круговерть по чистому снежку спящей Которосли, окрашивая белое в
красное, ногами пешцев и копытами коней перемешивая всё это в одно непотребное
для человека кровавое месиво. Стоны, хрипы, крики, проклятья, лязг
клинков, треск ударов по кольчугам и
шлемам; всё слилось, заглушив звук колоколов на колокольне храма, и со
стороны незнающему человеку невозможно было
понять, кто с кем дерётся, а главное – за что дерётся? Московские войска начали теснить галичан. И тут в
ложбинку, где стояли мещеряки, прискакал воевода Фёдор Михайлович Челядня. – Какого хрена ты стоишь? – закричал он на Андрея.
– Вперёд! Давай, мещера! Давай, родимые! С татарским кличем «Урра-гша!» мещерская конница
вымахнула на бугор и лавиной покатилась на фланг галицкого войска. Услышав
татарский клич, галичане побежали. Андрей не
последовал совету Матвея, одним из первых врезался в ряды убегающего
противника и, догоняя, рубил направо
и налево отчаянно пытавшихся защититься людей. Воины вокруг с каким-то остервенением, зверея от вида брызжущей
во все стороны крови, били изо всех сил, порой почти от плеча и до пояса разрубая галицких бескольчужных пешцев. Многие
бросали оружие и стояли с поднятыми руками. Андрей догнал очередного
беглеца, в руках которого был бердыш и замахнулся уже ударить и… замер – на
него глянули удивительно знакомые
васильковые глаза. «Она!..» –
ёкнуло в нём, и Андрей не ударил. – Брось! – приказал он. Пешец, совсем молодой парень, ошалев от всего происходящего, непонимающе
глядел на него своими яркими глазами, но при этом зачем-то поднимал бердыш. – Брось, тебе говорю! – рыкнул Андрей и, видя, что
парень готов ударить, упреждая это, сам ударил его по руке, державшей оружие.
Пешец, выронив бердыш, схватился за эту руку. И с ужасом глядел на Андрея. – Я – ничего… я... помилуй… – видно, опомнившись,
залепетал он, пытаясь унять кровь. – Дурак! – бросил ему Андрей. Передал
парня подъехавшим воинам, которые уже начали собирать полон, и поскакал за
своими мещеряками, бросившимися в погоню за убегающим противником. – Ваську, Ваську догони! – кричал вслед ему
Челядня. Но конные воины, мещерские и московские, доскакали лишь до
неприятельских обозов и тут остановились, занявшись дележом добычи, торопясь
схватить что-нибудь получше и подороже. А Василий Юрьевич с остатками своих
людей ушёл. Сразу после битвы великий князь отстоял в храме села Великого литургию,
поблагодарил Господа за победу и на следующий день с утра отъехал из войска в
Москву, приказав своим воеводам догнать Василия Юрьевича и или полонить, или…
«как Господь решит». Два дня
полки стояли у места боя. Собирали оружие, хоронили убитых, своих и чужих. В
мещерском отряде погибло всего двое,
а раненых было человек десять. И среди этих раненых оказался сотник. Подумав, Андрей назначил вместо
раненого сотником Матвея. Последнее время он ещё больше сблизился с этим
простолюдином, и между ними установились весьма близкие к приятельским,
отношения. Прилюдно оба это не выказывали, Матвей вёл себя, как и подобает
вести с князем, но наедине они разговаривали друг с другом уже запросто. Несмотря на утверждения отца Павла, что Матвей
стригольник и еретик, ничего еретического Андрей в нём не замечал. Когда на
следующий день после битвы все пошли в церковь, то и Матвей ходил вместе со
всеми. Внутрь небольшого храма смогли попасть только знатные люди, бояре да
воеводы, а простой люд толпился на паперти и перед церковью. Местный
батюшка после службы вышел на улицу и
ходил среди воинов с крестом в руке, давая каждому поцеловать его и
приговаривая: – Помилуй Господь тя… Андрей видел, что и Матвей поцеловал крест, а
потом и сам перекрестился. Какой же он еретик? – А ты нынче крестился, – желая поговорить об
этом, вечером напомнил ему Андрей. Они вместе со вторым сотником, татарином Айдаром,
остановились на постой в селе Великом. И теперь, отужинав, лежали на лавках в
дымной, жарко натопленной избе. В расщепе бревна догорала смоляная лучина, а
на печи ворочались хозяева с детьми. – Да ведь я, князь, завсегда себя крестом осеняю,
– ответил Матвей. – Выходит, наш поп на тебя напраслину навёл? – не
отставал Андрей. – Да ведь люди, не знаючи, много чего бают. Пустит
кто-нибудь слух о человеке, что, мол, такой-сякой, и хоть знаешь, не таков он, ан поневоле
сумлеваться зачнёшь – а вдруг взаправду? – Значит, ты как все веруешь? – А как все веруют? – Ну как… – замялся Андрей. – Как обычно… как
батюшка велит. – А батюшка разве Господь? – по голосу
чувствовалось, улыбаясь, спросил Матвей. От дальнейших разговоров на эту тему он, как
обычно, уклонился. Часть
московского войска после битвы ушла в Москву вместе с великим князем,
а остальные, в том числе и мещеряки, пошли в погоню за Василием Юрьевичем.
Неизвестно было, куда он поедет, и потому на предполагаемых направлениях
ставили заставы. Но особенно поимкой галицкого князя никто не озабочивался.
Воеводы остановились на одной из застав у Вологды, разослали во все стороны
разведку, сами же гуляли и бражничали. А мещерский отряд во главе с Андреем
был отправлен Челядней на ростовскую дорогу, как наиболее вероятное место продвижения галицкого князя. Но Василий Юрьевич окольным путём обошёл
Ростов и остановился в Кашине,
отправив в Тверь к князю Борису Александровичу людей с просьбой о
помощи. Хитрый и умный Борис
Александрович, никоим образом не желавший усиления Москвы, послал в Кашин
триста воинов из своей дружины, оружие, одежду и провиант. Люди в полку Василия Юрьевича, начавшие
уже разбегаться кто куда, от этой помощи воспрянули, и князь из Кашина пошёл
в сторону Вологды. Тут как
раз случилось, что поймали человека,
который убежал из войска московитов. Будучи допрошен, он рассказал, где стоят
воеводы и сколько у них воинов. – Говоришь, воев у них не шибко? – спросил Василий
у человека. – Сотни две будет, мабуть, – ответил тот, – а остальные в розыск ушли, тебя, князь,
ищут. – Ищут, говоришь? – зло усмехнулся Василий. – Что
ж, коли ищут, то найдут. Слыхал? – повернулся к Фёдору Шлепогубу. – Слыхал, – понял тот. – Тогда чего стоишь? Ступай, людей подымай. Через два дня скрытного похода уже по-тёмному подошли к селу, в котором расположились
московиты. Бесшумно вырезали охрану и окружили дом с пирующими в нём
воеводами. Оконце в избе светилось, и
были слышны голоса. – Веселятся, – сказал Шлепогуб. И в ожидании приказа глянул на князя. – Сейчас и мы повеселимся, – усмехнулся Василий. Спешился и,
брезгливо обойдя убитого охранника, в луже крови лежавшего у ступенек,
взошёл на крыльцо, на котором уже стояли его воины. Один из них отворил перед
ним тяжёлую дверь, и Василий вместе с клубами морозного воздуха вошёл в избу. За столом, уставленным блюдами с закусками и
кувшинами с вином и медовухой, сидело несколько человек. – Вечер добрый, – с ласковой вкрадчивостью
поздоровался Василий Юрьевич. Андрей
Фёдорович Голтяев, дядя великой княгини,
выпучил на него и без того
крупные, навыкате глаза, узнал и стал медленно подниматься. Но тяжёлая рука
воина, уже вставшего сзади, осадила его. Все остальные, сидевшие за столом,
застыли в полупьяном отупении, не совсем ещё понимая происходящее. – Вы, кажись, меня искали? – усмехаясь, спросил
Василий. – Так вот он я! В избе установилась зловещая тишина, и в этой
тишине кто-то из бояр икнул. Этот «ик» взбесил Василия. – А ну встать! – рявкнул он. – Мразь московская! Воеводы, понукаемые воинами, встали. Василий взял
кувшин с вином, понюхал, усмехнулся: – Что же Васька вас такой дрянью поит? Связать, – приказал Шлепогубу. А когда пленных увели, сел за стол, ополоснул
вином кубок, налил медовухи и выпил. Всё
получилось, как он и задумал, но удовлетворения от пленения великокняжеских
воевод Василий Юрьевич не испытывал.
«Мелюзга рыбья, – думал он о полонённых, – Ваську, Ваську надобно изловить…» А перед мысленным взором вновь встала она в своём
любимом красном платье, она, его неповторимая светлая любовь, которая даже и
после смерти своей осталась для него единственной отдушиной в этой скотской
жизни. ГЛАВА 28 В мещерском отряде вскоре узнали о случившемся.
Постояли ещё два дня на своей заставе,
посовещались, и Андрей решил:
коль начальства более нет, то и стоять тут нечего. В феврале мещеряки по муромскому тракту
возвращались в свой Городок. В
полдень подошли к старому городку, и тут на высоком окском берегу
остановились. На ровном месте перед обрывистой кручей стояло несколько изб, судя по белым брёвнам выстроенных
недавно, а неподалёку вновь стучали топоры. Местные мужики во главе с
попом Фёдором ставили церковь. Увидев княжича, поснимали шапки,
согнулись в поклоне. – Ладно ли, Андрей Константинович, съездилось? –
подошёл к Андрею Фёдор. Совсем молоденький, небольшого роста, с куцеватой
русой бородёнкой, поп был в простецкой одежде, на лбу капельки пота: видно,
работал вместе со всеми. – Решил всё же? – не ответив, кивнул Андрей на
поднявшийся дубовый сруб. – Да ведь как же… – развёл руками Фёдор. – Приход
без храма аки сирота без матушки. – А величать как надумал? – поинтересовался
Андрей. – Илии Пророка храм будет, – Андрей
Константинович. Здесь прежде располагался древний городок Мещерьское, предтеча Городка, по преданию поставленный ещё
князем Юрием Долгоруким с сыном
Андреем. Незадолго до Куликовской битвы татары сожгли городок, и его
построили на новом месте, выше по
течению Оки на шестьсот сажен. На пожарище некоторое время была пустошь, но
постепенно это красивое и удобное для
обороны место вновь начало застраиваться. Андрей подъехал к самому обрыву. Яркий февральский
свет играл на чешуйчатом от солнышка насте, слепил глаза. С высокого, крутого
берега видно было далеко. Белое заснеженное пространство Оки и заливных лугов
простиралось до темнеющего вдали леса, а через обширный овраг, вырытый речкой
Бабенкой, на таком же высоком
берегу, над серой лентой деревянной стены со сторожевыми башенками виднелся
купол храма, избы вокруг, большой
княжеский дворец, а за ним – дом
Скини. «Родила уж
небось…» – подумал Андрей. Представил, как встретятся, как увидит Скинино
дитё, рождённое ею, и так муторно сделалось, что впору назад вернуться.
«Дмитрий Красный к себе звал…» – вспомнилось ему. Но тут же и зло взяло: «Ну
чего я в эту бабу, как свинья в пустое корыто, упёрся? Нету ведь там ничего. Нету! Али девок вокруг мало? И
батюшка собирался оженить… Ну теперича пущай и женит». Но всё же, проезжая мимо её дома, поглядел: а не
видать ли? И вроде бы кто-то смотрел в оконце из светёлки, но кто – не
разобрать было. А тут навстречу брат Семён выехал с Борисом. Русая, с
рыженцой, погустевшая борода у Семёна стала ещё длиннее. – Состриг бы маленько, – улыбнулся Андрей, обнимая
брата. – Господь дал, – ответил Семён, оглаживая бороду, – значит, так и надобно. – А он хотит,
чтобы, как у девок волосья, до пят достали, – вмешался Борис. – Но-но! – цыкнул на него Семён. – Мал ещё старшим
перечить. – А чё, Бориска, давай его побреем, – засмеялся
Андрей, обняв и младшего брата, – как литвина сделаем. – И ты туда же… – обиделся Семён. – Да будя тебе, – похлопал его по плечу Андрей. –
Как батюшка с матушкой, здоровы ли? – Слава Богу, токо ты, верно, более не про них
любопытствуешь, – подковырнул его Семён. Андрей промолчал. Так доехали до ворот. – Девку она родила, – наконец не выдержал Семён. – Девку? – переспросил Андрей. – Что ж, надо же
было кого-нибудь родить. Сказал как можно равнодушнее. А самому как-то даже легче стало, что она девочку
родила: парня – было бы хуже. Хотя почему хуже, и какое ему дело до чужих
детей? Родила – ну и родила, небось каждый день бабы рожают. Так
он думал, стараясь убедить себя в совершенном своём безразличии к
происходящему: и к самой Анастасии, и к её ребенку и к Скине, и ко всему, что
так или иначе было связано с этим. Весь день по приезду, ещё не видя её,
Андрей с усердием возводил стену отчуждения между собой и ею, и, как
показалось ему, вроде бы преуспел в этом. Однако
на следующий день, выйдя на крыльцо и
сладко потянувшись, сразу же
поглядел на соседний двор: не вышла ли? На вчерашнем застолье в честь его
возвращения он узнал, что Скиня в отъезде, и это обстоятельство показалось
ему весьма интересным. Хотя он и не знал, как этим можно будет воспользоваться,
да и надобно ли, но а вдруг что-нибудь да образуется. Было ближе к полудню. Подобревшее после зимней
стужи солнышко ласково поглаживало по лицу, и даже сквозь одежду уже ощутимо
согревало подставленную спину. С утра, правда, случился лёгкий морозец, но
было удивительно тихо, заиндевевшие
ветки берёзок, словно сказочные девичьи подвески, безмолвно свисали вниз, и, казалось, тронь их, зазвенят они
хрустальными бубенчиками. Анастасия
ещё вечером узнала о возвращении княжича. И с утра ходила по дому,
мельтешилась, вся в каком-то нездоровом возбуждении. То сходит к дочери
узнать, как она там в светлице с нянькой, то во двор выйдет и из-за угла дома
украдкой выглянет: не вышел ли? « Уймись,
уймись, – останавливала она себя, – грех великий… Терпи. Как батюшка
говорит – Господь терпел, и нам велел». И
она терпела почти до полудня, но, увидев в оконце, как он появился на
крыльце, не выдержала, сама, без прислуги, быстро оделась, спустилась во
двор как бы по делам, указывая
слугам, куда надобно переставить телегу, вышла на середину, показываясь ему. –
Анастасия Ивановна! – окликнул он,
тотчас подходя к забору. – День добрый! «Даже не растолстела после родов, –
подумал, – в этой тонкой, из хухоли, шубке такая… такая… смял бы, задушил в объятиях…» И сладко
сделалось внутри от желания того несбыточного, что постоянно грезилось по
ночам. –
Добрый день, Андрей Константинович, – ответила Анастасия, щурясь от яркого
солнышка. И,
помедлив, сомневаясь и оглядываясь, всё-таки подошла поближе, насколько позволяла
очищенная от снега площадка. Оба
стояли, избегая встретиться взглядами, однако исподтишка изучая друг друга.
«Какой большой стал, – думала Анастасия, – широкоплечий, сильный. Бородка вон выросла… Мягкая, верно,
щекотная…» И почувствовала, как от этой мысли томительно сжалось в груди. «Уходи, уходи… – шепнул ей внутренний голос. – Не заводи всё сызнова,
пропадёшь. Дитё у тебя теперь…» Но ослабевшие вдруг ноги не слушались. –
Говорят, дочка у тебя, – сказал он. –
Да… – коротко ответила она и тут же перевела разговор на другое: – Верно,
шибко ратились? Не ранетый ли, Андрей Константинович? –
Бог миловал. Он
глянул на неё, она – на него, взгляды их встретились, и всё прежнее вдруг
разом выплеснулось и захлестнуло обоих. –
Мне пора, – сказала она, испуганно отступая от него, глядя, как до белизны на пальцах сжались его
руки, обхватившие колья изгороди. «Уйдёт ведь сейчас…» – подумал Андрей. –
Настя, – едва слышно позвал он. Анастасия
остановилась. –
Вон оно ведь как… – сказал он будто жалуясь. – Как же теперича, а? –
Ты это, Андрей Константинович, об чём? – притворяясь непонимающей, спросила
Анастасия. –
Настенька, – с отчаянием прошептал он, – люба ты мне. Не могу я без тебя. Анастасия
застыла, затаив дыхание, сердце её сжалось:
так хотелось пожалеть его. Но она вспомнила о дочери и тотчас погасила
этот порыв в себе, сказала нарочито холодно: –
Не гоже, князь, так… грех это. –
Да какой же в том грех? – попытался возразить он. Но
она уже, торопясь, шла прочь от него. Андрей, проводив её взглядом, вконец
расстроенный пошёл домой. После
обеда он узнал, что у Матвея заболел сын Данька. Андрей взял у стряпух
медовых ржаных пряников и поехал навестить больного. Данька
лежал на родительской ложнице, по случаю болезни предоставленной ему, потому
как, мечась в жару, он уже несколько раз
скатывался с лавки и мог упасть и с печки. –
Чего с ним? – спросил Андрей у Матвея. –
В майну* провалился. Снежком присыпало вот и… Говорил ему, не ходи на реку,
рыбари весь лёд всковыряли. –
Ну пошто же ты так? – спросил Андрей, склоняясь над мальчиком. –
Андрей Константиныч… – глянул на него болезненно блестящими глазами Данька. –
Пряник хочешь? – предложил Андрей. – На меду. Сладкий, ужасть какой! –
Не, – едва слышно ответил Данька, – ничего не хотца. И
закрыл глаза, видно, утомился от разговора. Лицо красное, и на расстоянии
даже ощущается тепло от него. Жалко было парнишку. –Лекарь-то
был? – спросил Андрей. –
А чё лекарь, – пожал плечами Матвей, – известно дело, захолонул. Травами поим, мабуть,
оклемается. –
Нет, – сказал Андрей, – лекаря я тебе всё же пришлю. На
обратном пути, у дома Скини, Андрей увидел какой-то народ и движение.
Оказалось, что из Москвы вернулся сам боярин. Его кибитка на санных полозьях
только что подъехала к воротам, и Скиня высунулся из неё. Андрей, поздоровавшись, приостановился,
одновременно оглянувшись, – не вышла ли и она? Но Анастасии не было. –
Ладно ли доехали, Артём Васильевич? – обычным образом осведомился Андрей. –
Всё добро, княжич, – ответил Скиня. – Благодарствую. Но
лицо его было хмуро. И лишь вечером эта хмурость объяснилась. Оказалось, что
Скине велено было возвращаться в Москву. А уезжать с кормных мещерских мест
ох как не хотелось. В Мещёре наместник был величиной, главным лицом, и имел
корысть от многих доходов края, а в Москве он превращался в обыкновенного
захудалого боярина с небольшой усадьбой недалеко от Коломны. Весть
о скором отъезде Скининого семейства расстроила Андрея. «Теперь всё, –
обречённо думал он, – теперь уедет… И ведь не переменишь ничего, уедет и
всё…Уедет и всё, уедет и всё …» – подобно монотонному крику перепела
постоянно звучало в его голове, и Андрей никак не мог избавиться от этого. Утром
следующего дня он встретил лекаря Федула. –
Ну ты глядел его? – спросил, вспомнив о Даньке. –
Гляди-не гляди, князь, теперь уж как Бог даст, – развёл руками лекарь. А
Матвей не спал всю ночь, сидел на лавке возле сына. Данька был в
беспамятстве, дыхание хриплое, неровное, и Матвей по опыту знал, что это –
всё, конец. Так уже было однажды,
когда его первенец зачем-то зимней ночью вышел из избы, сумел отворить и
захлопнуть за собой тяжеленную дверь, а потом не дотянулся до дверной ручки.
И Бог знает, сколько времени стоял на морозе
и плакал, пока его не услыхали. Звали его Симка. Авдотья потом долго
винила Матвея за то, что тот не надставил порожек перед входом, а она ведь
просила. Через год была ещё девочка, маленькая совсем, грудничок. Та померла
от брюшной болезни. Жалко было обоих. Каждого в своё время помянули, сказали,
как водится, для собственного успокоения: «Бог дал – Бог взял», и постепенно
забылись оба, и сделались, как облачка в небе – вроде были, а вроде и не было
их. Но к тем двоим ещё не успела прикипеть душа так, как она прикипела к
Даньке. Перед
рассветом Матвей всё-таки вздремнул немного. Очнулся – темно ещё, послушал –
тихо. Сразу мысль – помер! Он сунул
дрожащую руку в ложницу, пощупал – слава Богу! горячий, дышит. –
Ты бы, отец, в церковь сходил, помолился, – неожиданно услышал Матвей голос
Авдотьи, которая, оказывается, сидела рядом. А
он её и не почуял. –
Поп-то в отъезде, – ответил он. Почему-то
ему не хотелось идти в церковь. «Что толку? – спрашивал он себя. – Молись-не
молись…» Какое-то странное упрямое отупение вдруг овладело им. –
А ты без попа, – настаивала Авдотья. –
Ну вот рассветёт… – нехотя согласился
он. К
полудню сделалось совершенно ясно, что Данька не выживет. Он лежал в ложнице,
безвольно раскинувшись, и даже не
пытался уже скинуть с себя лёгкое одеяльце, которым его прикрыла Авдотья. Она
сама сидела возле, опустив натруженные руки промеж колен, и время от времени
делала движение губами, будто жевала что-то. –
Надо бы в старый городок за попом
послать, – сказал Матвей. – Сам сходи в церковь. Сходи помолись,
Матвей, Христом Богом тебя прошу, переломи свою гордыню, – посмотрела на него
Авдотья. Нехорошо
посмотрела, обвиняюще, будто это он был виноват в случившемся. –
Да ведь церковь небось затворена. –
У попадьи ключ. О Господи... Матвей
ещё раз глянул на сына и покорно пошёл в церковь. К его удивлению, она
оказалась открытой. Кругом полумрак, лишь одинокий огонёк лампадки живым
светлячком теплится под образами. Матвей подошёл к лику Богородицы. –
Помоги, Пресвятая Матерь, смилуйся, – троекратно перекрестился он, подумал,
как лучше сказать, и добавил: – Зарок тебе даю, ежели вспоможешь, спасёшь
Даньку, то никаких сумлений в вере во мне более не будет. «Будто
скорьё на соль меняю… – подумал с раздражением на самого себя. – Не так надо
бы. Но как? Какими словами? Да и что может эта доска? Не Господь ведь… Не
смей! Не смей! – со страхом остановил он себя. – А вдруг взаправду, как поп
говорит…» Но чувствовал Матвей, что сомнений в нём больше, чем веры, и это
было нехорошо, очень нехорошо, потому как теперь надеяться больше было не на
кого. –
Господи! – в отчаянии вырвалось из груди Матвея. – Да за что его-то? Мальца
невинного!.. С
ощущением обречённости он повернулся и пошёл уже из храма, как вдруг кто-то
внутри него сказал будто: «Погоди, Матвеюшка…» Ласково так, словно женщина
говорила. «Я это сам сказал али сблазнилось?» – с недоумением спросил самого
себя Матвей. Однако остановился и осторожно, боясь увидеть что-нибудь
непонятное, посмотрел на лик Богородицы. Но ничего особенного в нём не было:
икона как икона. «От бессилия всякую небыль
придумываю», – решил Матвей и опять пошёл к выходу. «Да нет,
Матвеюшка, не придумка то», – как бы опять услышал он. И, дрогнув,
остановился. Стоял, боясь обернуться. Но посмотрел всё же. Темноватый до того
лик на иконе посветлел вдруг. Матвей почувствовал, как мурашки поползли по
его спине. Но такому явлению тут же нашлось и простое объяснение: солнышко,
переместившись по небу, как раз именно в этот момент проникло в церковное
оконце и осветило икону. «Так-то оно так, – с сомнением подумал Матвей, – всё
объяснимо вроде, но больно уж ко времени, нарочно будто…» –
Матушка, – прошептал он, подходя к иконе, – ежели ты тут, помоги. Спаси его. И
вроде бы уже явственно сам себе внутри ответил: «Ступай, выздоровеет он…» А
выходя из церкви, горько усмехнулся, убедившись теперь, что это, наверно,
всё-таки его желание говорит в нём и что не при чём тут Богородица. Ну а
вдруг? Так хотелось верить в это «вдруг». Вскоре
пришёл поп Фёдор со старого городка. Перекрестил всех, помолился и сел возле
ложницы с Данькой. Тот по-прежнему был в беспамятстве. –
Причастить бы его, батюшка, – сказала Авдотья, собирая на стол угощение. Фёдор
снизу вверх глянул на неё светлыми добрыми глазами и как бы даже улыбнулся чуть-чуть,
или это почудилось, потому как лицо у него всегда было улыбчивое. –
Да погоди, матушка, – ответил он, – мабуть, не помрёт он. Матвей
с удивлением и появившейся вдруг надеждой посмотрел на попа. –
А ты откель ведаешь? –
Да ничего я не ведаю, – ответил Фёдор. – Верить надобно. Помолчал
и добавил: –
Чудится так. Вишь, у него испарина на челе. –
Дай-то Бог. Тут
Авдотья позвала их к столу. Шёл Великий пост, но немного выпить не
возбранялось, и Матвей с батюшкой выпили браги и похлебали мурцовки с чесноком
и луком. –
Может, постным маслицем полить? – предложила Авдотья, ставя на стол пшённую
кашу, сваренную на воде. –
Полей маленько, – согласился Фёдор, – Господь простит. Перед кашей Матвей ещё выпил, а батюшка
отказался. Отец Фёдор в противоположность отцу Павлу, который держался
несколько в отдалении от простолюдинов, предпочитая знатное общество, был прост и доступен, и народ любил его.
Фёдор не чурался ходить по избам: посидит, поговорит со своими прихожанами о
разных житейских делах, кому-то по возможности поможет или просто помолится вместе с
сомневающимися, потому как много ещё было людей, которые хранили старых
идолов и, чего греха таить, иногда и поклонялись им. Фёдор пил хмельное
редко, преимущественно по праздникам, когда невозможно было отказаться от
угощений, и тогда случалось, что его вели домой к молодой попадье под руки, ибо был он телом не обширен и
хмелел скоро. Но и это обстоятельство нисколько не умаляло его значимости,
над ним даже не шутили, а наоборот, говорили с заботливой любовью и участием: « Батюшка-то наш захмелел
мал-мала…» Матвей
с Фёдором закончили трапезу, помолились и вдруг услышали: –
Пить… Авдотья
у печи сразу насторожилась, а потом,
опрокидывая какие-то горшки, бросилась к ложнице и застыла возле
выдохнув: –
Господи… Но
тут же засуетилась, забегала: –
Сейчас, мой родненький, сейчас. Матвей
с Фёдором подошли – Данька лежал с открытыми глазами. Авдотья стала поить его
квасом, беззвучные слёзы текли по её щекам, но это уже были слёзы радости. –
Тёплый… – тихо пожаловался Данька. –
Пей, родненький, пей, нельзя тебе студёного. –
Вот и сподобил Господь, – перекрестил
Фёдор Даньку и сам перекрестился. А
в это время из Скинина двора выезжала кибитка с Анастасией, нянькой с девочкой и служанкой в
сопровождении двух саней со скарбом и
несколькими конными охраны. Андрей, никак не ожидавший такого скорого отъезда
Анастасии, был у себя в комнате. –
А боярыня-то уезжает, – заглянул к нему младший брат. –
Как уезжает?! Скиня токо что у нас был. –
А он опосля поедет. Андрей
схватил шапку, выскочил во двор, но конь был в стойле, а подойти пешим
было неловко. И он стоял на крыльце,
глядя сквозь изгородь, как отъезжает её кибитка. Ворота за уехавшими
затворились, ещё некоторое время видны были последние сани, а потом и они
скрылись за деревьями. –
Всё, – вслух сказал Андрей и усмехнулся. И
подумал, что, может быть, это и к лучшему, потому как неизвестно, что было бы
далее, останься она. Хотя утешение это более походило на вкус редьки, помазанной мёдом. Он
постоял, подождал, сам не зная чего, а потом велел привести коня и поехал к
Матвею. Но вдруг неожиданно для самого себя проехал мимо нужной избы не станавливаясь, выехал за ворота и тут, решившись, пустил
коня галопом. Он не знал, что скажет, какую причину придумает, но невозможно
было, чтобы она вот так уехала, а он не увидел её. Совершенно невозможно… Андрей
догнал обоз как раз на той самой речке, где впервые встретился с ней. И
приостановился в сомнении – что сказать? Но так и не придумал. –
Артём Васильевич велел передать, чтобы вы сторожились, – сказал он высунувшейся из приоткрывшейся дверцы
кибитки Анастасии первое, что пришло в голову. И
добавил неуверенно: – Говорят, тати объявились… Она
глянула на него, поняла и кивнула. И незаметно, не поднимая руки, сделала
лёгкое движение ладошкой, явно прощаясь. –
Матушка боярыня, дитё застудится, – просяще напомнила нянька. И
дверца затворилась. –
Ежели чего – оборонимся, – заверил
Андрея начальник стражи. И
обоз последовал дальше. Андрей постоял, проводил его взглядом и, когда он скрылся за деревьями, поехал
назад, с грустью глядя на следы полозьев её кибитки. –
Молодцом! – похвалил Андрей, увидев живого Даньку. – А я тебе халвы привёз.
Хочешь? Татары из Ширэн прислали. Вспомнил
её в выхухолевой шубке, как видел только что, поглядел на Даньку, мордочка у
которого начинала уже постепенно наполняться живым светом, и с горечью, но
всё же улыбнулся этому свету. Вернувшись
домой, сразу пошёл к клеткам, где содержались охотничьи собаки и вместе с
ними, но в отдельной просторной
клетке, и его любимец Рыжий, тот самый щенок, которого ему подарила
Анастасия. Теперь это был огромный злобный пёс,
который признавал только Андрея и псаря Клима, кормившего его. –
Выпусти, – велел Андрей псарю. –
Андрей Костантиныч, измажет... – предупредил Клим. – Лапы грязные, гулял
токо. –
Ничего. Рыжий,
почуяв Андрея, уже скулил жалобно и тоненько, совсем несоответствующе для
такого огромного пса, и, казалось, что эти звуки исходят не из его клыкастой
пасти, а от какой-то другой, невидимой маленькой собачонки. Клим открыл
клетку, Рыжий бросился на Андрея, своей тяжестью повалил на снег и стал лизать
в лицо, в губы. –
Дурачок ты дурачок, – ласково приговаривая, гладил и трепал его густую с рыженцой шерсть Андрей. Рыжий успокоился, взял руку Андрея в свою
пасть, слегка, но на грани боли, сжал её зубами и держал так. Это было высшее
проявление ласки. –
Вот оно как, – приговаривая, гладил его Андрей, – как же мы теперь без неё
будем? Матвей, несмотря на данную им во время болезни сына клятву, так и не
утвердился в вере. Правда, теперь он исправно ходил в церковь, молился,
но особого усердия в молении у него
всё-таки не образовалось, и к попу, подмечая некоторые его человеческие
слабости, по-прежнему относился с недоверием. –
Да будя тебе, – увещевала его супруга, – батюшка тоже человек. –
В пост мясо жрал? – возражая, спрашивал Матвей, и тут же сам отвечал: –Жрал.
Какой же он поп? Он поставлен закон блюсти, а сам в беззаконии. Однако
в Господа Матвей всё-таки верил и в особенности полюбил Богородицу. –
Сам Господь поручил ей родить Спасителя, – говорил он супруге, не высказывая,
но внутренне ставя Богородицу вровень с Христом. А
однажды увидел, как совсем оправившийся от
болезни Данька прячет что-то под стреху. Суёт, а захоронка не лезет. –
Это чегой-то у тебя? – подошёл к нему. –
Так... – ответил Данька. А
в руке доска. –
Сызнова малевал чего-нибудь? – спросил Матвей. – А ну покажь. Взял
у сына доску, глянул и обомлел: на доске углем Богородица изображена. Точь в
точь, как в церкви, только без оклада. –
Это откель у тебя? – не поверил Матвей, что
сын нарисовал. –
Так... – пожал плечами Данька. – Я
сам... –
Это ты в храме видал? – не отставал Матвей. –
Не, это, когда я недужил, приблазнилось. – И чего же тебе приблазнилось? – с
трепетом в душе спросил Матвей, чувствуя, что мурашки страха, как тогда в
церкви, опять поползли по его спине. –
Дева эта... – замявшись, ответил Данька. –
Ну, а далее, далее, – заторопил его Матвей. –
Подошла, в белом вся, и мне молвила что-то, ласково так... –
А что, что молвила? –
Да не помню я, – пожал плечами Данька. – Сразу – помнил, а теперича
запамятовал. Через несколько дней Константин Александрович позвал Андрея и
объявил: –
Я тебе невесту присмотрел. –
Кто такая? – насторожился Андрей. –
А ты её не ведаешь, из муромских, боярина Савватия дочка. –
Да помилуй, батюшка, – взмолился Андрей, –
дай хотя бы поглядеть на неё.
И не гож я ещё, – попытался он превратить разговор в шутку. –
Молчать! – рявкнул на сына Константин Александрович. – К сенным девкам сигать
гож? Я покажу тебе – не гож! –
Батюшка... –
Молчать, я сказал! Ты у меня погутаришь. Ишь, повадился. – Да дай хотя бы поглядеть на неё. – Я уже глядел, – отрезал Константин
Александрович, – девка красная, в теле. Какого рожна тебе ещё надобно? И ушёл, оставив Андрея в совершенном расстройстве,
потому как женитьба сейчас в его планы никак не входила. Он даже подумывал,
как бы перебраться в Москву, к ней поближе. Не выходила Анастасия из головы,
никак не выходила. Однако пришлось жениться. Осенью отпраздновали
свадьбу, и только после венчания Андрей хорошенько разглядел свою суженую.
Звали её Христей. Была Христя темноглазой девицей, волосы тоже тёмные, в красноту отдают, личико миленькое, и
телом весьма неплоха – стройная, а
ножки махонькие, на ладошке уместятся.
Христя Андрею приглянулась, только вот уж шибко богобоязненная и
смирная: на ложницу по первому разу легли, он её обнимать, а она спрашивает: – А не грех ли нынче? – Да ты ж теперича жена моя! – удивился Андрей. –
И не пост ведь... А она
жалостливо так ему: – Всё равно – грех. Андрей не выдержал, расхохотался. Ну а потом всё
на лад пошло. И вроде бы спервоначалу хорошо жить стали, а вот
Анастасия всё-таки не забывалась. Всё сидела где-то в душе: то смирно, и
вроде бы не видать её, а то вдруг затрепещет, будто птица в клетке о
прутья забьётся, и так муторно
делается, что хоть волком вой. Христя к нему с лаской, а он морду воротит,
мол, притомился. Да тут ещё и
незадача приключилась: несколько месяцев прожили, а она всё пустая. Отец и то
спрашивать начал: «Пошто, – говорит, – внука мне не родишь?» А откель его
взять, ежели не получается? Вот года с два тому назад с сенной девкой Параськой сразу получилось, и пришлось даже грешить, снадобье у
знахаря доставать. И это обстоятельство также добавляло в душу Андрея толику
неприязни к нелюбимой супруге, делая его в общении с ней раздражительным и
грубым, хотя он и жалел её. Жалел за какую-то запредельную богобоязненность,
за рабскую смиренность, за жёсткое
следование всем церковным правилам, когда по средам или пятницам Христя
обязательно спросит у стряпухи о лакомстве: «А не на молоке ли?» И ежели на
молоке, то ни за что есть не станет, хотя до сладкого шибко охоча. ГЛАВА 29 После пленения великокняжеских воевод Василий
Юрьевич, предвидя неминуемое преследование со стороны Василия
Васильевича, направился подальше от
Москвы – в Заволочье. По пути его войско зашло в Вологду, пограбило город, но
далее, у Кубенского озера, дорогу Василию Юрьевичу преградил сын заозёрского
князя Дмитрия Васильевича Фёдор с дружиной, не пожелавший пропустить его
через свои земли. Василий Юрьевич разбил дружину князя Фёдора, пленил его
мать и сестру Софью, и из их вотчинного города Устье через Заволочье пошёл на Устюг. Был Великий пост, шла весна, день стал уже долгим,
приближалась Пасха. В Устюге великокняжескому воеводе Глебу Ивановичу
Оболенскому доложили о подходе
галицкого войска и о его численности. – Не выдюжим, – заключил Глеб Иванович на совете,
собранном по этому поводу. Устюжские
бояре сидели на лавках в унынии. – Порушит всё и добро отымет, – сказал один из
них. – А ежели затвориться? – предложил другой. – Весна, хлеба мало, – возразил Глеб Иванович,
– не высидим. Он хотел добавить «до подхода войск из Москвы», но
воздержался – не был уверен, что великий князь пошлёт войско для
вызволения их из осады. – Надобно его
в город по договору пустить, –
неожиданно предложил молчавший до того десятинник устюжского владыки
Иев Булатов. – А опосля как? – повернулся к Иеву Глеб Иванович.
– Великий князь за то нас по головке не погладит. – А мы ничего супротив великого князя деять и не
станем, – сказал Иев и пояснил: – На следующей седмице Великий день, а
опосля всенощной все ужо разговляться зачнут. По
разговению, ведомо, сон глыбокий, яко у ведмедя в берлоге. А вина и
браги мы не пожалеем. Как мыслишь, Глеб Иванович? – обратился он к воеводе. – Как ни мысли, а деять что-то надобно, –
перекрестился Оболенский. – С Богом.
Токо чтобы отсель ни одно слово не вылетело, – обратился он к собравшимся, –
и людей своих пущай каждый держит наготове, но до срока – ни-ни, дабы и мышка
не услыхала. Василий Юрьевич со своими людьми вошёл в Устюг
беспрепятственно и был принят местной знатью с почётом. – Чтой-то больно шибко лебезят, – заметил Фёдор
Шлепогуб, – как бы, князь, худа не приключилось. – Боятся вот и лебезят, – усмехнулся Василий. – Ты
вели своим людям поглядывать. А после Пасхи уйдём к Вятке. Вятчане были давними союзниками галичан, и в этот
раз Василий Юрьевич тоже рассчитывал
на их поддержку. Собрать новое войско и проучить этого литовского выкормыша!
И всё, всё ему напомнить. Пусть, как и она,
вспоминал Василий свою Зорьку, поболтается на верёвке. Он не знал,
решится ли на такое действие, но представить Ваську в петле или перед
повешением, когда тот по своему обыкновению
наверняка будет плакать и ползать на коленях, умоляя о пощаде, было
приятно. Это, вместе с выпитым хмельным, доставляло некоторое
удовлетворение, и не так уж тяжела становилась мысль о несостоявшемся великом княжении, и о нынешнем незавидном
положении, когда он, как медведь-шатун, бродит по лесам и болотам и нигде не
находит пристанища. Неделя до Пасхи прошла спокойно, местные бояре во
главе с Оболенским относились к пришельцам с уважением. Все воины Василия
Юрьевича были накормлены и напоены, и
размещены по тёплым избам. А Василий Юрьевич держал своё слово: его
люди никого не грабили и не насильничали. 17 апреля, сразу
после провозглашения в храме
устюжским владыкой «Христос воскресе!», начались разговения с
вином, брагой и медовухой, продолжившиеся и после заутрени. Местные бояре не жалели хмельного. Утром
Светлого дня все галичане уже были в изрядном подпитии: кто, захмелев, спал,
сморившись после Всенощной, а многие ещё продолжали праздновать. Василий
Юрьевич вместе с воеводой Оболенским и прочими устюжскими боярами сидел в
дворцовой трапезной за богато
накрытым столом. Все говорили
«Христос воскресе!», отвечали «воистину воскрес!», обнимались и
целовались друг с другом. Василий Юрьевич,
внутренне усмехаясь, обнялся и с Оболенским. И тут к нему подошёл Фёдор Шлепогуб. – Христос воскресе! – сказал он Василию. – Воистину воскрес! – ответил тот, удивившись, так как они по этому случаю
уже обнимались. Но Шлепогуб с настырностью обхватил его и,
ткнувшись носом возле уха, шепнул: – Крамола... Уходи. И, покачиваясь,
сел за стол. Василий глянул на
Оболенского, искоса наблюдавшего за ним,
на которого до того мало обращал внимания, а теперь вдруг увидел, что
он вовсе и не так уж пьян, как хотел казаться. «Мразь!» – мысленно выругался Василий. Встал и, не спеша, пошёл
из трапезной. В сенях увидел двух чужих воинов с оружием. – Тебя, князь, проводить? – спросил один из них. По говору
это был устюжанин. – Да, голубчик, проводи, – согласился Василий. А сам нащупал нож сзади на поясе, который всегда
был при нём. И когда воин заботливо взял его под руку, намереваясь вести куда-то,
всадил этот нож в шею провожатого.
Кровь брызнула ему в лицо, второй воин бросился к нему, но тут из трапезной
с криками и стуком опрокидываемых
лавок выскочил Шлепогуб с саблей в руке. – Уходи, князь! – крикнул он. И рубанул сзади по наступающему на Василия воину. – Уходи! – бросился он к входной двери. – На
крыльце – наши! Они выбежали на улицу. Там несколько воинов с
лошадьми ждали их. Василий с
Шлепогубом вскочили в сёдла и поскакали к городским воротам. – Где остальные? – на ходу спросил князь. – Кажись, ужо посекли многих, – ответил ему один
из воинов. Они
подскакали к воротам, но те оказались закрыты. А сзади со свистом и
гиканьем за ними уже гнались
устюжские воины. К счастью, подоспела небольшая группа галичан и
сдержала первый натиск преследующих. За это время ворота отворили. Князь Василий Юрьевич с Шлепогубом и
десятком воинов бросились наутёк. За
ними гналось человек пятьдесят. Беглецы подскакали к Сухоне и остановились.
Размякший от весеннего солнышка лёд на реке уже стронулся, кое-где льдины
наползли друг на друга, образовав торосы, местами проглядывала вода. – Сгинем...– со страхом сказал Шлепогуб. Но выбора не было. – Лови его! Лови! – услышал Василий сзади знакомый
голос. Обернулся и, увидев Оболенского, хлестнул коня.
Тот заржал, прыгнул вперёд и тут же провалился по брюхо. Василий успел
соскочить и побежал, как заяц сигая с льдины на льдину, то и дело
проваливаясь ногами в рыхлый лёд, но всё-таки успевал выскочить и продолжал
бежать, почти ничего не видя и не слыша вокруг, занятый лишь одной мыслью:
только бы совсем не провалиться, только бы не провалиться... Сбоку кто-то
закричал, прося о помощи, и голос вроде бы почудился Федькин, но смотреть
было некогда. И лишь выбравшись на
другой берег, Василий, задыхаясь от бега и напряжения, сел на снег и
огляделся. На противоположной стороне стояли устюжане, издевались, улюлюкали
и смеялись над ним, но выйти на лёд
никто из них не отважился. Ещё несколько галичан следом за князем перешли
Сухону, некоторые не совсем удачно – стояли мокрые. Шлепогуба с ними не было. – А где Федька? – спросил Василий. – Кто-нибудь
видал? – Утоп, кажись... – ответил один из воинов и
перекрестился: – Господи, прими душу его. Василий усмехнулся: с Федькиной душой да к
Господу? Нет, не к тому обратился христианин. Сердце его, особенно после
гибели Зорьки, совсем очерствело, но
Федьку жалко было: теперь ведь и довериться будет некому. Галичане отошли от Сухоны, в лесу разожгли костёр
и обсушились. Спаслось всего двенадцать человек. «Со мной – чёртова дюжина, – подумал Василий, – что же, начнём
с этой дюжины». Несмотря на случившееся, уныния в нём не было. Он уже не боялся ничего: ни Бога, ни
смерти, ни ада – ничего. Осталась одна цель – отомстить Ваське. А дальше? Дальше – как будет. И
теперь он знал, что делать: надобно идти за вятчанами. В конце весны Василий Юрьевич уже с вятскими воинами пошёл к Костроме. Великий
князь Василий Васильевич, узнав об этом, выступил ему навстречу. Противники
подошли к реке и встали каждый со своей стороны, разделённые водным
пространством. По реке ещё шёл лёд, начался разлив, и сблизиться для битвы не
представлялось никакой возможности. Великий князь подъехал к самой воде и остановился.
С шуршанием и скрежетом по реке плыли льдины, влекомые быстрым течением, тыкались
в берег, наползали друг на друга, образуя торосы. Дул северный ветер, было
пасмурно и зябко. «Может, это оно и к лучшему, – подумал Василий
Васильевич, разглядывая галицкое войско, – может, Господь и сотворил эту
препону, дабы уберечь нас от убивства». В это время на другой стороне к воде подъехала
группа всадников, и Василий Васильевич узнал в одном из них своего
двоюродного брата. Василий Юрьевич тоже разглядел великого князя. «Мразь!» –
подумал, стискивая челюсти, и рука его непроизвольно сжала рукоять сабли.
Московитов было явно больше, но он непременно тотчас пошёл бы в атаку, ежели
бы не разлив. Однако приходилось
терпеть и ждать. Несколько дней противники стояли друг против
друга. Наконец, по здравому
размышлению, каждый имея в голове своё, всё-таки заключили мир, по которому
Василий Васильевич дал Василию Юрьевичу в удел Дмитров. Великий князь
надеялся, что брат его всё же
одумается и успокоится, а Василий Юрьевич
рассчитывал, будучи в Дмитрове, пополнить свои запасы серебра и набрать ещё
воинов. Через месяц, дождавшись летнего пути, он покинул
Дмитров и пошёл на Кострому, с дороги послав великому князю размётные грамоты
с известием, что разрывает договор.
По пути к Костроме, в Ростове, Василий, несмотря на увещевания архиепископа Ефрема о том, что это великий грех,
отобрал у него церковную казну, сказав при этом богохульно: – Грех-то грех, да ведь моим воям жрать надобно, а
с тебя не убудет – ещё с людишек лыка
надерёшь. Василий прожил в Костроме до санного пути, набирая
людей в войско, а потом, зайдя ненадолго к младшему брату Дмитрию в родной
Галич, направился к Устюгу. Тот крик воеводы Оболенского на берегу Сухоны не
давал ему покоя: «Лови его! Лови!» Будто зайца... « Ну я тебе покажу «лови»,
– со злостью думал Василий Юрьевич. – Ты у меня выей саблю поймаешь!» 1 января 1436 года Василий Юрьевич подошёл к
Устюгу. Устюжане, узнав о подходе галичан, затворились. Все устюжские воеводы
и бояре понимали, что теперь пощады не будет, и готовились защищаться.
Отправили посыльных в Москву с просьбой о помощи, но помощь так и не пришла.
А по Москве поползли упорные слухи, что Дмитрий Красный хлебом и солью
встретил брата в Галиче и что якобы от Шемяки были люди в полках Василия
Юрьевича, и что все они заедино. Слухи эти пугали и Василия Васильевича, и
Софью Витовтовну, уже побывавшую в плену у галицких и потому ненавидевшую их
всех. – Ты Шемяке веришь? – спросила она сына. – Да как же, матушка, не верить, – в растерянности
пожал плечами Василий, – ведь это он нас от Васьки оберёг. – Нынче – вёдро, завтра – хмарь, – ответила Софья
Витовтовна, – я бы поостереглась. Великая княгиня заметно постарела: на верхней губе
образовались старушечьи морщины, углы рта обвисли, и без того светлые
глаза совсем выцвели и взгляд их
сделался ещё жёстче и повелительней. – Ну гляди, –
сжала губы Софья Витовтовна. На том разговор и закончился, но след свой у обоих оставил. Зимой 1436 года в Москву приехал Дмитрий Юрьевич
Шемяка звать великого князя на
свадьбу. Он обручился с заозёрской княжной Софьей, весной прошлого
года освобождённой устюжанами из полона Василия Юрьевича. О
приезде Шемяки великому князю
тотчас доложили, и сразу же и у него, и
особенно у Софьи Витовтовны возникло подозрение – а не заманивает ли? – Ты веришь ему? – опять спросила княгиня сына. И опять тот пожал плечами. Но после
непродолжительного размышления согласился с матушкой, что надёжнее пока
подержать Шемяку у себя, а тем временем выступить против Василия Юрьевича.
Далее же – как Бог даст. Шемяка остановился на своём московском подворье и,
немного отдохнув после дороги, стал уже собираться в Кремль, как вдруг
снаружи раздался какой-то шум, лязг оружия, и в сопровождении двух воинов в
комнату вошёл Иван Старков. – Именем
великого князя! – едва переступив порог, объявил он. – Мне велено ять тебя. И слегка наклонившись к сидевшему на лавке Шемяке,
добавил негромко: – Не обессудь, голубчик… Был Старков весьма неглупым человеком и понимал,
что обстоятельства могут и перемениться. – Что
содеялось, Иван Фёдорович? – удивился Дмитрий Юрьевич, не понимая
происходящего. Но Старков молча кивнул пришедшим с ним людям и
отвернулся. Воины подошли и схватили князя за руки. – Прочь! – попытался стряхнуть их с себя Дмитрий. – Но-но, князь, не балуй, – сказал один из воинов
и до боли стиснул Дмитрию руку. – За что? – удивлённо посмотрел Дмитрий на
Старкова. Но тот стоял спиной к нему и не обернулся. Вконец обескураженного Дмитрия Юрьевича заковали и отвезли в Коломну под надзор
всё того же Ивана Старкова. Простояв под городом два с лишним месяца, Василий
Юрьевич Устюг всё-таки взял. Воеводе Глебу Ивановичу самолично, как и хотел,
снёс саблей голову, Иева Булатова с причастными к заговору боярами повесил, а
своих пленённых воинов освободил. С Устюга Василий Юрьевич пошёл к Вологде. Весной
уже, по последнему льду, переправился через реку и остановился возле Нерехты. Тем временем весть о заточении Шемяки
дошла до Рузы и вызвала всеобщее возмущение. – Наш Дмитрий Юрьевич Ваське великий стол на ладошке поднёс, а он!.. – негодовали все в городе. Однако предпринимать что-либо не решались. Вскоре о пленении Шемяки стало известно и в стане
Василия Юрьевича. В Рузу были
немедленно посланы люди с призывом к
шемякинским боярам принять участие в войне против великого князя. Те
согласились, и в конце апреля дружина
Шемяки в пятьсот воинов во главе с воеводой Акинфом Волынским пошла на помощь
Василию Юрьевичу. Тем временем Василий Васильевич во главе своего
войска, дойдя до Ростова, остановился в княжеском дворце и заночевал в нём. Было начало мая, светало уже рано, и великий князь
проснулся вместе с рассветом. Открыл глаза, с недоумением посмотрел на незнакомые оконца, но тут же всё вспомнил
и сел в ложнице. Отыскав взглядом иконостас в углу, слез с высокой постели и,
опустившись на колени перед образами, стал молиться. На душе было неспокойно.
Вчера ему доложили, что шемякинский воевода Акинф Волынский с дружиной идёт к
Ваське на помощь и, наверно, дошёл уже. Отправляя Шемяку в Коломну, ни
Василий Васильевич, ни Софья Витовтовна вовсе не ожидали такого поворота событий.
Да и все московские воеводы и бояре рассчитывали на лёгкую победу, ибо сила
собралась немалая. Опять с великим князем был Иван Андреевич Можайский и
родной брат Василия Юрьевича Дмитрий Красный, а также недавно пришедший из
Литвы Иван Баба Друцкий с дружиной. Теперь же надо было думать, что делать
далее, ибо присоединение отряда из Рузы к вятским полкам Василия Юрьевича
силы обеих ратей выравнивало, и вовсе неясно было, кому достанется победа. Во дворце уже не топили, и Василию Васильевичу,
молившемуся в одной исподней рубахе, сделалось зябко. Он велел подавать
одеваться. А потом, в одиночестве сидя за утренней трапезой, всё думал о
предстоящей битве. Великому князю шёл двадцать второй год. На
его лице образовалась мягкая русая
бородка с усами, плечи раздались, а в движениях и голосе появилась
уверенность уже привыкшего властвовать человека. Однако у Василия Васильевича ещё часто возникали
и сомнения, и тогда для принятия какого-либо важного решения ему требовалась
помощь. Обычно эту помощь оказывала матушка Софья Витовтовна, но сейчас её
возле не было. « Верно ли мы сделали, появ
Шемяку? – сомневался Василий Васильевич. – А ежели он приходил с
чистым сердцем? И чего теперь делать?» Подумав, великий князь решил собрать
воевод для совета. Но тут ему доложили о приезде из Москвы дьяка Алексея
Полуектова. Его приезд обрадовал Василия Васильевича. Полуектов был человеком
учёным, и к его советам прислушивался не только сам Василий, но и
его матушка, и советы эти, если они исполнялись, как правило, всегда оказывались
верными. – От матушки нашей, княгини Софьи Витовтовны,
низкий тебе поклон, князь, – после
приветствия сказал Полуектов. Был он с узкой, клинышком, бородкой,
черноволосый, ликом тонок как латинянин, а тёмные глаза хитрющие, всегда
с прищуром, будто выискивают что-то. – Как там, в Москве-то? – спросил Василий
Васильевич. – Слава Богу, все в добром здравии. Матушка Марья
Ярославна о тебе, князь, шибко заботится: велела, чтобы ты ноги не застужал. – Эко как! – представив свою нежную супругу, заулыбался
Василий Васильевич. – Да отколь же в мае застуда? Вон на дворе теплынь какая.
Ну говори, а ещё чего велено передать? – А ещё матушка Софья Витовтовна сумлевается,
верно ли содеяли, что Шемяку яли. И Полуектов выжидающе посмотрел на Василия. А тот в
свою очередь вопросительно глянул на него. – Ну, а ты как мыслишь? – после некоторого
молчания спросил Василий Васильевич. – Твоя матушка, князь, думает, что Шемяку из
темницы надобно выпустить, но не насовсем, а чтобы был под присмотром, и о
том немедля тайно донести Волынскому. – А он поверит? – засомневался Василий Васильевич. – А ежели ему весточку от Шемяки передать… – Хитро, – задумался Василий. – Токо пока весточка
эта туда-сюда по дорогам гулять станет… – Да нет, князь, – остановил его Полуектов, – то
письмецо Шемякино у меня уже:
матушка-княгиня надоумила. – Вон оно что… – удивился, а от сознания того, что это не им
придумано, даже расстроился Василий Васильевич. «Ну пошто это мне-то в голову не пришло… – с ревностью
думал он. – Ведь так просто». Но тут же возникла мысль, что вместе с письмом
от Шемяки Волынскому можно ведь и
своё послать. И переманить Волынского! И он, довольный собой, сказал об этом
Полуектову. – Умно, князь! – восхищённо цокнул языком дьяк,
ожидавший этого очевидного предложения и ради удовлетворения княжеского
достоинства специально оставленного им невысказанным. – Весьма умно! А я вот
не додумался, – польстил он. А про себя подумал, что князь всё-таки с годами
умнеет и, даст Бог, совсем поумнеет. Сколько уже уговаривает он Василия
Васильевича послать в Ярославль
наместника, а князя
ярославского взять в Москву. Чего мешкать? Пора силой прибирать все
княжества, в кулак собирать православный народ – ведь просто так, за здорово
живёшь, своё никто не отдаст. – А у Васьки людей поболее нашего будет, – как бы
между прочим заметил вятский воевода Семён Жадовский. Он, князь Василий Юрьевич, Акинф Волынский и ещё
несколько воевод сидели за столом в курной избе одной из деревенек в
Ростовской земле. Печь в избе давно уже не топили, но копотный дух, въевшийся
в брёвна, щекотал в носу у Василия Юрьевича, и он то едва сдерживался, чтобы
не чихнуть, а то желал это сделать,
но никак не получалось. – Ну и что, что более? – спросил он с
раздражением. – Впервой что ли… – А ежели исхитриться, – осторожно предложил Жадовский. В это время Акинф Волынский сидел и сомневался: «А верно ли я дею? А вдруг
что-то не так? А вдруг это письмо подмётное? Что тогда?» Два дня тому назад
ему тайно доставили письмо от Шемяки и второе – от великого князя, в котором
тот предлагал во время битвы
переметнуться на его сторону и клятвенно обещал, что Шемяке будут возвращены
все его владения. И сам Шемяка писал о том же. – Ну говори, – глянул на Жадовского Василий
Юрьевич, – чего удумал? – Взять перемирие, – решительно сказал Жадовский,
– а самим ударить. – Обманкой? – задумался Василий Юрьевич. – А что, дело воевода бает, – поддержал Жадовского
Волынский, решившись наконец. И в этот момент Василий Юрьевич чихнул, сначала
один раз, потом – второй, третий, и все разы с превеликим удовольствием. – Так и быть, – сказал он, утираясь убрусом. –
Токмо надобно послать такого человека, которому Васька бы поверил. – А есть такой человек, – вмешался в разговор
другой вятский воевода по прозванию Дятел. – Вчерась чернец один пришёл, с
солеварни он. Монаху поверят. В стане
великого князя чернеца Александра Русана выслушали и на перемирие тотчас
согласились, потому как ещё раньше было получено сообщение от Волынского о
планах Василия Юрьевича. Галицких шпионов велено было не трогать – «пущай
глядят», а в соседние селения были отправлены большие отряды как бы для сбора
провианта. На самом деле они, пройдя несколько вёрст, скрытно возвратились и стали в засаде. 13 мая
1436 года галицкое войско приблизилось к стану великого князя и остановилось у речки Черех. Тем же днём разведка донесла Василию
Юрьевичу, что многие московиты отъехали на поиски провианта. – Верно ли доглядели? – волновался Василий
Юрьевич, расспрашивая лазутчиков. – Поехали на телегах и комонные, – подтвердили
разведчики. – Ну добро, –
немного успокоился Василий Юрьевич. Но на душе было тяжко. Где-то, то ли в груди, то
ли в животе, образовалось какое-то странное волнение, которое не давало
покоя. Василий Юрьевич послал ещё разведку, она вернулась уже на закате и
подтвердила, что большинство московитов разошлось, и в лагере великого князя
осталось совсем немного воинов. – Самое время ударить, – предложил Жадовский. – Погодим до первого света, – возразил Василий
Юрьевич, – пущай со сна разомлеют. Ступай, людей готовь. Вышел из шатра и долго стоял, глядел на закат за
лесом. Солнце уже спряталось за кромкой, но было ещё светло. С южной стороны
дул ласковый ветерок, образовавшийся со вчерашнего дня, и злое комарьё,
почуяв тепло, уже надоедливо пищало повсюду. Было тихо. И вдруг эту тишину
пронзило звонкое: «Трень! Трень!» А за ним – нежное: « Тюи, тюи...» Соловей! – узнал Василий Юрьевич и
вспомнил свою Зорьку, как она всегда радовалась пению этой невзрачной с виду
птахи. Соловей, произнеся первые
звуки, помолчал немного, будто определяя на верный ли лад настроился, и опять сказал скромное: «Тюи,
тюи...» Снова помолчал и вдруг залился чистой, прозрачной трелью, до звона в
ушах отчётливо выговаривая каждый звук своей неуёмной песни. « Где-то ведь
рядом совсем...» – подумал Василий Юрьевич, приглядываясь к зарослям сирени
неподалёку. Но певца видно не было. В это же
время его двоюродный брат Василий Васильевич, весь в напряжении, сидел на
стульчике возле походного шатра и ждал, когда ему доложат о движении войск
Василия Юрьевича. И тут тоже где-то в рощице пел соловей. И в этой же рощице
и за ней стояли в томительном ожидании затаившиеся полки московитов. Все
ждали команды. На исходе короткой майской ночи, когда заря едва
начала подсвечивать край небосвода, Василий Юрьевич проехал мимо своих
выстроившихся полков и скомандовал негромко: – С Богом! Масса вооружённых людей, конных и пеших, перетекла
холм и, наращивая ход, двинулось к лагерю московитов. – Идут, князь! – подскакал к Василию Васильевичу
Челядня. – Далёко? – уже сидя на коне, спросил князь. – Скоро видать будет. – Пора, – решил Василий Васильевич. Взял из рук слуги большой рог и сам протрубил,
созывая полки. И когда воины Василия Юрьевича навалились на немногочисленный
передовой полк великого князя, предвкушая лёгкую победу, неожиданно случилось
непредвиденное: перед ними, как домовой из подполья, вдруг возникла вся
московская рать. Войско Василия Юрьевича дрогнуло, но выстояло. – Не выдавай, братья! – призывал своих отчаянных
вятчан воевода Дятел, сражаясь в
передних рядах. – Надерём ухи московитам! – Вперёд! Вперёд! – подгонял Василий Юрьевич своих
воинов. Началась жестокая сеча, и, может быть, войско
Василия Юрьевича выстояло бы, но тут вдруг дружина Шемяки под командованием
Волынского развернулась и с налёта
ударила в тыл вятским полкам. Никак не ожидавшие такого поворота вятчане
дрогнули и побежали. – Измена, князь! Измена! – кричал Дятел, налево и
направо рубя саблей, отбиваясь от наседающих московитов. Но
какой-то воин сзади кинул аркан и
рывком сбросил воеводу из седла на землю. Войско
Василия Юрьевича было смято и рассеяно. Началась погоня. – Вон он! Вон он! – кричал Тоболин, указывая на
скачущего впереди Василия Юрьевича. – Стреляй в коня! – догоняя Тоболина, приказал Друцкий одному из своих воинов. Лучник пустил стрелу и попал в лошадиный круп. – По ногам, мать твою! По ногам! – заругался на
него Друцкий. Воин опять выстрелил и попал коню в ногу. Тот захромал, но понукаемый всадником
продолжал скакать, с каждым шагом
замедляя движение. Первым Василия Юрьевича догнал Тоболин. – Сдавайся, князь, – крикнул он. – А ты
возьми! – рявкнул Василий Юрьевич и, обернувшись, сделал выпад своей
длинной саблей. Тоболин едва увернулся. В этот момент на князя
набросили аркан, Василий Юрьевич
резким ударом перерубил ремень аркана. Однако тут же сразу несколько арканов
опутали его и стащили на землю. Но и лёжа он продолжал размахивать саблей, и
простые воины, видно, уважая княжеское достоинство, лишь суетились вокруг, не
отваживаясь на решительные действия. Спешившиеся Тоболин с Друцким, улучив
момент, насели на князя, схватили за руки и заломили их за спину. Но даже и в
этом положении Василий Юрьевич продолжал сопротивляться, и воеводы едва
удерживали его. – Чего вы встали? – прохрипел на своих воинов
Друцкий. – Да вяжите его, вяжите! И добавил
матерно. Наконец Василию Юрьевичу связали руки, и он,
обессилевший от борьбы, затих, лежал, тяжело дыша. Тоболин с Друцким подняли
его. – Что, Бориска, заработал свои сребреники? – зло
глянул Василий Юрьевич на Тоболина и презрительно усмехнулся. Посмотрел на незнакомого ему Друцкого: – А это что за гусь с тобой? Никакого страха на лице князя заметно не было. – Ежели ты, Василий Юрьевич, будешь лаяться, я
велю заткнуть тебе глотку, – предупредил его Тоболин. – Мразь! – бросил ему князь. Тоболин весь побелел от такого оскорбления, но
выполнить свою угрозу всё-таки поостерёгся: чёрт их знает этих братьев, как у
них далее всё обернётся. Василия Юрьевича привели к шатру великого князя,
но Василий Васильевич не пожелал говорить со своим братом. Он лишь издали
глянул на него и бросил Тоболину: – Заковать. Василия Юрьевича заковали в цепи и с
многочисленной охраной отправили в Москву. Следом за ним везли и пленников,
среди которых были двое ненавистных москвичам вятских воевод: Дятел и
Жадовский. При проезде через Переславль чернь потребовала выдать им
пленников. На растерзание толпы был отдан Жадовский, Дятла же прилюдно повесили в Москве. А о
судьбе Василия Юрьевича у Василия
Васильевича возникли расхождения с матушкой. – Надобно извести его, – сказала Софья Витовтовна
сыну, – раз и навсегда. – Душа человеку Господом дана, – засомневался богобоязненный Василий Васильевич, – какое
моё право лишать его?.. Да и брат он мне. – Хорош брат, – возразила княгиня, – хужее
татарина. Сына ей
убедить не удалось, и Василий Васильевич пошёл по уже знакомому для него и хорошо накатанному константинопольскими правителями пути, когда
Господом данную душу никто не трогает, однако свободы действия человек лишается навсегда. 21 мая 1436 года князь Василий Юрьевич по приказу
великого князя, двоюродного брата своего, был ослеплён и посажен в темницу.
После чего он получил прозвище Косой. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА 30 По устранению с политической арены князя Василия
Юрьевича на Руси установилось относительное затишье. Дмитрию Юрьевичу Шемяке
были возвращены все его прежние уделы, а Дмитрий Красный, однажды поклявшись
на кресте, никогда потом клятвы своей не нарушил и всегда был союзником
Василия Васильевича. Проблема появилась в религиозной сфере. После
смерти Фотия митрополитом Руси был
наречён рязанский епископ Иона, который и исполнял митрополичьи обязанности. Но
патриархом Иосифом II Иона утверждён не был.
Вместо него митрополитом «всея Руси»
в 1433 году назначили
Герасима, против которого выступала Москва. Поэтому в ведении Герасима
оказались лишь южные и некоторые западные земли с православным населением,
большей частью находившиеся под властью татар и Литвы. Однако в 1435 году
литовский князь Свидригайло якобы за измену сжёг на костре Герасима, и
митрополичье место освободилось, что
позволило Ионе в 1436 году поехать в
Константинополь уже для официального поставления на должность высшего иерарха
Руси. Но поездка оказалась неудачной: по прибытию в Константинополь Иона
узнал, что там уже избран митрополит на Русь. И этим выбранным оказался грек
Исидор, высокообразованный иерарх
греческой православной церкви, вместе с тем благосклонно относящийся к унии (союзу) между восточной и
западной церквями. К этому
времени усилилось давление турок на Константинополь: войска султана стояли
уже напротив города, на другой стороне Босфорского пролива, а казна
императора Византии Иоанна XIII Палеолога была пуста, и
необходимое количество воинов для защиты нанять было просто не на что. Русь
же вносила значительный вклад в патриаршую казну, и в любом случае
материальной пользы от митрополита
грека для Константинополя было
больше, нежели от русского. Но в основном греки надеялись на помощь Европы. Предполагалось, что в
случае унии православной церкви с католической, о чём должны были
договориться обе стороны на соборе в
Ферраре, созванном папой Евгением IV,
Константинополь получит весомую помощь от католиков. Исидор же как раз более
всего и подходил на роль представителя Руси, потому что являлся сторонником
унии. Однако и среди самих католиков не было единства. Ещё в 1431 году папой
Мартином V в Базеле был уже созван собор, который поддерживался большинством монархов, и продолжал работу вопреки воле нового папы Евгения IV. В
1433 году по просьбе императора Иоанна Палеолога Исидор ездил в Базель с
попыткой договориться о переносе собора в Феррару. Иона вместе с митрополитом Исидором вернулся в Москву
весной 1437 года на Светлой неделе. В город въезжали тихо и скромно: ни встречающих,
ни скоплений народа, ни звона колоколов, хотя Иона ещё загодя послал людей к
великому князю, чтобы упредить его о прибытии нового митрополита. Сам Иона,
несмотря на ласки и извинения патриарха Иосифа, был уязвлён отказом ему в
митрополичьем месте, но за долгую дорогу с этим успел смириться и положился
на волю Господа. К тому же новый митрополит произвёл на него сильное
впечатление. Исидор говорил на многих языках, в том числе и на русском, и
дорогой, беседуя с ним, Иона поражался обширным знаниям этого человека. Не
было ни одного вопроса, которого бы Исидор не знал, и Иона зачастую
чувствовал себя перед ним как ученик перед учителем. Однако когда речь
заходила о душе, о вере православной, ощущалась в словах Исидора какая-то
корябинка, как бы заусенчик на ноготке, который, ежели гладить в одну
сторону, то вроде бы и не мешает, а вот ежели в другую – то царапает. А что
царапает – не понять. Митрополит смотрел в маленькое оконце кареты на
лица русских и думал о том, что,
может быть, Господь поможет ему направить этот странный, полудикий народ на
путь истинный, путь к вере единой и неделимой. Ещё будучи на Базельском
соборе, Исидор убедился, что все споры об обрядовых сторонах веры есть не что
иное, как стремление двух церквей сохранить или расширить свои владения, и
что к истинной вере это не имеет никакого отношения. « Господь ведь един для
всех христиан, – думал он, – и разве суть веры заключается в выяснении, что
правильнее вкушать при обряде причастия: опресноки или квасной хлеб? Или спор
о чистилище? Или как объяснять исхождение Святого духа – только от Отца или
от Отца и Сына? Какое отношение к истинной вере имеют все эти наши мирские
споры?» Слушая диспуты обо всём этом,
Исидор задал себе тот же вопрос и тотчас ответил: « Никакого». И теперь,
глядя на русичей за оконцем, он опять
вспомнил ту же мысль и опять ответил себе: «Никакого». А потому надо
действовать, как ему заповедано. Исидор искренне верил, что в том и есть его
предназначение. Перед приездом митрополита у Василия Васильевича
состоялся разговор с матушкой. Софья Витовтовна, узнав о скором прибытии
Исидора, сама пошла в покои сына. Тот
в это время как раз совещался с Андреем Голтяевым и дьяком Полуектовым по
поводу предстоящей встречи митрополита. – Отвезли стоко серебра... – по бумагам считал
дьяк Полуектов, называя денежные суммы, отправленные в Константинополь с
Ионой. – А получили дулю, – вставил Голтяев. И тут вошла Софья Витовтовна. – Они и живы
токмо с нашего серебра, – заметила она, сразу поняв суть беседы. – Патриарх
от Господа... – осторожно возразил Василий Васильевич. – Патриарх тоже человек, – глянула на сына Софья
Витовтовна. – Вы пока ступайте, – рукой показал Василий
Васильевич Голтяеву и дьяку, не желая, чтобы они слышали его разговор с
матушкой. Те, поклонившись, поспешно вышли. Все бояре
побаивались Софьи Витовтовны, зная, что великий князь часто принимает решения
по её подсказке. Вот и теперь, посоветовавшись с матушкой, Василий Васильевич
велел никаких особых почестей новому митрополиту не оказывать. Карету Исидора остановили саженях в тридцати от
Красного крыльца, и он, в сопровождении мальчиков-служек и священников,
следовавших за ним, вынужден был пешим пройти это расстояние. И на крыльце вместо великого князя стояли
два боярина, в годах уже. «Отместка за непоставление Ионы, – понял Исидор и
внутренне усмехнулся: – Глупо. Но и
хорошо, потому как это действие людей весьма бесхитростных». Бояре
провели его в палату, в которой на возвышении в тронном кресле сидел
великий князь, а десятка полтора
князей и бояр разместились на лавках у стены. – Милостью Божьей митрополит всея Руси Исидор!
– торжественно объявил распорядитель
приёмов. Василий Васильевич, не вставая, сделал лёгкое движение головой, которое могло
означать и поклон, и просто принятие к сведению сказанного. Исидор
остановился посреди залы, разглядывая князя.
Оценил мельком: «Совсем юный ещё...» А Василий Васильевич, тоже
поглядев на митрополита, подумал, что человек этот не прост: глаза как у
дьяка Полуектова и ликом такой же, только нос побольше, и клювом, как у
вороны. Исидор широким жестом перекрестил всех находившихся в палате и
произнёс по-русски, но с заметными искажениями: – Его святейшество милостью Господней Вселенский патриарх всех православных
народов, велел мне, рабу своему, вручить тебе, великий князь, грамоты. Голос у него был слегка глуховат, но как-то
по-особому проникновенен и убедителен. Исидор подошёл и
подал Василию Васильевичу бумаги. Тот взял их и передал Полуектову.
Всё это начинало походить на обычный приём послов, что было совсем не по
сердцу глубоко верующему Василию Васильевичу. И он, зная, что матушка с
супругой следят за происходящим из тайной комнаты, всё-таки встал, подошёл к митрополиту и, когда тот
благословил его, приложился к руке грека. Однако исполнено это было лишь ради
успокоения собственной души. В первый день никакой любви между великим князем и митрополитом так и не
образовалось. Но великой княгине, выросшей в Литве, Исидор приглянулся. В нём
за версту чувствовались европейский лоск и образованность, чего так
недоставало всем русским боярам. На следующий день в Успенском соборе состоялась
служба, которую вёл новый митрополит. Вёл умеючи, со всеми полагающимися
молитвами, упомянув всех русских святых, что весьма понравилось и боярам, и
епископам, внимательно слушавшим митрополита. Вскоре после этого Исидор был
зван в Кремль, где состоялась первая ознакомительная беседа митрополита с великим князем и Софьей
Витовтовной. – Так случилось, – объяснял Исидор Василию
Васильевичу, – что посланный тобой епископ Иона прибыл в Константинополь уже
после решения нашего патриарха. Слово «нашего»
митрополит выделил особой выразительностью голоса и при этом глянул на
князя, а потом на Софью Витовтовну. Отметил: «Набелена, нарумянена, однако
годы уже не скроешь – старуха. Но по взгляду видно – не дура и властная.
Пожалуй, она и правит сыном». – Всё совершается по воле Господней, – продолжил
Исидор, – все мы люди грешные и не ведаем, что правильно, а что лишь кажется
нам правильным, но на самом деле
исходит от лукавого. Да простит
Господь упоминание скверны
этой. И мне тоже неведомо, как было бы правильнее, но Господь решил, и я с
великой благодарностью покоряюсь воле его, сожалея о трудах и хлопотах
досточтимого Ионы, и всем сердцем, государь, понимаю и твоё расстройство от
несовпадения с желаемым. Но заверяю, что приложу все силы свои и старание к
утверждению веры православной на благо святой Руси и народа её. Говорил Исидор гладко, ровно, будто по бумажке
читал, и слова его были убедительны. После этой встречи состоялись и последующие, и
вскоре великий князь и Софья Витовтовна не только уже внешне, но и внутренне
согласились с нахождением грека Исидора на русской митрополичьей кафедре.
Вслед за ними признали митрополита и все русские архиереи. Больше месяца Исидор, вникая в дела своей
митрополии, не заводил никаких разговоров о предстоящем соборе в Ферраре.
Впервые сказал он об этом на застолье в честь праздника Святой Троицы. О
соборе Василий Васильевич и раньше слышал от Ионы, но как-то не придавал
этому особого значения, подумав, что
латиняне спокон веков что-нибудь да замышляют против православия. Ну и пущай
замышляют: Русь как стояла на вере своей, так и стоять будет. И никакому папе
не сдвинуть её! Поэтому слова митрополита о том, что ему, Исидору, придётся
ехать в Италию, Василия Васильевича удивили. – Зачем? – спросил он. Митрополит сидел справа, рядом. Вина он почти не
пил и был трезв, а Василий Васильевич уже захмелел немного, однако сообщение митрополита заставило его
насторожиться. – Это будет очень важный собор, – сказал Исидор. –
Возможно, на нём решится судьба всех христиан. Господь наш, Иисус Христос,
заповедал нам любовь и прощение, и
грех великий на наши головы, что две общины
веры христианской до сих пор разделены частным неустроением. Василий Васильевич благоразумно разговор этот далее продолжать не стал, решив
выяснить все подробности у Полуектова, который был знатоком в таких делах. А
Исидор, мельком глянув на князя, подумал, что юнец этот и соображает уже
кое-что, и потому надо быть осторожным. Даст Господь, империя будет спасена и наконец-то
наступит христианское единение. – Ты вот поведай мне обо всём, – вечером пытал Василий Васильевич дьяка
Полуектова, – что за собор? Зачем? И пошто нам надобно на него ехать? – Дело в том, князь, что турки вот-вот возьмут
Царьград... – начал Полуектов. – Да Господь с тобой, – перекрестился Василий
Васильевич, – что ты такое баешь? – Прости, князь, но так оно и есть. У императора
Иоанна ни войска нет, ни денег, вот он и идёт на поклон к латинам. И дальше дьяк в подробностях рассказал обо всём
Василию Васильевичу. – Так что ты посоветуешь? – внимательно выслушав,
спросил князь. – Пущай едет или?.. – На то, Василий Васильевич, твоя воля, – попытался увильнуть Полуектов. – Нет, ты уж сказывай, – настоял князь. – Ежели он и взаправду думает так, как бает, то
что ж, худа от того не будет. Но токмо сдаётся мне, княже, что не
договаривает митрополит. Не просто так
он на собор в Базель ездил и к
папе приятственность обнаружил. После этого разговора у Василия Васильевича опять
возникло недоверие к Исидору. Однако тот, начав с великой княгини, которая,
несмотря на разные негативные толки, всё-таки благоволила ему, сумел переубедить и её, и великого князя,
а ради полного доверия к себе Исидор поклялся на кресте, что всегда с
твёрдостью будет отстаивать основы православия и не пойдёт ни на какие
уступки католикам. В июле месяце митрополит вызвал в Москву
архиепископа Великого Новгорода Евфимия. Зная о том, что этот епископ
оказался единственным русским иерархом, признавшим митрополита Герасима, который
втайне был сторонником унии с латинянами, Исидор надеялся заполучить в лице Евфимия верного
союзника, а также заручиться и финансовой поддержкой. Купечество Великого
Новгорода весьма благосклонно относилось к унии с католиками, рассчитывая на
выгоду от более широких и доверительных связей с Европой. И Исидору удалось договориться с архиепископом Евфимием о передаче части
доходов новгородского владыки под начало митрополии. Василий Васильевич, уже смирившийся с поездкой
митрополита на собор, велел выделить
из казны необходимые средства, причём
средства немалые, и для поддержки Константинопольской патриархии, и ради
возвышения Руси, дабы все в Европе знали о богатстве и величии её. Серебро и
подарки погрузили на телеги, влекомые двумястами лошадьми, и 8 сентября 1437
года Исидор в сопровождении ста человек отправился в дальний путь в Феррару.
А по Руси пошёл слух, что митрополит едет обращать заблудившихся латинян в
истинную православную веру. Однажды пущенный слух этот получил широкое
распространение, и Исидор был с почётом встречен и в Великом Новгороде, и в
Пскове, а в дополнение к почёту получил
от граждан и весомые денежные подарки. В Пскове, по договорённости с
Евфимием, Исидор перевёл все
псковские вотчины новгородского владыки в своё подчинение. Количество денег
было собрано немалое, и митрополит был доволен. Во всех городах на
пирах, устраиваемых в его честь, везде к нему относились с почётом и
уважением, везде желали победы над
латинянами, искренне веря, что он только ради этого и едет на собор. ГЛАВА 31 В 1436 году в результате борьбы между кланами потомков ханов Тохтамыша и Тимура-Кутлу
Улу-Мухаммед был изгнан из Сарая, а к
власти в Орде пришёл племянник
Тимура-Кутлу Гыяс-эд-дин. По
договору между ними Улу-Мухаммед получил во владение Крым. В начале 1437
года Гыяс-эд-дин умер, и власть в
Орде перешла к внуку Тимура-Кутлу юному Кичи-Мухаммеду. К тому времени Улу-Мухаммед поссорился с крымским эмиром
Хайдаром. Тот позвал на помощь хана Сеид-Ахмеда и Улу-Мухаммед был изгнан и
из Крыма. Теснимый войсками хана он
пошёл в сторону русских земель, надеясь на помощь великого князя
Василия Васильевича. «Шайтан, шайтан
научил меня ссориться с Хайдаром», – думал Улу-Мухаммед, качаясь в
седле своего любимого Лачина. Войско
хана двигалось по льду замёрзшей уже Оки.
Мело. Пронизывающий ветер бросал в лицо колючей снежной пылью. Был
полдень, но стояла такая хмарь, что в однообразной серости неба не было видно
даже и следа от солнышка. – Ата, ты бы пошёл в шатёр, согрелся, – подъехал к
Улу-Мухаммеду Касим, сын от второй
жены. Улу-Мухаммед хотел осадить сына за неподобающее
поучение старшего, но промолчал, подумал только: «Заботливый...» И тут же мысли его опять перескочили на
недавнее прошлое. Впереди и
сзади ехали воины, а между ними
повозки с женщинами и детьми, и несколько шатров на полозьях, в которых
находились жёны самого хана с детьми и служанками. Из Крыма уходили в спешке, многое пришлось оставить. Хан Сеид-Ахмед послушал глупого эмира
Хайдара и был злой как собака, не пошёл ни на какие переговоры. Пришлось
уходить. А в Сарае теперь сидит щенок этот, Кичи... – Великий хан, – обратился к Улу-Мухаммеду
тысячник Усень Хозя, – женщины и дети мёрзнут. – Где
Белёв? – повернулся Улу-Мухаммед к проводнику. – Вот, как река повернёт, – ответил проводник, –
то за ним лесок, а тут и Белёв. Это недалеко, мой повелитель. И действительно, вскоре в мутном пространстве
пурги образовалось что-то более тёмное, и это что-то оказалось лесом, за
которым на высоком окском берегу появились смутные очертания городских стен. Старинный русский город Белёв был взят войсками
Витовта в 1407 году и с тех пор, оставаясь православным городом, находился
под властью Литвы. Располагался он почти на границе с татарскими крымскими
владениями. Трёхтысячное войско Улу-Мухаммеда подошло к
городским стенам и остановилось. В городе
заметили пришедших, ворота закрылись, на колокольнях зазвонили колокола, на стенах появились люди. – Что повелевает великий хан? – спросил зять
Елбердей. Улу-Мухаммед промолчал – думал: «Городок вроде бы
литовский, но и русский тоже. Если попробовать захватить, то долго в нём не
просидишь: кто-нибудь, или Литва, или Москва, – всё равно прогонит. А войска
мало...» – Ставьте юрты на берегу, – приказал хан
Елбердею и подъехавшему
старшему сыну Махмуду. – Город, посады и людей не трогать. Махмуд, которого
русские называли Махмутеком, башлыком
закрывая лицо от леденящего ветра, разочарованно сморщился: так хотелось
согреться. И почему не войти в город? Там тепло, еда и женщины... Но поехал
выполнять распоряжение. Войско отошло от стен Белёва. В город послали переговорщиков, а воины
стали рубить кустарник. Ребятишки и женщины раскладывали его по периметру
стана, присыпали снегом, а потом
поливали водой, которая на морозе быстро застывала, надёжно скрепляя снег и ветки. К
вечеру вокруг лагеря уже поднялись ледяные стены. Таким же образом обложили и шатры, и
через несколько дней на берегу Оки
возник небольшой укреплённый городок, в котором можно было прожить до тепла. Улу-Мухаммед объехал вокруг ледяного городка и удовлетворённо
цокнул. Место было выбрано удачно: с одной стороны городок был защищён крутым
окским обрывом, а с других двух – глубоким оврагом, образованным
замёрзшей речкой Белёвой, и таким
образом оставалось открытым лишь северное направление. – Пошли
людей в Москов к конязю урусов, – приказал он ехавшему следом за ним
Елбердею, – напиши, что я не буду нарушать покой его владений, дождусь тепла и уйду в степи. А если Всевышний
наградит меня властью в Сарае, то урусский коняз будет моим братом и не
станет платить ясака. Приказ хана не обижать местных жителей
выполнялся неукоснительно. Поступая так, Улу-Мухаммед не сомневался, что великий князь не только
не откажет ему в нахождении у Белёва, но, возможно, и поможет вернуть трон в
Сарае. «Только глупый баран не идёт в открытый загон к овцам, а рвётся через
изгородь», – думал Улу-Мухаммед, уже подсчитывая, сколько войска ему
понадобится, чтобы прогнать Кичи-Мухаммеда. Однако в Москве думали иначе. Получив послание от
Улу-Мухаммеда, Василий Васильевич прочитал его сам, потом – вдвоём с
матушкой, после чего дьяк зачитал
ханское письмо перед думными боярами. – Как мыслите? – спросил Василий Васильевич,
оглядывая лица бояр, большинство из которых были старше его в два, а то и в
три раза. Бояре молчали, ожидая ответа не столько от самого
князя, сколько от матушки его Софьи Витовтовны, которая была нездорова и на
собрании не присутствовала, но все знали, что вчера ввечеру она совещалась с
сыном. – Непременно проманет, – наконец сказал Андрей
Фёдорович Голтяев, уже знавший мнение великой княгини. – Никакой власти в Орде у хана теперь нет, –
повторил Василий Васильевич вчерашние слова матушки, – и нам не след терпеть
его в Белёве. – И подумав, добавил уже своё: – Гнать его в выю! Вскоре было собрано большое войско, которое тут же
пошло к Белёву. Командовать полками Василий Васильевич поручил своим
двоюродным братьям Дмитрию Шемяке и Дмитрию Красному. Начало зимы выдалось с необычно сильными морозами,
от холода не спасали ни шатры, ни огонь костров, и русские воины на ночлег стали разбредаться по окрестным
селениям. В избах находили хмельное, напивались, и начались повальные
грабежи и насилия. Если в первый
день, проходя по московским землям, ещё немного сдерживались, то, вступив в
литовские владения, в которых жили такие же русские, православные люди, и
вовсе озверели. Теперь и сам князь Дмитрий
Шемяка грузил целые обозы с награбленным у крестьян и местной знати
добром. Отнимали всё, что представляло хотя бы какую-нибудь ценность: резали
скот, насиловали жён и дочерей, жгли избы сопротивлявшихся. Плач и стенания
оставляло после себя воинство Шемяки.
Люди в поисках спасения уходили в леса,
стали сбиваться в отряды и браться за топоры и вилы. Богобоязненный
Дмитрий Красный однажды попытался усовестить брата, но Шемяка был пьян и лишь
посмеялся: – Авось Свидригайла ещё им добра пришлёт. Несмотря на Рождественский пост будто некое
бесовство охватило воинов. Всеобщая страсть к грабежу, как чума, заразила всех, и все грабили и насиловали,
торопясь опередить других и урвать кусок побольше и послаще. А
совесть свою, у кого она ещё оставалась, заливали хмельным. В начале декабря русская армия подошла к Белёву и
остановилась в пределах видимости татарского городка. В это же время к городу подошёл и литовский воевода
Григорий Протасьев с сильным отрядом и тоже остановился. На открытом
пространстве все три войска видели друг друга. После хмурой ветреной погоды с
утра прояснилось, и хотя мороз покрепчал, однако на солнышке казалось даже,
что будто бы потеплело. Улу-Мухаммед выехал за стены своего городка и долго
стоял, смотрел на русское воинство. Много было урусов, слишком много. Подумал
с обидой и злостью: «А я ведь ему
великий улус дал. Воистину, только Аллах знает, что будет завтра». – Шайтан... – вслух выругался он, повернулся к
сопровождавшим его и пальцем ткнул в зятя Елбердея, Усеина Сараева и Усень
Хозю: – Идите к урусам, скажите, что
я не желаю брани. Скажите, что я дам им в аманаты* своего старшего сына. И
моё слово: как только спадут холода, я уйду отсюда. Послы поскакали к русскому лагерю. Но московские
воеводы уже успели разглядеть небольшое по сравнению с их полками татарское
воинство, и, видя своё превосходство, высылать кого-либо на переговоры не
торопились, обсуждая надо ли это делать или не надо. – Ударить и всё, – морщась от головной боли,
случившейся после вчерашнего бражничанья, предлагал Шемяка. – Не отпускать
же. Небось Махмет не голый из Сарая убёг. – А, может, поначалу вызнать, об чём они, –
заметил осторожный Андрей Фёдорович Голтяев. Переговоры всё-таки состоялись, но, несмотря на
униженные просьбы татар о мире, ни к
чему не привели. Наряду с послами к русским Улу-Мухаммед отправил
переговорщиков и к литовцам. Григорий Протасьевич Протасьев выслушал их, а
поздним вечером, уже по тёмному пути, поехал в русский стан. Помня о царской
милости, когда Улу-Мухаммед отпустил его из плена, и не желая брани на своей
земле, которая ничем, кроме дальнейшего разорения страдников, закончиться не
могла, он стал уговаривать московских воевод пойти на мировую и позволить
татарам уйти. – Может, стоит подумать о завтрашнем дне? –
говорил Протасьев. – А вдруг Мухаммед сызнова отымет Сарай? Как тогда? Не
лучше ли иметь в нём союзника, а не супротивника? – Он уже пять раз в Сарае садился, – усмехнулся
Шемяка, – небось всё царское кресло
задом истёр. – Ну оно так, – уступая, согласился Протасьев, –
но я бы всё-таки прежде подумал. – Да мы тебя, любезный Григорий Протасьевич, ни в
чём и не неволим, – ответил ему Голтяев. Протасьев понял, сказал сухо: – Что ж, вольному – воля. И уехал. Но, вернувшись к себе, решил не
испытывать судьбу и сразу же послал к татарам человека с сообщением, что
московиты выступят на рассвете.
Поступая так, Протасьев нисколько
совестью не мучился и не думал, что он кого -либо предал, ибо то, что сотворили
московиты с подвластными ему людьми, по изуверству превышало и некоторые татарские набеги. Ранним утром 4 декабря 1437 года, когда
разоспавшееся за долгую зимнюю ночь солнышко
начало нехотя выползать из своего ночного убежища, русские войска
стронулись и пошли на татарский городок. Воины Улу- Мухаммеда, будучи
наготове, встретили их за стенами ледяного городка. Началась битва. Татары
дрались зло, отчаянно – за ними были женщины и дети, и отступать было некуда.
Но русские, благодаря своей многочисленности, смяли их ряды и на плечах
противника ворвались в ледяной городок. – Давай, други! Давай! Бей поганых! – кричал Пётр
Кузминский, подбадривая своих воинов, следом за Семёном Волынцом пробиваясь
внутрь татарского лагеря. Уже были видны войлочные и ледяные юрты с
женщинами и детьми, в страхе выглядывавшими из них, уже была близка победа,
но татары, среди которых были даже подростки, встали плечом к плечу и выстояли. А татарские всадники перед
входом отрезали ворвавшихся в городок
русских. Воеводы князь Пётр Кузминский и Семён Волынец были убиты, с обеих сторон погибло много воинов, после
чего русские отступили. Но
положение у татар было отчаянное. Улу-Мухаммед не знал, что предпринять. Он
понимал, что московиты лишь взяли
передышку и что следующая их атака будет решающей. « Аллах,
всемогущий, милосердный... – молил он Всевышнего. – Спаси, защити рабов
своих...» Но в глубине души хан почти не надеялся, что всё кончится для него
благополучно: русских было слишком много, в несколько раз больше. «Если бы были
одни воины, – думал он, – то ушли бы.
Но куда пойдёшь с детьми и женщинами?
Догонят тут же...» Положение
было безвыходным. После
полдневной молитвы Улу-Мухаммед выехал из городка и остановился возле воинов,
топорами рубивших мёрзлую землю, чтобы, как и положено по законам Корана,
успеть похоронить погибших до захода солнца. Начал считать тела, рядком
разложенные тут же, но сбился: много их было... Посмотрел на стан урусов –
там горели костры. Подумал с тоской:
«К полудню снова начнут». Но русские не начали ни в полдень, ни позже,
и у Улу-Мухаммеда появилась надежда: может, одумались? Он вновь отправил послов для переговоров,
но те вернулись ни с чем, сказав, что урусы не пожелали их даже слушать. На заходе солнца, поняв, что сегодня русской атаки уже не будет, Улу-Мухаммед со свитой выехал из городка. На небольшом
холме все вместе они совершили пятую
молитву, прося Аллаха о помощи. И когда заря уже почти совсем погасла,
последний отблеск её вдруг на несколько мгновений отчётливо высветил купол небольшого русского храма на белёвском посаде. Было в этом неожиданном отсвете,
случившемся сразу после молитвы, нечто настолько сверхестественное, что Улу-Мухаммед почувствовал непонятное
волнение. И тут же пришла мысль:
«Иса!.. А если и его попросить?» Улу-Мухаммед горько усмехнулся, не веря уже
ни в какие молитвы, но его рука, действуя как бы сама по себе, направила коня в сторону белёвского
посада. Свита, не понимая его действий, послушно потянулась следом, с
тревогой поглядывая на костры русского лагеря. Улу-Мухаммед, не доезжая до храма, остановил сопровождавших и
приказал: – Ждите здесь. А сам подъехал к церкви, обогнул её, чтобы свите
не было видно, постоял в сомнении, а затем всё же
спешился и опустился на колени. – О урусский бог Иса! – почти прошептал он,
стараясь не поднимать голову и не глядеть на крест на маковке. – Ты видишь
душу мою, ты видишь сердце моё. Я не делал худого конязю Василию. Я дал ему великий улус. Зачем ледяная буря
гордыни лишила его разума? О Иса, посланник Всевышнего, прими просьбу
покорного раба, защити правого. Перед тобой свет души моей, и нет на ней
тени. Смилуйся, Аллах всемогущий, милосердный... Он некоторое время постоял ещё на коленях, словно
ждал ответа от русского бога, а потом
встал и, с натугой подняв свое грузное тело в седло, поехал назад. Ранним утром следующего дня, уже ни на что не
надеясь, Улу-Мухаммед всё-таки опять послал на переговоры к русским Усень
Хозю, Елбердея и Усеина Сараева. На этот раз
навстречу им выехали Голтяев с Собакиным. Утро выдалось туманное, мглистое. Сквозь туман едва различались пятна
костров в русском лагере, а стана
литовцев совсем не было видно. Татарские
послы доехали до русских постов и остановились, дожидаясь переговорщиков. Улу-Мухаммед велел соглашаться на любые условия, лишь бы
избежать битвы. Голтяев с Собакиным подъехали и остановились напротив татар. – Что на этот раз скажет нам Махмет?– с
пренебрежением опустив титул царя, спросил Голтяев. – Великий хан говорит, что даёт вам в аманаты
своего сына Махмуда и сыновей других князей и клянётся, что никогда не
нарушит границы улуса князя Василия.
А если Аллах позволит ему вернуть престол в Сарае, то князь Василий будет
царю братом и не станет платить ясак в Орду, – сказал Усень Хозя. – Мы уже
это слышали... – начал было Голтяев. Но
Елбердей неожиданно поднял руку и показал за спину Голтяева: – А этого не хотите ли? Озритесь назад! Голтяев с Собакиным обернулись и увидели, что вся
махина русского войска вдруг стронулась с места и, набирая ход, бежит прочь от
татарского городка. – Куда они? – в недоумении спросил Собакин. Но тут послышался отдалённый шум, крики множества
людей, и из-за стен Белёва показалась толпа, которая бесформенной массой двигалась по направлению к русскому стану.
В руках у людей были топоры и вилы. Опережая их, на русских пошли и полки
Протасьева. – Чего это? – ещё не осознав происходящего, опять
спросил Собакин. Но Голтяев уже понял, хлестнул коня и поскакал к
своим, Собакин – за ним. В московском лагере началась неразбериха. Воеводы
и князья, бросая награбленное,
вскакивали на коней и, торопясь,
бежали вслед за своей армией. Бежали не столько от татар или отряда
Протасьева, сколько от толпы
обозлённых недавними грабежами
и насилием страдников. Животный страх перед возмездием обуял всё русское
воинство. Татары, опомнившись от чудесной для них и столь невероятной перемены обстоятельств,
бросились в погоню за русскими. К вечеру многотысячная армия Шемяки была полностью разгромлена.
Погибло много русских воинов, князей и воевод, часть попала в плен, остальные разбежались. Среди этих
остальных оказались и галицкие князья, благополучно избежавшие и ранений, и
полона. А Улу-Мухаммед вспомнил свою вчерашнюю молитву у
церкви и поблагодарил Аллаха и посланника его Ису за оказанную милость. Хорошо понимая, что в Москве всё это так
не оставят, он дождался первой оттепели и ушёл в мордовские земли. Дойдя до
Волги, хан захватил русскую крепостцу Курмыш на реке Суре верстах в ста от
Нижнего Новгорода и обосновался в ней. Но воинов надо было чем-то кормить.
Все окрестные селения вскоре были опустошены. Старший сын Махмуд предлагал
захватить Казань, но переходить Волгу
и грабить Булгарский улус, опасаясь мести Кичи-Мухаммеда, хан пока не
решался. Да и после грабительского похода русских в 1431 году вся Булгария
была уже разорена. Оставалось одно направление – на Русь. «Заодно, – думал Улу-Мухаммед это будет и
наказанием для неучтивого московского несмышлёныша, посмевшего поднять оружие
на потомка Темуджина. Только надо дождаться подходящего времени». Бездарно проигравшие сражение под Белёвом галицкие
князья вернулись в Москву. Весьма холодно принятые в столице и великим
князем, и родственниками вельмож, погибших в сражении, тут же вынуждены были
разъехаться по своим владениям.
ГЛАВА 32 Митрополита Исидора в поездке на собор в Феррару
сопровождало более ста человек православных архиереев и вельмож. Но из
епископов в этой свите был лишь один Авраамий Суздальский и с ним иеромонах
Симеон, которому было поручено
сделать описание предстоящих событий. От Твери князь Борис Александрович
послал на собор боярина Фому. Двигались не торопясь, с многочисленными
остановками, службами в храмах, пирами и увеселениями. Пока караван шёл по
русской земле, ни у кого из сопровождавших митрополита не возникало сомнений
в его искренней приверженности
православию. Но по прибытию в Ливонию, в Дерпт, митрополит вдруг повёл себя
вовсе не так, как ожидали от него русские. В городе, кроме костёлов, было два
православных храма, и митрополита встречали как католические, так и
православные священники. Встреча была обставлена торжественно: католики и
православные иерархи вышли каждые со своими крестами. И тут к величайшему
изумлению русских людей первым Исидор поцеловал латинский крест и только
потом – православный. Епископ Авраамий, никак не ожидавший этого, даже
остановился в растерянности. Бывший рядом с ним монах Симеон вопросительно
глянул на него. – Мабуть, как гость. От почитания хозяев, –
попытался оправдать Авраамий действия
Исидора. Но убеждённости в его голосе не было. А когда во
время службы в костёле первым упомянули папу, Авраамий и вовсе помрачнел.
Вечером среди русских начались пересуды: с кем он? Ведь на кресте клялся
блюсти веру православную. В Риге, отправив обозы по суше, все сели на
корабль и 19 мая пристали к причалу города Любека. И если до этого оставались
ещё сомнения в правильности толкований поступков митрополита, то после
пышного приёма и почестей, оказанных Исидору на немецкой земле и ответного
почитания митрополитом папы и всего латинского, все убедились, что новый
русский владыка благоволит католикам более, нежели православным. – Подручник папский… – с неприязнью шептались
сопровождавшие Исидора. – О православной ли вере он радеет? Продаст латинам. Исидоровские соглядатаи докладывали ему об этих
разговорах. Но он был уверен, что после заключения унии и спасения империи
все эти русские успокоятся и примут то, что им прикажут. Народ вздорный, но
терпеливый и власти покорный. Иначе бы не терпели столько лет владычество
татар. Главное, надо будет убедить в необходимости союза великого князя и
Софью Витовтовну, а все остальные с ними согласятся. Путешествие
продолжилось через немецкие земли и далее на юг. Уже наступило лето.
Ехали среди садов, в которых росли невиданные на Руси фрукты: лимоны,
гранаты, миндаль, а вдоль дорог стояли ореховые деревья с очень крупными
орехами. Все поражались чистоте и ухоженности здешних городов: везде каменные
мостовые, большие дома тоже каменные, в водоводах, как в ручьях, течёт вода;
приятно ласкали мягкий тёплый климат и весёлые гостеприимные люди, с музыкой
встречающие гостей. После тёмной русской осени с ледяными дождями и
непролазной грязью на дорогах, после холодных зим с вьюгами и снегом в сажень
высотой эта земля казалась раем. Особенное восхищение вызвали никогда доселе
невиданные высокие горы с заснеженными вершинами. В Феррару прибыли 18 августа 1438 года. Греки во
главе с императором Иоанном Палеологом и патриархом Иосифом приехали ещё в
марте, но все ждали прибытия русских, ибо без присутствия представителей самой большой и богатой
православной митрополии собор был бы бессмыслен. Ждали также и европейских
государей, но ни один из них не приехал. Греки сразу же по прибытию претерпели унижение от
папы Евгения, который потребовал, чтобы патриарх Иосиф при встрече, как было
принято у латинян, поцеловал ему туфлю. Это требование было решительно
отвергнуто. Потом долго разбирались, кто где будет сидеть, и греки опять были
унижены: патриарха посадили на место ниже папы. Подобные действия никоим
образом не прибавили дружбы между православными и католиками, но греки
находились в полной зависимости от папы и потому вынуждены были терпеть. Затем начались предварительные обсуждения
религиозных вопросов, в толковании которых две церкви решительно расходились.
Расхождений было достаточно, начиная с вопроса о чистилище и кончая
главенством папы. Но основной спор
шёл о так называемой филиоквии (Filiocue), то есть исходит ли
Святой Дух от Сына и Отца или только от Отца. Православие отрицало исхождение
Святого Духа от Сына, обвиняя католиков в ереси, латиняне же утверждали
обратное, и точек согласия между спорящими не было. Официально собор был открыт ещё в апреле, но
торжественные заседания начались только 8 октября 1438 года. И тут совершенно
недвусмысленно обнаружилось мнение Исидора. Он заявил: – Уния создаст великий памятник, которому
позавидует и Родосский Колосс, чей верх достигнет неба и чей блеск будет
виден и на востоке, и на западе. После этого высказывания, которое чётко обозначило
его позицию, Исидор в диспутах не участвовал. Дискуссии по большей части шли между твёрдым
сторонником православия Марком Ефесским и латинянином, мало известным дотоле
Иоанном из ордена доминиканцев. – Когда же придёт Утешитель, как сказано в Евангелии,
– говорил Марк Ефесский, – пошлю вам от Отца Дух Истины, который от Отца
исходит. Господь наш говорит ясно и понятно, но вы делаете своё дополнение.
Вы желаете исправить слова Господа? – Слова эти не исключают исхождение Святого Духа и
от Сына, – возражал ему Иоанн, – а наоборот – подтверждают, ибо Отец и Сын
единосущны. – Но тогда получается, что Сын рождается от Самого
Себя и от Святого Духа, исходящего от Него же. Это же абсурд! Каждый
отстаивал своё, и спорам конца видно не было. К этому времени кончились
деньги, отпущенные на пропитание участников собора, и сделалось голодно.
Тогда собор перенесли во Флоренцию, богатые граждане которой решили оплатить
его. Во Флоренции тяжело заболел престарелый патриарх Иосиф и уже не выходил
из своей кельи. А папа, видя что никакого продвижения к согласию не
происходит, объявил, что если до Пасхи, то есть до 5 апреля, греки не пойдут
на уступки, то собор на этом завершит свою работу. Патриарх Иосиф практически был уже при смерти,
когда православные иерархи во главе с императором пришли к нему за советом:
что делать? Положение было отчаянным. Если не принять условия папы, то
империя не получит никакой помощи. А турки уже почти у ворот Константинополя.
И тут опять своё веское слово сказал Исидор: – Лучше душой и сердцем соединиться с латинами,
нежели возвратиться, не кончивши дела. Возвратиться, конечно, можно, но как
возвратиться, куда и зачем? – Продаём латинам веру святую, – ответил ему Марк
Ефесский, – ждём помощи. А вспомните,
какая помощь приходила от них. Сколько раз крестоносцы под знаменем веры христовой приходили в наши земли, в
святой город, и, как поганые сарацины, грабили и убивали. И вы хотите, чтобы
они защитили вас, вы хотите, чтобы патриарх целовал туфли папе? Запомните мои
слова: предательство веры приведёт к
погибели. Не спасет нас никакая помощь от латин, ибо она не от Господа
нашего, а от лукавого. Государь, – обратился Марк к императору, – только ты в
силах остановить позор наш. Сделай это. Вспомни историю, ещё раз говорю тебе, – вспомни, как папские
крестоносцы жгли наши города, убивали
и насиловали наших женщин. И всё это якобы во имя Господа. Какого Господа?
Кто у них Господь? Иоанн
Палеолог вопросительно посмотрел на патриарха, безвольно лежавшего в ложнице,
ожидая от него ответа, но тот молчал. Ему уже было не до всех этих тягучих и
утомительных, продолжавшихся много месяцев споров, при которых каждая из
сторон не желала признавать мнение другой.
Иосиф давно уже понял, что никакого истинного союза между православием
и католичеством быть не может, а ежели и будет заключена какая-либо уния, то
только под пятой папы. А теперь его, когда он уже чувствовал, что отходит в
мир иной, всё это и вовсе не занимало. Беспокоило другое – как там? Что там?
Ведь одно дело – знать от других, читать об этом, и совсем другое, когда сам
вот-вот прибудешь туда и встанешь перед Господом. Как Он примет? Что скажет?
Ведь любой человек грешен... – У нас нет выбора, – наконец после длительного
молчания ответил Марку император. – Выходит, мы, как Иуда, продаём свою веру за
сребреники... – с горечью произнёс Марк. Все молчали, но
в этом тягучем молчании
чувствовалась вся тяжесть предстоящего решения. Мало кто из присутствовавших в келье у одра умирающего
патриарха хотел союза с латинянами, не желал этого и сам император, хорошо
понимая, что в этом случае империя
становится зависимой от Рима, но делать было нечего – нужны были деньги и
нужны были воины. – Иначе мы не спасёмся... – сквозь зубы выдавил из
себя Иоанн. И договор
был заключён. Многие православные, скрепя сердце, поставили свои подписи под
ним, в том числе и русский епископ Авраамий Суздальский. Один лишь Исидор,
безоговорочно согласившись с унией, написал: «подписуюсь с любовью и
одобрением». На
следующий день отошёл к Господу патриарх Иосиф. А в русском стане после
подписания унии начались волнения. Если до этого русичи, в подавляющем
большинстве своём не знавшие латинского языка, не могли понимать всей сути
споров, то теперь, когда окончательное решение было принято, всё сделалось
совершенно ясным. В чужой
стране и, по сути, посторонними для Руси людьми был подписан договор, по
которому русская православная церковь добровольно подчинилась своим извечным
противникам – католикам, всегда мечтавшим поглотить её. Мнением единственного
русского епископа, не участвовавшего в диспутах, никто даже и не
поинтересовался. Авраамий ходил мрачный и ни с кем не разговаривал. От одного
болгарина монах Симеон узнал, что Исидор якобы пригрозил Авраамию темницей, и
тот вынужден был подписать унию. – А ведь и на самом деле могут в темницу… – шептал
боярин Фома Симеону. За время дороги они сдружились и доверяли друг
другу. – На всё воля Господня, – перекрестился Симеон. – Оно так, – с сомнением продолжил Фома, – токо
надобно утекать отседова. И помолчав, добавил: – Пока не поздно. Симеон с
Фомой и другие русские люди начали тайно, ещё до официального закрытия
собора, уезжать из Флоренции. ГЛАВА 33 В конце
января в Мещерский городок из южных степей татары пригнали большой табун
лошадей на продажу. Татарский мурза Кирей был родом из ширин. От него
Константин Александрович узнал все
подробности Белёвской битвы. И задумался. Древняя грамота, данная основателю
рода мещерских владетелей беку Бахмету сыну Усейнову ханом Тохтой, ещё
хранилась в сундуке у Константина Александровича. И хотя теперь род их
обрусел и стал православным, однако право на
владение этими землями мещерские князья получили не от Москвы, а от
хана. И ежели Москва опять в подчинении у Сарая и платит ясак татарам, то
надо ли Мещёре что-либо платить великому князю? Думая так, Константин
Алексанрович хорошо понимал, что ни о какой самостоятельности Мещёры речи
быть не может, но вот к кому теперь выгоднее приклониться – подумать стоило. Жизнь в Мещерском городке шла своим чередом. У Семёна после сына
родилась дочка, а вот у Андрея с этим делом никак не получалось. Христя,
чувствуя свою вину, извелась вся: целыми днями молилась, а иногда и ночью, даже
когда с мужем спала, украдкой вставала
и шептала молитвы перед образами, прося Господа, а в особенности
Богородицу, о даровании ей ребёночка. Так хотелось дитё... Андрею же и жалко
было её и зло брало, потому что часть вины падала как бы и на него. Хотя сам он по опыту с сенной девкой
наверняка знал, что совершенно здоров, однако другим об этом не расскажешь. И
когда по рождению дочери брат Семён, случилось, попытался шутить на эту тему,
Андрей вспылил, и дело едва не дошло до драки. А зло своё после этого он
выместил на Христе. – Всё молишься? – спросил с издёвкой, застав
супругу на коленях перед образами. И было в его лице и голосе столько неприязни, что
Христя, не вставая с колен, глянула на него, поняла, и слёзы обиды проступили
на её глазах. – Андрюшенька... – моляще прошептала она. – Ну чего тебе? – с раздражением спросил он. Христя с рабской покорностью опять взглянула на
него и опять поняла, закрыла лицо
руками, сжалась вся, и плечи её затряслись от беззвучных рыданий. – Ну-ну, будя тебе... – растерялся Андрей, глядя
на эти вздрагивающие плечи. Подошёл и поднял её. Христя уткнулась ему в грудь
и замерла так. Андрею сделалось жалко её. « Не по-божески я ...» – подумал
он. Жалеючи, прижал к себе, ощутил постепенно затухающие вздрагивания её
тела, и почему-то вспомнил, как однажды зимой в лютый мороз вот так же
отогревал в своих ладонях едва не замёрзшую птицу. «Не по-божески я...» –
опять подумал он. – Ну-ну, будя тебе, – повторил он, успокаивающе
поглаживая её. Но от
этого его поглаживания плечи Христи опять начали вздрагивать. – Будя! – с ласковой строгостью велел он. – Будя,
тебе говорю! И плечи послушались, остановились. – Время обеденное, – примирительно сказал Андрей,
почувствовав проникший откуда-то ядрёный запах жареного лука. – Чуешь? – Чую, – тихо ответила она. – Ну так пора в трапезную. – Ты ступай, я – потом... – сказала Христя, пряча
от него своё заплаканное лицо. После обеда Андрей лежал, отдыхал в опочивальне и думал о Христе, о себе и о своей жизни. Как-то
поблекло всё, посерело. Даже воспоминания об Анастасии и те потускнели,
словно пыль времени легла на них, а
тряпицы уже и нет, чтобы стереть пыль эту. А Христю всё-таки жалко было… Но
жалость не любовь… Тоска, тоска… И делать ничего не хочется. Даже охота, к
которой он последнее время пристрастился, и та не занимала. Хотелось какого-то разнообразия. И разнообразие это
вскоре ему предоставилось. В начале лета из Москвы приехал посыльный с
повелением от великого князя доставить причитающийся с Мещёры ордынский
выход. Поразмыслив, Константин Александрович решил всё-таки подчиниться, ибо
Сарай далеко и к тому же там опять какая-то неурядица, Москва же под боком, а
московский воевода и вовсе рядышком сидит – из окошка видать. Узнав об этом,
Андрей настоял, что именно он с охраной и должен сопровождать ясачный обоз. А
в голове сразу мыслишка образовалась: а ну как её там встретит? – Шатун... – укорил его батюшка, но в Москву
отпустил с повелением на обратном пути заглянуть в Рязань и передать письмо
князю Ивану Фёдоровичу. А в
это время, летом 1439 года, через
глухие леса уже шла конница Улу-Мухаммеда. Выйдя из Курмыша, хан сразу
же направился к Москве, стараясь идти
быстро и скрытно, дабы русские не смогли приготовиться к отражению атаки. На
Цне к хану, как он и рассчитывал,
присоединился разноплеменный полк из
мордвы и местных татар, всегда
сопротивлявшихся власти Москвы. По
сведениям разведчиков никакого
войска, кроме небольшой дружины, у
великого князя сейчас не было, и быстро собрать ополчение он тоже не мог, потому как страдники
занимались полевыми работами. Хан
ждал именно этого времени, и вот оно подошло. Надо было восполнить
истощившиеся запасы серебра и продовольствия, а также отомстить за
Белёв. «Не захотел иметь рядом с
собой друга, так получи врага», – думал Улу-Мухаммед о московском князе,
сожалея, однако, что союза между ними по глупости этого юнца не получилось. В
душе хана ещё теплилась надежда на престол в Сарае, но с каждым днём надежда
эта таяла. Да и годы с болезнями одолевали. Старший сын, Махмуд, предлагал
захватить в соседней с Курмышем Булгарии город Казань, но там на троне сидел
наследный князь вотчич Али-бек, от ссоры с которым Улу-Мухаммед пока
воздерживался, считая, что прежде для этого надо накопить силы. В противном
случае любая неудача может оказаться
роковой для всей орды. Вот и сейчас, направляясь к Москве, он надеялся не
столько на свою силу, которой было явно недостаточно, чтобы длительно воевать
с русскими, сколько на внезапность нападения. Так и
получилось. В Кремле после позорного поражения под Белёвом, в котором
обвинили галицких братьев и предателя
Григория Протасьева, все успокоились и об Улу-Мухаммеде почти забыли. Знали,
что он сидит в Курмыше, но этим никак
не озабочивались: «сидит – ну и пущай сидит, придёт срок – прогоним». Поэтому
никакой разведки в этом направлении не производилось, и о движении татарских
войск в Москве узнали, когда предпринимать что-либо было уже поздно. Василий
Васильевич хотел было выступить с небольшой дружиной, но узнав, что
численность татар в несколько раз превышает его полк, послал людей за помощью
к Шемяке и другим князьям, а сам отъехал за Волгу. Вместо себя воеводой он оставил в городе Юрия Патрикеевича. В
мещерском отряде впервые услышали о татарах уже далеко за селом Высоким,
верстах в шестидесяти от Москвы. Пока
ехали, удивлялись, как мало народа на дороге. А тут встретили странного
конного. Молодой, небедно одетый
мужик ехал на не соответствующей ему старой-престарой кобыле, которая едва
переставляла ноги. –
Глянь-ко, каков конь лихой! – посмеялся над ним один из мещеряков по имени
Федот. – За един скок версту проскачет. –
Ежели не упадёт, – под всеобщий смех добавил кто-то. –
Энто вы ещё нахлехочетесь, – явно обиженный этим смехом, остановился конный,
– досыта. –
Да ладно, – примирительно сказал ему Андрей, – робя шуткуют. –
Вот татары вам и пошуткуют, – ответил мужик и тронул свою кобылу. –
Эй, – остановил его Андрей, – погоди. Какие татары? –
Бают, Махметевы... А вы куды прётесь? –
В Москву. –
Ха! Москву, бают, уже полонили, а князь убёг. –
Откель ты ведаешь? –
Сорока на хвосте принесла. –
А ты сам-то татар видал? –
Бог миловал. А ты чё, желаешь с ними встренуться? – не без ехидства спросил
мужик и поехал дальше. –
А, кажись, не брешет, – проводив взглядом конного, в раздумье заметил Федот. У
него дома осталась молодая жена с маленьким сыном-первенцем, а за пазухой, в
пришитом к рубахе мешочке, лежали монетки на подарки, и встреча с татарами
ему, как и всем остальным, была совсем ни к чему. –
Кажись... – согласился Андрей. Мещерский
обоз остановился посреди дороги, и все стояли, поглядывая на Андрея – что
скажет князь. Он же не знал, что
делать дальше. Возвращаться? Жалко было: ведь уже недалёко до Москвы. И,
самое главное, на обратном пути Андрей хотел идти через Коломну. Где-то под Коломной была она. И надо было
непременно глянуть на неё. Ничего более – просто глянуть. А может, её
старикашка уже и сдох ненароком, кто знает. –
Надобно прояснить всё, – решил Андрей. – Погодим пока, там видать будет. В
первой же деревеньке они остановились.
На московскую дорогу в
разведку Андрей отправил двух самых молодых в отряде: Даньку, сына Матвея, и
его приятеля Прошку. Даньке недавно исполнилось семнадцать
лет, он вырос, возмужал, раздался в плечах, а отец обучил его
сражаться на саблях, да так обучил, что однажды Андрей стал показывать ему
приёмы, как бы поучая, и едва не
опозорился. Ученик оказался так удивительно вёрток и быстр, что успевал
упредить всякие выпады и с вежливостью младшего лишь слегка
обозначал удары, которые в реальном сражении оказались бы смертельными. –
Ну и ну!.. – только и сказал Андрей, вытирая пот со лба. После
чего взял Даньку к себе в помощники. Да и поговорить с парнем было весьма
занятно. В противоположность своему отцу Данька был истинно верующим
человеком, и никогда никакого сомнения
в вере у него не возникало. Хозяин двора, где они остановились, о татарах уже
слышал, но особого беспокойства ни он, ни жители деревни не выказывали. –
По нашей дороге татары редко ходят, – говорил хозяин, – добытка нету, да болот и лесов они не любят. Но
к вечеру вернувшиеся из разведки
Данька с Прошкой доложили, что по слухам «поганые» от Москвы назад
идут. Город вроде бы им не поддался, но вокруг всё попалили. –
По какой дороге они идут, не слыхать? – поинтересовался Андрей. –Точно
того никто не ведает, – ответил Данька, – но, кажется, в нашу сторону. –
Да не пойдут они сюды, – вмешался слышавший разговор хозяин двора. – Добытка
тут им нету. –
А куда они по-твоему пойдут? – спросил его Андрей. –
Ежели в эту сторону, то, скорее всего, на Бронничи да Коломну и далее до
самой Рязани. Более некуда. Да ты, князь, пережди маленько, а там видать
будет. Андрей,
конечно же, понимал, что хозяину выгодно иметь на постое сразу столько
человек, но его спокойствие и убеждённость, что татары по этой дороге не
пойдут, передались и всем мещерякам. И Андрей решил пока остаться на месте и дождаться ухода татар. На Руси
они никогда долго не задерживались. ГЛАВА 34 После
отъезда великого князя из Москвы жители
посадов и окрестных селений побежали под защиту стен, и в город набилось
множество народа. Однако, несмотря на скученность и часто возникающую из-за
этого неразбериху, Юрию Патрикеевичу удалось организовать оборону и отбить
все атаки татар. Простояв у стен Москвы чуть более седмицы, Улу-Мухаммед,
опасавшийся возможного подхода каких-либо других войск русских, сжёг все
посады вокруг города и ушёл дорогой
на Коломну. Войско хана, не встречая никакого сопротивления, разделилось на
отряды, которые грабили всё вокруг, выискивая ещё не тронутые селения. В
Бронницах татары захватили кольчуги и
другую воинскую справу, а вместе с кольчугами и многих мастеров,
изготовлявших их. Мастеровые люди среди татар ценились очень высоко, и их
никогда не убивали, а, наоборот, захватывая в плен, предоставляли все условия
для жизни и работы. От Бронниц один из отрядов татар под командованием
молодого царевича Касима свернул в сторону, дошёл до села Высокого, ограбил
его и, пройдя по дороге к следующим деревням, вышел как раз к той деревеньке,
в которой остановился Андрей со своими людьми. Никто с этой стороны татар не
ждал, и когда они вдруг появились, все мещеряки сидели в избе за столом и
были пленены без сопротивления. Быстрый Данька бросился было к оружию,
сложенному на сундуке возле печки, но один татарин ловко подставил ему ногу,
и он под хохот пришедших растянулся на полу. – Борча!* – весело заметил татарин в более
богатой, чем у остальных одежде. Всех мещеряков вывели во двор. Уже смеркалось. – Досиделись...– сквозь зубы процедил Федот. –
Чего теперича?.. Андрей
промолчал. Он чувствовал свою вину в происшедшем и теперь лихорадочно
отыскивал возможность спасения. «Если
сразу не убили, – думал он, – то, значит, поведут в полон...» И стал
вспоминать, что в каком-то году, в каком – он не помнил, его батюшка сам
отправлял ясак в Орду и, кажется, отправлял Улу-Мухаммеду. И этим надо
попытаться воспользоваться. Между тем
татары уже начали развязывать мешки на подводах, разглядывать скорьё в них. В
этот момент во двор въехала группа всадников в богатых одеждах. Во главе их
ехал статный юноша в серебром расшитом камзоле. Глаза у него были тёмные,
волосы тоже тёмные, но обликом он
более походил на черкеса, нежели на монгола, и лицо его можно было бы
назвать красивым, если бы не верхняя
раздвоенная губа, которую ещё
не совсем скрыли небольшие чёрные усики. – Это что? – спросил юноша, кивнув на подводы. Андрей, хорошо знавший татарский язык, опередил
возможный ответ: – Это – ясак, мой господин, – с поклоном объяснил
он. – А ты кто? – с удивлением повернулся к нему
юноша. – Урус? – Мы из рода ширин, мой господин, – ответил Андрей. – Мой отец возил ясак
великому царю Улу-Мухаммеду, да продлит Всевышний дни его и дарует ему
благополучие. – Ты из Крыма? – ещё больше удивился юноша. – Нет, господин,
мы здешние, из Городка на Мещёре. В этот момент один нукер из сопровождения
приблизился к вельможе и что-то сказал ему. – А ну, открой свою грудь, – усмехнувшись, велел
юноша Андрею. Княжич понял. – Я христианин, – сказал он. – Мой прародитель
Беклемиш, сын Бахмета Усейнова крестился. – Покажи, – пожелал удостовериться юноша. Андрей за цепочку вынул крестик и показал. – Ты – неверный, – заключил юноша. – И ты лжёшь.
Связать. И поехал дальше. Один татарин подошёл и
сорвал с Андрея крест. – А ты не боишься Ису? – спросил у него княжич. За что немедленно получил удар плетью. Всех мещеряков связали и повели к обозам возле
капустного поля, где под охраной
всадников, сбившись в кучу, уже сидели другие пленники, в большинстве своём женщины,
подростки и дети. Мужики с колодками на шеях, соединённые одной цепью, сидели
отдельно, но было их немного. Один мальчик, лет шести-семи, сидя возле
матери, безучастно жевал сорванный
лист незрелой ещё капусты и при этом бессмысленно смотрел куда-то в
пространство своими яркими голубыми глазами. Андрей при виде этих глаз тотчас
вспомнил Анастасию, однако вместе с ней неожиданно всплыл и облик Христи.
«Ведь ежели сгину, обрыдается...» – почему-то подумалось ему. И он мысленно
даже пожалел Христю: «Безответная как овца, чего с неё взять – не
Анастасия... А Анастасия-то ведь где-нибудь тут, – подумалось невольно, –
говорили, будто усадьба Скинина в
этих местах. Что ежели и её полонили?..» Утром татары запалили все избы в деревне и ушли.
Таков был приказ Улу-Мухаммеда, мстившего великому князю за Белёв. На мещеряков надели колодки и прицепили к общей
колонне. Большинство пленных мужиков были молодыми людьми, и их можно было
использовать на работах или выгодно продать перекупщикам, которые уже, как шакалы
на запах мертвечины, начали подходить к отрядам Улу-Мухаммеда. От других пленных Андрей узнал, что попали
они к сыну хана царевичу Касиму. В этот же
день татарский отряд вышел на
коломенскую дорогу, где соединился с основным войском. Пошёл дождь, дорогу
развезло, все промокли, шли медленно,
и охранники, сами промокшие и оттого злые,
время от времени щёлкали плётками по спинам пленников. Наконец остановились на ночлег. Женщин татары
разместили в сеннике, а мужиков загнали в
тесный хлев, в котором
валялась, видно, только что убитая
свинья. Ни еды, ни воды пленным не дали, и некоторые мужики, пленённые раньше мещеряков и потому голодные,
стали пытаться палками разделать эту свинью. С трудом, но всё-таки добрались
до мяса и начали есть. Татарин из охраны заглянул внутрь хлева и позвал
товарищей: – Глянь, глянь! Урус грязный, чушка кушает! И татары, стоя в проёме открытой двери, стали с брезгливостью смотреть на русских,
без соли и хлеба с усилием жующих сырое
свиное мясо. Мещеряки, пока не
очень голодные, мяса не ели, однако Федот случайно наткнулся на ржавый
кованый гвоздь в углу хлева и теперь с усердием отковыривал этим гвоздём
кусок от туши. – Про запас, – сказал он на вопросительный взгляд
Андрея. – А нас не порешат? – со страхом спросил Прошка. – Ежели не порешили сразу, то не должны, – ответил
Андрей. За время пока их вели, он уже перебрал все
способы, при помощи которых можно было освободиться из полона. Но ничего
путного в голову не приходило. На следующий день отставшие обозы ещё тянулись по
дороге, а передовой татарский полк уже подошёл к недавно погоревшей и потому
оставшейся без стен Коломне и с ходу овладел городом. Начались грабежи.
Кругом были следы пожарищ, дым
застилал глаза, горели поля с посевами, иногда попадались тела убитых. Гибель
и разруха сопровождали продвижение татарского войска. Остатки Коломны Улу-Мухаммед сжёг. Пострадали и соседние рязанские
земли. Телеги в татарских обозах уже ломились от награбленного добра, а
следом за ними охранники, как отары
овец, гнали толпы пленных. Добыча была хорошая, пришла пора уходить. И Улу-Мухаммед повернул к
Курмышу. Андрей несколько раз заговаривал с одним из
стражников, который незлобиво и даже с некоторой жалостью относился к
пленникам, пытаясь соблазнить его выкупом. – Я – князь, я богат, – напрямую предлагал Андрей, – я дам тебе дом и чего сам
захочешь. Татарин на это лишь улыбался, но Андрей чувствовал
– сомневается. И у мещеряков появилась надежда. Но однажды всё в одночасье переменилось. Войско Улу-Мухаммеда уже дошло до мордовских
земель, и в полдень остановилось на
берегу Цны. Пленным дали немного жиденькой похлёбки. Все поели и сидели,
отдыхали. Как вдруг появились два конных татарина, и плётки защёлкали по пленникам. – На колени, собаки, на колени! – Чего они озверели? – спросил Федот, руками
защищая глаза. – Наверно, сам хан едет, – догадался Андрей. На дороге
показались всадники в богатых одеждах, все как на подбор юные и красивые,
почти мальчики, а за ними,
покачиваясь на неровностях, выползло несколько шатров, поставленных на
широкие повозки. Все татары, что были поблизости, с почтением склонились
перед ними. – Царские жёны, – пояснил Андрей своим спутникам. Следом за шатрами проследовала большая свита во
главе с молодым человеком с надменным выражением лица. Он ехал на рослом жеребце и сверху вниз с
ленивой снисходительностью смотрел на окружающих. – Хан? – тихо спросил у Андрея Данька. – Не, хан старый. Он, наверно, в шатре. А это,
скорее всего, его сын, – ответил Андрей. Сказал он негромко, но в установившейся тишине
ближний охранник услышал и смачно закатил плетью по спине Андрея. Тот
сморщился от боли. На звук плётки некоторые из ханской свиты обернулись, и
Андрей вдруг увидел знакомое лицо.
«Казибек!» – тотчас вспомнил он. Это
был один из ширинских князей, друг Тулунбека из Ширэн, хорошо знавший и отца
Андрея, и самого княжича. По жесту, который Казибек сделал рукой, Андрей
понял, что и он узнал его. Появилась какая-то надежда. А вечером надежда эта
подтвердилась. Ночевать остановились прямо в поле. Неожиданно к пленным
подъехал конный и спросил князя с Мещёры. – Я это, – поднялся с земли Андрей. – Велено
передать, – по-русски сказал татарин, – что о тебе знают. И уехал. К полудню следующего дня войско Улу-Мухаммеда
подошло к Кадому и остановилось возле крепости. Здесь уже начинались владения
князей мещерских, и до дома было рукой подать. – Ежели бы как-нибудь снять... – мечтал Данька,
пытаясь найти какой-либо изъян в звеньях сковывавшей всех цепи. Но никаких изъянов не было. – Погоди, – уговаривал его Андрей, – может, даст
Господь, всё и образуется. И через день образовалось, только не так, как
хотелось. Вдруг пожаловал перекупщик и вместе с каким-то важным татарином
стал осматривать полон, выбирая кого помоложе и покрепче. И ткнул пальцем
в Даньку. Пришёл кузнец и высвободил его из общей цепи. – Да погоди ты, – стал уговаривать Андрей важного
татарина, – я князь здешний, я дам тебе гораздо больше. – Князь, а на цепи сидишь, – усмехнулся татарин. – Да клянусь тебе, – уговаривал Андрей. Но татарин кивнул перекупщику, и двое его людей
повели Даньку. – Прощайте, други... – обернулся Данька. – Князь,
передай моему батюшке, что я всё равно сбегу. Непременно. Пусть ждут. На глазах его были слёзы. И как раз в этот же день приехали два молодых рослых татарина и, спросив князя с
Мещёры, повели Андрея. «От Казибека», – понял княжич. Он ожидал,
что его приведут к Касиму, людьми которого мещеряки были схвачены, но Андрея
подвели к большому ханскому шатру и оставили под присмотром двух огромного
роста нукеров у входа. После довольно продолжительного ожидания из шатра вышел слуга и повёл Андрея внутрь. Он, хорошо зная татарские обычаи, осторожно
переступил через порог, низко поклонился, а затем, сделав шаг, опустился на
колено. Улу -Мухаммед внимательно посмотрел на него. Хан лежал на подушках перед низеньким столиком с
шербетом. Был он большой и грузный, с прожилками на заметных мешочках под
глазами. Чуть пониже сидели его
сыновья по порядку старшинства: Махмуд, Касим, Якуб и совсем мальчик ещё
Юсуф. – Ты коняз? – спросил Улу-Мухаммед. – Великий хан, – с почтением обратился к нему
Андрей, – пусть Всевышний дарует тебе здоровье и благоденствие, пусть дней
твоих будет, как звёзд на небе, бесчисленное множество и пусть они будут
яркими как солнце. Мой повелитель, твой раб сын князя мещерского Константина
Александровича просит тебя о милости… – Ты сын конязя? – прервал его Улу-Мухаммед. – Да, мой повелитель. – Говори. Андрей рассказал всё без утайки, а в конце
подчеркнул: – Великий хан, милостью Всевышнего мы не поднимали
против тебя оружие. – Яхши, – улыбнулся Улу-Мухаммед. – Но ты пленник
Касима. Захочет ли он отпустить тебя? Улу-Мухаммед со слов Казибека уже знал, что
несмотря на принятие христианства, мещерские князья всегда дружили со своими
родичами ширинами, а Москве подчинялись лишь по необходимости. Хан ещё
надеялся на возвращение в Сарай, и любой союзник был для него ценен. Во
всяком случае ссориться с мещерскими из-за десяти пленников было совершенно
ни к чему. На том визит к хану и завершился. – Освободи их, – велел Улу-Мухаммед Касиму, – эти
люди ещё могут нам понадобиться. К вечеру
всех мещеряков отпустили. Андрею даже дали коня, а затем у него состоялся
разговор с Касимом. Были они примерно одного возраста и быстро нашли общий
язык. Царевич вдруг заинтересовался
Мещерским городком. Оказывается,
ещё от крымского князя Ширин-Тегини он слышал о городке в Мещёре и теперь
любопытствовал, расспрашивая Андрея. – А если я к тебе в гости приеду? – под конец
разговора спросил он. – Примем с почётом, – ответил Андрей. Просил он Касима и об освобождении за последующую
плату Даньки. Тот обещал, однако
выяснилось, что купеческий караван с пленными уже ушёл. А остальные
мещеряки вернулись домой целыми и невредимыми, но без ясачного обоза. ГЛАВА 35 Не собрав никакого войска, возвратился в Москву и
Василий Васильевич со своей дружиной и похвалил за оборону города
встретившего его Юрия Патрикеевича. – Господь сподобил, – хмуро ответил воевода,
вспомнив свои бессонные ночи, когда
приходилось постоянно находиться
среди защитников города, в большинстве своём необученных простолюдинов,
и спать было просто некогда. Глянул на рослых, упитанных дружинников, охранявших
великого князя во время его, по сути, бегства из Москвы, и подумал, что будь
эти воины в городе, татары так бы не разгулялись. И не выдержал, сказал с
укором: – А поганых-то не так уж и много было. Но Василий Васильевич укора не понял, принял эти слова
за похвальбу воеводы. – Всё уладилось, – сказал ласково. – И слава Богу. На следующий же день повсюду по Москве и
посадам застучали топоры, завжикали
пилы, и на месте пожарищ стали подниматься новые избы. Пожары и помимо
татарских поджогов случались так часто, что к этому почти привыкли, а потому
строили быстро, и уже через месяц жизнь в самом городе и вокруг него стала
возвращаться в прежнюю колею. Так же, как и прежде, галдел народ на улицах,
обсуждая какое-нибудь событие, так же
у кремлевских ворот стояли любопытствующие, жаждавшие увидеть великого
князя; горели костры, на которых приготовлялась еда: блины, уха из ершей,
сбитень и много всякой другой снеди. Вскоре от Улу-Мухаммеда пришло предложение о
выкупе полона. Семьи побогаче спасли своих родственников, а остальные русские пленники, как обычно, были проданы на невольничьих рынках. После нападения Улу-Мухаммеда на Москву великий
князь наконец-то обеспокоился, поняв, что перед ним появился новый и весьма
серьёзный противник. Особенно тревожил возможный союз Улу-Мухаммеда с
мордвой и ширинскими татарами. По слухам, ширины были в войске хана под
Москвой. А если к ним ещё и князья мещерские со своими воями присовокупятся… Посоветовавшись с боярами и матушкой, Василий
Васильевич решил замириться с
Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным, а в подтверждение своей искренности
велел освободить их слепого брата Василия и дал ему в удел город Дмитров с
сёлами, запретив, однако, какие-либо самостоятельные действия. Но Василий
Юрьевич, после ослепления прозванный
в народе Косым, уже и сам не стремился ни к каким предприятиям. Жизнь
перетёрла его в пыльцу, как жернова перетирают зёрнышко, и все последующие
годы до самой своей кончины он жил тихо и умер в безвестности. А вот
Григория Протасьева за «предательство» во время боя под Белёвом Василий Васильевич приказал поймать и
«вынуть очи». Что было и выполнено.
В
1440 году 22 января у великого князя
случилась великая радость: его любимая Марьюшка родила ему сына Ивана,
при крещении получившего имя Питирим. В этом же году, ближе к марту, Василию
Васильевичу доложили о возвращении митрополита Исидора. Все православные
русские люди, бывшие с митрополитом на соборе, давно вернулись домой и
рассказали Василию Васильевичу и боярам о поведении Исидора, обвинив его в
двуличии, когда на словах восхваляя
православие, он не только не отстаивал устои и заповеди святых отцов, а,
наоборот, подписался под договором об унии словами, не оставлявшими никакого
сомнения в его истинной приверженности латинянам: « ...подписуюсь с любовью и
одобрением», а потом заставил поставить подпись и епископа Авраамия. За это
папа дал Исидору сан кардинала-пресвитера и звание легата от ребра
Апостольского для Литвы, Ливонии,
России и Польши. Поэтому по дороге в Москву Исидор посетил Загреб, Будапешт,
Краков, Литву, Киев и ещё ряд городов. Будучи в пути, он разослал всем
верующим, католикам и православным письма, в которых призывал к смирению и
союзу, убеждая в равенстве обрядов православия и католичества, ибо все они,
мол, служат одному, единому для всех Господу. Всё это уже знали в Москве,
когда 19 марта 1440 года поезд митрополита приготовились встречать специально приехавшие в Москву иерархи русской церкви, а также князья и
бояре во главе с великим князем. Но ждали
Исидора с настороженностью, не зная, как отнесётся к нему великий
князь и что станут говорить в народе, ибо было уже известно, что в самом
Константинополе сторонники униатства во главе с императором и новым
патриархом получили всенародное обвинение в предательстве православия. В город митрополит въехал, сидя в закрытой
повозке. Отдёрнув занавеску, глядел в оконце, как народ шарахается в стороны
от конного сопровождения по бокам повозки. «Странный народ эти русские, –
думал Исидор, – на улице ещё зябко, а многие мужики уже в лёгкой одежонке, а
один вон идёт, хотя и в вислоухой заячьей шапке, а грудь нараспашку и морда
красная. Пьяный что ли…А женщины у них красивые… Что будет в Кремле? Примут ли? Поймут ли?» Исидор подъехал прямо к Успенскому собору. Храм
был уже заполнен: великий князь, православные иерархи, бояре и прочая
московская знать – все ждали. Исидор тотчас властно, не мешкая, начал
литургию. Когда первым был помянут не православный патриарх, а папа Евгений,
по храму прошёл легкий гул, который тут же и стих. И Исидор успокоился,
подумал с некоторым превосходством: «Стерпят. Татар вон сколько лет терпят».
После литургии протодьякон прочитал с амвона соборный акт об унии. Затем сам
Исидор передал великому князю послание от папы, в котором Евгений призывал
Василия Васильевича способствовать распространению и укреплению унии. Великий
князь принял послание. Все православные иерархи ждали,
что он скажет, но князь промолчал, и
потому все тоже промолчали. И Исидор
почти совсем успокоился: «Кажется, приняли. И слава Богу». Однако
митрополит был греком и плохо знал русских, и весьма удивился, когда на
второй день к нему вдруг вошли люди и
объявили, что он, Исидор, еретик и по
повелению великого князя Василия Васильевича должен быть взят под стражу. Собор
русских православных иерархов обвинил
Исидора в ереси, и он был заключён в Чудов монастырь. Епископы требовали от
митрополита раскаянья, но тот твёрдо стоял на своём. Даже угроза смертной
казни не поколебала его. –
Бог один, – сказал Исидор посетившему
его Василию Васильевичу, – и суть веры заключается не в обрядах. Когда ты,
князь, сегодня утром выбирал
себе одежду, поданную слугой, то
выбрал вот этот камзол, который сейчас на тебе, однако мог ведь надеть и
другой. Но разве другой камзол изменил бы твою душу и ты стал бы другим? Исидор
глянул на Василия Васильевича своими тёмными умными глазами, и была в них
такая бездонная глубина мысли, что
великий князь не выдержал, отвёл свой взгляд. Кощунственно подумал даже: «А
может, так оно и есть?» Но тут же вспомнил рассказы святых отцов о том,
сколько раз католики пытались подчинить себе Русь, сколько раз по наущению
папы не с миром, а с мечом приходили на русскую землю разные завоеватели. Подумал обо всём этом
Василий Васильевич, посмотрел на икону за спиной Исидора, на строгие,
испытующе глядящие на него глаза Спасителя, и отчётливая мысль вдруг, как
стрела, вжикнула в голове. И ответил Исидору: –
Вера – не одёжка, а совесть. И
поглядев на застывшего от удивления митрополита, пальцем ткнул в его сторону: –
Твоя. И
довольный собой, вышел из кельи. Осадил всё-таки этого греческого умника! И
откуда только слова-то такие взялись… Василий Васильевич заулыбался даже, чем
весьма удивил сопровождавшего его монаха. А
Исидор проводил князя озадаченным взглядом: неужели этот весьма
посредственного ума правитель дикой страны сам нашёл такие колющие слова? Или
кто-то прежде говорил ему об этом? Или эти русские
думают как-то по-иному? Странный народ… Между
тем Василию Васильевичу надо было решать, что делать с еретиком митрополитом.
Но решение вдруг образовалось само собой:
15 сентября Исидор вместе со своим клириком Григорием Болгариным
неожиданно сбежал из монастыря в Тверь, откуда вскоре переправился в Литву и
далее в Рим. Никакой погони за беглецом не последовало, и за халатность никто
из охраны наказан не был, и это обстоятельство привело многих к мысли, что
побег должен был состояться, потому он и состоялся. Осенью в Галиче заболел Дмитрий Юрьевич Красный.
Он вдруг оглох, много дней ничего не
ел, не пил, и было очень тяжко ему. Видно, предчувствуя близкую кончину,
Дмитрий захотел причаститься, но кровь, пошедшая из обеих ноздрей, не позволяла сделать это.
Тогда духовник Осиа тряпицами заткнул
ему ноздри, князь встал и
причастился, а потом поел ухи мясной и рыбной, выпил вина и прогнал всех,
сказав, что желает поспать. Бояре
обрадовались, думая, что князь пошёл на поправку, и на радостях
отправились выпить вина к боярину
Дионисию. Однако вечером к ним прибежал человек и сказал, что Дмитрий Юрьевич
кончается. Бояре застали князя уже при последнем издыхании. Прочитали молитвы
и закрыли князю глаза. Потом все
выпили мёда и легли спать. С князем же остался один дьякон Дементий. Он лёг
на лавку напротив ложницы князя и смотрел на мёртвого. Как вдруг в полночь
покойник скинул с себя одеяло и
сказал громким голосом: –
Пётр же познав, яко Господь есть! Дьякон
вскочил с лавки и оцепенел от ужаса, не в силах стронуться с места, но,
опомнившись, бросился бежать и тотчас разбудил всех. А Дмитрий Юрьевич, не
открывая глаз, начал петь псалмы и затих лишь к утру. На рассвете Иона принёс запасное причастие
и ложечкой провёл по губам князя. Тот
открыл глаза и причастился. А потом два дня пел псалмы, узнавал людей,
говорил им разное, но сам ничего не слышал. Умер он на четвертый день в
обедню 22 сентября. Похоронили
Дмитрия в Москве в храме архангела Михаила рядом с его отцом Юрием
Дмитриевичем. На похоронах вместе с великим князем был и брат покойного
Дмитрий Шемяка. После
кончины Дмитрия Красного отношения между
великим князем и Дмитрием Юрьевичем Шемякой заметно ухудшились. Забрав себе вотчины Василия Косого, теперь
Василий Васильевич взял и выморочные владения Дмитрия Красного. И это злило
Дмитрия Юрьевича. –
Богу молится… Ино в раж войдёт, до слёз ажно, – говорил Дмитрий Юрьевич своей
супруге Софье, – а сам как тать – норовит не ему завещанное к рукам прибрать.
Теперича вот на Бежецкий верх зарится. Софья
с малолетним сыном Иваном сидела напротив мужа на лавке, слушала и иногда поддакивала.
У неё не было никакого желания разбираться в княжеских делах, однако
самовольство великого князя обижало. А самого Шемяку это самовольство не
просто обижало, а злило. Мысль о великом княжении, впервые возникшая у него,
когда он выступил против старшего брата, с тех пор не только не забылась, а,
наоборот, усилилась, потому как
теперь на пути к великокняжескому трону осталось лишь одно препятствие в лице
этого «недоумка» Василия Васильевича. И Шемяка ждал удобного момента, когда
это препятствие можно будет устранить. Он вовремя не внёс в московскую казну
причитающийся с него ордынский выход, и на эти деньги потихоньку набирал
ратных людей. Но воинов явно не хватало. Дмитрий Юрьевич попробовал подбить к
выступлению против великого князя
Ивана Андреевича Можайского, тоже недовольного действиями Василия
Васильевича, однако тот предпочёл пока не вмешиваться. Характером Можайский был жесток и резок,
но вместе с тем трусоват и в своих действиях не всегда понятен и
предсказуем. Так, он сжёг на костре мужика, которого обвинили в людоедстве,
потом – жену своего боярина Нетшина,
а позже послал на костёр и
супружескую пару, заподозренную в колдовстве. Он же, сославшись на заботу о
своих близких, в 1434 году предал и великого князя, перейдя на сторону галичан.
Очевидно, ни страх перед Господом, ни
совесть его никогда не мучили.
ГЛАВА 36 Вернувшись в Городок, Андрей встретил свою обычно
тихую супругу весёлой и улыбающейся. Глаза её прямо-таки светились, и вся она
сияла и была так привлекательна, что Андрей едва дождался ночи. Однако до
вечера пришлось рассказывать отцу и домочадцам о случившемся. Женщины охали и
ахали, жалели и обоз, и Даньку, и молили Господа, чтобы в Мещёре спокойно
было. – Не знаешь, куда и деваться, – сказал Константин
Александрович, – то Литва, то Москва, Кичи-Мухаммед в Орде, а теперь ещё
Улу-Мухаммед тут объявился... Андрей сам
съездил к Матвею, рассказал ему обо всём.
Матвей лицом посуровел. – Вот ведь оно как... – сказал будто с удивлением. –
За что же Господь его-то? А? Андрей понял, пожал плечами: – Судьба. – Воля Божья? –
с горечью усмехнулся Матвей. Но тут же взял себя в руки: – Ладно, князь, судьба так судьба, супротив не
попрёшь. На том разговор и закончился. Уже темнело, и пора
было ложиться спать. Ночью Христя, как никогда, была ласковой и
отзывчивой. А потом они, уставшие, лежали, обнявшись, повернувшись друг к
другу, и дыхание их смешивалось. Христя своим лбом тёрлась о его лоб, а он
целовал её в губы. – Андрюшенька, – моляще попросила Христя, – будя.
Теперича мне нельзя так много. – Это почему? – удивился он. Но тут же, вспомнив её веселье при встрече, начал
догадываться. – Не на сносях ли ты? – спросил тихо. – Угу... – Верно ли? – Господи, ну какой же ты неверующий... – Голубка ты моя! Андрей вскочил с ложницы, взял Христю на руки и
закружил по комнате. – Уронишь же, – запротестовала она. Он положил супругу, а потом, прислонившись ухом к её
животу, стал слушать. – Глупый, – тихо засмеялась Христя, – ведь рано ещё. – Нет, нет, – уверил её Андрей, – слыхать
чегой-то... Весь следующий день он ходил счастливый и гордый.
Семён, которого из-за длинной бороды за глаза теперь все звали Долгая Борода, заметил это и спросил: – Чего ты такой весёлый? Али свою зазнобу повидал? Андрей
только тут вспомнил об Анастасии, но воспоминание это никак не тронуло его
сердце. «Что было – то было, и быльём поросло», – подумал он, и тотчас мысли
его вернулись к Христе: теперь ей покой нужен и забота. ГЛАВА 37 Тем временем купеческий караван, в котором вели
Даньку, подходил к Крыму. До этого с
ними шли ещё какие-то люди, но
несколько дней тому назад они свернули в сторону, и теперь хозяин, по
имени Азарий, темноволосый, с круглым животиком мужчина лет сорока с
беспокойством поглядывал по сторонам. Татары из Большой Орды купцов не
трогали, но по степи постоянно бродили разбойничьи ватаги, как татарские так
и русские. Хозяин к пленным, а их, кроме Даньки, было ещё пятеро, относился
неплохо: берёг товар. И кормил, и поил вполне сносно. В караване было
несколько верблюдов с тюками промеж горбов и погонщик, а также охрана – двое
конных с саблями. Шли
по степи. Безоблачное небо голубоватым шатром висело над головой и, несмотря
на начавшуюся осень, к полудню становилось даже жарковато. Высушенная солнцем
земля была словно каменная. Пленные
с колодками на шеях соединялись одной
цепью. Колодки были старые, видно,
побывали не на одном десятке человек, и, изучив свою, Данька
обнаружил, что при известном усилии от неё, наверно, можно будет и
освободиться. Он по ночам потихоньку
начал расшатывать крепление, которым закрывалась колодка, и однажды к утру
добился желаемого и теперь с
нетерпением ждал следующей ночи. Данька не знал, куда побежит и что будет
есть и пить в этой голой степи, но стремление к свободе было превыше всего:
главное – убежать, а там, как Господь решит. Вечером
хозяин, опасаясь разбойников, даже не
разрешил разжечь костёр, и поужинали сушёным мясом с сухарями. Потом все
легли спать, но два конных охранника ещё долго ездили вокруг лагеря, да и
ночь, как нарочно, была лунная. «Спрячься же, спрячься...» – словно живое
существо умолял Данька луну, но реденькие полупрозрачные облачка, иногда
видные на фоне диска, просвечивались насквозь, и темноты от них почти не
прибавлялось. К тому же не спал сосед Даньки, ворочался, насколько позволяла
цепь, да и сам Азарий вставал несколько раз, выходил из походного шатра и
долго справлял нужду. Бежать сейчас было никак нельзя, и Данька понимал это,
но тяга к свободе была так сильна, что он,
обдирая уши о колодку, всё же
снял её и положил себе на грудь. Лежал, притворяясь спящим, и даже едва не
задремал при этом утомлённый дневным переходом. Но вдруг громкий топот копыт,
крики и затем лязг оружия подняли
всех на ноги. Хозяин с саблей в руке, как шарик перекати-поле бегал вокруг
пленных, чуть поодаль охранники отбивались от нападающих, погонщик кнутом
поднимал ревущих верблюдов. «На
лагерь напали, – понял Данька, – пора...» И он встал, колодка упала, повиснув
на двух соседних, тоже проснувшихся пленниках. Подоспевший Азарий, заметив
это, с угрожающе поднятой саблей загородил ему дорогу: –
Стой, урус, стой! –
Да пошёл ты!.. – матерно ответил
Данька. Ловко
поднырнул под руку хозяина, рывком завернул её и овладел оружием. Но Азарий,
как волк в добычу, вцепился в рубаху Даньки: –
Стой, урус, стой! Я освобожу тебя... Клянусь, освобожу. Помоги только. Вот
прямо сейчас отпущу. –
Да я уже и без тебя свободен, – с силой оттолкнул его от себя Данька. Хозяин
с оторванным куском Данькиной рубахи отлетел в сторону и угодил прямо под
коня вдруг подскакавшего всадника. А тот уже
занёс саблю над головой Даньки, но в этот момент конь, не пожелавший
давить человека, дёрнулся в сторону,
и удар пришёлся в пустоту. Данька
успел ткнуть противника остриём в живот и тут же отскочил в сторону, приготовившись к обороне. Но ему
повезло: очевидно, тычок саблей задел что-то жизненно важное в животе
нападавшего. Тот застыл в седле на
несколько мгновений как бы в недоумении,
выронил оружие, начал медленно заваливаться набок и затем мешком сполз на землю. Данька успел
схватить узду и вскочил на коня.
Почувствовав чужого, тот заартачился было, стал подниматься на дыбы,
но Данька уверенно осадил его и огляделся. Сражение ещё продолжалось: на
земле лежал убитый охранник, а оставшийся в одиночестве Самсон с трудом отбивался сразу от
двоих нападавших. Пленные боязливо
сгрудились возле верблюдов, с тревогой ожидая развития событий. Все они были
люди мирные, страдники, полонённые войсками Улу-Мухаммеда, и не делали никаких попыток помочь
кому-либо. –
Христом Богом молю, – вдруг услышал Данька жалобный голос хозяина, – помоги,
урус... Упоминание
Христа остановило Даньку. Он поглядел на сражающихся: двое пытались накинуть на Самсона аркан, но тот
уворачивался. –
Держись! – крикнул ему Данька и бросил коня вперёд. Увидев
нового противника, один из нападавших повернулся к нему. Данька с ходу атаковал его, но тот умело отбился.
В это время Самсону удалось ранить своего противника, а Данька теснил своего,
обрушив на него град ударов. Положение изменилось уже не в пользу нападавших.
Один из них что-то крикнул товарищу,
оба сразу повернули коней и ускакали.
–
Ты? – удивлённо спросил Самсон подъехавшего к нему Даньку. – Как... Но
не договорил – сморщился от боли. Левая рука его висела как тряпичная. –
Чего у тебя? – спросил Данька. –
Ранило? –
Кажись, жилу перешибло... К
ним подошёл хозяин. –
Молодцом! – похвалил обоих. – Я вас награжу. Ты, – пальцем ткнул он в Даньку,
– теперь будешь у меня в охране. –
Нет, – не задумываясь, ответил Данька. –
Напрасно ты, – тихо сказал Самсон. – Один до Московии не дойдёшь, а у
хозяина грамота от Сеид-Ахмеда. –
А ты что, со мной не пойдёшь? –
Да на что я теперича гож... – правой рукой он приподнял свою висящую левую. –
А мы все вместе домой пойдём, – показал на пленных Данька. Азарий, словно колдун шепча что-то, белой тряпкой сам стал перевязывать кровоточащую рану на руке
Самсона. Такое ухаживание хозяина за
своим работником было делом необычным, но Данька, окрылённый свободой, не
обратил на это внимания. –
Ты теперь всех полоняников отпусти, –
приказал он хозяину. –
Как так? – Азарий застыл в изумлении. – Разве это можно? Я за них деньги
платил! Уже
почти рассвело, и видно было, что всё его круглое, с карими, слегка навыкате
глазами, лицо выражает искреннее недоумение. Он совершенно не понимал, как
это можно отпустить пленных, за которых уже уплачено. –
Не надо было платить, – жёстко сказал
Данька. – А ну, сымай колодки. – Помилуй, – взмолился хозяин и вдруг упал
на колени, – я же нищий буду.
Смилуйся, я тебе денег дам, хороших денег... –
Сымай говорю! – повторил Данька. –
Смилуйся, смилуйся... –
Давай отмычку, – потребовал Данька. – Где она у тебя? –
В суме она у него, в суме, – подсказал один из пленных. – Негоже так, – заметил Самсон, – не
по-человечьи... –
А ты не встревай, – предупредил его Данька. Самсон,
поняв, что теперь он калека и вряд ли кто возьмёт его не только в охранение,
но и просто в услужение как работника,
искал выход из создавшегося для него незавидного положения. Идти с
этим молодым парнем? Но куда? У Самсона не было ни кола, ни двора, и вся его
жизнь заключалась в непрерывных, как перелёты птиц, передвижениях с купеческими караванами: то на юг, обычно до Кафы, то на север до Руси и, если купцу повезёт с пленными и
скорьём, –обратно. Теперь всё это порушилось и порушилось навсегда. Этот, не
по годам настырный парень говорит о доме, но у него-то нет дома, никто не
ждёт его и идти ему некуда. –
Давай отмычку, – повторил Данька хозяину. Тот
нехотя пошёл к палатке. Данька
– за ним, остановился в ожидании, как вдруг что-то тяжёлое ударило его по
голове, и он будто провалился куда-то. А очнулся уже с колодкой на шее и со связанными руками на одной цепи с
остальными пленными. –
Очухался? – с издевательской ласковостью спросил его хозяин. – Ну и слава
Богу. Не то я уж думал, что такой
товар пропадёт. Ловкач ты, ловкач, да токмо я тебя ловчее. Тут
же стоял Самсон, который чем-то
ударил Даньку. –
Падаль ты! – бросил ему Данька. –
Будешь лаяться, кизяком глотку заткну, – сказал хозяин. Данька
стиснул челюсти, мысленно кляня себя за так глупо потерянную свободу. Зачем
он спас хозяина и этого охранника? Какого хрена взялся освобождать пленных? Надо было сразу уходить. Ведь уже
был и конь, и оружие... «Господи, за что ты меня так?» – поднял он голову
вверх, будто ожидая ответа. Но всё
вокруг было тихо и спокойно, лишь
одинокая дрофа тяжело поднялась вдалеке и тут же опустилась. Через
несколько дней путешествия караван достиг Кафы. Со степной стороны стали
видны дома, часть которых поднималась по склону горы, храмы с католическими
крестами, рядом – православные, множество армянских церквей с кружком
посередине креста, изображающим терновый венец, мусульманские минареты и
неброские синагоги. Но больше всего Даньку поразило море. Оно раскинулось во всю ширь просторного залива
и дышало будто живое. Голубые волны лениво лизали береговую гальку,
размеренно накатываясь и отступая. По
всему берегу стояли лодки, а дальше в море невиданных размеров суда с
опущенными парусами. «Вот бы изобразить всё это...» – невольно подумал
Данька, восхищённый встречей с морем, забыв на мгновение, где он и что с ним. При
входе в город хозяин заплатил пошлину
рослому татарину, и караван пошёл по улицам в сторону причалов, где
прямо на берегу располагался невольничий базар. Местные жители уступали
дорогу верблюдам, но не обращали никакого внимания на пленников, лишь один раз какая-то женщина остановилась и
стала разглядывать идущих. Может быть, ей было просто любопытно, а может,
она искала кого-нибудь из пропавших
своих родичей: полонить ведь могли
любого. Переночевали
на постоялом дворе, а уже с восходом солнца на берегу начался торг. Здесь торговали
не только людьми, и народ прибывал с
каждым часом. Было много и просто любопытствующих. Каждый купец расхваливал
свой товар. Покупатели подходили, смотрели, изучали, щупали. Людей продавали
как животных. –
Вот погляди, какой толстый, – убеждал продавец возможного покупателя, – одно
мясо. И зубы все на месте – молодой. И
если бы не видеть, что продают человека, то можно было подумать, что речь идёт о баране. Азарий
велел пленным снять рубахи, потом
всех поставили в рядок, и стали подходить покупатели. Неподалёку
шумело море, с криком летали чайки, солнышко неторопливо начинало свой
дневной путь по небосводу, освежающий
ветерок из подостывшей за ночь
степи ласково овевал кожу, и Данька даже на какое-то мгновение опять забыл,
где он, но чьи-то грубые руки, сильно сдавившие ему плечо, напомнили о действительности. Человек
в турецкой феске оценивающе разглядывал его. –
А он не больной? – по-татарски спросил человек. –
Зачем больной? Такой молодой и больной?! – возмутился Азарий. – Гляди, какие
зубы! А руки! А грудь!.. Между
ними начался торг. И через полчаса пререканий о цене Данька был продан
человеку в феске. –
Вот так, ловкач, – сказал Даньке на прощание Азарий, – не захотел работать на
меня, теперь будешь работать на султана. Дурак! Даньку
вместе ещё с тремя пленниками заковали в ножные кандалы и повели к кораблю,
стоявшему у причала. Трое новых
невольных его товарищей оказались родом из селения, что на Днепре-реке. Это
были уже не трусоватые мужики, с
которыми до этого шёл Данька. После того, как всех поместили в трюм довольно
большого, по сравнению с речными стругами, одномачтового корабля, по
разговорам между ними Данька заключил, что это люди из одного отряда,
которые, по всей видимости, занимались грабежом татар и литовцев, да и своих, наверно, тоже не пропускали. Люди
были лихие, отчаянные. Сначала в
темноте трюма они кучковались отдельно, но вскоре один из них, по прозванию Дубас, поинтересовался у Даньки,
откуда он родом-племенем. Данька рассказал
о Мещёре, о том, как попал в
плен, и как случилось, что убежал уже, да по собственной глупости опять
попался. –
Эх ты... – посочувствовал ему Дубас. – Надо было валить купца сразу. Этот
народец за прибыток и самому чёрту душу продаст. А ты раскис, поверил. –
А вы-то сами, как в полон попали? –
обидевшись, спросил Данька. –
А мы – по дурости, – ответил Дубас, – хмельного лишку хватили. Повязали
сонных... – и добавил как бы для
самого себя: – Да уж будя об этом. Теперича надобно об завтрем думать. Ты
как, к султану али с нами? Гляди, паря, ведь ежели к туркам попадёшь, то
назад уже навряд ли выберешься. –
Я – с вами, - твёрдо заявил Данька. –
Добро, – похвалил Дубас. – А теперича давайте думу думать, как отседова
выбраться, пока корабль тут стоит. Потом уже поздно будет. Но
они ничего не успели придумать, открылся люк трюма, и один за другим в него
спустились ещё трое в цепях. При
дневном свете Данька разглядел назвавшегося Дубасом. Мужик был
внушительного вида: высок, широкоплеч и массивен. Вскоре в трюме добавилось
ещё несколько человек, потом – ещё, и к вечеру набилось столько народа, что
стало трудно дышать. К тому же у одного из новоприбывших открылся понос, и
вонь стояла невероятная. Однако, боясь заражения остальных рабов, заболевшего вскоре удалили. Ночь
показалась Даньке очень длинной. Он лежал и думал, что дальше. И только тут
вдруг вспомнил о Господе и удивился, и устрашился, что почти ни разу после
пленения не вспоминал, а ежели и вспоминал, то походя, как бы между прочим.
Надеялся, наверно, на самого себя, а
вон оно как получилось. Хотя и говорил Дубас о свободе, но путей заполучить
её Данька не видел. «Господи, – начал
он мысленно молиться, – прости раба своего, что тебя почти запамятовал.
Виноват, Господи, виноват. Прости и защити, Господи. Всем сердцем, всей душой
верую в тебя. Помоги, Господи». Молясь так, Данька хотя и надеялся на чудо,
но умом понимал, что надежды эти более чем призрачны. Позади было семнадцать
лет жизни, а впереди – судьба раба. А ведь он по-настоящему даже и женщину
ещё ни разу не приласкал. И стала Даньке вспоминаться Мещёра и одна девица по
прозванью Кумша. Красная, ладная девица. Вообще-то её крестили Фёклой, но все
звали Кумшей, хотя откуда это чудное прозвание взялось, не знал никто, в том
числе и она сама. Данька один раз едва не уговорил её пойти посидеть в
стожок, но их увидел дед Макар, и она убежала. Под эти мысли Данька незаметно задремал, а очнулся от какого-то
скрипа и не сразу вспомнил, где он. Корабль заметно качало, и в такт с этой
качкой пустота в животе то
опускалась, то поднималась, и
при этом слегка подташнивало. Вскоре
открылся люк, и стало видно серое ещё, предутреннее небо. Всем
дали какого-то пойла. Потом
вниз спустился человек, который под
присмотром воинов сковал пленных одной цепью, исключив таким образом
всякую возможность побега.
ГЛАВА 38 Улу-Мухаммед,
после удачного похода на Москву, вернулся в Курмыш, откуда продолжал
беспокоить окрестности Нижнего Новгорода, иногда заходя и в сам город.
Русские воеводы обычно закрывались в новой крепости и сидели там, отправляя в
Москву послов с просьбой о помощи. Улу-Мухаммед, не желая терять воинов,
которых у него и без того было мало, воевод не трогал – просто держал их в
осаде. Он ещё продолжал надеяться на престол в Орде, и его лазутчики вели
постоянную работу среди беков и приближённых
Кичи -Мухаммеда, переманивая их на свою сторону. Но для этого нужны
были деньги, много денег, а их и на свой иль* не хватало. –
Ата, – уговаривал хана старший сын
Махмуд, – зачем тебе Сарай? Рядом Казань,
давай прогоним Али-бека. Сын
с отцом вдвоём сидели в ханском шатре за достарханом*. –
Казань нищая, – ответил Улу-Мухаммед, – урусы уже разграбили её. Но
этот довод служил ему лишь отговоркой.
После великого царствования в Орде он считал постыдным для себя
владеть какой-то окраинной Казанью.
Недавно лазутчики донесли ему, что один из приближённых Кичи-Мухаммеда, самый
влиятельный князь в Орде по имени Мансуп, кажется, склонен договориться с
Улу-Мухаммедом. И вот уже несколько дней хан с тревогой и надеждой ждал
дальнейших сообщений из Сарая. Злило то, что
у него слишком мало сил, чтобы напрямую выступить против
Кичи-Мухаммеда. И он вспоминал Белёв и отказ глупого русского князя о союзе,
и как он стоял на коленях перед церковью, прося Ису о милости. И ведь тогда помог Аллах! Наверно, Иса сказал
ему... –
Тогда давай сходим на урусов, – предложил Махмуд. – Все припасы уже поистратились. –
Сейчас осень, – возразил Улу-Мухаммед, – и коняз быстро соберёт большое
войско. Что мы сможем сделать со своими тремя тысячами? Идти сейчас на Москву
было бы глупо, а Аллах глупым не помогает. И
посмотрел на сына. Тому перевалило за тридцать, и был Махмуд нетерпелив и
норовист, как дикий жеребец.
Чувствовал хан, что давно уже он думает о власти. Всё чаще и чаще встревает в дела отца, всё
настойчивее даёт советы, а Улу-Мухаммед,
по утрам вставая с ложа, чуял, как с каждым днём убывают его силы.
Болели ноги, болела спина, старость подкрадывалась неумолимо. Он ещё крепился, заставлял себя держаться
как прежде, но теперь давалось это с трудом. На последней охоте его ноги так
затекли от долгого сидения в седле, что отказались даже переступить порог
юрты, и нукерам пришлось помогать ему. Однако мысль о престоле в Сарае
по-прежнему не оставляла Улу-Мухаммеда. –
Ата, нам скоро будет нечем кормить людей, – настаивал Махмуд. –
Я сказал, – жестко остановил его хан. – Сейчас не время похода на урусов. Махмуд
вышел из юрты отца недовольный. Поднялся на бревенчатую стену крепости и долго
стоял на бодрящем уже осеннем ветерке, шуршащем в пожелтевших листьях
деревьев. Городок Курмыш стоял при впадении речки
Курмышки в Суру. С двух сторон крепостца была защищена крутыми береговыми
скатами, а с полевой стороны глубоким
рвом с кольями на дне. На правом берегу Суры виднелась деревенька, в которой
местные чуваши и черемисы лепили
горшки из синей глины. Уже вечерело, и солнце медленно опускалось
за дальний сосновый лес. Махмуд,
выросший в степи, не любил этих лесистых болотистых мест, но выбора не было и
приходилось смиряться. Однако упрямство отца он не понимал. Зачем гоняться за
властью в Сарае? Ведь рядом Булгария, в которой давно уже много
татар, и если прогнать Али-бека, то никто не помешает осесть там. Навряд ли
Кичи-Мухаммед пошлёт войско: в Орде
постоянные раздраи, не до окраинных улусов. Ата думает, что он не знает о
Мансупе, но прежде чем доложить хану, лазутчики докладывают ему,
Махмуду. «Стареет ата, стареет... –
подумал Махмуд. – Но такова воля
Аллаха – однажды рождённый должен
однажды и уйти». И тут странная мысль пришла ему в голову: «А что, если...» И
даже мысленно он не договорил её, испугавшись поначалу, но затем... Махмуд часто вспоминал, как под Белёвом
отец готов был отдать его в качестве аманата урусам, и это и обижало, и
злило. Прошло несколько дней, и мысль отчётливо проявилась: « Если бы не было
отца, то он, Махмуд, всё решил бы». Через
несколько дней Улу-Мухаммеду доложили, что
Мансуп поднял мятеж и просит помощи. Хан в спешном порядке двинулся с
войском вдоль Итиля к Сараю. Но на полпути его встретили люди, рассказавшие,
что Кичи-Мухаммеду уже удалось подавить мятеж. Мансуп убит, и теперь
большое ханское войско выступило навстречу Улу-Мухаммеду. Пришлось
отступить. Опасаясь прихода туменов Кичи-Мухаммеда, хан, скрепя сердце,
послал к нему людей для переговоров,
и между двумя ханами был заключён мир, по которому Улу-Мухаммед обязывался не
входить в улусы Большой Орды. ГЛАВА 39 Христя
рожала тяжело. Пошёл уже второй день, а она всё никак не могла разродиться.
Повитуха говорила, что дитя лежит не так, как надобно, и потому не выходит.
Сначала Христя кричала от боли, а Андрея на женскую половину не пускали, и
он ходил по коридору и слушал эти
крики, и переживал. Потом всё вдруг затихло. –
Что? – подбежал он к вышедшей из женских комнат повитухе. – Родился? Кто? –
Нет пока, – сдержанно ответила повитуха. –
Да что ж так долго? – загородил ей дорогу Андрей. – Ну говори! Чего там? –
Даст Господь, образуется, – успокоила его повитуха.– Пропусти, князь. –
Нет, ты мне правду, правду говори, – не пускал её Андрей. Повитуха,
немолодая уже женщина, глянула на него карими, показавшимися Андрею в
полумраке коридора чёрными глазами и, молча, рукой отодвинула его в сторону.
И князь понял, что дело худо. –
Пошли в трапезную, – подошёл к нему Семён. – Батя уже зовёт. Выпей медовухи,
полегчает. Чего ты раскис? –
Да всё у неё не как у людей, – в сердцах со злостью бросил Андрей. – Родить и
то не может. Сказал
и тут же пожалел о сказанном, почувствовав, что не по-доброму это, не по
заповедям господним, и непозволительно так говорить христианину. Но прежняя холодность к
супруге, на время сокрытая любовью к будущему его ребёнку, теперь
вдруг проявилась в нём, а к холодности
прибавилось и раздражение. « Всё не как у дюдей... Всё не как у людей...» –
мысленно повторял он, идя следом за
Семёном в трапезную. За
столом все сидели молча. Слышно было только чавканье да стучание ложек о
блюдо. Хлебали стерляжью уху из общей чаши. Андрею есть не хотелось, и он
выпил полный кубок вина и тут же снова
подставил его под кувшин слуги.
Тот вопросительно глянул на Константина
Александровича – князь молчал, и слуга налил. Андрей почти залпом выпил, и
опять протянул кубок слуге. –
Будя! – кулаком хряснул по столешнице Константин Александрович. Андрей
встал и вышел из-за стола. –
Сядь на место! – приказал князь. Но
сын не подчинился, пошёл в коридор
слушать. Всё было тихо, никто не появлялся, и это показалось Андрею
подозрительным. В голове от выпитого вина уже образовалась лёгкая дымка
хмельного расслабления. –
Эй, как там? – спросил он, подойдя к двери комнаты, где проходили роды. Маленькая
горбатая помощница повитухи, вынырнув откуда-то со стороны, хотела
прошмыгнуть мимо, но Андрей поймал её за платье. –
Стой! Чего там? А ну говори! –
Худо, князь... –
Чего, чего худо? С кем худо? Говори! –
Ребёночек мёртвеньким родился... –
сквозь слёзы едва выговорила женщина и разрыдалась. Андрей
рванул дверь и вошёл в комнату. Его мать, жена Семёна Софья и повитуха стояли возле ложницы, на которой лежала
Христя. Всё постельное бельё было в
кровавых пятнах, рядом на лавке белело что-то завёрнутое в тряпицу. Сначала Андрей не обратил на это «что-то»
особого внимания, посмотрел на Христю, глаза которой были закрыты, но по
движению груди видно было – дышит,
потом опять – на свёрток. И вдруг
понял. Хмель разом выскочил из
головы. –
Это он? – спросил у повитухи. –
Она... – виновато поправила та. –
Покажи, – велел Андрей. –
Андрюша, может, не надо? – попросила
матушка. –
Это – моё, – возразил Андрей. Повитуха
распростала свёрток. Крошечное
безжизненное тельце, ещё не обмытое, со следами крови от последа, со странно
помятой головкой и слипшимися тёмными волосиками лежало перед ним. И это была
девочка, и это была его дочь. –
Почему? – с надрывом спросил он. –
Бог дал, Бог и взял, – попыталась успокоить его матушка. – Ступай, Андрюша,
не мытарься. Христя твоя, даст Бог, оклемается. Ещё одного наживёте. Ступай,
ступай, – подойдя, она вытолкала Андрея за дверь, – ты теперь ничем не поможешь. Но
вопрос, который он произнёс, прочно застрял в его голове. Почему и кому это
надобно, чтобы погибло такое маленькое и совершенно невинное существо,
которое не успело не только
согрешить, но и вздохнуть даже? Ответа на этот вопрос не было. Он
вышел во двор и увидел псаря Клима. –
Приведи мне моего, – велел Климу. Рыжий,
как обычно, повалил Андрея, облобызал с ног до головы, а потом сидел рядом,
держа руку хозяина в своей огромной клыкастой пасти. –
Вот, брат, – сказал ему Андрей, – так-то, брат... На месте карих глаз собаки он вдруг
явственно, будто наяву, увидел её васильковые глаза. И не было сейчас для
княжича существа в мире роднее и ближе этого пса. А о Христе он если и думал,
то как бы отвлечённо: жива и слава Богу. И ладно. Христя
выздоравливала медленно. Она изменилась, стала более молчаливой, замкнутой и
почти всё время молилась, но старалась делать это, помимо молебствий в
церкви, втайне от Андрея. Девочку похоронили, и так как она, по сути, ещё и
не жила, то вскоре все забыли о ней.
Андрей не сказал супруге ни слова о происшедшем, ни в чём не обвинил, не
упрекнул, но в его душе образовалось гораздо худшее из всего возможного –
отчуждение. Он видел, как переживает
Христя, и сознавал, что надо было бы
сказать ей что-нибудь утешительное, хотя бы просто подойти и
поговорить о чём-то другом, не затрагивая больное, но внутри него будто
кто-то забил кол, который мешал
сделать это. А вскоре, подчиняясь чисто животному влечению, Андрей по
ночам стал ходить к молоденькой сенной девке Акульке. Подобные похождения скрыть было
невозможно, через некоторое время они
сделались известны многим в доме, и Константин Александрович позвал сына. –
Блуда в моём доме я никому не дозволю, – заявил он Андрею. – Ты Христю не
марай: хочешь – живи, не хочешь – не живи, но душу её не тронь. Баба извелась
вся. Неужли тебе её не жалко? –
Батюшка, не люба она мне. И никогда не была люба. Я же говорил тебе... –
Что?! – приподнялся из-за стола Константин Александрович. – Ты ещё попрекать
меня смеешь? Щенок! Пошёл вон! Чтобы я тебя больше не видел! –
Добро, – сквозь зубы процедил оскорбленный Андрей, – ты меня больше не
увидишь. Сразу бросился в конюшню, взял коня и
поскакал куда глаза глядят. Выехал из ворот, проехал немного и остановился.
Кругом был заснеженный лес: в белых мохнатых шубах стояли ели, стройные
деревца можжевельника кучковались промеж
вековых сосен, вершинами упиравшихся в хмурое зимнее небо. Было
удивительно тихо, лишь иногда откуда-то издалека доносился стук дятла,
который не только не нарушал этой тишины, а, наоборот, – как бы дополнял её,
придавая всему лесному миру совершенную законченность.
Слегка морозило, Андрей же ускакал,
как был, в лёгкой домашней одежонке, и морозец сразу же напомнил о себе. Да и
ехать было некуда и не к кому. Но и возвращаться было стыдно. Подумал о
Христе и так мерзко на душе стало. «Ну за что, за что он так с ней? А её,
её-то, – вспомнился ему комочек в белой тряпице на лавке, – за что её-то?» –
Богохульствуешь, брат, – вслух самому себе сказал Андрей. Повернул
коня и поехал назад. У
ворот княжеского дворца вдруг увидел, как навстречу бежит дворовый работник
Иван: –
Беда, князь! Беда! –
Что за беда? – в недоумении
остановился Андрей. –
Батюшка-князь кончается... –
Что ты мелешь, дурак! –
Тама... Тама... – рукой показал на дом Иван. – Горе-то, горе... –
Молчать, скотина! – плёткой огрел Андрей Ивана и, спрыгнув с коня, опрометью
бросился вверх по лестнице. Батюшка
лежал на лавке в той же самой комнате, в которой они недавно разговаривали.
Возле него теснились все домочадцы, лекарь стоял на коленях и, приложившись
ухом к обнаженной груди князя, слушал
сердце. –
Как? – сгоряча, слишком громко спросил Андрей. Все
обернулись на него. –
Отошёл, – сказал лекарь, вставая с колен. И
перекрестился, и все перекрестились. Тут же вошёл отец Павел, позванный кем-то. Женщины плакали: матушка – в
голос, Христя – беззвучно, а супруга Семёна – навзрыд, с причитаниями. «Это ведь я, я виноват...» – сжав челюсти,
думал Андрей. –
А пошто так? – подойдя к лекарю, шёпотом спросил он.– Ведь батюшка был в
здравии... В
ответе лекаря он ждал оправдание себе, и оно последовало. –
Сердце, мабуть, – сказал лекарь. – А это дело такое – нынче в здравии, а
взавтра... Тут уж, как Господь распорядится. Константина Александровича похоронили, как
он всегда того и хотел на месте старого поселения, у новой церкви
Илии пророка. После
его кончины жизнь в Городке, нарушенная этим горестным событием, постепенно
снова наладилась, всё вроде бы вернулось к прежнему, однако теперь не было
объединяющего начала, которое сплачивало
всю семью, и это вскоре стало сказываться. Младшему брату Борису
исполнилось семнадцать, он вырос, раздался в плечах, даже как бы раздобрел
телом и выглядел не по возрасту мужиковато. Прежде отстранённый от всех дел в
Городке, теперь он стал принимать в них участие, был настырен, иногда не уважал старшинство Семёна, и
между ними начали возникать ссоры. А
тут ещё воевода привёз послание от
великого князя с предложением мещерским князьям переходить на службу в
Москву. Мол, любому из троих наследников Константина Александровича будут
выделены богатые угодья с сёлами и деревеньками и людишками в них, а кто
пожелает быть при великом князе, тот
получит свой двор в Москве и хорошее жалованье, достойное княжеского звания.
Князь Семён Константинович давно склонялся к тому, чтобы уехать из Мещёры, но
теперь, после кончины батюшки, когда вся власть перешла к нему, мысль
эту вовсе не оставил, но отложил на
«потом», в зависимости от дальнейших
обстоятельств. Мещёра
находилась в двойственном положении. С одной стороны она вроде бы по
дарственной, данной в 1392 году ханом Тохтамышем великому князю Василию Дмитриевичу, принадлежала Москве. А с
другой – Москва была далеко, Рязань же – рядом, и несмотря на запрет рязанцам со стороны московитов «...князей мещерских не принимати...»,
связи с ней всё-таки были более
тесными. К тому же на другой стороне Оки жили родичи мещерских князей –
ширины, которые Москве не подчинялись. Оставались ещё давние связи с
Литвой, и существовала Большая
Орда, несмотря на внутренние усобицы,
время от времени показывавшая зубы. А тут вдруг появился ещё один участник этого разновластия – хан
Улу-Мухаммед, который напал даже на Москву.
Если покойный Константин Александрович, благодаря своим друзьям и в
Орде, и в Рязани, и среди ширинских князей, как-то ухитрялся лавировать среди
всех этих властителей, то теперь положение осложнилось. Андрей в распри между братьями не вмешивался,
отстранившись от всяких дел в Городке.
Он тяжело переживал неожиданную кончину отца, считая себя виновным в
его смерти, да и отношения с Христей после неудачных родов совсем
испортились. В
конце зимы поступило вдруг сообщение о каких-то татарах на Мокше, грабивших
всех подряд – и мордву, и русских. Андрей вызвался встать во главе
трёхсотенного конного отряда, высланного навстречу разбойникам. –
Особо не ерепенься, – напутствовал его Семён. – Постарайся миром. На
Оке лёд был уже плох, но пока держался, и переправились прямо напротив Городка. Вечерело.
Половина солнышка еще висела над лесом, и красноватый закат уже начинал
загораться. Подмораживало. « Скоро стемнеет, – с беспокойством подумал
Андрей, – а в темноте трудно будет разобраться, кто идёт, откуда...» Но тут
вернулась разведка и доложила, что идут конные, сотни две, а то и все три, а
может, и того более. Андрей остановил воинов, решив дождаться возможного
противника вблизи Городка, а к Семену послал человека с сообщением, что,
возможно, понадобится помощь. Чужие
воины показались на санном пути, недавно проложенном по берегу реки, потому как на самой Оке, по льду которой обычно ездили всю зиму,
теперь на быстрине начали появляться
блёстки небольших промоин. Увидев
мещеряков, несколько пришлых воинов, по-видимому из разведки, повернули
назад. Но вскоре показался и весь чужой отряд. Было в нём не более двух
сотен, и Андрей вздохнул с облегчением: «В случае чего одолеем...» –
По обличью – татары, – приглядываясь, заметил сотник по имени Карзай. Был
он родом из ширин и магометанской веры. Оба
отряда встали друг перед другом. –
Дозволь, князь, – обратился Карзай к Андрею, – я поговорю с ними. –
Давай, – согласился Андрей. От
чужого отряда отделился человек и, не торопясь, поехал навстречу Карзаю. Они встретились
и некоторое время о чем-то говорили. –
Это воины Улу-Мухаммеда, – сказал вернувшийся Карзай, – его сын Касым. –
Касым? – удивился Андрей, вспомнив недавнее пленение. – Я его знаю. Чего он
хочет? –
Посланный им человек ничего не
сказал, но, вестимо, князь, сам ведаешь – чего. «
Вроде бы я звал его в гости...» – вспомнил Андрей последний разговор с
Касимом. Поднял руку вверх в знак мирных намерений и в сопровождении двух
всадников поехал к воинам Касима.
Остановился на середине расстояния, разделявшего оба отряда, и только после
этого навстречу ему выехала группа богато одетых татар. Касима Андрей узнал
сразу. Сблизившись, оба посмотрели
друг на друга. –
Мещёра приветствует тебя, царевич, – по-татарски, сказал Андрей. – Мы всегда рады встретить сына великого
Улу-Мухаммеда, да продлит Аллах дни его. –
Помнишь? – улыбнулся Касим. –
Я, благородный царевич, не помню только худое, – тоже с улыбкой ответил
Андрей, – а доброе, оно никогда не забывается. Будь моим гостем. И
оба, разговаривая, поехали рядом. Тотчас их окружила свита из мещеряков и татар, но остальные
воины ехали следом не перемешиваясь. Касим ни слова не сказал о цели своего
прихода в мещерские места, однако
обоз с награбленным добром, следовавший за отрядом, сам говорил об этом. Правда, обоз был
невелик. Не
торопясь, с осторожностью поехали по
накатанному зимнику через Оку. Солнце уже закатилось, смеркалось, снег начал
отдавать в синеву. В Городке светились редкие красноватые огоньки костров. Андрей
послал к Семёну человека с предупреждением,
что едет сын Улу-Мухаммеда и надобно принять его как подобает. Почти
до утра длился пир, устроенный в честь Касима, потом, после сна, он
продолжился и затих лишь к вечеру, когда все начали уставать. Может быть,
пир продолжился бы и далее, но вдруг на следующий
день, с рассветом, подул тёплый, почти весенний ветер, небо
очистилось от всяких облачков, солнышко взъярилось, и сразу же весёлые
ручейки побежали по овражкам, один за другим выбираясь из снежного
плена. На Оке стали образовываться
закраины, и татары заторопились. Надо было уезжать: переход через Оку по льду
становился опасным. Семён
с братьями проводили Касима на другую сторону реки, а вернувшись в Городок,
тотчас сели подсчитывать убытки, понесённые от татар. То поглаживая, а то собирая
в кулак конец своей длиннющей бороды,
Семён диктовал Борису, сколько съедено и выпито, и сколько чего
подарено Касиму, а тот записывал на кусочке пергамента, и по его голубоватым глазам видно было,
как ему жалко всего этого. Андрею же
подобное занятие было
совершенно не интересно, и он пошёл к Акульке искать лечение от похмелья. Идя
по коридору, неожиданно встретился с Христей. Она приостановилась, как бы
желая что-то сказать или в ожидании, что он что-нибудь скажет. Но Андрей
промолчал, она тоже ничего не сказала, и они разминулись словно чужие.
«Негоже так, – подумал Андрей, – не по-божески... жена ведь всё-таки...» И
вспомнил, что с седмицу тому назад Борис говорил, будто бы слыхал, что она в монастырь собирается. Сначала это
его даже заело: как так, без мужнина спроса? А теперь подумал, что это было
бы и к лучшему: чего самой мучиться и его мучить. Всё едино – ничего не
переменишь.
ГЛАВА 40 Корабль
плыл, слегка покачиваясь, наверху по палубе топали ноги матросов, что-то
поскрипывало в утробе судна. – Хоть бы ветер вдарил, разнёс эту
посудину, – ворчал Дубас. Видно,
и он уже перестал надеяться на что-либо. –
Ну и потонем все, – возразил его
товарищ по прозванию Коцапый. –
А в полоне что, лучше? –
Нам теперича везде хорошо. –
Унываем, братцы, – сказал Дубас. – Не гоже. И
вдруг запел мощным басом: –
Как выходила тать из болот-лесов Да
на бояр, купцов ратью шла, Ихних жёнушек красных в полон яла. Да приговаривала: Уж ты будь-побудь, Краса-девица, с нами в милости, Услужи разбойничку своей ласкою, А и я тебя
обласкаю, приголублю, Как твому мужу сопливому и не снилося... Открылся люк трюма, в отверстие хлынул солнечный
свет и вместе с ним показалось лицо охранника, с интересом слушавшего песню.
Слов он, скорее всего, не понимал, но необычная мощь голоса завораживала. Далее песня была матом. – Тебе бы в храме петь, – сказал Данька Дубасу
после того, как песня закончилась. – А я и пел, – ответил тот и поднял голову к
наблюдающему за ними охраннику: – Ну чего вылупился? Отомкнул бы цепочку, мы
бы тогда с вами и разобрались... – И пошто же ты в вольницу подался? –
поинтересовался Данька. Дубас промолчал. – Ты его с энтим не трожь, – прошептал Даньке
Коцапый, – зашибить могет. Он боярина свово порешил, за жёнку. Корабль плыл весь день, а к вечеру вдруг загремела
якорная цепь, и движение прекратилось. Пленным дали воды и какую-то кашу. – Теперь
до утра простоим, – сказал Дубас, наощупь рукой доставая круто сваренную кашу
из общего котла. Ложек ни у
кого не было. – А ночью они что же – не плавают? – спросил
Данька. – Большие корабли плавают, а как наш, словно
мураши по краю листочка, поближе к берегу ползают. Ежели к туркам, то долго
плыть будем. Может, даст Бог, что-нибудь и примыслится. Однако ничего не придумывалось, все надежды
заканчивались на «вот если бы отомкнуть цепь...» Но цепь была прочная, и
порвать её было нельзя, и перерубить было нечем. Постепенно разговоры стихли,
и многие уснули. А Данька не спал, всё думал и злился на самого себя,
вновь и вновь вспоминая тот момент, когда уже был свободен. На коне и с
саблей... Чего ему ещё надобно было? Какой сердобольный! – взялся пленных
освобождать... бросил бы, да и вся недолга.
Но знал Данька, повторись всё
сначала, не оставил бы пленных, только поступил бы умнее. И вдруг такое отчаяние овладело им, что он едва не
заплакал. «Господи, Господи... – мысленно взмолился он, – ну за что меня?
Ведь верую я, и никогда во мне не было сумления. И теперь нету... За что?» И
так обидно сделалось. Городок вдруг перед глазами встал будто наяву, и
матушка с батюшкой бранятся, и щами
на всю избу пахнет. Вкусные щи матушка стряпает. На что уж поп Фёдор
привереда, а завсегда, когда придёт, непременно мисочку исхлебает... Данька лежал, свернувшись калачиком, подсунув под
бок какую-то мешковину. Корабль раскачивало. Незаметно Данька уснул,
а проснулся вдруг от резкого толчка, и при этом что-то, наподобие палки,
больно ткнуло его в бок. Данька
ухватился за эту «палку», и
неожиданно почувствовал холод, а ощупав предмет, вынул его и понял, что это
железный штырь, причём довольно
толстый, и им наверняка можно будет попробовать сломать цепи. Между тем наверху происходило явно неладное.
Слышался топот ног по палубе и громкие голоса. Корабль сильно качало. В
носовой части трюма сорвались плохо закреплённые бочки, и теперь
перекатывались от одного борта до другого. Все пленные проснулись, встали, стараясь держаться
подальше от катающихся бочек. –
Верно, непогода, – пояснил Дубас. И точно, вскоре скрип в корабле стал
громче, а качка усилилась, и вдруг
ощутилось какое-то движение. –
Поплыли вроде, – предположил Данька. –
Кажись, с якоря сорвало, – сказал Дубас. –
И чего теперича будет? –
Потонем так... – сказал Коцапый. Волны
уже ощутимо били в борта корабля, уже
невозможно было сидеть, не держась за что-либо. Слышно было, как по палубе
бегают люди, и кто-то ругается то непонятно, а то матерно по-русски. И вдруг раздался удар, глухой треск, и
всех бросило вперёд, к носу корабля.
Тут же в трюм хлынула вода из отверстия, образовавшегося в борту. –
Тонем, братцы! – крикнул кто-то. Вода
быстро прибывала. Стояли, держались друг за друга. –Дубас,
– вспомнил Данька, – я, кажись,
железяку нашёл. И сунул штырь ему в руки. –
Какого хрена ты раньше молчал? – осуждающе спросил тот, ощупывая железку. – А
ну, где у нас тут заглавная цепь. Помоги, Господи. И,
сунув штырь в звено цепи, намотал часть её на руку и стал крутить приговаривая: –
Давай, голубушка, давай, родимая... И
звено цепи не выдержало бычьей силы Дубаса – лопнуло. Пленные
тут же начали освобождаться от общей привязи, но кандалы на ногах, как Дубас ни пыжился, ему не поддались. –
Эх-ма, – сказал он с досадой, – упереться не во что. Вода
всё прибывала, а на палубе, слышно стало,
вдруг задвигалось что-то тяжёлое. –
Лодку спущают, – сказал Дубас. – Да и нам надобно отсюда выбираться. А ну
подсади кто покрепше. Данька
и ещё несколько человек приподняли Дубаса, и он изо всей силы загрохал
кулаками по люку. –
Эй там! Отворите! Но
в ответ ему слышались лишь топот ног по палубе и чередующиеся удары волн о
корабль. Потом топот стих. –
Отворите, мать вашу! – упирался в люк и бил по нему кулаками Дубас. – Люди вы
али не люди?! Отворите же! Господа побойтесь! Но
всё было тихо. –
Звери… – заключил Дубас и выругался. –
Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй… – запричитал кто-то,
видно, уже прощаясь с жизнью. –
Давай-ка ещё разок, – сказал Дубас, – бояться теперь некого, кажись, все
сбежали. Тащите сюда бочку. Несколько
человек подвели под люк лёгкую в воде бочку. Дубас встал на неё, и
руками изо всех сил упёрся в крышку
люка. И она вроде бы уже подалась, но
в этот момент что-то хрустнуло в утробе корабля. Он вдруг медленно, словно ещё живое, но погибающее существо, завалился
набок, и Дубас, и все остальные попадали. Однако при этом люк вдруг отворился
сам собой, и в него хлынул бурный поток воды, который быстро заполнил почти
всё пространство трюма, так что уже ноги перестали доставать до чего-либо, и
пленные плавали, превозмогая тяжесть оков,
неумолимо тащивших вниз. Все
устремились к светлому оконцу на месте наполовину залитого люка. Не умеющие
плавать цеплялись за соседей, увлекая их за собой под воду, хватались за
любой выступ, кругом стояли крик, мат
и проклятия. Данька был хорошим пловцом и, несмотря на
кандалы, один удержался бы на воде, но какой-то мужик обхватил его сзади за шею и висел на нём, утягивая под воду. –
Отпусти! – ругался Данька, едва выныривая, чтобы вздохнуть. – Сгинем оба. Отпусти говорю! Я тебе сам помогу. Но
всё было бесполезно. Мужик, обезумев от
животного страха, пытался влезть по Даньке повыше, а тот никогда
не только не боявшийся воды, а всегда считавший её за благо, впервые в
жизни осознал, что так можно и утонуть. Но тут, как озарение, вспомнился совет отца, и Данька, перестав держаться на поверхности, расслабился,
прекратил всплывать и ушёл под воду, увлекая и вцепившегося в него мужика.
Тот, потеряв вдруг опору, отпустил
Даньку и отчаянно заработал руками. Данька вынырнул и,
изловчившись, ухватился за край люка,
а потом подал руку и мужику: –
Держись! Тот
немедленно мёртвой хваткой ухватился за неё. –
Да дай ты ему по роже, – посоветовал Даньке уже вылезший наверх Дубас. Но
мужик наконец опомнился и, перехватившись за край люка, сам
выбрался наружу. К люку
стали подплывать другие пленные, отталкивая друг друга, полезли следом за мужиком. Выбрался наверх
и Данька. Волна тут же окатила его
солёной водой и едва не унесла с
собой, но он успел ухватиться за край люка, теперь уже с внешней
стороны. Огромные волны раз за разом
накатывали на корпус лежащего на боку корабля, раскачивая его. И он с глухими
ударами бился о небольшую, едва
торчавшую из воды скалу, на которую, видимо, и наткнулся. Ревел ветер, по
небу неслись тёмные облака, иногда вдали, сквозь завесу дождя, просматривался
берег. Никого из команды видно не было. –
А где же охрана? – спросил Данька Дубаса. –
Где-то там, – кивком головы показал тот
в сторону берега, где проглядывала какая-то гора. Самой
лодки из-за волн видно не было. – Ежели они доплывут, – заметил Дубас, – то,
как погода уймётся, наверняка
вернутся. –
Когда стемнеет, уходить надобно, – сказал Данька. –
В цепях? – засомневался Дубас. – Потонем... У
трюмного люка скопилось несколько человек,
места всем не хватало, некоторые пытались лезть выше, но срывались с почти
вертикально вставшей палубы и падали в воду,
другие уцепились за обрывки каких-то снастей, и волны, поднимая их,
били о корабль. Двое из них тут же
утонули. Ещё двое попытались выбраться на скалу, но накатила очередная волна
и смыла их. Вода в море была уже по-осеннему холодноватой. И через некоторое
время все начали зябнуть. Корабль, видимо, всё плотнее садился на скалы, и
его почти перестало раскачивать, но волны одна за другой ударялись о палубу и
перекатывались через пленников, державшихся за край люка. Одного, совсем
юного парнишку, оторвало и унесло
волной. Руки его несколько раз показались над водой и исчезли. –
А так ведь мы долго не просидим, – сказал Дубас, – застынем. Надобно наверх
вылазить. Все уже дрожали от холода. –
Давай я тебя подсажу, – оценивающе оглядев Даньку, предложил Дубас. – Токо
гляди не сверзнись. Он
встал на край люка, а Данька забрался ему на плечи и попытался достать до
причальной тумбы, но не дотянулся. Тогда Дубас крепко, до боли обхватил ноги Даньки и поднял его, а тот,
ухватившись за тумбу, вылез на борт и огляделся. Судно лежало почти на
боку на подводной части скалы, мачта была сломана и, удерживаемая лишь
снастями, болталась на волнах. На берегу, находившемуся примерно в версте от
места крушения, виднелся красноватый огонёк. –
Ну чего там? – спросил Дубас. – Лодку не видать? –
Кажись, костёр запалили, – ответил Данька
и, подумав, добавил: – Ежели всем вылезть – заметят. –
Ладно, хрен с ними, заметят-не заметят. Привяжи там веревку,
не то мы все тут окочуримся. Данька
привязал обрывок какой-то снасти к тумбе, и один за другим пленные вылезли
наверх. Правда, людей от
первоначальных четырнадцати осталось всего семеро. По борту были ограждения, и Данька, держась за них,
пробрался к носовой рубке. Пролез внутрь и сразу его взгляд упал на
короткий меч, видно, при опрокидывании корабля скатившийся к нижней стенке.
Он тотчас схватил его. –
Меч нашёл, – обрадованно крикнул
товарищам. –
Молодца! – похвалил Дубас. – Еще там пошарь. В
углу лежал арбалет, однако стрел к нему не было. К Даньке пробрался Коцапый. –
Ну чего тут? –
Да вот меч и лук, токо стрел нету. Тем
временем один из пленных добрался до кормовой рубки и через несколько мгновений
закричал: –
Топор, топор нашёл! –
Добро, – похвалил Дубас, – неси сюда. Топор
оказался бердышем, и тупой конец его послужил Дубасу молотком, а меч вместо
рубила, которым одна за другой были рассечены оковы на ногах пленников. «Вот ведь как всё получилось, –
мельком подумал Данька, стряхивая оковы со своих ног, – будто чудо, а не
чудо...» Но эта мысль лишь мелькнула и тут же ушла – не до того было. Тем
временем ветер немного поутих, волны
начали опадать, а в смурном небе промеж ещё стремительно несущихся стай серых облаков стали показываться
озерки голубых прогалов, и всё вокруг
как бы посветлело. Отчётливо сделался виден костёр на берегу и люди возле
него, которые стояли и глядели на корабль. –
Ну-ка, – обратился Дубас к Даньке, – у тебя очи помоложе, глянь – скоко их. –
С десяток, мабуть. Сюда глядят. –
Видно, стук услыхали. А лодка? –
А лодки нигде не видать. –
Вот это добро. –
Да нам-то что с того? – возразил один
из пленных. –
А то, что теперича они навроде нас, и
им не до полона, самим бы ноги унести. Хотя, кажись, нас недалече от
Тмутаракани прибило. А тут ихние. Уходить надо. Как ночь наступит... –
Комонные там, комонные! – вдруг прервал его Данька, наблюдавший за людьми на
берегу. Человек двадцать конных, невесть откуда
прискакавших, кольцом окружили
генуэзцев, и видно было, как один из корабельной команды бросил свой меч на
землю. – Это не ихние, – сразу понял Дубас. – Теперь хоронитесь, – приказал он. И сам лёг у борта, а следом – и все остальные,
наблюдая за происходящим на берегу. Конные постояли, поглядели на лежащий на
борту корабль и поехали куда-то, ведя между собой корабельную команду. – Ну и слава Богу, – сказал Дубас и перекрестился. К вечеру ветер окончательно стих и сделалось
возможным добраться до берега, который находился примерно в версте от места
крушения. Орудуя бердышем, как плотницким топором, сделали из крышки
люка небольшой плот, посадили на него
того самого, единственного оставшегося в живых из неумевших плавать, мужика,
который едва не утопил Даньку, и держась за это сооружение, все поплыли к
берегу. – Как князя тебя везём, – посмеялся над мужиком Данька. Мужика звали Митко. – Спаси вас Бог, братцы, спаси... – благодарил он,
со страхом глядя в воду, в которой после шторма образовалась лёгкая муть. Вскоре
пловцы добрались до мелкого места, где уже было можно встать на ноги. – Давай слазь, –
спихнул Дубас с крышки люка Митко, – приплыли. Тот, оказавшись в воде, отчаянно заработал руками: – Тону!– закричал он. – Тону! Братцы, ратуйте!
Тону! – Да ты на ноги-то встань, дурень, – засмеялся
Дубас. Только
теперь Митко заметил, что все уже не плывут, а идут, и, по-прежнему не
переставая колотить руками по воде, осторожно пощупал дно. Ощутил твёрдое и
вдруг с невероятной скоростью, оставляя за собой буруны, рванул к берегу. Все расхохотались. – Ату его! Ату! – Почитай, коня обгонит, – шутили бывшие пленники. – Жалко телеги нету, а то его заместо коня –
потянет. Митко, опередив всех, вышел на берег и,
почувствовав себя в безопасности, сел на гальку. – Нечего рассиживаться, – сказал Дубас, тоже
выходя из воды. – Место открытое, издали видать. Давай туда все. И показал на поросшие лесом горы,
начинавшиеся недалеко от побережья. Дубас стал уже непререкаемым атаманом среди
пленных. Его огромная физическая сила и
жизненный опыт вызывали у всех невольное уважение. Отряд
нашёл укромное местечко среди кустарников и расположился на отдых. Снимали
мокрые порты, рубахи, отжимали круткой, но солнышко уже зашло, и одежда сохла
медленно. – Чего же теперь далее? – спросил Данька Дубаса. – Думаешь, я сам ведаю... – тихо ответил Дубас.
– Спи, утро ночи яснее. Поглядим, как
далее. – А они вернутся? – У них
добро в корабле. Бочки видал? Ежели их не полонили – вернутся, а ежели полонили,
то сами комонные придут: корабль, не поглядев, никто не бросит. Потому нам
надобно отседова утекать поскорее. Мало кто из пленных уснул этой ночью. В полусырой
одежде было зябко, да и мысли разные, у каждого свои, не давали уснуть.
Занесло их на край земли, в какую-то Тмутаракань, о которой прежде если и
слышали, то как о чем-то таком далёком и неведомом, что и представить себе
было невозможно. А теперь все они
здесь, в этой самой Тмутаракани, и как из неё выбраться – неведомо. Данька лежал и воображал, как он вернётся в
Городок, и ежели Кумша ещё не вышла замуж, то он непременно уговорит её. И
вдруг среди этих мыслей откуда-то пришла мысль совсем и не думанная: «А ведь
чудно, что я штырь нашёл... Откуда штырь в мешке взялся? И всегда запертый люк вдруг сам отворился? И
меч нашёлся, и топор. Неужли всё это
случайно?» Данька не мог знать, что штырь, забытый кузнецом,
уже давно валялся в мешковине,
что запор люка отворился, когда
двигали лодку, а меч и топор просто бросили, потому как не до них было.
Случайные и вполне объяснимые события, и в каждом из них по отдельности
ничего чудесного не было, но
сложенные вместе они
производили впечатление, будто кто-то заранее предусмотрел всё это. Наверно,
в жизни каждого человека хотя бы однажды, а в большинстве случаев и не один
раз, случались странные, похожие на
чудо события, которые порой спасали ему жизнь, но которые, при внимательном
их рассмотрении, вполне объяснялись какими-то обыденными причинами. И почти всегда
эти причины были, как правило, просты
и понятны, и всё, что происходило, происходило вполне естественным и,
казалось бы, очевидным образом,
однако в глубине души любой человек, столкнувшийся с подобными
случаями чувствует, что всё, произошедшее с ним, случилось не просто так. А
как и почему – никому неведомо. ГЛАВА 41 Начало сороковых годов ХV века на Руси выдалось
неурожайным. Сделалось голодно. Все надеялись на милость Господню, но и очередное лето 1441 года случилось
скудным на хлеба, и зерно вздорожало так, что только богатые могли покупать
его. Особенно сильно голод затронул Новгородскую землю, жители которой из-за
скудости своих угодий вынуждены были и в обычные годы закупать хлеб в других
местах. Люди в Новгороде от голода
падали и умирали прямо на улицах. В поисках спасения многие уходили в Литву,
к немцам, даже к татарам, продавали своих детей и сами продавались в рабство.
В городе вдруг начались пожары,
появились ватаги разбойников, грабившие всех без разбора. Народ ловил возможных
поджигателей и татей, их вешали и
жгли на кострах без суда прямо на улицах, а иных сбрасывали в Волхов. Новгородская знать металась в поисках
сильного союзника, к которому можно было бы приклониться. Некоторые
предпочитали Литву, другие – Москву, и эти шатания из стороны в сторону
происходили постоянно. Новгород в отличие от других русских княжеств, в
которых в те годы сохранялось относительное спокойствие, постоянно воевал с
кем-нибудь. Иногда сами новгородцы
нападали на соседей, а чаще нападали на них: то немцы, то литовцы, а то и
шведы. Не гнушался и хитрый князь тверской Борис Александрович «под шумок»
пограбить новгородские земли, да и сам великий князь никогда не отказывался
от денег купеческого города. Холодно и голодно было новгородцам, и не один
уже раз купцами поднимался вопрос о
вхождении в унию с католиками, что было бы весьма выгодно всем торговым
людям, но в дальнейшем могло закончиться полным разрывом с остальным
русским миром. Впрочем, и во всей
Руси между князьями не было
никакого единения. Подчинялись только силе.
Но общими для всех русских княжеств оставались язык и православная
вера. В эти годы продолжались неприязненные отношения между великим князем и Шемякой, однако
открытой вражды пока не было. Сразу
после побега бывшие пленные добрались до Таматарха, так местные называли
Тмутаракань. Затем пятеро с Дубасом во главе, все выходцы с Поднепровья, пошли дальше, а Данька с
тем самым Митко, который не умел плавать, остались зимовать в городе. В
Тмутаракани жили люди самых разных народностей: адыги, греки, аланы, иудеи из
хазар, генуэзцы, татары и довольно много русских, оставшихся здесь ещё со
времён, когда Тмутаракань была русским княжеством. В городе были православные
церкви, синагоги, мечети и даже католический костёл. Данька с Митко за
пропитание нанялись к одному русскому купцу. Купца звали Никитой, и дело его
заключалось в том, что он перепродавал привозимые в Тмутаракань товары.
Многим торговцам из Руси и других мест
зачастую было выгоднее сразу же продать свой товар по чуть более
низкой цене, чем сидеть в городе и ждать прибытия нужного корабля. И Данька с
Митко занимались разгрузкой товаров, а затем и погрузкой их на корабли.
Иногда товаров было много, и оба уставали так, что после ужина тут же
валились на лавки, поставленные для них на складе, и засыпали. Но порой
случалось, что работы не было, и тогда оба шли в город. Правда, далеко от
дома не отходили: Никита предупредил их, что иногда воины местного князя
охотятся на молодых людей и ловят даже своих сородичей, чтобы затем продать в
рабство. Но Даньку с Митко эта участь минула, и, прожив у Никиты до весны,
они собрались уходить. – Да куды вы пойдёте, – уговаривал их остаться
Никита. – Разве вам худо тут? Останетесь, я вам и платить стану. Женитесь, детишек заведёте. Но оба отказались: не терпелось домой. «Как там у
нас, в Мещёре? – вспоминал Данька свою избу, отца, матушку, братьев. – Небось
большими стали... А Кумша, верно, уже замуж вышла – девка видная...» Хозяин после того, как они отказались остаться,
уговаривать их почти сразу перестал, и это почему-то насторожило Даньку.
Вдруг вспомнились слова Дубаса о
купцах: «Этот народец за прибыток самому чёрту душу продаст...» Вспомнилось, как ловко провёл его Азарий. Ведь уже
свободен был! С конём и при оружии. И на тебе... « Нет, надобно
поостеречься», – решил Данька. На
предложение Никиты переночевать, а к
утру он, мол, соберёт им провиант в дорогу, Данька сделал вид, что согласился,
но тут же сказал Митко, что всё-таки лучше уйти. – Да он нам ничего худого не деял, – возразил
Митко. – Нашенский ведь, православный. Дело было
уже к ночи, солнышко зашло; быстро, по-южному, стемнело, и Данька
засомневался: действительно ведь свой, русский. Да и уходить одному не
хотелось, вдвоём-то оно всё веселее. Но сомнение не оставляло: как-то уж
чересчур быстро согласился Никита. Неспроста это, неспроста. – Давай всё-таки уйдём от греха подальше, – опять
предложил он Митко. – Да чего ты испужался? – возразил тот. И Данька согласился с ним, но в последний момент
всё-таки передумал, будто шептал кто-то: «Уходи, уходи». – Я берегом пойду, – сказал он. – Надумаешь –
догоняй. Взял свою котомку и пошёл к выходу из города. И
вовремя это сделал, так как почти тут же на склад пришёл Никита с какими-то
людьми, которые схватили и связали
Митко. – Ты же Христу молишься! – сопротивляясь, пытался
усовестить Никиту Митко. Но на купца его слова не произвели никакого
впечатления: более того, он очень расстроился, что второй работник успел уйти, а деньги с покупателя уже были получены за обоих. Данька вышел из города и, в ожидании Митко,
заночевал прямо на берегу моря. Но
Митко так и не пришёл. И Данька, поняв, что ждать бессмысленно, пошёл дальше
в одиночестве. Одному идти
было тяжело и опасно. А главное, он не знал дороги, и поэтому приходилось
держаться ближе к берегу Сурожского моря. Случалось, попадались рыбацкие
поселения в два-три домика, в которых
жили греки. Будучи православными, они не отказывали Даньке в помощи.
Обычно это был ночлег под навесом, где стояли лодки, да несколько сухих рыбин
в дорогу. Только к концу лета Данька добрался до Дона. Уже подступала осень,
подул ветер, с каждым днём становилось холоднее. По ночам Данька, одетый в
рваное тряпьё, выпрошенное у разных добрых людей, ёжился от холода. Однажды он остановился на ночлег в небольшом
овражке и стал разводить костёр. Огонь никак не разгорался. – Что, не вздувается? – вдруг спросил кто-то. Данька, вздрогнув, резко обернулся – перед ним
стоял человек в ношенном -
переношенном зипуне до бахромы вытертым понизу. За спиной – котомка. Человек был уже в почтенном возрасте, борода седая, но серые
глаза, хотя и выцветшие, с живинкой. – А вот давай-ка мы его покормим, – сказал
человек, кладя в костерок небольшой снопик тонких веточек. Затем достал из карманов куски сухого кизяка, положил в костёр и наклонился, раздувая
пламя. Огонек заплясал, пополз по
веткам, быстро пожирая их, занялся и кизяк. Потянуло дымком. – Ты отколь, добр человек, будешь? – спросил
пришедший. – Так... – неопределенно ответил Данька, приглядываясь
к незнакомцу. – Зрю – один, – сказал человек, – а пошто один –
не спрашиваю, пожелаешь – сам скажешь. А я, добр человек, родом из земли
рязанской. Слыхал о такой? – Слыхал. – В
крещении я – Микола, а батюшка мой был, царствие ему небесное, Василий. Вот
так, добр человек. Данька тоже назвался. – Даниил, значит, – заключил Микола. – Что ж,
Даниил, давай с тобой горячей водицы изопьем. Это ничего, что я так, без
спросу к твоему огоньку приладился? Микола достал из котомки небольшой медный
котелок, бычий пузырь с водой, вылил
в котелок всю воду и поставил на
огонь. – А ты сам один? – спросил Данька. – А я, добр человек, с Господом из самого
Ерусалима иду с молебствия. В святой город ходил Христу поклониться. – Неужто в сам
Ерусалим? – удивился Данька. – В его самый. – Да ведь это даль-то какая! – Далековато, вестимо. Туды почти три лета шел, а теперича и взад уже
второй год иду. – А басурмане что же, не обижали? – Всяко бывало, добр человек. Токо басурмане тоже
люди, хоть и нехристи. Микола угостил Даньку чёрствым, как деревяшка,
сухарём, который невозможно было откусить, не поломав зубы, и они макали эти
сухари в тепловатую воду, а потом запивали их, по очереди прикладываясь к
котелку. В животе у Даньки благодарно заурчало. За
последние два дня, кроме жиденькой ухи, сваренной из сухой рыбы, там более ничего не было. – Ты далее-то каким путем идти собираешься? –
молитвой поблагодарив Господа за еду, спросил Микола. – Пока не ведаю. – Что же тут сумлеваться – вдвоём оно завсегда сподручней. Я-то старик,
никому уже не нужный, а ты молодой, для татар – добыча. Небось милостыню
испросить и то не в кажной деревне объявишься. Данька с готовностью согласился, и они пошли
вместе. Степью в Придонье владели татары Сеит-Ахмеда, и в некоторых сёлах
иногда встречались их отряды. Обычно путники останавливались возле
какой-нибудь деревеньки, и Микола
отправлялся на разведку, а Данька
прятался где-нибудь. Случалось, Микола договаривался с хозяевами о помощи по хозяйству. Тогда
они работали вместе и получали за это еду и
ношеную одежду. А тут вдруг открылся ещё один источник дохода. Как-то
в одной деревушке Данька нашёл кусок тёсаной дощечки и от нечего делать угольком по памяти изобразил на ней Кумшу.
Хозяин, к которому они нанялись колоть дрова, увидел рисунок. – Энто ты сам намалевал что ли? – удивился он. – Сам, – ответил Данька. – А энто что за девка? – Знамая одна. – И чё, похожа? – Была похожа, да после того много времени минуло,
– ответил Данька. А про себя подумал: «Чего прицепился?» Не хотелось с посторонними делиться своими
воспоминаниями. И разговор вроде бы закончился. Но когда они с Миколой
раскололи дрова и пришла пора рассчитываться, хозяин вдруг спросил у Даньки: – А вот меня ты, энто, намалевать смог бы? А я за
то мучицы вам в дорогу дал бы. – Могу, – ответил Данька. – Только чтобы похоже, – уточнил хозяин. – Энто на кой тебе? – вмешалась его супруга. –
Грех морду свою, как икону, зреть. И
не к добру. Окстись, Иван, окстись! Но хозяин супругу не послушал, и Данька всё-таки
выполнил его просьбу. – Неужли энто я? – удивился хозяин, поглядев на
рисунок. – Чудной какой-то. Нет, энто не я! Неужли рожа такая? –Да точь-в-точь, – подтвердила супруга, – а с похмелья ещё чуднее. Хозяин на рисунок обиделся, однако оставил его у
себя и обещанной мучицы немного отсыпал. С тех пор, заходя в деревни, Микола
непременно спрашивал: «А не надобно ли кому лик свой на дощке узреть?»
Большинство отказывалось, считая это делом греховным, но попадались и
интересующиеся, и оттого тоже был кое-какой доход в виде куска хлеба или
горсти пшена. А на
Рождество им и вовсе повезло: один
богомольный хозяин, приютивший их на время рождественских холодов, узнав о
паломничестве Миколы в Иерусалим, так расчувствовался, что оставил их у себя
до весны в качестве работников, поселив в сеннике. Один раз в селение пришли татары, но особенно не
лютовали, постреляли кур, пошарили по избам и ушли. Местные жители, зная о
татарских обычаях, из скотины держали преимущественно свиней, избегая
заводить овец и коров. Данька сдружился
с Миколой. Спали, с головой зарывшись в солому. Перед сном Микола обычно
рассказывал о своём путешествии в Иерусалим, а Данька слушал и удивлялся:
сколько чудес было в мире! Особенно удивлял его фаворский огонь. – Неужли сам загорается? – недоверчиво уже в
который раз спрашивал он Миколу. – Да вот крест святой, – божился тот. – Тама,
ежели кто дотоль был в сумлении, то опосля, как огонь узрит,
так уверует, так уверует!.. Слов нету! Как только стало теплеть, Данька с Миколой поблагодарили хозяев, приютивших их, и
пошли на север, придерживаясь направления тульской дороги. ГЛАВА 42 Летом 1443
года Улу-Мухаммед со всей своей
изголодавшейся ордой вышел из Курмыша и направился по хорошо знакомому ему
пути в сторону Москвы. На этот раз
разведка московского князя сработала хорошо, заранее предупредив о вторжении
татар в пограничные с московским княжеством земли, и Василий Васильевич
приказал спешно собирать войско. Внезапности не получилось, и Улу-Мухаммед в
нерешительности остановился на берегу речки Беспуты, неподалёку от её
впадения в Оку. Воинов у него
насчитывалось всего три с небольшим тысячи,
и надо бы, конечно, уходить, однако добыча, взятая по мордовским и
русским деревенькам, была так скудна, что через месяц-другой опять пришлось
бы идти куда-нибудь промышлять на
пропитание. И Улу- Мухаммед ждал, что предпримет русский князь. – Не туда мы пошли, – убеждал хана старший сын
Махмуд. – Зачем ходить так далеко? Казань рядом. Клянусь, с помощью Аллаха мы
возьмем её. – А Кичи-Мухаммед? – возразил ему хан. – Ему разве
это понравится? – Ата, не пойдет он на нас. – Ты как сорока на дереве, которая трещит, сама не
понимая о чём. Я сказал – нет, значит – нет, – жёстко закончил разговор
Улу-Мухаммед. Махмуд вышел из юрты со стиснутыми челюстями.
«Аллах лишил его разума, – думал он об отце, – ветки на дереве его жизни все
иссохли. И надо ли Аллаху беречь то, что никогда уже не даст плодов?» Эта
мысль всё чаще и чаще приходила ему в голову и, как травка сквозь глиняную
коросту, всё настойчивее пробивалась наружу. И Махмуд начал привыкать к этой
мысли, убеждая себя в её справедливости. Было уже совсем по-летнему тепло, ярко светило
солнце. Данька снял вдрызг изношенные лапти, подаренные ему какой-то сердобольной
бабой ещё в Мценске, и забавлялся, шлёпая босыми ногами по нагретой дороге, с удовольствием чувствуя, как
податливая пыль раздвигается, мягким теплом обволакивая ступни. Вскоре они вышли на берег речки Беспуты, и,
отойдя от дороги, расположились на
отдых. – Благодать-то какая! – восхитился Микола, тоже
разуваясь. Вверху под реденькими облачками, опьянев от тепла
и солнца, словно серебряный колокольчик беспрерывно звенел жаворонок, а еще
выше, в самом поднебесье, парили два ястреба, время от времени ускоряя полёт
и гоняясь друг за другом. – Ишь, играются, – заметил Микола, глядя на них. Данька лежал на спине и смотрел в небо. «Скоро
дом. Скоро родная Мещёра. Как там матушка с батюшкой и сёстры с братьями?
Вышла ли Кумша замуж?» И вдруг мысли его прервал невесть откуда появившийся
белый голубь. Он беззаботно летел вдоль берега. «Дурачок, - мысленно заругал
его Данька, с волнением следя за ястребами, – куда ты? На погибель ведь...» И
тут вдруг какая-то тень молнией скользнула вниз к голубю. «Сокол!» – сразу
узнал Данька. В мгновение
представилось, что сейчас произойдет, и так не хотелось этого, что он успел
попросить мысленно: «Господи, спаси
его...» И чудо вдруг случилось:
быстрокрылый сокол промахнулся, едва не ввергнувшись в воду, но у
самой поверхности всё-таки выправил полёт и взлетел, досадливо махая
крыльями. А голубь тем временем исчез
за осокой. – Вот дурень... – вслух с облегчением выдохнул
Данька. – Кто дурень? – не понял Микола. –Да голубь, – объяснил Данька, – едва соколу не
попался. И тут
только вспомнил, что он просил Господа о спасении птицы. Смешно, конечно,
чтобы сам Господь заботился о такой мелочи. Но... всё же... Соколы редко
промахиваются. Хотя, может, молодой был. И Данька рассказал Миколе. – Это оно так, – невразумительно ответил Микола,
почёсывая в давно не мытой седой бороде, – может, оно и так, а может, и этак.
Господь один ведает. – А почему вот нам, людям, это не ведомо? – не
отставал Данька. – Ведь огонь у гроба Господнего – чудо? – Истинно чудо. – А почему чудеса завсегда должны быть
мудрёными? А вот когда по жизни, ну
вот как с голубем. Это чудо али не чудо? – Сокол промашку дал, – объяснил Микола, не поняв
сути вопроса. В этот
момент вдруг донёсся глухой топот
копыт. Данька с Миколой встали: в туче пыли по луговине в их сторону
двигалась большая масса конных. Впереди несколько всадников, и они тотчас
заметили путников. И Данька сразу узнал
– татары! – Бежим! – схватил он за рукав Миколу. Но было уже поздно. Передовые конные догнали их у
тростников. – А один-то молодой барашек, – сказал первый
подскакавший. В тот же миг свистнул аркан; всадник, бросивший
его, крутанул конём, свалил Даньку и поволок
по траве. – Шкуру попортишь, – смеясь, заметил ему напарник. Волочивший
Даньку остановился. Данька встал. Стоял, держась за ремень аркана. Конные
татары окружили его, разглядывали. – Отпустите его, отпустите, – протиснулся между
ними Микола. – С богомолья мы, с богомолья... Хадж делали, хадж... – перешёл
он к понятному для мусульман слову. – Вы совершали хадж? – с удивлением спросил подъехавший юноша в богатых одеждах. Татары с
почтением расступились перед ним. А Данька вдруг вспомнил полон на
коломенской дороге и по раздвоенной губе узнал татарина – царевич Касим. – Нет, благородный царевич, – с поклоном,
по-татарски сказал он, – мы – христиане, ходили в святой город Иерусалим к
гробу Господа нашего Иисуса. На всякий
случай Данька соврал, причислив и себя к паломникам. – А откуда ты меня знаешь? – заинтересовался
Касим. – Мы... – начал было Данька. Но в этот момент подъехали другие всадники, и
перед одним из них, старым и грузным, все склонились в почтительном поклоне.
«Хан», – понял Данька и встал на
колени. – Кто это? – спросил Улу-Мухаммед, ткнув плёткой в
сторону Даньки. – Лазутчик? – Нет, господин... – по-татарски начал было
Данька. Но тут же получил плетью по спине. – Молчать, скотина, – прошипел ему ударивший, –
тебя не спрашивают. – Говорит, что ходил в Иерусалим к Исе, – объяснил
Касим отцу. – И вот этот старик с ним, – кивнул он на Миколу. – Проверить, – приказал хан и в сопровождении свиты поехал дальше. За ними проследовало несколько кибиток,
поставленных на большие телеги. Оттуда доносились женские голоса и
иногда смех. Полог последней кибитки
приоткрылся и из него высунулась
девичья рожица, сверкнула на
Даньку большими тёмными глазами и с надменной брезгливостью поморщилась.
«Какая-нибудь ханская жена», – с безразличием отметил Данька. « Господи, Господи... – с отчаянием думал
он, понуро идя следом за конными татарами. – Куда же опять меня занесло? За
что, Господи?» Он мысленно отыскивал и перечислял все свои грехи, за которые
Господь мог наказывать его. Но самым страшным грехом в его жизни оказалась
озорная выходка, когда он в отместку за несправедливое обвинение в краже
огурцов с огорода дядьки Степана, вымазал ему дверную ручку дерьмом из
выгребной ямы. За что и получил вожжами от своего батюшки. А больше вроде бы не было ничего
крамольного. Ничего... А, может, и прав батюшка в сумлении своём? Может,
Господь-то как-то иначе мыслит? Ведь что мы, люди? Таракашки. А ежели
таракашки, то зачем нам разум даден? Но не было ответа на все эти вопросы, да
и главным сейчас были вовсе не они, а что далее? Что сделают с ними татары? После привала на шею Даньки надели колодку и
пристегнули к общей колонне пленных. А старого Миколу татары отпустили.
Пленных было немного – десятка два, и все преимущественно из мордвы, лишь
двое – русские. – Вас-то где повязали? – спросил Данька у одного
из них по прозванию Крыж. –
Рыбалили, – сумрачно ответил Крыж, – сдуру мережу пожалели: нам бы
бегти, а мы мережу хоронить. Эх-ма! Бес попутал. Вечером с Даньки
сняли колодку и привели к походному шатру. Через некоторое время из
него вышел седой, с куцей бородёнкой татарин. Ему подали походный стул, и он
сел на него. – Я кади Мамут-бек, – по-русски напыщенно объявил
он. – Если будешь говорить, то
великий хан помилует тебя, если не будешь –
убьёт. Говори, откуда ты, кем послан? Говорил он по-русски с трудом, малопонятно. – Я, господин, иду с молебствия, – по-татарски
ответил Данька. – Ты умеешь по-нашему? – удивленно глянул на него
судья. Глазки у него были маленькие, и к тому же он
постоянно щурился, отчего они и вовсе были едва заметны. – Да, господин, – подтвердил Данька и добавил
зачем-то, будто похвалился: –А я и читать, и писать могу. – Вот как... –
с нескрываемым интересом посмотрел на него судья и велел стражнику: –
Веди его за мной. Ему подали
коня, подсадили в седло, и он поехал, а Даньку повели следом. У одного из
шатров остановились, долго стояли, ждали. Наконец позвали внутрь. Царевич
Касим сидел на подушках, рядом – еще
два молодых человека. Данька поклонился, но тяжелая рука нукера,
положенная ему на голову, заставила опуститься на колени. – Мне сказали, что ты умеешь писать, верно ли? –
спросил Касим. – Верно, господин, – до ковра на полу склонился
Данька. – Покажи, – велел царевич. Подали
пергамент. – Пиши, – приказал Касим. – А что? – Что хочешь. «Мещёра низко кланяется тебе, благородный
царевич», – с тщанием вывел Данька. – Яхши, – похвалил царевич. – Толкуй по-нашему. Данька перевёл по-татарски. –Так ты из Мещёры? – удивился Касим. – Коняз Семён, Андрей, Городок, да? – Да, мой господин, – поклонился Данька. – Яхши, будешь служить у меня толмачём, – сказал
Касим. – Благодарствую, – опять поклонился Данька. «Послужу,
не убудет, главное – не в рабство, – подумал он, – а там случай
представится – сбегу. Сбегу всенепременно...» ГЛАВА 43 Ещё в 1441 году, сразу после бегства Исидора,
Василий Васильевич отправил в Константинополь длинное противоречивое послание патриарху и императору. После
смерти Фотия и неудачной попытки Исидора занять русскую митрополичью кафедру,
она долгое время пустовала. Всеми российскими иерархами Исидор был
признан еретиком, и одновременно из Константинополя поступали сведения, что
народ в империи тоже протестует против унии с латинянами. Поэтому в Москве
ещё надеялись, что подписавшие союз с папой император и патриарх свой взгляд
на это могут переменить. В послании
было высказано мнение русских епископов, что в связи с различными
обстоятельствами, тормозящими сношения между двумя церквями, как то: долгий путь до Константинополя, татарское
давление и прочие подобные препятствия, целесообразнее было бы, чтобы
митрополит избирался по благословению
патриарха и императора в самой Руси. Посол был уже на пути в Константинополь,
но тут великому князю доложили, что ни император, ни патриарх мнения своего о
союзе с латинянами менять не собираются.
Василий Васильевич велел вернуть посланника, а исполнять обязанности
главы Русской церкви остался наречённый митрополитом епископ Рязано-Муромский
Иона. Тем
временем великий князь внимательно
следил за действиями Шемяки, находившегося в Угличе. Василия Васильевича возмутило,
что Шемяка не прислал войско в помощь Москве во время нападения
Улу-Мухаммеда, а теперь злило и его
нежелание платить ордынский выход. Узнав, что двоюродный брат собирает людей, Василий Васильевич, упреждая возможное
нападение, тотчас отправил к Угличу свои полки. Шемяка сбежал в новгородские
земли, где из бродяг и жаждущих пограбить собрал небольшое войско и совместно с князем Черторижским,
приехавшим к нему из Литвы, двинулся
на Москву. Василий
Васильевич вышел навстречу. Но до серьёзного сражения дело не дошло – игумен
Троицкого монастыря Зиновий помирил противников. Однако неприязнь князей друг
к другу не только осталась, но и усилилась. В начале зимы 1443 года на Рязанскую землю пришёл
царевич Мустафа, ограбил множество селений, взял большой полон, но тут вдруг
ударили сильные морозы. От холода и бескормицы начали падать кони, умирали и
воины, и царевич стал просить жителей
Рязани позволения войти в город, клятвенно заверяя, что
никакого лиха от того им не будет. Во
избежание силового захвата рязанцы
разрешили Мустафе укрыться от морозов в городе. Но свою клятву татары
нарушили: отогрелись, подкормились и начали притеснять русских. Узнав о набеге Мустафы, Василий Васильевич послал в помощь рязанцам войско под
командованием Андрея Голтяева и Василия Оболенского. Прослышав об этом,
рязанцы выгнали татар из города. К
тому времени мороз ещё больше усилился. Татары мёрзли, коней у них почти не
осталось, а московская рать была
тепло одета. Мустафе предложили сдаться, на что он ответил отказом. Началась
битва. Татары, которым отступать было некуда, дрались отчаянно, но потерпели
полное поражение. Большинство из них,
в том числе и сам Мустафа, погибли и лишь немногие попали в плен. Как и все последние годы, лето 1444 года опять
случилось засушливое, от недорода хлеб вздорожал, и уже в начале зимы многие
простолюдины начали голодать. В некоторых местах дело дошло до людоедства, а из голодающей Твери в
Можайск пришло множество народа, который кормили из княжеских закромов. Два
служилых татарских царевича испросили у великого князя позволения сходить в
Литву на промысел. Василий Васильевич разрешил. Царевичи взяли Брянск, Вязьму
и разграбили все селения вплоть до Смоленска. Вслед за этим нападением
последовало и отмщение. Литовский король Казимир в свою очередь отправил
семитысячное войско, которое разбило небольшой русский отряд и, разоряя по
пути все города и селения, дошло до Можайска и Вереи. Улу-Мухаммед, узнав об этом, решил воспользоваться
моментом, вышел из Курмыша, захватил Нижний Новгород, старую неукрепленную
его часть. А в небольшой новой, под защитой крепостных стен, засели
московские воеводы Фёдор Долголдов и Юшко Драница. Хан не стал их трогать,
а пошёл к Мурому. Надо было как можно
быстрее и как можно больше успеть награбить до подхода московских войск.
Татары разделились на отряды и разошлись по окрестностям. Узнав о нападении Улу-Мухаммеда, Василий
Васильевич быстро собрал большое войско, в которое вошли полки Дмитрия
Юрьевича Шемяки, князя Ивана Андреевича Можайского и других князей, и
двинулся навстречу татарам. Придя во
Владимир, великий князь выслал вперёд своих воевод. Небольшие отряды
Улу-Мухаммеда были разбиты под Муромом, в Гороховце и в иных местах, а
остатки их поспешно вернулись в Курмыш. Для сражений с большим русским
войском сил у Улу-Мухаммеда явно не хватало. И тут хан подумал о Черкасах,
где правил его давний друг султан Инам Мамлюк. Ещё будучи ханом в Орде,
Улу-Мухаммед сосватал у султана его дочь для своего второго сына Касима.
Теперь царевич вырос, стал батыром и
пришло время женить его. А заодно в Черкасах можно было набрать и воинов.
Адыги всегда славились своей воинственностью и отвагой. Подумав, Улу-Мухаммед отправил Касима с
дружиной в Черкасы. Вскоре нанятый царевичем двухтысячный отряд лихих людей
прибыл на Русь и без всякого на то дозволения, ибо сам Касим остался в
Черкасах, походя захватил русский город Лух. Начались
сильные морозы, и Василий Васильевич не стал гнаться за неприятелем, а
предпочёл вернуться в Москву, посчитав, что уже достаточно проучил татар. Московские
полки были распущены по домам. Но у Улу-Мухаммеда войско было постоянным. Оно никогда не пахало, ничего не сеяло
и, в противоположность московскому ополчению, всегда было готово к новым
походам. Хан дождался начала полевых работ,
вышел из Курмыша, опять захватил неукреплённый старый Нижний
Новгород и остался здесь, осадив
крепость нового городка, в котором, затворившись, сидели московские воеводы.
Сыновей же своих, Махмуда и Якуба, хан отправил дальше, к Суздалю. Великому князю надо было что-то предпринять, а
войска, кроме небольшой московской дружины, у него не было. Василий
Васильевич разослал всем князьям послания с требованием идти на соединение,
но к нему приехали лишь можайские Иван и Михаил Андреевичи, да шурин Василий
Ярославич, и все только со своими дружинами. Верный слуга великого князя
татарский царевич Бердедат, выросший на Руси, в это время находился на
западных рубежах, но уже торопился на помощь. Василий Васильевич очень
надеялся на поддержку Шемяки, а тот и сам не пришёл, и войска не прислал.
Вкупе с некоторыми дружинами набралось
полторы тысячи воинов. По сведениям лазутчиков татарское войско превышало
отряды великого князя более чем вдвое. Василий
Васильевич, не дожидаясь подхода дружины царевича Бердедата, заговев Петров пост, выступил из Москвы и
в июне пришёл в Юрьев, где к нему прибежали нижегородские воеводы
Юшко Драница и Фёдор Долголдов. – Прости, княже, – обратился Долголдов к Василию Васильевичу,
– истомились мы все, изголодали. Не было более силов терпеть поганское
засилье. Сбегли мы по темноте, а град запалили, дабы нехристям не достался. – А много ли татар? – спросил Василий Васильевич,
которого при малой численности собственного войска этот вопрос особенно
беспокоил. – Много, княже, вельми много. Отметив Петров день в Юрьеве, Василий Васильевич
пошёл к Суздалю. 6 июля 1445 года отряды великого князя пришли под
Суздаль и встали неподалёку от Спасо-Евфимьева монастыря. В тот же день к
вечеру вдруг случилась тревога: кто-то сказал, что татары идут. Воины спешно
надели доспехи, но тревога оказалась ложной. Все успокоились, и воеводы с
князьями сели ужинать. Пили вино, медовуху. Захмелев, все повеселели,
осмелели, и уже никто не боялся татар. – Не сумлевайся, брат, – говорил, обнимая Василия
Васильевича, Иван Можайский, – мы их били и бить будем. – Побьём, побьём! – поддержали его со всех сторон. Поднимали кубки и за князя, и за победу, и друг за
друга. Бражничанье продолжалось почти до утра. А тем временем в татарском стане уже в доспехах и
на коне царевич Махмуд ждал разведку. Мучительно было ждать. Ведь если
московитов много, то придётся уйти.
А не хотелось бы. Надо доказать отцу,
что он сам сумеет победить урусов. Сам! Послышался глухой стук копыт, и вскоре из-за
перелеска выехали разведчики. – Ну что, сколько их? – с неподобающим для
царевича нетерпением спросил Махмуд. – Господин, один урус, наш человек, сосчитал, – ответил Ярдыбек, начальник
разведки. – Говорит, тысяча и еще половина. – А ты проверял? – Мои люди, царевич, переоделись в их платье и
ходили среди них. И всё сходится. Твое войско, господин, как река по
сравнению с грязной урусской канавой. – Гляди, Ярдыбек, головой отвечаешь. К ним подъехал Якуб. – Помни, как я тебе говорил, – сказал ему Махмуд. И оглядевшись вокруг, приказал: – Вперёд. Кто-то теребил Василия Васильевича, спавшего на
широкой лавке, за плечо и при этом говорил что-то. Зачем он тянет? Кто имеет
право? – Отстань! – откинул трогавшую его руку Василий
Васильевич. Так хотелось спать. – Князь, голубчик, подымайся, – наконец разобрал
он голос постельничего, – к заутрене пора. Сквозь небольшое оконце уже пробивался яркий
солнечный свет, и в этом свете был виден грязный стол с объедками и лужицами от пролитого вина. У стен на
лавках спали воеводы и князья. – Подымай! – приказал Василий Васильевич
постельничему. Вставали все нехотя, некоторые наспех опохмелялись
«на дорожку», выпил вина и Василий Васильевич. Затем в церкви отстояли
заутреню. Пока всё было спокойно, и
уставший от ночного пиршества Василий Васильевич снова прилёг отдохнуть. Но
тут вдруг прибежали люди с известием, что татары уже «Нерль бродятся». Затрубили трубы, оповещая об общем сборе, и войско было построено. Василий Васильевич
в доспехах, с тяжёлым нагрудным щитом и в шлеме выехал вперёд. – Братья! – обратился он к воинам. – Не посрамим
землю русскую! Надерём жопы нехристям! – Надерём, княже! Непременно надерём! – под общий
смех ответил кто-то из воинов. Памятуя о зимнем
разгроме татар, когда они бегали от него, Василий Васильевич и теперь
надеялся на то же самое. – Надобно вдарить сразу в лоб, – говорил князю
Иван Можайский, – рассечём их надвое, а там полегче станет. – Так и
содеем, – согласился Василий Васильевич. После
добавленной с утра чарки вина он повеселел и в нетерпеливом ожидании
противника ездил перед войсками, подбадривая воинов: – Не выдадим Русь святую! Побьём нехристей! Ему отвечали, но не дружно. Вскоре показались татары. Сначала появился разведывательный
отряд, который тотчас повернул назад, а затем выехало и всё ханское войско. – А их более нашего, – шептались воины, – много
более... – Ударим первыми, – приказал Василий Васильевич
подъехавшим к нему воеводам. – И, подняв руку, крикнул громко: – Вперёд, други! Не посрамим землю русскую! Московские полки двинулись, лучники с обеих сторон
сыпанули стрелами, две рати сшиблись, и зазвенело железо о железо. Русский
центровой полк во главе с великим князем прорвался вперёд, насел на татар, и
те побежали. Все бросились за ними. Но многие останавливались, с жадностью
срывали с раненых и убитых татар всё, что можно было употребить, и поток воинов, преследующих
противника, стал иссякать. А татары остановились, повернулись лицом к русским
и пошли на них. В это же время фланги
их войска, не стронувшиеся с места, сомкнулись позади московских отрядов, и
те оказались в окружении. Неоднократно уже
русские при битвах с татарами, начиная ещё с первого сражения на
Калке, попадались на эту уловку, попались и на этот раз. Началась злая сеча.
Звенели клинки, храпели кони, проклятия и брань по-русски и по-татарски
звучали со всех сторон. Василий Васильевич попал в самую гущу схватки и с
остервенением рубил мечом направо и налево, сам получая увесистые удары. Но
броня пока защищала его. Личную охрану князя татары вскоре оттеснили, и
Василий Васильевич вдруг услышал, как кто-то крикнул по-татарски: – Живым, живым его! « Кого – живым?» – не понял князь, но вдруг
осознал, что речь идёт о нём.
Оглядевшись, увидел, что своих
рядом нет, а он со всех сторон
окружён татарами, и они давно уже могли бы убить его. «Господи,
помоги!» – в отчаянии подумал он, бросил коня вперед, ткнул мечом первого
попавшегося, но тотчас получил удар саблей по руке, и кровь хлынула из двух
его отрубленных пальцев. На мгновение князь замешкался, и тотчас татары со
всех сторон насели на него, сдёрнули с коня, повалили и стали вязать. Князь
сопротивлялся отчаянно, но под непомерной тяжестью навалившихся вскоре обмяк – сдался. И заплакал. Он не
хотел этого, но слёзы текли сами: и от обиды, и от злости, и от безысходности
его положения, и пуще всего – от позора, которого ещё никогда не случалось на
Руси. Русские полки были полностью разгромлены. Многие
остались лежать на поле боя, многие попали в плен. Удалось спастись Ивану Андреевичу Можайскому и Василию
Ярославичу. А вместе с Василием Васильевичем был пленён его двоюродный
брат Михаил Андреевич Верейский. Василия Васильевича привели в юрту к Махмуду. Радость царевича была безмерна:
он поймал самого урусского князя!
Улыбка не сходила с его лица. Этой же улыбкой он встретил и своего
сановного пленника. С князем татары обращались хорошо, с почтением. Василию
Васильевичу перевязали раненую руку. Рядом с Махмудом на подушках сидел его брат Якуб. – Садись, коняз, – пригласил Махмуд. Василий Васильевич сел на предложенную ему
подушку. Баурчи подал вино и куски варёной баранины. – Давно мы не встречались, – сказал Махмуд, – да и
мой ата вспоминал о тебе. В словах
его была явная издёвка. Василий Васильевич промолчал. Он не знал, что татары сделают с ним, и
теперь именно это заботило его.
Надобно пока затаиться, пусть
царевич тешится, всё равно решение будет за ханом. Как он ошибся
тогда, послав войско к Белёву… Надо было договариваться. В
Спасо-Евфимьевском монастыре татары
сняли с Василия Васильевича нательный крест и, в подтверждение
пленения, отправили в Москву княгиням. От Суздаля татары пошли к Владимиру, но осаждать
город не решились. Махмуд опасался возможного подхода других русских войск и
вскоре вместе с пленником ушел к отцу в Нижний Новгород. А царевич Бердедат,
которого так ждал Василий Васильевич, к тому времени дошёл только до Юрьева. Вскоре весть о пленении великого князя пришла в Москву. Посланный татарами вельможа Ачисан привёз матери и супруге Василия Васильевича его нательный крест. Плач и рыдания стояли не только в Кремле, но и во всём городе. Пошли слухи, что татары с большим войском уже идут на Москву. Отовсюду, из посадов и близлежащих деревень, под защиту городских стен хлынул поток людей. 14 июля ночью вдруг начались пожары, и вскоре всё вокруг запылало, как один огромный костёр. Зарево было видно за десятки вёрст. Сгорел Кремль, сгорели почти все деревянные постройки, а многие каменные от жара развалились. Обе великие княгини с детьми отъехали в Ростов, за ними потянулись бояре и прочие знатные люди. В Москве началась паника. И вот среди этого разгула стихии и страха кто-то из простолюдинов бросил клич, что нельзя отчаиваться, нельзя давать убегать боярам и купцам. Этот кто-то, из истории нам неведомый, силой, которой одной только и подчиняется строптивый, сам себе на уме русский человек, навёл порядок в столице. Пожары потушили, знать отлавливали и возвращали назад, начали укреплять стены. Все ждали прихода татар. Однако Улу-Мухаммед и не думал нападать на Москву. Неожиданное пленение великого князя было для хана вершиной успеха. И теперь надо было как можно выгоднее использовать этот успех. ГЛАВА 44 Поутру 10 июля Дмитрий
Юрьевич Шемяка вышел после заутрени из домовой церкви и остановился на
крыльце. С утра было тихо, листочки на берёзках даже не шевелились, а где-то очень высоко, в самом поднебесье, неподвижно стояло несколько прозрачных
облачков. « Опять к вёдру, – подумал Дмитрий Юрьевич, – опять меженина». Вот
уже который год летом стояла сухая погода,
и в этом году – тоже, прямо с весны, как началось без дождей, так до сих пор их и не было. – Погорело всё ужо, – как бы домысливая заботы князя, заметил боярин Иван Яковлевич, тоже бывший на заутрене. Дмитрий Юрьевич промолчал. Он думал и об этом, но главное – о нём: как там его братец, оборонился ли от татар? И ведь злобиться зачнёт, когда воротится… Может быть, всё-таки надо было послать дружину? В этот момент донёсся глухой топот конских копыт, и у ворот остановился всадник. – Отворяй! Чего хлебало разинул, сиволапый! – басом заругался он на замешкавшегося дворового мужика. – Кажись, Прищев из Ростова, – узнал приехавшего Иван Яковлевич. – Один он такой громогласный. Прищев спрыгнул с коня и, торопясь, подошёл к крыльцу. –Дмитрий Юрьевич, великого князя яли, – сходу объявил он и застыл, глядя, какое это произвело впечатление. – Как яли? – не сразу понял Шемяка. – Кто ял? – Татары великого князя яли, – объяснил Прищев. – Яли?! – недоверчиво переспросил Шемяка, чувствуя, как всё в нем замерло в ожидании. – Полонили и с собой увели. – Откуда ведомо? – В Ростов ратные московиты прибегли. Бают, сеча была, и нехристи наших побили. Великого князя полонили и брата Михайлу тоже. И посекли зело много. Шемяка почувствовал, как сердце гулко застучало в его груди – вот оно! Теперь ведь он – князь! Он! Надо действовать! И немедленно. – Вели скликать бояр, – приказал он Ивану Яковлевичу. «И всё же Господь наказал Ваську, – с радостью думал Дмитрий Юрьевич Шемяка, въезжая в Москву. – Что теперича замыслят татары? Отпустят? Или?..» Так хотелось, чтобы случилось «или». Москва от июльского пожара почти вся выгорела, от жара треснули и осели даже стены каменных храмов. На многих улицах остались лишь остовы печей. Люди, начавшие уже понемногу восстанавливать свои жилища, с топорами и пилами в руках, прервав работу, стояли посреди этих остовов и взглядами провожали нового князя. Народ не веселился и не встречал его. Ничего хорошего от смены власти никто из простолюдинов не ждал. «Васька» хотя и был, по мнению многих, «худым» князем, однако он ревностно блюл православную веру, и это нравилось народу и вполне устраивало церковных иерархов. Шемяка остановился в уцелевшем при пожаре доме своего московского тиуна Ватазина. Теперь уже сам Дмитрий Юрьевич являлся главным претендентом на великое княжение. Однако ханского ярлыка у него не было, да к тому же у татар в плену сидел прежний законный великий князь. А московские бояре осторожничали – не торопились присягать новому, ибо никому ещё неведомо было, куда и как повернёт судьба. Махмуд с Якубом вошли в ханский шатёр, а следом за ними нукеры ввели Василия Васильевича. Улу-Мухаммед, большой и грузный, сидел, развалившись на подушках перед обычным для татар низким столиком с едой и шербетом. Василий Васильевич, слегка замешкавшись, опустился на колено. – А вас, – неожиданно обратился Улу-Мухаммед к сыновьям, – я прошу пока выйти. Махмуд в недоумении глянул на отца: – Мне выйти? Ата?! – Так надо, – кивнул хан. Махмуд стиснул челюсти, но подчинился – вышел следом за братом. Хан испытующе глянул на русского князя и рукой указал на подушки напротив себя: – Садись, коняз. Будь моим гостем. И дождавшись, когда Василий Васильевич сядет, добавил негромко: – Ветер, вчера дувший с ночной стороны, сегодня повернул и дует с полудня, но никто, кроме Всевышнего, не знает, откуда он подует завтра. Подумал: «Возмужал урусский князь. Но прибавил ли Аллах ему мудрости?» Василий Васильевич промолчал, с напряжением ожидая дальнейшего. Неприятная дрожь овладела всем его телом, и теперь он изо всех сил пытался унять её. – Видит Аллах, я не желал быть твоим врагом, – сказал хан. – И я первым не поворачивал своих воинов в твою сторону. – Моя вина, великий государь, – повинился Василий Васильевич, – по недомыслию. Злые люди нашептали... Улу-Мухаммед заметил, как дрожит русский князь, и представил, как он будет ползать и молить о пощаде, если приговорить его к казни. И усмехнулся. В прежние времена он, может быть, так и поступил бы, но теперь этого делать было никак нельзя. Он кивнул баурчи. Тот налил кумыса хану и князю. – Когда я давал тебе ярлык на твой улус, – сказал Улу-Мухаммед, с шумом отпивая из чаши, – я думал, что мы будем друзьями. – Моя вина, государь, – опять повинился Василий Васильевич. Он с напряжением ждал дальнейшего. От неудобного сидения со скрещёнными ногами сразу же заболели колени, но князь терпел. Что предложит хан? Ведь неспроста этот разговор и напоминание о ярлыке. – Два орла не живут в одном гнезде, – сказал Улу-Мухаммед, – но мирно поделив небо, они летают, не мешая друг другу, и вместе гонят чужих. Василий Васильевич впервые, осмелев, взглянул на Улу-Мухаммеда. И встретился с ним глазами. Умные глаза у хана, хитрые. Но уже подёрнуты лёгким туманцем усталости. И лицо обрюзгло. «Постарел хан, – отметил Василий Васильевич, вспомнив тот давний свой приезд в Орду. – На что он намекает этими орлами?» – Я предлагаю тебе, коняз, поделить небо, – как бы услышав этот мысленный вопрос, напрямую ответил Улу-Мухаммед. Внутри у Василия Васильевича что-то ёкнуло, и дрожь в теле тут же унялась. «Слава Богу, – подумал он, – кажись, хан смилостивился». – Я, государь, готов согласиться с любым твоим решением, – покорно ответил он. Василий Васильевич ждал, что хан продолжит разговор, но к его удивлению на этом он и завершился. Улу-Мухаммед и сам ещё не знал, как поступит в дальнейшем, ибо это зависело от многих обстоятельств, и потому решил пока чётко не обозначать свои намерения. Хотя он всё более склонялся к тому, что придётся отпустить русского князя. Но прежде надо было всё хорошенько обдумать. Мысль о троне в Сарае никак не хотела покидать Улу-Мухаммеда. «Ведь если заручиться поддержкой урусов, – думал он, – то можно будет и вернуть его. Но с кем договариваться? Вчера из Москвы пришла весть, что там сел брат пленника Дмитрий. Известно, что это враг урусского конязя, однако захочет ли он идти на союз? Сейчас лето, пока его люди заняты на работах, но наступит осень, и тогда новый князь сможет собрать много воинов, гораздо больше, чем всех людей в моей орде...» Да и в самом его иле не всё было ладно. Поведение Махмуда в последнее время всё больше озадачивало хана. Сын сделался резким в своих суждениях, иногда даже позволял себе спорить с отцом, а после пленения русского князя и совсем возгордился. Всё это время Махмуд нервно ждал, когда отец позовет его. То, что он разговаривал с русским князем наедине, было оскорбительно и настораживало: что он задумал? Последнее время Махмуд не понимал действий отца, не понимал этого настойчивого желания вернуться в Сарай. Зачем? Совсем рядом, стоит лишь перелезть через Волгу, лежит Булгария. Сейчас там правит местный князёк Али- бек, а в Большой Орде опять замятня и, наверно, там не очень будут возражать, если прогнать этого князька. Но отец и слышать об этом не желает. Как только русского князя вывели из ханского шатра, Махмуд с Якубом тут же вошли в него. – Я говорил с урусским конязем, – сказал Улу-Мухаммед. – Он согласен на все наши условия, какие мы ему предложим. Нам нужна еда и деньги – он обещает всё это. Но коняз может и обмануть. Что ты думаешь? – обратился хан к старшему сыну. – Ата, – начал Махмуд, – я думаю так же, как и прежде: слово шакала это пустой лай – коняз обманет, как только мы его отпустим. – Но он поклоняется Исе, заставим его дать клятву на Книге. – Прости, ата, но ты сам знаешь, для неверных эти клятвы всё равно что сплюнуть. Сколько раз они клялись и тебе, и друг другу. – Яхши, что ты предлагаешь? – Надо отправить послов к новому конязу, вызнать, что он скажет. – Я тоже так думаю, – согласился Улу-Мухаммед. – А этот коняз пусть пока останется у нас. У него есть ярлык на улус, а Шемяка... – хан внимательно посмотрел на сына и закончил: – Пусть платит. – Яхши, ата, – согласился Махмуд. Не желая искушать судьбу, 25 августа Улу-Мухаммед, взяв с собой великого князя с остальными пленниками, ушёл из Нижнего Новгорода в Курмыш. А к Шемяке был отправлен посол Бигич с наставлением узнать как можно больше, и главное: сколько готов заплатить новый русский князь за поддержку его пребывания на великокняжеском престоле. В начале сентября татарское посольство было с почётом принято Дмитрием Юрьевичем, и между Шемякой и послом состоялся разговор. – Ежели царь не отпустит князя, я готов заплатить, сколько он спросит, – сразу, без всяких раздумий, заявил Шемяка. Раздумывать было уже незачем – всё давно было передумано и взвешено. Главное – устранить «Ваську», а там как образуется. Лучше, конечно, было бы «устранить» его навсегда, но вряд ли хан пойдёт на это. Хитрые татары будут держать его у себя с постоянной угрозой отпустить. К тому же ярлык на великое княжение остаётся у «Васьки», а Улу-Мухаммед уже не царь, и ярлыки давать не имеет права. Бигич внимательно выслушал Шемяку. – Ты, коняз, конечно понимаешь, – ответил он, – что без согласия моего господина я не могу ничего решать. И замолчал, но, видя, что лицо князя сморщилось, будто он хлебнул уксуса, добавил успокаивающе: – Но я думаю, что мой господин будет благосклонен к твоему, коняз, предложению. После этого Дмитрий Юрьевич устроил в честь Бигича пир. Татарский посол был обласкан, получил дорогие подарки и вместе с письмом и посланником дьяком Фёдором Дубенским поехал назад к Улу-Мухаммеду. Во избежание возможных встреч со сторонниками Василия Васильевича, посольство, дойдя до Коломны, далее отправилось на стругах водным путём. В конце сентября, не получив никаких известий от Бигича, Улу-Мухаммед начал беспокоится о судьбе своего посольства. Ведь новый князь мог просто задержать Бигича или даже убить. Хан из собственного опыта многократного захвата власти в Орде знал, что Шемяке необходимо время, чтобы утвердиться на великокняжеском престоле, и если у него это получится, то тогда ему понадобится лишь ярлык от Кичи-Мухаммеда. А за деньги можно купить всё. «В этом случае, – думал Улу-Мухаммед, сидя в своём шатре, – я останусь, как говорят урусы, с носом». С русским князем надо было что-то решать. И хан велел позвать старшего сына. – От Бигича до сих пор нет никаких известий, – сказал Улу-Мухаммед. – Я хочу отпустить урусского коняза. – Урус обманет, ата, – возразил Махмуд. – Ему верить нельзя. – Верить можно только Аллаху, – жёстко оборвал его Улу-Мухаммед. – Я так решил. Махмуд промолчал, злясь на отца: совсем разума лишил его Всевышний. Ведь очевидно, что гораздо выгоднее держать русского князя в полоне, постоянно получая за это деньги. На следующий день Василий Васильевич в местной церкви в присутствии Улу-Мухаммеда и его сыновей поклялся на кресте, что заплатит за своё освобождение из плена «сколько сможет», а также примет «на кормление» некоторых татарских вельмож с их отрядами и постоянно будет в союзе с ханом. Потом, довольный и успокоенный, Василий Васильевич отстоял литургию и принял святое причастие. 1 октября в Москве вдруг случилось небывалое – затряслась земля. Все в страхе выбежали из недостроенных еще домов и временных землянок, зазвонили колокола, люди молились, кричали, вопили от ужаса, прощаясь с жизнью, думая, что пришёл конец света. Но вскоре трясение земли прекратилось, всё улеглось, успокоилось, московский люд вернулся к обычной своей жизни, однако это событие вызвало в народе разные слухи и толки. Говорили, что это было знамение Господне, посланное как предостережение супротив нового князя. Гневается Господь, что при живом законном князе Шемяка на престол позарился. Москвичи каким-то образом узнали о договоре, который заключил Шемяка с ханским послом. «Заместо того, чтобы брата выручать, он его нехристям продал...» – говорили в народе с осуждением. Шемяку невзлюбили, и он сам чувствовал это отчуждение, когда ему редко, но всё-таки случалось ездить по городу. Да и московские бояре, за немногим исключением, тоже его не жаловали, ожидая дальнейшего развития событий. По странному стечению обстоятельств именно в тот же самый день, когда в Москве случилось землетрясение, Василий Васильевич с князем Михаилом Андреевичем и боярами был освобожден Улу-Мухаммедом. Великого князя сопровождал пятисотенный татарский отряд с князьями и мурзами, которые были посланы ханом для утверждения Василия Васильевича во власти, а также для дальнейшего проживания на Руси и «кормления» с русских земель. Василий Васильевич, дойдя со своей татарской свитой до Нижнего Новгорода, отправил в Москву боярина Андрея Плещеева с известием о своём освобождении. А тот, идя берегом, недалеко от Мурома вдруг встретил Плишку Образцова с конями Бигича и Федора Дубенского, которые сами плыли на стругах. Плещеев поведал им, что хан освободил великого князя и что он теперь возвращается на свою отчину. Узнав об этом, Бигич с Дубенским остановились, а затем вернулись к Мурому. В это время Василию Васильевичу доложили о посольстве Шемяки. Допускать шемякинских послов к Улу-Мухаммеду было никак нельзя, и великий князь приказал поймать посланников. Что было и выполнено князем Василием Ивановичем оболенским. Бигичу послали много хмельного мёду, и когда, опьянев, он уснул, его схватили и утопили в Оке. А в это же время в Курмыше разыгрались свои драматические события. Во время давно назревавшей, а теперь вдруг и случившейся из-за убийства Бигича открытой ссоры Махмуда с отцом, царевич убил и его, и вставшего на защиту отца своего малолетнего брата Юсуфа. Другой его брат Якуб, опасаясь за свою жизнь, успел бежать и с небольшой дружиной ушёл в Черкасы к Касиму. После этого Махмуд, получив поддержку знати, недовольной политикой Улу-Мухаммеда, стал полноправным ханом. Уже за Муромом на владимирской дороге весть о гибели Улу-Мухаммеда догнала Василия Васильевича. Из Курмыша к нему неожиданно прибежали сторонники убитого хана, которые и рассказали обо всём. Великий князь был поражён случившемся. Несмотря на все сложности в отношениях с покойным ханом, Василий Васильевич всё-таки уважал Улу-Мухаммеда. Как бы там ни было, а это ведь он вручил ему ярлык на великое княжение и освободил из полона. – Как же теперича? – с беспокойством спросил великий князь дьяка, многомудрого Алексея Полуектова, встретившего его уже под Владимиром. – А ну царевич теперича воспротивится? – А теперича всё хорошо, – ответил Полуектов, – теперича ты, князь, свободен от всяких обещаний. – А они? – кивнул Василий Васильевич на сопровождавший его кибитку внушительный татарский отряд. – Приласкай их, княже, объяви о неизменности договора. А вои, нашенские али татарские, тебе завсегда понадобятся. Возвращение великого князя из полона по мере того, как шествие во главе с ним продвигалось по русским городам и селениям, всё больше и больше превращалось во всенародное празднество. Народ ликовал и веселился, встречая своего князя. На Дмитриев день Василий Васильевич прибыл в Переславль, в который приехали и обе княгини с детьми, а также почти все московские князья и бояре. Город встретил князя колокольным перезвоном, как на Христов день. Начались гулянья. А тем временем вконец разочарованный и обозлённый Дмитрий Юрьевич Шемяка, не имея никакой поддержки, вынужден был покинуть столицу и отъехать к себе в Углич. Зима началась с бесснежья и сильных морозов. В
начале декабря встала Волга, и Махмуд, к тому времени утвердившийся во
власти, наконец-то выполнил давно задуманное. Он изгоном* перешёл Волгу,
подошёл к Казани и взял её. Местный князь Али-бек погиб при защите крепости, и
Махмуд обосновался в городе. Новый правитель был не просто князем, а
потомственным чингисидом и имел все
права хана. Так, на территории многострадальной Булгарии начало
образовываться Казанское ханство со смешанным, однако в большинстве своём
тюркским населением, которое ещё долго, несколько столетий, в память о
древней и богатой стране именовалось Булгарией. Ближе к весне 1446 года Махмуд, не имевший достаточного количества воинов для
нападения на коренные московские пределы, отправил воинский отряд на север, в
сторону далёкого Устюга. Город выстоял, но вынужден был откупиться мехами.
Назад татары возвращались по уже вскрывшейся Ветлуге. По воде ещё плыли льдины. Плоты с добычей и
утлые лодки, захваченныё у местного населения, наскакивали на льдины, опрокидывались,
получали пробоины, и татары оказывались в ледяной воде. Из семисотенного
отряда удалось спастись лишь немногим воинам. ГЛАВА 45 В середине декабря вдруг случилась оттепель, пошел
снег, затем началась сильнейшая метель, и снежная круговерть бесилась без
перерыва двое суток. Проснувшись поутру, дворовый мужик Иван так и не смог
отворить входную дверь своей избёнки, открывавшуюся наружу. И оконце было
узко, чтобы пролезть в него, да и оно всё оказалось напрочь завалено
наметённым снегом. Проснулась супруга Ивана, дети, поняв, что происходит
что-то неладное, заплакали. В печке ещё с вечера сохранились живые огненные
угольки, и Иван запалил от них лучину. Поискал лопату, но так и не нашёл. – Ты же сам её ввечеру снаружи у двери оставил, –
напомнила ему супруга. Иван подошёл к входной двери и стал её понемногу
дергать туда-сюда, уминая снег. Постепенно образовалась щель, через которую
он, как крот, высунулся из двери и, пошарив рукой, нащупал лопату. Снег
спервоначалу пришлось отгребать внутрь избы, но вскоре вверху образовалась
дыра, через которую Иван и вылез на свет божий. Солнце уже взошло, небо было
чистое, ясное будто летнее, только
бледновато немного. – Эй! Ванька! – вдруг услышал он откуда-то снизу
глухой голос. – Отвори, пошто медлишь! Чтоб тебя язвило… И тут только Иван вспомнил, что князь Андрей
Константинович, ночевавший у своей Акульки в небольшой пристройке к избе
прислуги, вчера велел побудить его. Все в Городке уже знали об их отношениях,
судили, рядили об этом, винили Акулину, жалели Христю, однако следуя букве
приличия, делали вид, что ничего не замечают. – Щас, Андрей Костатиныч, щас, – засуетился Иван.
– Вот маленько отгребу. Снега оказалось и не так уж много: просто
ветром намело сугробы с одной
стороны, а в некоторых затишных местах его почти и вовсе не было. Иван отгрёб
снег от входа в избу Акулины и помог Андрею выйти. И тут вдруг на высоком
дворцовом крыльце появилась Христя. И надо же было так случиться, что Акулина
в этот момент как раз в проём двери
совала Андрею забытую им шапку. Христя глянула на них, резко повернулась и
ушла в дом. – Что, пёс снулый, – свистящим полушёпотом сорвал Андрей свой стыд на Иване, –
очи-то разул бы! – Виноват, Андрей Костатиныч, – повинился Иван, –
промашка вышла. Всеми как бы не замечаемое и потому как бы и не
имеющее место, прелюбодеяние теперь вдруг открылось во всей своей
неприглядности, и Андрей поморщился с досады: « Надо же, чёрт её дёрнул выйти
так рано... – осуждал он не себя, а Христю. – Обычно ведь до полудня
копается...» Случаю этому он, однако, не придал особого значения, и вскоре
уже почти забыл о нём. К вечеру
подморозило, и Семён решил на следующий день устроить охоту. Выехали с утра. Новый снег присыпал все изъяны
прежнего, потускневшего от пыли и семян разнотравья. Теперь он лежал повсюду:
первозданной слепящей белизной сиял на солнышке, сверкал быстрыми искрами,
и вокруг всё было так ярко, что
глазам делалось больно. – Экая благодать! – заметил князь Семён, ехавший рядом
с Андреем. И тут же вдруг без всякого перехода спросил: – Ты чё с Христей-то мыслишь? – А тебе чего? – сразу взвился Андрей. – Я тебя не
трогаю, и ты меня не трожь. – Да я ведь подобру, – попытался утихомирить его
Семён. – Не надобно мне твово добра, – отрезал Андрей. После чего оба
набычились, и разговор не продолжился. Охота выдалась удачной. По снегу в
оврагах убили нескольких вепрей и косуль да нашли одного наполовину
съеденного волками сохатого. Возвращались уже вечером. Въехали на княжеский двор,
и тут слегка хмельной конюх, помогавший Андрею спешиться, видно, не вытерпел,
чтобы не поделиться новостью, сказал
негромко: – А княгиня-то отъехала... – Какая княгиня? – не понял Андрей. – Твоя, княже. – Куда отъехала? – Бают, в монастырь. Андрей, ошеломленный этим известием, стоял,
разглядывая круглую с красным носом рожу конюха. – Да ты пьян, поди! – грозно насел он на конюха. – Никак нет, Андрей Костатиныч, – возразил конюх,
– кваску перестоявшегося ежели токо испил. В этот момент на дворцовом крыльце появился Борис.
Он не любил охоту и редко участвовал в этом княжеском развлечении. – Ну? – подойдя, спросил его Андрей. – А чего ну? – пожал плечами Борис. – Уехала.
Служанка говорит, она ещё с вечера собралась – А пошто
ты не остановил? – Так она ведь твоя жена... – выделив голосом
слово «твоя», уколол Борис. «Ах ты дрянь!» – со злостью думал Андрей, сидя потом за столом во время ужина и чувствуя, как все нет-нет да и поглядывают на него. Но злился он не на себя, а на неё: как это без мужнина дозволения она посмела содеять такое! Опозорила его перед всеми! Да он и сам бы отправил её в монастырь! Через несколько дней вернулись мужики с санями,
которые отвозили Христю, и от них Андрей узнал, что по просьбе княгини они отвезли её далеко, аж
в Солотчинский монастырь. – В Солотчинский?
– от удивления переспросил
Андрей мужика, рассказывавшего об
этом. – С чего она в такую даль попёрлась? И поморщился даже, подумав: « Опять всё не как у
людей...» – Куды было велено, – ответил мужик. Андрею вдруг
вспомнилась Анастасия. Она ведь тоже была в том монастыре. Вспомнилась и коломенская дорога, когда
их вели татары, горящие избы, стон и плач кругом, разруха и толпы пленных.
Тогда он ещё подумал, что Скинина усадьба где-то здесь должна быть, и ежели
татарам попалась... О дальнейшем думать не хотелось, да и не до того
было. А к Христе, пожалуй, съездить
надо, а то как-то перед людьми срамно. Но прошел месяц, прежде чем он собрался. – Вот что, – сказал Семёну, – я хочу в монастырь поехать. Негоже бабу так бросать. – Поезжай, – согласился Семён. Глянул на брата и
поинтересовался: – Ты её что, возвернуть желаешь? – Это уж как получится. Я хочу что-нибудь для
монастыря взять. Как ты? – На богоугодное дело не жалко – возьми. Уже к следующему утру Андрей собрал сани с дарами
монастырю, сам сел в другие и в сопровождении пятерых конных воинов с
заводными лошадьми отправился по рязанской дороге. Путь пролегал через глухие мещерские леса. Ходили
слухи, что на дороге «пошаливают», поэтому ехали сторожко, опасаясь и волков,
и татей. Но волки за всю дорогу до реки Пры не беспокоили, видно, пока сыты
были, да и разбойников тоже не
повстречали. В отряде был один мужик по прозванию Куколь,
который хорошо знал мещерские места. – Вот на Пре, – рассказывал он, – мосток есть в
одну телегу. В тепло токо по нему и проедешь. Одно время там плату брали за
проезд, а ещё бают, два брата- разбойника у того моста сидели и купцов
поджидали. Летом тут кругом болота, топи, а сейчас, по-студеному, –
благодать. За Прой, у деревеньки Клепик, отряд повернул
налево и пошёл уже в сторону Солотчинского монастыря. Дорога затейливо
петляла промеж деревьев наподобие кривого речного русла, обходя невидимые
зимой болотистые участки. – А что, напрямки пути разве нету? – спросил
Андрей у Куколя. – Да как сказать, Андрей Кистатиныч, пути-то есть.
По-студёному везде пройдёшь, токо промеж деревов ведь не пролезешь. Мы
как-то, зимой тоже, решили тут путь
спрямить, пошли по какой-то тропке. Шли-шли, а тропка вдруг возьми и кончись.
И далее даже следов нету, будто леший ту тропку натоптал, а потом по воздусям
и улетел, аж жутко сделалось. А назад вертаться – темно уже, к тому же волки
привязались. Всю ночь костры жгли, головёшками в них кидали, отпугивали,
страху натерпелись, еле живы остались.
Поутру лишь на прежнюю дорогу вышли. Не, Андрей Кистатиныч, в Мещёре
ближний путь не по прямой дорожке. Когда уже
стало смеркаться, Куколь привёл отряд
к небольшой, в три избы, мещеряцкой деревне, в которой и переночевали. А в середине следующего дня вышли уже к
речке Солотче и мужскому Солотчинскому монастырю. Андрей сразу вспомнил и эти
места, и блаженного Люляя, как он смешно погонял лошадь: «Оп-лю-ля,
оп-лю-ля...» Интересно – живой ли? Игумен был в отъезде в Рязани, и в мужском
монастыре долго задерживаться не стали, сразу поехали в стоявший неподалёку
Зачатьевский монастырь. На стук в калитку монахиня спросила: – Кто там? – Мы из Мещерского городка, – ответил Андрей.
– Мне бы одну женщину повидать. – Погодите – я матушку позову. Вскоре пришла игуменья, опять повторились
расспросы, а затем калитка отворилась. – Вон у вас какие строгости, – сказал Андрей,
внимательно глядя в глубь монастырского двора, где две монахини сгребали
снег, а потом на санях свозили его к забору. – Да ведь всякие тут ходят, – ответила игуменья. На вид она была совсем не старая: лицо гладкое,
брови тонкие, ровные, серые глаза из-под чёрного платка глядят с
любопытством. «Баба-то в самом соку, – греховно подумал Андрей. – Неужли так
всю жизнь без мужика?» – Недавно к вам приехала женщина, – объяснил он, –
по имени Христя. Я же князь мещерский и
супруг её, и хотел бы повидаться с ней. – Христя? – переспросила игуменья. – Да вон она. И указала на женщин, сгребающих снег. – Подойти-то к ней можно? – Отчего же нельзя – подойди. Ты ведь супруг
ейный. Последние слова были сказаны с явным намёком.
«Конечно, всем уже разнесла», – с раздражением подумал Андрей. Он подошел к
монахиням. Обе приостановили работу, стояли, опершись о лопаты. На обеих
тёмное монашеское одеяние, поверх – полушубки. Христя глянула на него, а
потом руками от его взгляда загородилась, как бы платок поправляла. – День добрый, – поздоровался Андрей. Вторая монахиня
спиной к ним продолжила кидать снег в сани. – Добрый, Андрей Константинович, – ответила
Христя. И глаза долу опустила. Жалкая такая, тихая, будто
пришибленная. «И чего я над бабой измываюсь», –даже пожалел её Андрей. – Зачем же ты так, а? – спросил он. – Не сказалась
– уехала. А сам подумал, что нехорошо спросил, будто обвинил.
Она молчала. – Я вот тебе гостинцев привёз, – продолжал он
подластиваться, потому что гадко как-то на душе сделалось. В этот момент
монахиня, нагрузившая уже полные сани снега, обернулась, и два
знакомых синих глаза быстро глянули на него.
Андрей застыл, чувствуя, как сердце забухало в груди: она?! Неужели она? Но всё лицо монахини было
закрыто чёрным платком. – А это кто? – как можно равнодушнее спросил он у
Христи. – Это Мелания, – ответила Христя. – Она давно уж
тут. И испытующе глянула на супруга, уловив в его
голосе непонятное для неё волнение. – Похожая у нас в Городке была, – поторопился объяснить свой интерес
к монахине Андрей. – А вы разве не разговаривали? – Да она скрытная. Слова не дождёшься. – А пошто лицо прячет? – Да она почти всегда так. Лик у неё пожаром
порченный. « Она или не она?» – гадал Андрей, иногда украдкой
взглядывая на монахиню. Вроде бы и похожа, и не похожа: ростом, кажется,
такая же, только вот сутулится. А Анастасия ровная была, как молодая
сосенка. Однако схожа чем-то. Хотя,
может, и обознался... –
Федот! Давай вези, – позвал он мужика
из своего отряда. И обратился к подошедшей игуменье: – Дозволь, матушка, ворота отворить. Тут мы
привезли кое-что. Куда прикажешь положить? – А так вы к крыльцу подъезжайте, – лицом
подобрела игуменья, – к крыльцу. – Вот это тебе, и это – тебе, – разгружая сани,
совал в руки Христи Андрей подарки. – Да ведь у нас всё общее, – возразила Христя,
отстраняясь от горшочка с мёдом. – Как матушка скажет. – Ну мёд-то возьми, возьми, – дозволила игуменья,
– сластёна ведь. – Спасибо, матушка, – со смирением поблагодарила
Христя, беря у Андрея горшочек. Руки их соприкоснулись, и Христя зарделась вся,
будто девочка. Игуменья улыбнулась понимающе. Андрея же больше занимала та монахиня с синими глазами. По
глазам – она. Но ведь не спросишь... – Да и подругу свою угости, – кивнул он в сторону монахини и добавил, как бы, между прочим, обращаясь преимущественно к
игуменье, в ожидании какого-либо отклика с её стороны: – Чудная она какая-то. Но игуменья
на это его замечание никак не откликнулась – промолчала. И ушла,
оставив их вдвоём с Христей. – И чего ты далее деять собираешься? – спросил
Андрей супругу. – Надолго сюда? – А это, Андрей Константинович, мне не ведомо, –
ответила Христя. « Рохля... – поморщился Андрей. – Как была рохлей,
так и осталась. И величает-то его по
имени и отчеству. Покорная и пресная,
как репа в великий пост. Неживая баба. Взъярилась бы, обругала как-нибудь. А
она...» – Со мной поедешь? – спросил он. – Нет, – вдруг совершенно неожиданно для него
ответила Христя. И в голосе её проскользнула даже некая жёсткая
нотка. – Это пошто? – удивился он. – Пока так лучшее будет. – И чего, ты совсем тут остаться мыслишь? – А это, Андрей Константинович, как Господь решит. И Христя ушла. Уже темнело. Андрей решил
заночевать в мужском монастыре и там
расспросил одного словоохотливого монаха о странной монахине. «Эта Меланья по повадкам не простолюдинка, –
объяснил монах, – а в подробностях – кто такая и откуда – никто, окромя зачатьевской
матушки, не ведает. А она ни за что не скажет». Андрей же сердцем чуял, что
это Анастасия. Только ведь уже несколько лет минуло... Может,
и на самом деле не она? Но пошто лицо прячет? Однако, ежели это она,
то где её дитё и муж? И ему вспомнилась
коломенская дорога и татары, а ночью вдруг сон приснился. Будто бы Анастасия
убегает от татар, почему-то вся голая, и он хочет защитить её и бежит-бежит,
торопится, но никак догнать не может, а один татарин вдруг оборачивается, и
оказывается, что это вовсе и никакой не татарин, а блаженный Люляй .
«Оп-лю-ля, оп-лю-ля...» – засмеялся
прямо в лицо Андрею, а потом ехидно
так спросил: «А ты пол-то в трапезной
вымыл?» На этом Андрей проснулся. Было ещё далеко до рассвета. Сон этот
произвёл на него гнетущее впечатление. Странный был сон. После него Андрей
так и не уснул. А утром спросил у монахов, жив ли Люляй. – Надысь помер, – ответили ему. – Застудился. На
речку за водой пошёл, да осклизнулся и весь облился. А мороз был, аккурат на
Крещение. Захворал и помер, спаси Господи. Это известие неприятно поразило Андрея: нехорошо и
тревожно сделалось на душе оттого, что покойник вдруг ни с того ни с сего
приснился. – Ежели надумаешь, возвращайся, – простился Андрей
с Христей и даже расщедрился – поцеловал её в щёку. И вдруг увидел, что та странная монахиня идёт к
воротам. Он пошёл за ней, пытаясь по
походке определить – всё-таки Анастасия это или нет? Вышел следом, а уже с внешней стороны калитки не выдержал – окликнул негромко: – Настя... Женщина остановилась, и медленно-медленно, будто
ей это очень тяжко было, обернулась. «Она!» – возликовал Андрей. Они
встретились взглядами, и он улыбнулся ей, ожидая такого же ответа, но взгляд
её был строг и сумрачен. Лишь на мгновение как бы промелькнуло в них что-то
знакомое, но тут же и исчезло. – Ты, князь,
ошибаешься, – холодно заметила монахиня, – я не Настя, я – Меланья. И пошла, пошла не оглядываясь. И эта холодность
окончательно уверила и успокоила Андрея – не она. Не может Анастасия так с
ним притворяться. Мещерский отряд тем же утром отъехал к себе в Городок. Заночевали опять
в мещеряцкой деревеньке, и Андрей на этот раз спал спокойно, без сновидений. А той же ночью две женщины
в Зачатьевском монастыре, каждая в своей келье, плакали и молили Господа,
чтобы он защитил раба божьего Андрея. ГЛАВА 46 В то время, как великий князь сражался с татарами, а затем находился в плену, хитрый князь тверской Борис Александрович «под шумок» грабил всё, что только можно было. В 1444 году он ходил на Торжок, Заборье, Бежецкий верх, а сразу после пленения Василия Васильевича в августе повторил эти походы. Никому из русских князей в те годы и в голову не приходило о каком- либо добровольном единении ради создания великой Руси, речь могла идти только о завоевании и силовом подчинении. Узнав об освобождении Василия Васильевича, Шемяка, прихватив московскую казну, отъехал в Углич. 26 октября великий князь, торжественно встреченный народом, вернулся в столицу. Поначалу всё было спокойно: восстанавливался после пожара город, налаживался быт, жизнь входила в обычную колею. Но подобный порядок никоим образом не устраивал Дмитрия Юрьевича Шемяку. «Ежели бы татары подоле подержали у себя Ваську, – думал он, сидя в своём Угличе, – я бы наладил отношения с князьями и боярами». Дмитрий Юрьевич был и ранее совершенно убеждён в своей способности быть великим князем, а после кратковременного пребывания на московском престоле убеждённость эта лишь возросла. И было обидно, и зло брало, что судьба почему-то благоволит не ему, а «Ваське». «Татар привёл, – злобился Дмитрий Юрьевич, – дозволил мизгиты ставить. Теперь народ обдерёт, дабы выкуп заплатить». Князь искренне забыл, что совсем недавно он и сам был готов заплатить татарам любую сумму, лишь бы они как можно дольше держали у себя великого князя, а ещё лучше, ежели бы его и совсем не стало. Сам он на это не отваживался: всё-таки страх перед Господом удерживал от подобного. А нехристи... Им-то это удобнее. И тут в голову пришла неожиданная мысль, такая простая, что Дмитрий Юрьевич и удивился даже, как она ранее к нему не приходила: надо слух пустить, что великий князь продал всю Русь татарам, а заодно скопидома Бориса тверского попугать, мол, ежели так случится, то «Ваське» тогда вся тверская земля отойдёт. И поползли по русским княжествам слухи один другого страшнее, и чем невероятнее эти слухи были, тем большее впечатление они производили. Более всего поражает народ не копьё или стрела, или пуля, которые могут пролететь и мимо, а более всего поражают обманные слова подлых людей, которые ради собственной выгоды всегда готовы воткнуть их в сердце и душу простого человека. Постепенно эти слухи, расползаясь во все стороны, возымели своё действие. В народе уже стали осуждать великого князя, да и некоторые бояре и князья начали сомневаться: а не правда ли всё это? Никто ничего не знал о численности войск Махмуда, захватившего Казань, не знали и об его отношениях с Большой Ордой, но, на основании прежнего опыта, все верили, что татары могут притти опять, и боялись этого. Добившись недоверия к великому князю, Шемяка начал переговоры с Иваном Андреевичем Можайским о создании союза с целью свержения Василия Васильевича. К этому заговору примкнул Иван Старков и некоторые ранее обиженные московитами князья и бояре. Пытался привлечь к заговору Шемяка и тверского Бориса Александровича, но хитроумный князь, не отказавшись, вместе с тем однозначно и не согласился. «Всю Русь Васька отдаст татарам, а сам сядет в твоей Твери», – пугал Дмитрий Юрьевич Бориса. Но тверской князь, всегда будучи осторожным, пугливым никогда не был и от прямого соглашения с Шемякой уклонился, пообещав всё же помочь воинским снаряжением и провиантом. Соглядатаи Дмитрия Юрьевича установили слежку за Василием Васильевичем, и как только в феврале 1446 года великий князь с детьми и с боярами отъехал из Москвы в Троицкий монастырь поклониться гробу Сергия Радонежского, Шемяке тут же доложили об этом. Быстро изготовившись, ибо стояли в Рузе, заговорщики, Шемяка и Иван Можайский с дружинами, ночью 12 февраля беспрепятственно вошли в Москву. Обе княгини были немедленно взяты под стражу, а великокняжеская казна захвачена. – Теперича и его надобно ять, – уже под утро сказал Дмитрий Юрьевич Ивану Андреевичу. – Я съезжу, – кивнул Можайский. Оба устали, но надобно было доделывать начатое. На следующий день в Троицкий монастырь к ничего не подозревающему Василию Васильевичу вдруг приехал рязанец Бунко, прежде переметнувшийся к Шемяке, и сказал, что Шемяка с Иваном Можайским ратью идут на него. Василий Васильевич, ещё не получив известие о захвате Москвы, не поверил Бунко, думая, что это какая-то хитрость Шемяки, однако на всякий случай велел всё-таки выставить охранение. Но опытный в таких делах Никита Константинович Добрынский, примкнуший к Шемяке, узнав об этом, велел положить воинов в сани и укрыть рогожей. Большой, в пятьдесят саней, обоз беспрепятственно приблизился к охране великого князя, расположившейся на горе. Тут неожиданно из-под рогож выскочили Шемякины воины и повязали всю стражу. Василий Васильевич спокойно молился в храме, когда в него вдруг вбежал человек с криком: – Шемякины вои идут! Спасайся, княже! Василий Васильевич, вспомнив о предупреждении Бунко, выбежал на монастырский двор и за воротами увидел много конных, скачущих к монастырю. Сердце в груди сжалось: измена! Сразу пронеслась жуткая мысль: «А Шемяка хужее татар – не помилует...» Василий Васильевич бросился на конюшенный двор, но все кони были рассёдланы и не готовы к езде. Сопровождавшие его бояре бестолково бегали по двору, что-то кричали, суетились, но никто не знал, что надо делать. А в монастырские ворота уже стучали громко, настойчиво: – Отворяй! Отворяй давай! «Сейчас ворвутся...» – мелькнула мысль у Василия Васильевича. В страхе он вбежал в церковь, пономарь тотчас запер за ним двери. «Может, здесь не посмеют...» – в волнении стоял и ждал Василий Васильевич. И вдруг услышал голос Можайского. – Брат, ты ли это? – обрадовавшись, спросил великий князь через дверь. – Я, – ответил Можайский. – Отворись, ничего худого с тобой не будет. – Брат! – взмолился Василий Васильевич. – Оставь меня здесь, я тут приму схиму и тут умру... Помилуй, брат. – Отворяй! Василий Васильевич взял икону Богородицы с гроба Сергия Радонежского и с нею в руках отпер двери. – Брат, – дрожащим голосом произнёс он, – у этой святой иконы мы клялись в любви и верности. Но что теперь деется – я не понимаю. Помилуй, брат... – Государь, ничего худого супротив тебя мы не замышляем, – ответил Иван Андреевич. – Единственно мы желаем избавить Русь от татар, которых ты привёл с собой. – Я верю тебе, брат! – произнёс Василий Васильевич. Положил на место икону, пал ниц перед ракой Сергия, и стал вслух так громко молиться и плакать, что Иван Андреевич при виде этого не выдержал – пошёл прочь из храма. Но на выходе сказал негромко Шемякину боярину Никите: – Возьми его. – Ты пленник великого князя Дмитрия Юрьевича! – объявил Никита, крепко беря князя за руки. Василий Васильевич огляделся, ища брата Ивана. Но его в церкви уже не было. – Что ж, – со слезами, покорно согласился он, – на всё воля Божья. Его посадили в голые сани вместе с каким-то монахом и повезли. Часть бояр, бывших с великим князем в монастыре, заковали, а некоторых, дочиста ограбив, отпустили. Детей Василия Васильевича его сторонники успели спрятать в монастыре, а затем увезли их в село Боярово, принадлежавшее князю Ряполовскому, и уже оттуда переправили в Муром, где воеводой был князь Василий оболенский, ставленник Василия Васильевича. В ночь на 14 февраля втайне от народа, который, несмотря на все нехорошие слухи о великом князе, в большинстве своём всё-таки любил его, Василия Васильевича привезли в Москву и заперли в избе на Шемякином подворье. Простудившись в санях, он кашлял и попросил горячего сбитня. Ему его дали. «Может, всё и обойдётся?..» – думал Василий Васильевич, обхватив чашу обеими руками и так согревая их. Он уже не надеялся на великое княжение, теперь оно и не нужно было ему. Лишь бы оставили в живых, лишь бы жить... «Дети, матушка, Марьюшка... – со слезами вспоминал он. – Господи, да чего же ещё надобно? Пропади она пропадом эта власть!» Впервые в жизни Василий Васильевич понял, что всё может вдруг кончиться, всё полыхнёт вдруг, как огонёк иссякшей свечи, и погаснет, и не станет более ничего: ни света, ни мира, и ни его самого тоже. А как встретят там? Грешен ведь... И так это было жутко, и тоска подступала в предчувствии чего-то нехорошего. Никогда ранее Василий Васильевич так много не думал, никогда прежде столько мыслей сразу не было в его в голове, сколько перебывало их за три дня заточения. В ночь на 16 февраля Василий Васильевич впервые заснул с вечера, но лязг отодвигаемого засова на двери вдруг разбудил его. В избу со свечами и факелом вошли люди. Один из вошедших бросил на пол ковёр. «Чего это?» – не понял Василий Васильевич. – За то, что татар привёл, за то, что даёшь им имения, за брата Василия Юрьевича! – произнёс из-за приоткрытой двери невидимый кто-то, но по голосу знакомый. Вошедшие повалили великого князя на ковёр, и нож блеснул в руке одного из них. «Убьют...» – мелькнула страшная мысль у Василия Васильевича, и вдруг вся его жизнь в мгновение промелькнула перед ним. Навалившиеся на него люди заломили ему руки, а человек с ножом всё пытался ухватить за глаз, но Василий Васильевич, поняв, что с ним хотят сделать, так мотал головой и так сопротивлялся, что лезвие ножа попало в щёку и порезало до крови. – Зарежьте... – хрипел он, умоляя державших его. – Не лишайте света божьего... Зарежьте лучше разом... – Доску! – крикнул один из нападавших. – Доску дай! Василию Васильевичу положили на грудь доску, несколько человек сели на неё, и конюх Берестень острым ножом один за другим вырезал глаза князю. Василий Васильевич на некоторое время потерял сознание, но вскоре очнулся. Верхняя часть лица у него была перевязана, и он тотчас вспомнил, что с ним произошло. И заплакал. Слезы, перемешиваясь с сукровицей, текли по его щекам, смачивая тряпицу повязки, а перед несуществующими более глазами стояла тёмно-серая ночь, иногда перемежаемая какими-то неясными всполохами. Уже на следующий день в Москве узнали о свершившемся злодеянии. И жуткая весть эта пошла дальше по всем русским княжествам. Если до этого к Шемяке относились с насторожённостью, дожидаясь от него дальнейших действий, то теперь в надругательстве над великим князем, а также в совместном с Иваном Можайским грабеже великокняжеской казны действия эти проявились, и в народе зароптали: – Брата свово света божьего лишил. Татем в Москву вошёл. Как нехристь всех ограбил... Ослеплённый Василий Васильевич вместе со своей супругой был отправлен в Углич, а Софья Витовтовна – в Чухлому. Под давлением многие московские бояре, скрепя сердце, присягнули Шемяке. Но многие и отказались это сделать. Преданный великому князю боярин Басенок открыто воспротивился присягать новой власти, за что был посажен в темницу, но подговорил стражу и бежал вместе с охраной. Боровский князь Василий Ярославич немедленно ушёл в Литву, вместе с ним ушёл князь Семён оболенский. Князья Ряполовские с детьми Василия Васильевича сидели в Муроме, многие города отказывались подчиняться новой власти. Церковные иерархи, всегда благословлявшие правление глубоко верующего Василия Васильевича, теперь вынуждены были открыто признать Шемяку, однако подспудно, в своей среде, не желали его и осуждали. Неприязненное отношение к себе Дмитрий Юрьевич вскоре почувствовал, и в противодействие этому стал искать новых союзников, порой жертвуя и прежними великокняжескими завоеваниями. Так, он восстановил Суздальское княжество с Городцом и Нижним Новгородом, отдав князьям Василию и Фёдору право самим возить выход в Орду, а сёла и земли, купленные московскими боярами вокруг этих мест, заставил безденежно вернуть прежним владельцам. Не складывались отношения и с тверским князем Борисом Александровичем: тот, на словах поддерживая нового князя, ровным счётом ничего не делал для этой поддержки, да и верный, казалось бы, союзник Иван можайский предпочитал заниматься собственными делами, предоставляя решать все государственные самому Шемяке. А у Дмитрия Юрьевича, несмотря на желание властвовать, не было ни опыта, ни способностей к этому. Там, где можно было обойтись умной дипломатией, он часто «рубил сплеча», а вся хитрость его не шла дальше обыкновенного обмана, который всем вокруг был понятен и всеми осуждаем. Дети Василия Васильевича, бывшие с Ряполовскими в Муроме, весьма беспокоили Дмитрия Юрьевича. Они могли стать центром притяжения его противников, а это было опасно. Но брать Муром силой тоже было нельзя: это вызвало бы ещё большее противодействие и среди бояр, и в народе. И Дмитрий Юрьевич решил схитрить. Он позвал всеми уважаемого рязанского епископа Иону и сказал ему: – Отче, желая блага брату моему и чадам его, я прошу тебя привезти детей его. Клянусь, отче, я отпущу отца их и дам ему удел богатый, дабы жили они в благоденствии. Хочу мира, отче, и согласия. Возьми чад Васильевых на свою епитрахиль, а сам ступай на митрополию. – Не митрополия мне нужна, – возразил Иона, не желая, чтобы Шемяка думал, будто он за митрополичье кресло готов на любую сделку, – а верно ты сказал, мир и согласие всем нам нужны. Помирись с Василием Васильевичем, испроси прощения у Господа. Велика гордыня наша, да не от Бога она. Смирись, князь. – Смирился я, отче, – ответил Дмитрий Юрьевич. – Смирился... Вид у него был усталый, под глазами мешочки. «То ли от пиров, то ли просто притомился, – мельком подумал Иона. – Ведь, верно, чаял, что на радость власть-то будет, а оно вон как... Сидел бы лучше в своём Угличе». Иона не очень верил словам Шемяки, но в случае их правдивости появлялась возможность наконец-то прекратить эту бессмысленную братоубийственную войну, продолжавшуюся вот уже второе десятилетие. После некоторого раздумья он всё-таки поехал в Муром. Бояре, сторонники Василия Васильевича, выслушав Иону, засомневались – верить или не верить Шемяке? – Обманет, – говорил Иван Ряполовский. – Ежели инако, то силой возьмёт, – возражал ему его брат Дмитрий. Долго так говорили и спорили, но, в конце концов, решили положиться на Иону, однако потребовали с него клятву. И он дал её, удостоверив, что Шемяка не сделает никакого зла мальчикам. Сыновей великого князя, Ивана и Юрия, привезли к Шемяке в Переславль, где он находился в то время. Дмитрий Юрьевич встретил своих двоюродных племянников с распростёртыми объятиями, целовал и едва ли не плакал от умиления, накормил обедом, надарил всяких игрушек, а через два дня попросил Иону отвезти их к отцу в Углич. Иона выполнил это, надеясь, что Шемяка сдержит своё слово и освободит Василия Васильевича и всю семью его. Но этого не произошло – Дмитрий Юрьевич нарушил клятву. И этим ещё больше осложнил своё положение в великокняжеском кресле. Теперь оно уже шаталось и грозило опрокинуться вместе с ним. Все князья и бояре, всё духовенство, все простые люди были возмущены его неслыханным обманом. Иона лично пришёл к Шемяке. – Ты обманул меня, – сказал он, – ввёл во грех, постыдил мою старость. Господь накажет тебя. Ты испугался слепца и невинных младенцев. Возьми клятву с Василия, что он никогда не будет врагом твоим. А мы, все епискупы, будем тому свидетелями. И бойся Бога, ибо не мы, а Он – судья, и всем нам придётся держать ответ перед ним за свои деяния. Тем временем князья Ряполовские и многие бояре, сторонники Василия Васильевича, собрались и условились с разных сторон идти к Угличу, чтобы освободить пленников. Узнав об этом, Шемяка послал вдогонку за Ряполовскими войско, но братья разбили его, а сами ушли в Литву к Василию Ярославичу боровскому, вокруг которого начали собираться недовольные Шемякой князья и бояре. ГЛАВА 47 Во дворце владетеля Большой Кабарды султана Инама
Мамлюка в Черкасах было шумно. Играла
музыка, огромный стол ломился от вина, различных яств и всевозможных закусок. Султан
отдавал свою дочь Гулез за сына хана Улу-Мухаммеда Касима. На свадьбу
пожаловали ханы и беки из Крыма, из ногайских степей, из горной Черкесии и даже из Большой Орды.
Авторитет Улу-Мухаммеда ещё незримо сохранялся в разных частях бывших
ордынских земель. Данька сидел в нижнем для прислуги помещении
вместе с несколькими мужчинами адыгами. Тут же топились печи, на которых
повара готовили еду для гостей. Один из адыгов по имени Гучипс, что означало «железная душа», говорил
немного по-русски и иногда переводил Даньке беседу за столом. Все знали, что
этот молодой русский – грамотный, и служит у Касима кем-то наподобие писаря,
и потому относились к нему с уважением. Дважды, ещё будучи в Курмыше, Данька
пытался бежать от татар. Но каждый раз его ловили и наказывали плетьми. Несмотря на эти побеги, Касим, ценивший
грамотность русского, по-прежнему держал его возле себя, однако после второго
побега предупредил, что если он опять попытается бежать, то будет продан в
рабство. Этого Данька боялся больше
всего. Мысли о побеге он не оставил, но
притих в ожидании более подходящих условий. До приезда в Черкасы Данька думал, что адыги похожи на монголов, но они оказались совсем другими: статные, широкоплечие, ликом красные, волосы тёмно-русые, глаза тоже тёмные с искорками. И хлебосольные все, однако гордые и повадками чересчур уж горячие – чуть заспорят и сразу за ножи. А вот веры непонятной: иногда встанут в кружок, возьмут друг дружку под локоток да давай ходить по кругу и молитвы читать. И молятся какому-то своему богу – Тха называется. Ещё у них неподалёку большое дерево растёт, толстое, старое, наверно. Иногда они возле него собираются и вроде бы тоже молятся. А девки у них красные, стройные: идёт – спина прямая, голова – вверх. Давеча Данька служанку царевны Гулез Зару встретил. Совсем молоденькая, глаза огромные, тёмные как омут. Глянула – будто утонул в них. А она пошла, пошла, словно поплыла. Ножками в шальварах, как козочка переступает. Стан тонкий – руками перехватишь. Данька на неё загляделся, а она, видно, почуяла – обернулась. И так строго на него посмотрела, что он, словно воришка, глаза долу опустил. А она засмеялась и дальше пошла. До сих пор Даньке стыдно делалось, что он тогда так засмущался, как мальчишка. Что она о нём подумала? Засмеялась ведь… Наверно, и подумала – малец ещё. А ему уже двадцать четыре года вот-вот стукнет. Данька вместе с татарами царевича несколько месяцев жил в Черкасах.
Приехали они сюда на свадьбу Касима, который
женился на давно выбранной самим Улу-Мухаммедом дочери султана. Но
сначала Касим занимался наймом воинов. В Черкасах какого народа только не
было: и адыги, и татары, и русские; и
народ весь по большей части лихой, ради добычи готовый на всё.
Касим собрал две тысячи воинов и
отправил их к отцу. Потом наступила
очередь свадьбы. Данька же
всё это время ничего не делал, если не считать, что несколько раз перевёл
Касиму документы, написанные
по-русски. А Зару он заметил сразу. Правда, Гучипс предупредил его, что на
эту девушку заглядываться не следует, потому как у неё уже есть покровитель
по имени Екутеч. – Он её жених? – поинтересовался Данька. – Всех женихов она, как привередливая кобыла
жеребцов, от себя отгоняет, – засмеялся Гучипс. – Ну да и на неё
норовистый конь найдется. Только ты с Екутечем не связывайся: джигит
лютый, как барс, – зубами порвёт. Но Данька на эти слова внимания не обратил –
главное, что свободна. А девица ему шибко приглянулась. «И надо же было так
давеча засмущаться, – в который уже раз винил себя Данька, – теперича, верно,
и не глянет». Но он ошибся. После обеда, когда все гости стали выходить на улицу, чтобы посмотреть
состязание на саблях, Зара, сопровождавшая свою госпожу, проходя мимо Даньки,
опять весело зыркнула на него. Начались
сражения на саблях. Сначала в них
участвовало человек десять. Сражались
попарно, а потом победитель одной пары дрался с победителем другой. Сабли
были боевые, и выигравшим считался тот, кто первым наносил противнику рану.
Вскоре бойцов осталось только двое. Один из них Даньке сразу понравился. Был он среднего роста, но крепкий и
быстрый, и дрался хорошо. – Это кто? – поинтересовался Данька у Гучипса. – А это и есть Екутеч, – пояснил Гучипс. – Екутеч? – переспросил Данька. И этот боец сразу же перестал ему нравиться.
Однако Екутеч выиграл последний бой у татарина из отряда царевича и встал,
гордо опершись на саблю. И спросил с вызовом: – Кто ещё? Все молчали, желающих сражаться с Екутечем больше
не находилось. Царевич был явно
расстроен поражением своего воина. До этого Данька не думал участвовать в
турнире, но глянул на Зару – она, как ему показалось, с восхищением смотрела
на Екутеча, и он, не раздумывая, сделал шаг на бойцовую площадку. – Я. – Ты? – с удивлением спросил Касим. – Если мне дадут оружие, господин, – поклонился
Данька. – Яхши... – недоверчиво согласился царевич. –
Дайте ему саблю. Но гляди... Он не договорил, но Данька понял, что идёт, может
быть, на смертельный риск. Однако иначе поступить было нельзя: она глядела на
него. – Писарь? – с
пренебрежением усмехнулся Екутеч
и обратился к зрителям: – Мне – с писарем? И засмеялся презрительно. В толпе тоже засмеялись. Данька слов Екутеча не понял, но презрение к себе
почувствовал. Быстро глянул в её сторону – смотрит, аж шею вытянула от удивления. Данька взял поданную ему саблю, потрогал
лезвие, попробовал на изгиб и шагнул к противнику. – Давай! – пригласил он. Екутеч сразу же обрушил на Даньку лавину атак, но
все они были успешно отбиты. Это,
видно, сильно озадачило нападавшего, и он стал осторожнее. Данька сделал
несколько проверочных выпадов, и благополучно уйдя от ответных ударов, понял,
что у него есть преимущество в виде более высокого роста и длинных рук. К
тому же Екутеч, проведя предыдущие бои, явно устал. И Данька не стал
торопиться, сам почти не наступал, а лишь
оборонялся, не позволяя противнику приблизиться, однако редкими
выпадами держа его в постоянном напряжении.
В толпе зрителей, ожидавших быстрой победы от своего любимца, начался
ропот, насмешливые выкрики. Екутеч не выдержал и, очертя голову, бросился в атаку. Данька отразил её и, когда противник делал
шаг назад, впервые ответил своим
стремительным, похожим на бросок, выпадом. Убаюканный неторопливостью Даньки
Екутеч не ожидал такой скорости, и рукав его рубахи окрасился красным. По
условиям турнира это была победа, и Данька отступил в ожидании решения судей,
но они молчали. А Екутеч, не обращая
внимания на рану, опять бросился вперёд и опять получил укол уже в другую
руку, но и сам успел слегка задеть плечо Даньки. Однако теперь Данька уже
почувствовал своё превосходство, а рана была пустяковая. В настоящем бою он
уже наверняка убил бы своего противника. – Может, хватит? – по-татарски предложил он
Екутечу. Но тот, не обращая внимания на раны, с
безрассудством отчаяния всё рвался и рвался
вперёд. На левой его руке сабля, видимо, задела жилу, и кровь потекла густо.
А Данька не знал, что делать, – не убивать же. Наконец сам султан подал знак
и прекратил сражение.
Сопротивляющегося Екутеча увели. Султан, хмурясь, медленно, с тщанием,
словно выбирал себе коня, с ног до головы оглядел Даньку. Все ждали, что он
скажет. Поражение Екутеча явно не доставило ему удовольствия. Но султан
уважал воинское мастерство, и постепенно лицо его разгладилось, он цокнул
языком и, обращая своё недовольство в шутку,
обратился к Касиму: – Дорогой зять, скажи мне, у тебя все писари
такие? И засмеялся.
Следом за ним и вся молчавшая до этого толпа тоже засмеялась. – Благодарю, мой господин, за хорошее оружие, –
поклонился Данька царевичу, возвращая саблю. – Она – твоя, – улыбнулся Касим. Вечером царевич
даже прислал Даньке чашу вина со стола самого султана. А затем
последовала и ещё одна очень неожиданная, но самая приятная награда: к Даньке
подошёл какой-то мальчик и молча
сунул ему в руки небольшой матерчатый свёрток. – Что это? – спросил Данька. –Зара... – ответил мальчик и убежал. – Это брат её, – пояснил Гучипс. Свёрток
оказался длинным куском чистой белой холстины. «Для раны... – понял он. – От
неё!» И сердце его учащённо забилось:
заметила! заметила и пожалела! – Ты не думай, что Екутеч забудет, – предупредил
его Гучипс, помогая накладывать
повязку, – теперь ходи да оглядывайся. Но Данька не очень-то прислушивался к советам
Гучипса. Теперь у него на поясе висела сабля, и он чувствовал себя уверенно. Так прошло несколько дней, никто на него не
нападал, и Екутеча он больше не видел. Гучипс сказал, что он, кажется, уехал
в горы. Вскоре Касим со своей новой супругой начал
собираться к отъезду домой. И теперь Даньку больше всего волновало, возьмёт
ли царевна с собой Зару? О Екутече он уже
и не вспоминал: уехал – ну и хорошо, что уехал. Но однажды ночью
Данька по нужде вышел из дома. На улице было темно. Несмотря на середину октября,
в Черкасах стояла ещё теплая погода, однако он почему-то, сам не зная почему,
выходя из избы, надел шапку. Вышел, отошёл к деревцу, и тут его вдруг
окликнули: – Эй! Данька
обернулся на голос, и тут же сильный удар по голове свалил его. Но шапка
смягчила удар, и он лишь на несколько мгновений потерял сознание, а
очнувшись, увидел двух людей, стоявших над ним. Скорее всего, они бы добили
его, но в этот момент из избы вышел Гучипс, и люди шмыгнули в кусты. – Я же тебе говорил, – упрекнул Даньку Гучипс,
помогая подняться. – Голова не кружится? – Кажется, ничего... – Всё равно тебе отлежаться надобно. – Ты никому об том не говори, – велел Данька. Голова всё-таки болела, и он лёг. Лежал и думал,
что этот Екутеч опасный малый. Гучипс говорил, будто он в горах. А может, и
не в горах. Или подговорил кого. Ведь ежели бы не шапка... И здесь Данька
обратил внимание на одну странность: холодов в Черкасах ещё не было, и,
выходя по нужде, он до этого шапку
никогда не надевал. А тут надел. И вдруг, будто мороз пробежал по спине, – вспомнился голубь, за которого он просил у Господа, и
неожиданно промахнувшийся сокол, а за голубем вспомнились и штырь в мешке, а
за ним и меч с бердышем, найденные на
корабле, и ещё многие странные
происшествия, уже случившиеся в его короткой
жизни. А теперь – шапка. Но ведь
во всех предыдущих случаях он
просил Господа о помощи, а в этом… «Ты не просил, но Он знал...» – неожиданно
ответил ему его же внутренний голос. «Господи, Господи!.. – в страхе
закрестился Данька. – Помилуй мя...» Гучипс, видно, всё-таки рассказал о происшествии,
потому что к обеду следующего дня об этом уже знали все. Некоторые
предполагали, что это дело рук
Екутеча, однако он вроде был в
отъезде, и обвинить его в таком унижающем достоинство мужчины поступке было невозможно. Голова у Даньки всё-таки
немного поболела, зато он опять получил награду. К вечеру пришёл брат Зары,
молча положил на стол огромную
гроздь винограда и тут же
убежал. Гучипс понимающе улыбнулся.
Несмотря на своё грозное имя, он был
добрым человеком. Данька
представил лицо Зары, и даже как бы
не представил, а увидел, да так ясно. Подумал: « Какая хорошая у неё
улыбка». И так захотелось изобразить
эту улыбку. Тут, к случаю, дощечка
маленькая нашлась, а уголёк он из костра взял. И вроде бы давно ничего не
рисовал, а получилось сразу: красивая и улыбается. – Зара, – не задумываясь, узнал Гучипс, посмотрев
рисунок. А Данька,
встретив брата Зары, показал ему дощечку с рисунком. – Зара, – тоже сразу узнал мальчик, заулыбался,
взял дощечку и убежал. Касим уже
готовился к отъезду из Черкас, как вдруг всё резко переменилось. Неожиданно
из Курмыша приехал брат Касима Якуб со своими людьми и со страшным известием
о гибели отца и Юсуфа. – Юсуфа – тоже? – не поверил Касим. – Этот малец полез защищать отца, – с горечью
ответил Якуб. – Если бы я был там, то и меня
бы тоже... Якуб
подробно рассказал о бое под Суздалем и о пленении русского князя: –
Ата отпустил его, но Махмуд упёрся как баран. А с конязем много наших людей пошло: Айдар, Утеш, Сеит Асан и другие.
Последнее время в Орде голодно стало. – Как это было? – всё ещё не веря в случившееся,
спросил Касим. – Как он мог? В
противоположность своему хитрому и властолюбивому брату Махмуду, Касим
обладал более мягким и рассудительным характером, и убийство отца произвело
на него гнетущее впечатление. – Меня там не было, – пожал плечами Якуб. Оба брата были
в удручении: вдруг в одночасье, словно от порыва бури, рухнула их
тёплая юрта, и погас отцовский очаг в ней. И теперь они остались одни в голой
и холодной степи жизни. – Может, и нам тоже пойти к урусскому конязю, –
осторожно предложил Якуб. – В услужение? – скривил губы Касим. – Нам, потомкам
великого Темуджина?! Теперь у царевича была тёмная бородка и довольно
густые усы, которые почти полностью скрывали его раздвоенную верхнюю
губу. Однако, как его прозвали
Трегуб, так это прозвание за ним и осталось. – Но куда нам деваться? – спросил Якуб. – Будем ждать, – решил Касим. Весть об убийстве Улу-Мухаммеда тут же дошла до султана. Одногодок с ханом, он сильно
расстроился. На осторожный вопрос
Касима о совете, который он, как старший, мог бы дать ему в таком положении,
султан ответил: – Только Всевышний может удержать ветер. Я не могу этого. Но мой дом – твой дом. Тебе выбирать. Уже подступала зима со снегами и морозами, идти теперь было некуда, и Касим с Якубом
решили пока остаться в Черкасах. Данька
после выигрыша сабельного боя получил коня и полную свободу в придачу. Теперь
он мог в любое время уехать из Черкас, но делать этого ему
уже не хотелось. ГЛАВА 48 Несмотря на все старания Дмитрия Юрьевича
окончательно закрепиться на великокняжеском троне, ему это никак не
удавалось. Всеми силами и способами
пытался он наладить хорошие отношения с церковными иерархами, но после
обмана с детьми Василия Василевича, веры ему уже ни у кого не было. А тут
прибавились и денежные заботы: великокняжеская казна, захваченная при
перевороте, была частично поделена с Можайским и почти вся истрачена. И
теперь оказалось, что денег нет ни на дружину, ни на обычные государственные
нужды. Шемяка приказал снизить вес выпускаемых медных монет, что тут же
сказалось на и без того скудной жизни простого народа. Начались волнения.
Тогда Дмитрий Юрьевич стал отбирать угодья у московских бояр, сторонников
Василия Васильевича, бежавших в Литву и другие земли. Теперь любое судебное решение, о чём бы
оно ни было, непременно заканчивалось в пользу шемякинской казны. В народе
все эти неправедные судебные
разбирательства даже получили прозвание «шемякина суда». Через несколько
месяцев властвования Дмитрия Юрьевича невзлюбили уже все и теперь жалели
прежнего князя, с теплотой
вспоминая время его правления.
Опасаясь дальнейших неурядиц на Руси,
и иерархи церкви всё настойчивее
требовали от Шемяки примирения с Василием Васильевичем. – Ты обещался освободить князя и детей его, –
пенял Шемяке Иона. – Он брат твой. Усмири гордыню, замирись с ним. Помни,
князь, Господь всё видит и ничего не забывает. А ты на кресте клялся. Тем временем в Литве вокруг Василия Ярославича, шурина Василия Васильевича, продолжали
собираться князья и бояре, недовольные Шемякой. Обо всём этом соглядатаи докладывали Дмитрию Юрьевичу. А его
союзник, трусоватый Иван Андреевич Можайский, напуганный всеобщим осуждением
народа, уже склонен был пойти на мировую. – Дадим ему Вологду, – говорил он Шемяке, – и
пущай сидит там. – А Васька боровский? – возражал Дмитрий Юрьевич.
– С ним как? – И с ним можно будет договориться. Наконец под давлением неблагоприятных для него
обстоятельств, после долгих уговоров Ионы,
Шемяка вынужден был согласиться. «Он теперича не зрит, – успокаивал
себя Дмитрий Юрьевич, – прыти теперича в нём нету. Пущай целует святое
распятие перед всем народом и
епискупами, как Иона сказал. Неужли после того Бога не убоится? Не должон
бы, хрестьянин ведь. Богомольный». 15 сентября 1446 года Дмитрий Юрьевич в
сопровождении всех князей, бояр и епископов во главе с Ионой приехал в Углич
и велел звать Василия Васильевича. Князя ввели в залу, и он остановился в ожидании, из-за
слепоты не будучи уверен в своём дальнейшем движении. Дмитрий Юрьевич сам
подошёл к нему. – День добрый, брат, – поздоровался он, обнимая
Василия Васильевича. – Ты уж прости мне грех мой. Слёзы потекли из-под опущенных век пустых глазниц
Василия Васильевича. – Не за что, брат... Это я, всё я. Нечистый попутал, гордыня взыграла. Како тяжко
мне за грехи мои перед тобой и братом нашим Василием. Митя, брат мой, прости
меня ... – Господь милостив, – дрогнувшим голосом ответил
Дмитрий Юрьевич. Давнее, из
детства ещё, обращение князя к нему «Митя» умилило его. Всполохами пронеслись
воспоминания о юных годах. Господи! Как же беззаботно и весело тогда было! – Я прощаю тебя, – сказал он. – Ты – брат мой. – А я грешник, грешник, – сквозь слёзы говорил
Василий Васильевич, – пошто я не умер от грехов своих? Пошто ты не велел
казнить меня? – Ну будя тебе, брат, будя... – уговаривал его
Дмитрий Юрьевич. – Теперича всё образуется. При виде слепого и жалкого в своей беспомощности
брата Дмитрий Юрьевич уверился, что теперь Василий смирился окончательно. В этот же
день в угличском соборе в присутствии
князей, бояр и епископов Василий Васильевич поклялся на Святом
распятии, что он отказывается от всяких притязаний на великое княжение и
всегда будет покорен брату своему великому князю Дмитрию Юрьевичу. После чего
в залах угличского дворца Шемяка устроил пир, на котором была и супруга
Василия Васильевича с детьми. Василий Васильевич клялся в своём смирении,
обнимался с братом, уничижал себя и свою гордыню, и Шемяка верил ему. А все
вокруг, поднимая кубки с вином, произносили здравицы в их честь. Через несколько дней Шемяка отъехал в Москву, а
Василий Васильевич со своей семьёй – в Вологду, данную ему в удел великим
князем. Узнав об освобождении Василия Васильевича, к нему
тут же начали приезжать московские
бояре и князья, уговаривая князя отказаться от своей клятвы и не подчиняться
Шемяке. – Он тебя татарами попрекает, – говорили бояре
Василию Васильевичу, – а сам всю державу разворовал. Людишек гнобит, деньги
ополовинил. За тебя народ по всей Руси молится. Ступай, князь, супротив
Шемяки. – Да ведь я на Святом кресте перед Господом
клялся, – возражал Василий Васильевич. – Господь простит тебя, княже. Не может не
простить. А вскоре в Вологду нежданно-негаданно вдруг
приехал князь Фёдор Шуйский с посланием от
Бориса Александровича, в котором тверской князь звал Василия
Васильевича к себе в Тверь. «Пущай будут Василий и Борис, Борис и Василий,
заедино...» – писал Борис Александрович. Умный тверской князь, узнав, что к
Василию Васильевичу начали съезжаться сторонники, теперь решил поддержать великого князя. За всё
время соперничества между князьями
Борис Александрович ни разу не попал впросак, всегда с выгодой для себя
используя возникающие ситуации. «А может, и взаправду? – засомневался и сам Василий Васильевич. – Господь
простит...» Но страх перед божьим наказанием был силён. Через
несколько дней князь с детьми и княгиней поехал в Белозёрский Кириллов
монастырь на богомолье. У монастырских ворот, узнав о приезде князя, его с почестями встретил игумен монастыря Трифон. – Войди, князь, в святую обитель. Пусть будут мир
и согласие в душе твоей, – сказал он, поочерёдно благословив Василия
Васильевича, супругу его и детей. – Да вот как раз согласия-то и нету, – ответил ему
Василий Васильевич. – Согласие
проистекает не от мирского, а от души твоей, – сказал игумен. – Слыхал я, много добрых
людей к тебе пришло. Просят тебя, князь. А ты всё сумлеваешься. – Да как же не сумлеваться, отче! Я ведь на Святом
распятии перед Господом слово дал. – О слове том, князь, мы поговорим особо, после
молебствия. Отстояв в церкви литургию, все монахи с Трифоном и
Василием Васильевичем остались в храме. – Ты, государь, баешь, что слово Шемяке дал, –
обратился игумен к Василию Васильевичу, – но весь народ твой просит тебя идти
на своё место. Твой родитель завещал тебе его, и грех нарушать заповедание
отца своего. А что касаемо слова
твово перед Господом, то давал ты его поневоле и страха ради. Грех твой пущай будет на мне и моей братии. Пущай сам Господь нам судиёй
будет. А ты, государь, иди с Богом на
место своё и не сумлевайся. Игумен Трифон благословил Василия Васильевича,
и совесть князя успокоилась,
согревшись мыслью о справедливости действий. Один за другим в монастырь стали приходить служилые
князья и бояре со своими людьми. Сила собиралась немалая, и Василий
Васильевич уже не пожелал возвращаться в Вологду, а через несколько дней
прямо из монастыря отправился в Тверь. По дороге к нему продолжали
присоединяться люди, бежавшие от Шемяки. Тем временем в Черкасы приехали татары от
служилого царевича Бердедата, сторонника Василия Васильевича, с известием,
что русские князья и бояре, собравшиеся в Литве, идут выручать великого князя из полона. – Я думаю, нам тоже надобно быть с ними, – сказал
Касим своему брату. – Надобно помочь урусскому конязу. Когда он был в Сарае,
много подарков давал нам. – Да более
и идти-то некуда, – согласился Якуб. – У урусов сейчас много наших. И вскоре, распрощавшись с гостеприимным домом
султана, татарский отряд ушёл из Черкас.
В этом отряде шёл и Данька,
довольный, что молодая жена царевича взяла Зару с собой. Теперь она
постоянно находилась рядом. А иногда с ней случалось возможным и поговорить немного. Правда, они плохо
понимали друг друга: Зара почти не знала
татарский язык, но им хватало и нескольких слов, а всё остальное дополнялось взглядами и улыбками. Освободители великого князя собрались в Литве в Пацине. Пришли
братья бояре Ряполовские, князь Иван Стрига,
Воевода иван Ощера, князь Семён оболенский, отважный Фёдор Басенок и с
ними бояре. А вскоре в Пацин прискакал гонец Дмитрий Андреев с радостным
известием, что великий князь с детьми и княгиней и с многими людьми идёт в Тверь к Борису Александровичу. Василий
Ярославич велел выступать, и объединённые отряды вышли из Пацина. Уже выпал снег, начались морозцы, но на взгорках
по дороге кое-где ещё
проглядывала голая земля, и
половина обоза была на санях, а половина
– на телегах. – Не дай бог снега навалит – застрянем, – говорил
Василий Ярославич Фёдору Басенку и князю Семёну оболенскому. Все трое ехали бок о бок на конях в большой группе
князей и бояр. – До больших снегов, думается, поспеем, – сказал
Басенок. Василий Ярославич искоса посмотрел на него: ликом
вельми красен, но не богатырь. Князь знал о его дерзком отказе служить Шемяке
и затем побеге из темницы и
удивлялся: откуда в нём силища такая? Ведь Шемяка не пожалел бы. А он перед
смертушкой не преклонился. – Может, нам прямо к Твери идти? – спросил князь
Семён. – Допрежь того надобно вызнать, где Шемяка с
Можайским стоят, – ответил Василий Ярославич. А в это же время татарский отряд под командованием
царевича Касима шёл с юга. И оба отряда, русский и татарский, неожиданно
встретились под Ельней. Шёл снежок, небо и пространство кругом затуманились, видно было недалеко. И когда оба войска
вдруг вынырнули из этого тумана, то от неожиданности и незнания, кто перед
ними, передовые воины с обеих сторон пустили стрелы. Но затем стрельбу
остановили. – Поди узнай, кто они, – велел Касим Даньке. Тот выехал вперёд. – Эгей! Кто вы? – закричал он по-русски. – Мы – москвичи! – ответили ему с другой стороны.
– Идём с Василием Ярославичем искать
великого князя. А вы кто? – А мы из Черкас, – крикнул Данька. – С царевичами
Касимом и Ягупом, детьми Махметевыми. Слышали, какую израду брат над князем
учинил. И выручать его идём. Оба войска сошлись, и князья дружески
поздоровались с царевичами и их мурзами. Борис Александрович у себя в Твери с почётом
встретил Василия Васильевича. Они обнялись, расцеловались троекратно. – Желаю, брат, чтобы теперича мы завсегда с тобой
заедино были, – сказал Борис Александрович, – до того, как Господь призовёт нас. – Слава Богу, брат, – ответил ему Василий Васильевич, – сподобил Господь к единению. Княгиня Марья
и кормилица с маленьким Андреем на руках стояли рядом с Василием
Васильевичем. – А ты, матушка, – обратился к Марье Борис
Александрович, – в покои ступай. Негоже с грудничком тут стоять. – Степан
Тимофеевич! – из-под мохнатых бровей строго глянул на своего боярина: – Пошто стоишь? Проводи княгиню. – А это кто тут? – широко улыбаясь, повернулся он
к сыновьям Василия Васильевича Ивану и Юрию. – Ужо большенькие какие! А ты
ведь Ванятка, да? – слегка приобнял он семилетнего Ивана. Но тот отстранился. – Ишь ты каков! – улыбнулся Борис Александрович. –
Муж прямо! А что, князь, Ванятку-то женить ведь пора. У тебя – сын, у меня –
дочь, всё сходится. Пойдём, брат, в
покои, с дороги-то небось притомился. И положив
руку на плечо Василия Васильевича, повёл в отведённые комнаты. Через несколько дней состоялось обручение сына
Василия Васильевича Ивана с пятилетней дочерью тверского князя Марией. На
этом настоял Борис Александрович. Но и Василий Васильевич был не против.
Вместе с обручением сына он получил необходимую и уже родственную, более доверительную, поддержку со стороны
тверского князя. Обручение это было
выгодно обоим князьям, ибо оно хотя бы частично устраняло давнее недоверие
друг к другу и увеличивало военную силу
двух самых значительных княжеств. Оставался ещё независимый Великий
Новгород, но он всегда стоял особняком, предпочитая не вмешиваться в
великокняжеские распри. В конце ноября в Твери стало известно, что Шемяка
с Иваном можайским расположились в Волоке Ламском. Борис Александрович, породнившись с великим князем, тотчас
начал действовать: человеком он был осторожным, но при необходимости и
решительным. К Шемяке был немедленно отправлен боярин Александр Садык с требованием,
чтобы оба в недельный срок ушли в
свои уделы. В противном случае, он вместе с московской ратью выступит против них. Наряду с этим, зная
об отсутствии в Москве войск Шемяки, к столице тайно был послан конный отряд
под командованием Плещеева и Измайлова. Им удалось незаметно пройти мимо
шемякинских разъездов, и ранним утром на Рождество великокняжеский полк уже
стоял у московских ворот. Как раз в это время ничего не подозревавшие
стражники отворили ворота для княгини Ульяны, ехавшей к заутрене. Плещеев с
Измайловым беспрепятственно вошли в город, за короткое время захватили
Кремль. Наместник Ивана можайского
Василий Чешиха был пленён истопником великой княгини Растопчею, а наместнику
Шемяки Фёдору удалось сбежать. Жители
столицы были приведены к присяге, а в городе, на случай подхода войск Шемяки,
начали спешно укреплять стены. В это время
удручённые развернувшимися событиями, но ещё не знавшие о захвате
Москвы, князья Иван можайский и Шемяка
сидели в Волоке Ламском, охраняя дорогу на столицу. – Главное – не пустить его в Москву, – убеждал
Ивана Дмитрий Юрьевич. – А тут мы с
ними разберёмся. У нас тоже сила есть. Иван Андреевич слушал, согласно кивал, но уже не
верил. Каждый день ему докладывали, что князья и бояре со своими людьми
потихоньку уходят от них. Да это и глазом уже видно было. Войско, словно
льдинка под весенним солнышком,
неумолимо таяло, и не было никакой возможности остановить это таяние. И
главное – все бежали в Тверь, к
Василию. «Надобно тоже уходить, – думал Иван Андреевич. – Но простит ли он? А
не надругается ли так же, как мы над ним?» Теперь уж всякое думалось. Иван
Андреевич вспомнил, как тогда, ночью, он стоял за открытой дверью темницы
и слушал его отчаянные мольбы, и жутко это было. Но тогда они думали,
что слаб и хлипок Васька и что слепой за власть уже бороться не сможет. Ан
смог. Рождество Дмитрий Юрьевич с Иваном Андреевичем
провели в Волоке Ламском, отстояли рождественские службы, отметили хмельным застольем великий
праздник, а уже к вечеру следующего дня к ним на загнанном коне прискакал
человек от наместника Шемяки Фёдора. – Князь, – объявил он Шемяке, – Мишка Плещей с
Измайловым изгоном в Москву вошли. – Как так? – встал из-за стола Дмитрий Юрьевич. Они с Иваном Андреевичем и боярами только что сели
отобедать. – Ворота отворены были. – Ты ведь Федькин человек? – узнал приехавшего Шемяка.–
А сам он где? Убит? – Жив, слава Богу. – Так где он? – Гнева твово, князь, испужался. – Ну он у меня попужается... – сквозь зубы зло
процедил Дмитрий Юрьевич. Москва была потеряна. С запада, по слухам, на
помощь великому князю шли отряды Василия Ярославича, да, кажется, вдобавок с
какими-то татарами. «Что делать? Что
делать? – мучительно искал выход из создавшегося положения Дмитрий Юрьевич,
наверно, в тысячный уже раз ругая
себя, что послушал этих доброхотов-епископов. – Ведь скоко умасливали, скоко
уговаривали... А я, воистину дурак! – согласился. И Иван, сидит сейчас со мной, да уж, верно, не о том, как ратиться мыслит,
а как бы утечь половчее». На следующий день в Волок Ламской приехали люди,
сторонники Дмитрия Юрьевича, и сказали, что Борис и Василий с пушками и великой силой выступили из
Твери. – Надо уходить, – сразу же без раздумий предложил
Иван Андреевич. По его
торопливости Дмитрий Юрьевич понял, что это даже не предложение союзника, а
скорее предупреждение противника: мол, если ты не пожелаешь, то я и один
уйду. Но делать было нечего: от всей, ещё месяц тому назад большой армии у Шемяки остались лишь галицкие да
можайские полки. ГЛАВА 49 Данька после соединения отряда царевичей с войсками
Василия Ярославича получил уже полную свободу. Если прежде татары нет-нет да
и приглядывали за ним, то теперь он стал совсем вольным человеком и мог идти
на все четыре стороны, и давно бы ушёл, если бы не Зара. Он не мог уйти от
неё. В дороге Данька познакомился с татарином по имени
Рахим, своим ровесником, и они сделались товарищами. Рахим вскоре заметил
интерес Даньки к Заре. – На коня, и пусть ветер в степи ищет вас, – шутя,
посоветовал он. – У нас так не делают, – возразил Данька. – Ну ты первый и сделаешь, – засмеялся Рахим. Был он довольно высокого роста, жилистый и русоволосый. Чем-то он даже походил на
Даньку. Рахим занимал важную должность
конюха при Касиме, знал все
новости, и Данька постоянно
расспрашивал его, куда далее намеревается идти царевич, надеясь, что тот
пойдёт по каким-нибудь близким к Мещёре местам. Но объединённое
русско-татарское войско от Ельни направилось в сторону Волока Ламского, где
по слухам сидел Шемяка. Избегая
окружения, Шемяка с Иваном Андреевичем вынуждены были спешно уйти в сторону
Углича. Но узнав, что великий князь последовал за ними, пробыли в Угличе лишь
два дня и пошли дальше – через Ярославль к Галичу. В погоню за ними Василий
боровский отправил татар во главе с царевичами, а основное великокняжеское
войско осадило Углич. На предложение о сдаче угличане ответили отказом,
однако через неделю осады и пушечного обстрела город всё-таки сдался. От
Углича Василий Васильевич направился в Ярославль, где впервые встретился с
татарскими царевичами Касимом и Якубом. – Волею злых людей я не могу зреть вас, – сказал
великий князь, дружески обнимая царевичей, – но я помню, как ваш отец
принимал меня, помню и вас, и благодарен Богу, что он соединил нас. – И мы, коняз, – ответил ему Касим, – помним твоё
добро к нам и рады помогать тебе против твоих врагов и недоброжелателей. Так, впервые в истории Руси царевичи из рода
великого Темуджина, не меняя своего вероисповедания, добровольно предложили
русскому князю свои услуги. До Касима и Якуба Москве служил и ещё один
царевич-чингисид, Бердедат Куйдадатович. Но он, после пленения своей матери,
вырос на Руси и, в противоположность
Касиму и Якубу, по сути, уже принял образ жизни и обычаи русского
народа. Тем временем
Шемяка с Иваном шли из
Костромы к Галичу. Остановились в небольшой деревушке, вечеряли, пили медовую
брагу, но и хмель не веселил – сидели за столом мрачные. – А ведь придётся к Ваське с поклоном идти, – как
бы, между прочим, высказал Иван
Андреевич Дмитрию Юрьевичу тяжкую мысль, которая сидела в головах у обоих. Шемяка
глянул на Ивана и промолчал. Молчали и все
бояре, ожидая решения князей. Всех заботило, что будет с их вотчинами,
и особенно это волновало бояр Ивана Андреевича, можайский удел которого был
под боком Москвы. – Ежели говорить, то лучше с твоим братом
Михаилом, – наконец выдавил из себя Дмитрий Юрьевич. Он никак не мог понять, почему Бог способствует
Василию. Ведь и он тоже молился, да и эти
епископы с Ионой во главе вроде бы поддержали его. Сколько денег он
вбухал в монастыри, и все попы, казалось, в дружбе с ним были, а теперь все до единого в одночасье отворотились.
Так где же правда, о которой постоянно талдычил ему Иона? Правда в том, что
Васька нехристей на Русь привёл? Или в том, что разрешил татарам свои мизгиты
ставить? И пошто же Бог не зрит всего этого? Пошто не накажет отступника? И
странные, а порой и страшные мысли возникали в голове Дмитрия Юрьевича. С
каждым днём он всё чаще и чаще замечал в себе, что вера в Бога в его душе,
как яркие угольки недавно ещё горящего костра, начинает покрываться пеплом
угасания. И это было страшно. Обстоятельства вынуждали, и
вскоре к князю Михаилу Андреевичу и Василию Ярославичу Шемякой были
отправлены послы с просьбой, дабы они поспособствовали примирению с великим
князем. При первом известии об этих посланиях великий князь вспылил и
воспротивился любым переговорам. – Вы гляньте, чего они со мной содеяли, – с
надрывом сказал он Василию Ярославичу и Михаилу Андреевичу, которые пришли
уговаривать его помириться с братьями. – Тати! Тати! А Митька мою матушку в
заточенье держит. Пошто ему старуха надобна? Над своей тёткой изголяется.
Меня нехристями попрекает, а сам хужее нехристя. – Господь отступился от них, вот сатана и насел, –
осторожно заметил Василий Ярославич. – Всяк человек волен в себе, – возразил Василий
Васильевич, – и неча нечистого
поминать. Однако через несколько дней под влиянием уговоров
и нежелания дальнейших военных действий, которые могли затянуться надолго,
великий князь стал склоняться к согласию на переговоры, но только с Иваном
Андреевичем, уже намеревавшимся отделиться от Шемяки. К тому времени Дмитрий
Юрьевич, пройдя через свой Галич, дошёл до Чухломы, где взял с собой матушку
великого князя старенькую Софью Витовтовну, и, боясь мести великого князя,
отправился отсиживаться в далёкий
Каргополь. Василий Васильевич послал к нему боярина Кутузова с
упреками в том, что Шемяка держит в полоне свою тётку и с требованием
освободить её. По совету измученных долгим бегством бояр Дмитрий Юрьевич, понимая бесполезность залога, отпустил Софью Витовтовну. Вскоре и князь
Иван можайский ушёл от Шемяки, а великий князь не стал преследовать галицких
и повернул к столице. 17 февраля 1447 года под всеобщее
ликование народа Василий Васильевич вошёл в Москву. А вскоре встретил и
матушку свою, отпущенную Шемякой. Боярин же Сабуров, сопровождавший её из
Каргополя, перешёл на службу к великому князю. Вернулись
в Ярославль, где остались их семьи, и татары из отрядов Касима и Якуба.
Супруга Касима жила в русской избе, и
с ней же находились две её служанки, но когда царевич посещал свою Гулез,
служанки на время переходили в соседнюю избу, и в это время Даньке удавалось
видеться с Зарой. Она уже знала некоторые слова по-русски, и теперь они могли
немного поговорить, дополняя
непонятное улыбками и жестами. А последний раз, когда Зара вечером вышла к
нему на улицу и было морозно, Данька взял её руки и, согревая, дышал на них.
И она позволила это. Но когда он, раззадорившись, стал целовать её ладошки,
Зара рассмеялась и убежала. Данька
после того не спал полночи, мечтая о ней. О том, как привезёт её в Городок, как поставит там
большую избу, и как они будут жить в этой избе. И так сладостны были эти
мечты, что сердце замирало в предвкушении того, что непременно должно было
случиться с ними обоими. После победы в сабельном состязании Данька сделался
уважаемым человеком, и сам царевич иногда заговаривал с ним. Зная, что он из
Мещерского городка, Касим с удовольствием вспоминал своё посещение Мещёры и
всё любопытствовал, кем построен городок, какой народ живёт в нём, вспоминал
и длиннобородого «коняза» Семёна и Андрея, и пир, устроенный в его честь
мещерскими князьями. – А вот я слыхал, что городок тот ширины ставили,
– однажды вспомнил он рассказы крымского князя Ширин-Тегини. – Князья наши из ширин, то верно, – ответил
Данька, – но городок русский. Его в незапамятные времена князь Юрий Долгие
руки с сыном своим Андреем ставил. Ему показалось обидным, что его родной город может
происходить от татар. Но сам он давно уже вжился в скупой быт татарских воинов,
который мало чем отличался от
жизни русских. Зимой всем было
одинаково холодно и голодно, надо было чем-то кормить лошадей, порой и самим
еды недоставало. Дорогой частенько приходилось отбирать у крестьян и сено, и
муку, и разную скотину. То же самое делали и русские войска, проходившие
через селения во время военных действий . Касим строго-настрого запретил своим воинам
обижать русских, но жизнь есть жизнь, случалось всякое, и возникавшие
неурядицы приходилось как-то улаживать. Для этого в отряде царевичей был небольшой русский отряд под командованием
воеводы. Якуб с Касимом понимали, что это, по сути, московские соглядатаи,
поставленные приглядывать за ними. Конечно, для царевичей это было
оскорбительно, но пока ничего лучшего для обоих в их дальнейшей жизни не
просматривалось. – Может, всё-таки уйти куда-нибудь, – уже не один
раз предлагал своему старшему брату Якуб. – У наших коней нет другого стойла, – возразил
Касим. – Не вернёшься же ты к Махмуду. – Я бы ушёл в Хаджтархан. – Давай подождём. Урусский коняз милостив к нам.
Аллах не приветствует желающих больше
того, что надобно. Поглядим – как дальше будет. ГЛАВА 50 Подошла весна. Грачи горланили на ближайших
тополях, обустраивая свои гнёзда. На буграх
появились проплешины с проклюнувшейся зеленой травкой, в погожие дни солнышко
уже грело так, что с утра начинали
образовываться тонкие ручейки, а после полудня они превращались в полноводные речки. В одном из таких потоков,
стремительно несущемся по проулку промеж двух огородов, две русские бабы,
чтобы не ходить на реку, полоскали рогожи.
Снеговая вода была довольно чистой, но ледяной, у обеих руки сделались
красными, с синевой даже, но они не обращали на это ни малейшего внимания.
Зара стояла неподалёку и смотрела на них. Последнее время её влечение к Дану,
так она звала Даньку, зашло уже так
далеко, что она иногда начала думать, а как будет, если он возьмёт её к себе
в этот далёкий Городок. И позволит ли госпожа быть им вместе? – А ты, красавица, чья же будешь? – вдруг
по-татарски спросил кто-то. Смысл
сказанного Зара уловила и обернулась
– два всадника стояли перед ней. – Ты ведь не уруска? – спросил один из них, глядя
на её шальвары. Был он с
тёмной, чуть рыжеватой бородкой и чёрными яркими глазами, которые с
интересом обозрели всю её. – Не понимаю, – по-адыгски ответила Зара и быстро
ушла в избу. Спросивший её татарин засмеялся: – Пугливый зайчонок. Это был Ахмат – один из тех татарских князей,
что сопровождали великого князя из Курмыша. Теперь его отряд соединился с
людьми царевича. – Узнай, чья она, – велел Ахмат своему спутнику. Вскоре отрядам татарских царевичей вместе с
небольшим русским полком велено было переместиться в Кострому. Начавшиеся
было переговоры великого князя с Шемякой пока ни к чему не привели, и Василий
Васильевич опасался возможного нового выступления своего противника. Пока стояли на костромском посаде, весна пришла и
в эти края, и начался ледоход на
Волге. Сначала по льду, будто кто из пушки стрелял, с буханьем пробежали
трещины, появились разводы, а потом
начались подвижки, и наконец ледяные
поля стронулись и двинулись, напирая друг на друга, сталкиваясь и вставая на
дыбы. Иные ледяные глыбы выталкивало на берег, и весь он сделался в
нагромождениях ледяных торосов. Повеселевшие и отогревшиеся после долгой зимы
хитрые вороны ходили по кромке этих торосов, отыскивая что-нибудь съестное:
то снулую рыбу, а то и какую-нибудь погибшую зверушку, неосторожно
пустившуюся в опасное плавание. Местные жители вышли на берег и стояли,
смотрели, как огромные льдины с треском и шорохом плывут,
останавливаются перед образовавшимся
затором, следующие наползают на них,
затор впереди вдруг сдвигается, и
ледяные груды, похожие на сказочные горы, отправляются дальше. Ребятня
бегала по берегу, на некоторых льдинах чернели с зимы оставшиеся метки
рыбарей, разный мусор, а на одной вдруг выплыли сани. И местные мужики сразу
заволновались. – Кажись, добрые, – сказал один из них, которого
все звали Енохой. – Митька! – окликнул он парнишку, видно, своего
сына. – Беги за багром! – Ты чё? – останавливали мужики Еноху. – Потонешь.
Глянь, какая жуть. – Ништо, – ответил тот, – там у поворота ближее
будет. Не пропадать же добру. И побежал с принесённым багром, опережая льдину с
санями. Но тут на берег с криком: « Еноха! Идол! Куды?! Стой, говорю!..»
выбежала женщина и бросилась в погоню.
В этот момент ледяное полотно со стоящими на нём санями, скрежеща,
приблизилось к берегу. Еноха прыгнул
на ближнюю льдину, попытался багром
зацепить сани, но не достал. А льдина с санями стала уже удаляться, и
надо бы отступить, но, видно, это
было не в характере Енохи, и он скакнул дальше. Но не допрыгнул и оказался в ледяной воде. Однако тут же ловко
выбрался и сразу ухватился за сани, а те оказались вмороженными в лёд и не
поддались. Мужики и
бабы, и ребятня во главе с отчаянно,
но непонятно что вопящей женщиной бежали по берегу следом. – Бросай, Еноха! – кричали мужики. – Утопнешь...
Далее вглыбь пойдёт! На струю вынесет! – Ништо... – ответил Еноха, дёргая сани, пытаясь
вытащить их изо льда. И высвободил-таки. Неизвестно, чем бы всё это
кончилось, но кто-то из ближних изб успел принести длинный багор и веревку, и
общими усилиями мокрого Еноху вытащили из воды. Он уже весь посинел от
холода, однако саней не бросил и был очень доволен. – Во, Митька! – гордо заявил он своему сыну. – Вызволил, однако! – и
пожалел: – Токо вот багор утоп... – Идол! Сам бы утоп... – вытирала слёзы его
жена, вместе с сыном везя
сани домой и поторапливая мужа: – Беги шибче, там за печью брага, где
рогачи. Да сухое надень. Прошёл ледоход, вода в реке начала убывать,
появилась травка, развернулись листочки на деревьях, тополя осыпались
клейкими бячками. Заметно потеплело. Данька почти каждый день по вечерам
встречался с Зарой. И с каждым днём
они становились всё ближе и ближе друг другу. Надо было что-то решать. И
однажды, когда Касим позвал Даньку перевести чьё-то письмо с русского на
татарский, он, надеясь на доброе отношение к себе со стороны царевича, прямо
попросил у него разрешения на свадьбу с Зарой. – Зара? – удивился Касим. – Ты хочешь… – и
замялся. Поглядел на Даньку и закончил: – Иди, я подумаю. «Не отказал, но и не разрешил…» – думал Данька,
выходя из шатра царевича. Поведение Касима было непонятно. Но на следующий же день непонятность эта вдруг
разрешилась. Данька шёл по деревенской улице, когда его
окликнули: – Дан... Он
обернулся – Зара стояла перед ним. Лицо грустное, глаза виноватые, без обычных искорок. – Ты?! – удивился и обрадовался он. Обычно Зара не уходила далеко от дома, потому что
русские бабы тотчас начинали зубоскалить над ней непонятными для неё словами,
но вполне понятными жестами и смехом. – Глянь, в штанах! – обычно звучало ей вслед. – Мужик, а борода не растёт! – Так заместо бороды у её ащё чего-нибудь отросло! – А ты поди, пощупай! И за всем этим следовал хохот. Не злой, но и не
дружелюбный. Никакой любви к татарам, будь они трижды «свои», никто из
русских не испытывал. – Ахмат... – сказала Зара. – Что Ахмат? – не понял Данька. – Ахмат... я... муж... – пыталась объяснить Зара. – Он тебя замуж? – Да, – кивнула Зара, – замуш... И только тут Данька вспомнил этого красивого
татарского мурзу, недавно приехавшего к Касиму. И застыл в растерянности. Но
на них смотрели, и он тронул руку Зары: – Пойдём. Надо было поговорить, выяснить, что и как, но это
не удалось: Зару тут же позвала Гулез.
Данька остался сторожить, когда она выйдет. Но Зара так и не вышла, да
и Касим, как нарочно, в этот день не посетил свою супругу. Данька долго ходил по улице, ждал, а потом лёг в
шатре, где теперь ночевал вместе ещё с тремя татарами. Кончилась его
весёлая, беззаботная жизнь со сладостными до истомы мечтаниями. Надо было
принимать какое-то решение. И разнообразные мысли, как мураши по норкам,
бестолково забегали в его голове. Но все эти мысли, от убийства Ахмата до
коленопреклонённого моления перед
царевичем, были невероятны и невыполнимы. И тут вдруг вспомнился совет Рахима
– украсть! Конечно, украсть! Но согласится ли она на это? С раннего утра Данька уже был у её избы . Ходил,
стараясь не привлекать внимания нукеров. Наконец Зара вышла. Данька рукой показал ей за угол хлева. Она поняла
и кивнула. И через некоторое время пришла. – Зара! – сразу взял её за руки Данька. – Бегим!
Ты согласна? – Бегим? – не поняла она. – Ну, бегать... это бежать... – по-татарски и
по-русски пытался растолковать ей Данька. Наконец она поняла. – Нет, – сказала тихо. – Убегим – нет. И опустила голову. – Но почему? Почему? Милая... любая моя. И стал целовать
её руки, а потом: в губы, в шею, в
нос – всюду, куда попадалось. И она
не сопротивлялась. – Тю! – вдруг сказал кто-то. Данька испуганно отпустил Зару, и она тотчас
шмыгнула за угол. – Не бойся, урус, – улыбаясь, сказал появившийся с
другой стороны хлева Рахим. Данька
молчал, досадуя, что так и не удалось поговорить с ней. А теперь, ежели, не
дай бог, кто-нибудь узнает... – Я слышал, Ахмат хочет взять её, – сказал Рахим.
– Гляди, промедлишь – упустишь свою газель. Данька и на это промолчал. Рахим постоял,
посмотрел на него и ушёл. К полудню было объявлено о предстоящей на
следующий день загонной охоте. Воинам
без мяса сделалось голодно, и Касим решил
пополнить запасы продовольствия, а заодно и развлечься. «Бежать!» – сразу же подумал Данька, узнав
о предстоящей охоте. Лучшего случая больше могло и не представиться. С
раннего утра все уедут на охоту, и если уйти ночью, то потом у них в запасе
будет целый день. А за день можно далеко уйти. И он начал готовиться к
побегу, почему-то уверенный, что Зара согласится. Правда, она сказала «нет», но Данька чувствовал, что уговорит
её. Непременно уговорит. Она ведь позволила целовать себя! Вот только как бы
увидеться... Он всё
ходил возле избы и ждал, и наконец дождался. Зара вышла с большим кувшином в
руке и направилась к колодцу. Русские бабы,
почти всегда стоявшие возле колодезного сруба и сплетничавшие о всякой
всячине, тотчас замолчали и уступили ей очередь. Под их въедливыми взглядами
Зара наполнила из ведра кувшин и пошла. Данька догнал её и хотел помочь
донести кувшин, но она не позволила, по обычаю горянок поставила его на
голову, и он пошёл рядом. Несмотря на все невзгоды, Данька за последнее время
раздался в плечах, даже подрос немного, и сделался уже не по-юношески, а
по-мужски красив и для женщин весьма притягателен. А Зара, стройная, с тонким станом, с гордой осанкой,
женственная и милая, так сочеталась с ним, что бабы, стоявшие у колодца, завистливыми взглядами проводили их. Одна
молодуха даже не выдержала – фыркнула уничижительно: – Ни кожи, ни рожи... Но её не поддержали: чересчур уж красива была
пара. – Зара, выйди сейчас, – тихо попросил Данька и
пояснил: – Выходить... Я – ждать
тебя. Поняла? Да? – Да, – тихо ответила она. И Данька, чтобы не привлекать внимание, отстал от
неё. Вскоре Зара вышла из избы, и они
опять встали за хлевом. – Нам надо бегти, – уговаривал он и целовал
её руки. – Сегодня вечером. Охота... Завтра все уедут на охоту. Понимаешь?
Выходи. Поняла? Я буду ждать. Ну скажи же что-нибудь! – Нелзя, – наконец прошептала она. – Господи, да пошто же нельзя? Милая ты моя,
голубушка, да как же нельзя-то? – Нелзя, –
повторила она и, высвободив свои руки из его рук, движением показала: – Зарежут... тебя. – Не зарежут, – с отчаянием возразил он, чувствуя,
что все его планы рушатся. И опять пошёл в наступление: – Вечером я жду тебя. Вот здесь. Вечером, когда у
татар последняя молитва. Поняла? Но в этот момент кто-то из избы позвал: – Зара, где ты? И она ушла, а Данька побрёл к коновязи, где к нему
подошёл Рахим. – Тебе ничего не надобно? – спросил он. – А чего мне надобно? – взъершился Данька. – Касим отдал её Ахмату, – пояснил Рахим. – В эту
пятницу она станет его. Тебе надо торопиться. Данька недоверчиво посмотрел на него: – Скажи, Рахим, пошто ты помогаешь мне? – Да ведь я – татарин, – улыбнулся Рахим, – а у
нас, у татар, так принято – помогать своим друзьям. Данька надеялся, что ночью царевич посетит свою
супругу, и тогда он сможет поговорить с Зарой, но Касим не пришёл. А
приготовленный к побегу конь с сушёным мясом и хурутом* в перемётной суме уже
стоял в соседней рощице. «Выйдет или не выйдет?» – гадал Данька, спрятавшись
за хлев и следя за дверью избы.
Слышно было, как на пригорке в
освещённом кострами татарском лагере, мулла прочитал последнюю молитву, потом
всё стало затихать, погасли блёклые огоньки в крошечных окошках русских изб,
и посад будто вымер. Один из двух
охранников от избы царевича ушёл, а второй, сидя на ступеньке крыльца, стал
подрёмывать. В это
время Зара мучительно думала, что делать? Она уже точно знала, что Касим
отдал её Ахмату. Она же никак не
хотела к Ахмату. Дан... Этот урус завладел всеми её мыслями. Как он давеча
целовал её... Какие у него сильные, требовательные губы... О, великий Тха! Что
же делать? Бежать? В чужом краю... А если поймают? Тут даже и женщины глядят
на неё, как на диковину, будто она зверёк какой-нибудь. Но Ахмат... Нет! Нет
и нет! – Великий Тха, помоги мне, – едва слышно вслух
прошептала она. Встала и на ощупь, стараясь не побеспокоить спящую
вторую служанку царевны, стала собирать свои вещи. «А ждёт ли он? Она ведь
так и не ответила ему. Глупая...» – винила себя Зара. Но Данька ждал, и когда она с узелком в руке вышла, тотчас бросился ей навстречу. – Любая моя... – ласково обнял её и тут же потянул
за собой: – Поспешим, скоро рассветёт
уже. Они добежали до рощи, он посадил Зару в седло, и
тут вдруг послышался какой-то шум. Данька схватился за саблю, но знакомый
голос остановил его: – Это я, урус. Рахим на коне, с
лошадью в поводу подъехал к ним. – На одном коне вы далеко не уедете, – сказал он.
– Возьми кобылку. Старовата и без седла, но тебе пригодится. – Благодарствую, Рахим, – поклонился ему
изумлённый такой щедростью Данька. Рахим спешился, и они обнялись. – Ты теперь
брат мой, – сказал расчувствовавшийся Данька. – Тебе пора, – проводил его Рахим, – ночи стали
короткие. И пусть Аллах будет милостив к вам. – Я всегда буду помнить о тебе, – сказал Данька. –
Бог даст, может, ещё и встренемся. – Всё в руках Всевышнего, – ответил Рахим. ГЛАВА 51 В июне 1447 года великий князь заключил договор со
своим шурином Василием Ярославичем и пожаловал его многими городами и сёлами.
А среди прочих пунктов этого договора по разрешению Василия Васильевича
хитрый дьяк Алексей Полуектов вставил
фразу, в которой говорилось, что великий князь жалует Василию Ярославичу
Суходол и Красное село. Однако при этом оговаривалось, что ежели случится, и
Дмитрий Юрьевич вдруг придёт с миром к великому князю, то Суходол и Красное
село отойдут к нему, и чтобы в том обиды у Василия Ярославича к Василию
Васильевичу не было. Таким дипломатичным образом великий князь подтверждал
своё стремление наладить отношения с Шемякой. Также и князю Михаилу
Андреевичу Можайскому были пожалованы города и селения. А затем и его брат
Иван Андреевич запросил мира, и Василий Васильевич простил его. Один Шемяка,
по-прежнему величавший себя великим князем, на словах желая примирения,
вместе с тем не признавал власти Василия Васильевича и даже заключил договоры
с некоторыми удельными князьями. У него было соглашение и с Новгородом, но
новгородцы, признавая выгодный для
них договор, всё-таки предпочитали придерживаться стратегии невмешательства. Мещёра осталась в стороне от всех этих событий.
Враждующим князьям было некогда обращать внимание на свои окраинные уделы. И
князь Семён Константинович, используя эти обстоятельства, перестал платить
дань кому бы то ни было. И на Руси, и в Орде происходили примерно одинаковые
события. Но если в Москве, несмотря на все перипетии, постепенно
устанавливалась сильная власть, то Орда продолжала разваливаться на отдельные
ханства. Махмуд в Булгарии создал
самостоятельное государство, которое,
благодаря умной политике молодого хана, с каждым годом укреплялось.
Большая Орда с Кичи-Мухаммедом в Сарае
занимала практически одно Поволжье,
западнее господствовал Сеит-Ахмед, а в Крыму пытался утвердиться
ставленник Литвы Хаджи-Гирей. Дани с Руси требовали и Кичи-Мухаммед, и
Сеит-Ахмед, но русские князья, как Шемяка в неполный год своего правления,
так и Василий Васильевич, всячески от этого увиливали. Общий людской и
экономический потенциал Руси был уже
вполне достаточен для полного освобождения страны от чьей-либо зависимости,
как татарской, так и литовской, однако для этого было необходимо единство, а
его как раз и недоставало. Многие князья безусловно понимали это, но никто не
желал отдавать своё кровное другому,
а все хотели подчинять и править сами. Окраинная, почти самостоятельная Мещёра лежала как
раз на границе взаимоотношений между Ордой и Русью. Казань была ещё слаба,
чтобы вмешиваться в эти отношения. И после, по сути, случайного пленения
Василия Васильевича из-за его неумения собрать войско, в ближайшее время
Махмуд мог рассчитывать только на обычные грабительские набеги. А Москва в
результате прихода служилых татар со своими дружинами, как ни странно, вместо
проигрыша, наоборот, – выиграла, получив в своё распоряжение, пусть и
наёмные, но хорошо обученные постоянные войска. – Ты бы к супруге-то съездил, навестил хотя бы, –
пенял Андрею брат Семён. – Бросил
жёнку и всё? Небось хоть и не люба тебе, да ведь тоже человечьего роду. Пошто
такой молодой в монастырь? Жить надобно, детишек рожать. Дождёшься – постриг
примет. Андрей отмалчивался, но ему почему-то не хотелось,
чтобы Христя стала монахиней. И постоянно вспоминалась та, другая, похожая на
Анастасию. «Не может того быть, ежели это Анастасия, чтобы она
как-нибудь передо мной не открылась,
– думал Андрей, но и сомневался: – А к чему она хоронилась, лицо прятала?»
Надо было это выяснить, но не
хотелось никуда ехать. Последнее время какая-то лень обуяла Андрея, что-то
будто надломилось в нём, и не было уже никакого желания что-либо делать.
Приелись сенные девки, надоели
постоянные упрёки Семёна, что он, мол, не занимается хозяйственными
делами, скучны сделались и любимые им
прежде праздничные застолья, скучна вдруг стала и сама жизнь. Даже и отец
Павел заметил эту перемену в нём, но у священника было всегда одно назидание
– молись, и полегчает. Андрей молился, но не легчало, не было в душе
согласия, будто душа эта разделилась на несколько частей, и теперь жили эти
части каждая сама по себе, как бы по отдельности. Иногда Андрей ходил к
Матвею, и они разговаривали о всякой всячине, при этом часто вспоминая
Даньку. Матвей после чудесного выздоровления Даньки, казалось бы, вернувшийся
к истинной вере, теперь снова сомневался: – Так ли уж всё устроено, как отец Павел бает? -
спрашивал он собеседника. Но тут же
и сам отвечал: – Надысь спасла ево Богородица, а потом сызнова...
А чем он грешен? Это я ведь грешен. Вон скоко добрых людей от мора перемёрло,
да молодые все, а наизлючая старуха Курла всё живёхонька, ни одна болячка её
не берёт. Это за что же ей от Господа счастье такое? А? За злобу её что ли?
Нет, Андрей Константинович, не так всё как-то. И Андрей соглашался с ним, чувствуя, как у него
всё больше и больше возникает сомнений. Нет, не в вере, сомневаться в вере
было страшно, а сомнения возникали о самой жизни: зачем она? Зачем все люди?
Отец Павел бает: верь и ни о чём не
думай. Но как же не думать – ведь для чего-то Господь дал человеку разум. В июле Андрей всё-таки решился и поехал в Солотчу.
Кроме того князь Семён велел ему заехать в Рязань к князю Ивану Фёдоровичу. До Солотчи небольшой, в десять человек, мещерский
отряд добрался без приключений. Пришли уже вечером и остановились в мужском
монастыре. Игуменом теперь здесь был Арсений, человек в возрасте, но не
совсем ещё старый, с умным и чуть
хитроватым взглядом серых глаз. Получив подарки, он повёл гостей в трапезную,
где всех накормили щами. Сами монахи уже повечеряли. В противоположность
прежнему игумену Иллариону, Арсений почти ничего не знал о Мещерском городке
и долго расспрашивал Андрея о
церковных приходах в Мещёре, о батюшках в них, о жизни в поселениях. И
удивлялся, что русские с татарами вместе мирно живут. – А много ли татар в крещении теперь? – спросил у
Андрея. – Которые ранее крещены были, те и поныне в
хрестьянстве, а которые магометане, так и остались. – Это худо, – заключил Арсений, – на Руси живут, а
веры инакой. Андрей, чувствуя, что игумен очень ревностно
относится к вере, предпочёл не рассказывать ему о своём предке татарине. – Значит, твоя супружница будет Христина? – уже в
конце разговора спросил Арсений. И на ответ Андрея заключил: – Сестра богобоязненная,
духом светлая. А в монастырь насовсем рано ей – сердечком ещё не
утихомирилась. Ежели ты, князь, за ней приехал, то забирай без сумления. На следующий день с утра поехали на Михайлову
гору, где располагался Зачатьевский монастырь. Опять игуменье вручили
подарки. Позвали Христю, и она пришла в тёмном монашеском одеянии, как всегда
тихая, скромная, глянула на Андрея из-под низко надетого, до бровей почти,
платка и опять глаза опустила. – Домой-то собираешься? – после приветствия
спросил он. Христя молчала. «Совсем затюкалась...» – пожалел
её Андрей. – Давай собирайся, – сказал миролюбиво, – чего тут
сидеть. Христя подняла голову и вдруг в упор, как никогда
прежде не глядела, посмотрела на него. И не отвела своих глаз, когда их
взгляды встретились. Вместе с едва заметными искорками в них, то ли от
радости, то ли от неожиданности встречи, было в её взгляде что-то новое, непонятное, что заставило
Андрея первым отвести глаза. – Андрюшенька, а надобно ли? – вдруг спросила
Христя. – Да как же не надобно? – засуетился Андрей,
озадаченный такой её необычной жёсткостью. – Ты ведь мужнина жена. Люди уже
всякое об нас судачат. – Да я не об том. Тебе-то я зачем? – Да как же... – замялся он, осознав вдруг, что
всё-то она понимает, всё чувствует. А он считал её простоватой божьей коровкой. – Я... – начал он было говорить. Но Христя прервала его: – Ты, Андрей Константинович, прости, но мне
надобно идти. У нас одна сестра к
Господу отошла, а нынче похороны. – Я дождусь тебя, – сказал Андрей. – Дождись, – кивнула Христя. И пошла к дверям церкви, из которой уже выносили
гроб с покойной. Гроб и крышку от него несли монахи мужчины, а сзади –
монахини, певшие: – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный,
помилуй нас… Андрей после
смерти отца вообще избегал всяких похорон, но тут будто потянул кто-то –
подошёл поближе и посмотрел на усопшую. Вся нижняя часть её лица была
изуродована давними шрамами, которые, видно, заживая, так стянули кожу, что губы даже и теперь, у мёртвой, были
кривоватыми. А на вид вроде бы совсем и не старая. « Не повезло болезной», –
подумал Андрей. И почувствовал, как в душе вдруг ёкнуло что-то, будто
червячок какой шевельнулся. «Вот ведь до чего, – внутренне усмехнулся этому
своему ощущению, – скоро, как Христя,
и слёзы лить обучусь...» – Не старая вроде, – сказал шедшей рядом монахине. – Какое! – ответила та. – Совсем молодая. Говорят,
в миру боярыней была. – Боярыней? – насторожился Андрей. – А отколь то
ведомо? – Да ты, добрый человек, у матушки спроси,–
прекратила разговор монахиня и запела заунывно, поддерживая хор. Андрей
почувствовал в себе странное волнение, которое невозможно было выразить словами, однако он точно знал,
что это волнение происходит от чего-то, что находится рядом, но он его не
видит. Слегка оттеснив одну из
монахинь, Андрей подошёл к Христе. – А кто это будет? – спросил шёпотом. – Ты её,
кажется, видал – Меланья. – Меланья? Это та, которая с тобой была? Ну с
лицом закрытым? – Она. – А с чего же она померла? – Внутрях
у неё болесть была. Говорят, татары
избу запалили, и на пожаре её чем-то придавило. У Христи Андрей больше спрашивать ничего не стал,
но когда все у могилы стали прощаться
с покойной, подошёл к игуменье. – Матушка, а как её в миру звать было? – спросил
тихо. Игуменья вопросительно глянула на него. – Блазнится мне, что будто бы я ведал её. А
мабуть, и обознался, – пояснил Андрей. – Анастасией её величали, – перекрестившись,
ответила игуменья, – по батюшке Ивановной. Андрея будто ударило – она! Всё внутри сжалось.
Прощание уже заканчивалось, и он заторопился, последним подошёл к гробу,
поцеловал икону, лежавшую на груди
покойной, а потом и её – в лоб, в первый и последний раз. Ещё раз глянул на
неё, и уже точно, несмотря на увечья, теперь узнал – да, Анастасия. Настя… Но, Господи, какой же она стала!.. Мещеряки ещё одну ночь провели в монастыре. Андрей долго не мог заснуть, всё вспоминал
её обезображенное лицо и молился,
чтобы там, на том свете, ей хорошо стало. А в этой жизни чего доброго у неё
было? Нелюбый муж... А дитё татары, верно, забрали. И жизнь – всё, кончилась.
А может, врут попы про тот свет? Что-то никто оттуда не приходит. Скоко годов уже с начала сотворения
прошло, за это время народу тьма перемёрло. Ежели всех в рядок положить, то
никакого того света, пожалуй, не хватит. «Грешно думаю, – остановил свои
мысли Андрей. – А вдруг ей там от этого худо станет. Надобно хорошо
думать...» И он опять стал молиться. Потом уснул всё-таки. И приснился ему
сон. Будто лежит он у себя в комнате на ложнице, и темно кругом, даже окошка
не видать. «Вот ведь темь какая, –
подумал он, – осень, верно. Хотя вроде бы и не осень». И вдруг вспомнил, что сейчас должно быть
лето, а он в монастыре. И точно, кажется, келья в темноте обрисовалась, и
кто-то идёт как бы с улицы. «Вот ведь как, – подумал Андрей, – через стены
ходить обучились». Но никакого
удивления это у него не вызвало, будто так и надо было. А в вошедшей вдруг
узналась женщина. «Настя, ты что ли?» – спросил он. Но женщина молча подошла
и вдруг положила ему руку на голую грудь. А рука как лёд, разом всё внутри захолонуло. «Настенька, пошто ты так зазябла?» – ёжась от
холода, спросил он. «От неустроения твово, – ответила она, – пол-то ты в
трапезной так и не вымыл, а обещался ведь...» И тут Андрей проснулся. Сердце
бешено колотилось, а на груди всё ещё чувствовался холод. – Свят, свят! – испуганно вскочил он с лавки. В отведённой ему келье было темно и оттого жутко.
« А вдруг и наяву придёт?» – подумалось невольно. Но осознав мысль эту,
Андрей успокоился и даже улыбнулся: «Господи, ну о чём я? Разве могу я её
испужаться? Пущай приходит. Но о каком таком полу она говорила?» И вдруг
вспомнил: «Люляй же! Ну да, он тогда в трапезной сучок тёр. И баял как-то... Ага, – пущай, мол, он помоет. И на
меня пальцем указал. Господи, к чему это?» Под утро
он вздремнул немного, а с рассветом мещеряки пошли на Рязань. До города доехали ещё засветло, на пароме
перевезлись через Оку и вскоре уже
были возле рязанского кремника. Андрей велел доложить о себе. Но прошло
полчаса, час, а дозволения войти всё не было. Наконец появился какой-то
боярин и сказал, что князю нездоровится, и он просил его вместо себя принять
гостя из Мещёры. Андрей понял, что это отговорка, но никакого неудовольствия
не выказал, передал письмо, и мещеряки в тот же день отъехали. Но у
перевоза их вдруг догнал гонец с
письмом от князя, в котором Иван Фёдорович заверял мещерского князя в своей
постоянной дружбе и согласии. На печати письма не было обычного оттиска княжеского
герба, а в самом письме упоминалось только имя князя мещерского Семёна
Константиновича. Андрей такому письму весьма удивился. Он ещё не знал, что
только что Иван Фёдорович заключил договор с великим князем, в котором опять,
как и в прежних договорах, было повторено, чтобы Рязань с мещерскими князьями
никак не сносилась и к себе их не принимала. Проходя
обратной дорогой мимо Солотчинского монастыря, Андрей велел позвать Христю.
Ласково обнял её, но сказал строго: – Давай собирайся. До дому поедем. ГЛАВА 52 30 марта 1432 года в европейской части Турции, в
Эдирне, бывшем греческом Адрионополе, произошло мало кем в то время отмеченное событие, которое, однако, затем
оказало большое влияние на судьбы многих стран и народов. В этот день у турецкого
властелина султана Мурада II родился сын, которого
назвали Мехмедом. Мальчика родила
Ума-хатун, наложница султана. Но у Мурада уже было два наследника, рожденных
ему родовитыми, знатного происхождения жёнами, и потому появление третьего
ребёнка от простой наложницы прошло
как рядовое, ничем особенно не примечательное событие. Маленький Мехмед жил в столице империи Эдирне.
Нянькой у него была Дайе-хатун, женщина благородного происхождения,
отличавшаяся глубокой религиозностью и строгостью в воспитании. Сам отец,
султан Мурад, мало обращал внимания на своего третьего сына. А между тем, как
и в любом окружении владетельных особ, вокруг султана постоянно происходили
какие-нибудь интриги, и велась ожесточённая
борьба между вельможами за место поближе к властелину, и эта борьба
часто заканчивалась гибелью проигравших. До одиннадцати лет,
живя вблизи всего этого политического закулисья, юный Мехмед научился быть
скрытным. Скорее всего, он так и остался бы никем особо не замеченным, но в
1437 году в азиатской части турецкой империи в городе Амасии вдруг умер его
старший сводный брат Ахмет, а ещё через шесть лет таинственно погиб и второй
– Ала-эд-дин. Только после этого Мурад, у которого, кроме сына наложницы, не
осталось больше наследников, начал обращать внимание на Мехмеда. Мальчика
взяли ко двору, к нему приставили
великолепно образованного наставника Ахмеда Курани и целую группу учителей по
всем наукам и языкам. Мехмед, отличавшийся хорошей памятью, быстро усваивал знания, много и с удовольствием читал, с
интересом изучал философию, астрономию, математику, увлекался искусством;
багаж его знаний был обширен и
разносторонен. Вскоре он уже знал, кроме турецкого, ещё пять языков и мог
свободно разговаривать на них. Это были в первую очередь греческий и арабский
языки, а также персидский, древнееврейский и латинский. Глубоко верующая
нянька Дайе-хатун привила молодому Мехмеду непоколебимую веру в единого
Всевышнего и пророка его Мухаммеда.
Однако уже смолоду наследник султана был своенравен, упрям и по
каждому вопросу имел своё собственное мнение. В конце 1443 года после заключения мира с королём Владиславом III
Ягелло султан Мурад, уставший от
постоянных походов, передал власть своему сыну, а сам удалился в азиатскую
часть империи Анатолию. Направлять действия молодого султана Мурад поручил
своему другу, главному визирю Халилю-паше. Но юный Мехмед порой не
обращал внимания на советы
наставника. Увлечённый науками и литературой,
он собрал во дворце учёных, поэтов, художников. В его покоях часто звучали
стихи, как современных, так и древних поэтов. И сам Мехмед обладал
поэтическим даром, а его кумиром был великий персидский поэт Джелал-эд-дин
Руми. Будучи по характеру скрытным и властным, только в обществе людей искусства Мехмед чувствовал себя
свободно. Здесь он был равным среди равных, с ним можно было даже спорить,
ему можно было возражать, что совершенно возбранялось даже и некоторым его
визирям. Мехмеда притягивало всё
новое и необычное, он жадно впитывал
знания и вскоре обогнал в науках всех своих умудрённых жизнью вельмож. Однажды на городской улице Мехмед услышал
необычную речь дервиша и велел привести его. – Говори, что рассказывал на площади, – приказал
ему Мехмед. Грубо схваченный янычарами, дервиш, мужчина лет тридцати пяти, был сильно напуган.
Перед ним сидел султан! Однако это был мальчик, и постепенно дервиш успокоился. – Что хочет знать повелитель? – спросил он. – Всё, – усмехнувшись полными, яркими губами,
сказал Мехмед. – Я, повелитель, исповедую истину, – осторожно
произнёс дервиш. – В чём она? – Истина заключается в том, что всё, что мы видим,
есть создание Всевышнего. Но есть ли оно на самом деле, о том ведает опять же
только Всевышний. Нашим глазам, нашим
ушам, нашим рукам и телу недоступна истина. Увидеть её можно только в созерцании, когда не тело, а душа
стремится к познанию, и тогда при постоянных упражнениях в этом достигается единение с Всевышним. – Единение? – удивился Мехмед. – С Богом?! – Бог – это всё, мой господин. И когда твоя душа
растворяется в этом всём, ты становишься
частью его. – Занятно, – произнёс Мехмед. – Ты хочешь сказать,
что наши телесные ощущения неверны? – Именно так, мой господин, – ответил дервиш. Он был поражён способностью этого мальчика
понимать такие сложные, не каждому и взрослому доступные, суждения. – И что ты делаешь для этого? – спросил Мехмед. – Надо изгонять из себя зло. А чтобы это сделать,
надо знать его. – Знать зло? Ты хочешь сказать, что для
уничтожения зла прежде надо познать зло? – Да, мой господин, ты всё верно понял. Чтобы уничтожить
пороки, надо знать их. – Занятно, – повторил Мехмед. – У тебя есть
какие-нибудь книги об этом? – У меня нет, но если господин пожелает, то я
принесу. – Господин желает, – усмехнулся Мехмед. – Придёшь
завтра. Этот разговор молодого султана с дервишем был
подслушан и немедленно в подробностях передан визирю Халилю, человеку веры
ортодоксальной и непоколебимой. – Тебе не надо больше встречаться с этим дервишем,
– сказал визирь, придя к Мехмеду. – Халиль, султан – я! – жёстко напомнил ему
Мехмед. « Не султан ты, а шайтан», – с неприязнью подумал
Халиль. А вслух сказал: – Да, мой повелитель, но истина принадлежит
Всевышнему. Откуда этот грязный нищий
знает истину? Бойся Аллаха... Один он всё ведает. – Не тебе судить об этом! – осадил его Мехмед. – Твой отец приказал мне говорить тебе правду, – с
мягкостью в голосе возразил Халиль. –
Я лишь исполняю волю его. Но если ты не желаешь слушать, то я должен
буду доложить об этом. Я прошу тебя, отдай дервиша Фахр-ед-дину. Он сведущ в
вере, пусть он и рассудит. Под угрозой доноса отцу о неповиновении, Мехмед был вынужден отдать дервиша
верховному муфтию Фахр-ед-дину. А тот после недолгого разговора с еретиком,
убедившись в его вредности для правоверия,
подговорил мусульман- простолюдинов, и те сожгли дервиша. Причём сам
муфтий не отказал себе в удовольствии присутствовать при сожжении. В начале сороковых годов четырнадцатого столетия
турки не только завоевали многие владения ослабевшей Византии, но и далеко
продвинулись по Европе. Опасность
подчинения османскому владычеству реально встала перед многими странами. Это заставило европейских
государей объединяться. Папа Евгений IV
объявил новый крестовый поход в защиту веры. В 1444 году объединённое войско под командованием двадцатилетнего
польско-венгерского короля Владислава
и опытного венгерского полководца Хунияди
выступило в поход, перешло Дунай
и с помощью местного болгарского населения нанесло туркам ряд ощутимых поражений. Об этом доложили Мураду. Как раз перед тем султан
подавлял восстание в Анатолии и, имея уже войско, выступил немедленно. По
сведениям разведчиков Владислав направлялся к Варне. Мурад подошёл к Босфору, но в это время у него
не было кораблей, чтобы переправиться на другую сторону пролива. Однако в
Босфоре стояли генуэзские корабли, которые по договорённости должны были
забрать воинов короля Владислава из Варны и морем доставить их к
Константинополю. Мурад предложил
итальянским капитанам хорошую плату, и те переправили его солдат на другую
сторону пролива. А тем временем король Владислав дошёл до Варны и стоял в
ожидании кораблей. Было начало ноября, море штормило, дул холодный ветер то с
дождём, то со снегом. 9 ноября королю доложили, что турки с тыла подходят
к Варне. Владислав выступил навстречу. Войска сошлись утром 10 ноября. Турки,
более чем вдвое превосходившие по численности противника, стремительно
атаковали, но их натиск был
остановлен. Началось упорное сражение, и победа стала уже склоняться на
сторону европейцев. Юный, горячий в
поступках, Владислав на белом коне, увидев
стан Мурада, начал пробиваться к нему, желая лично схватить султана,
но какой-то янычар из охраны убил под
королём коня, а затем и обезглавил упавшего монарха. Гибель Владислава
вызвала панику в европейских войсках и, несмотря на все старания Хунияди,
битва была проиграна. С триумфом вернувшись в Турцию, Мурад, несмотря на
уговоры приближённых, всё-таки уехал
в свою резиденцию в Манисе, а трон оставил Мехмеду под опекой Халиля. Однако упрямый и своевольный Мехмед сумел
поссориться с гвардией султана – янычарами. Отборное янычарское войско
набиралось из детей покорённых стран или купленных на невольничьих рынках.
Мальчики, лишённые связи с родиной, направлялись на воспитание в
мусульманские семьи, где под присмотром наставников жили, работали и впитывали
в себя заветы пророка Мухаммеда. Потом способных к ратному делу юношей
отправляли в казармы. Янычары подчинялись непосредственно султану и были
лучшей пехотой турок. Они не имели права жениться и постоянно жили в
казармах. Непререкаемым авторитетом для них, кроме Пророка, был султан, а
фетишем служил большой медный котёл, в котором готовилась пища. Любой из
воинов, совершивший какой-либо проступок, мог спрятаться под этим котлом, и
никто не имел права доставать его оттуда. Все эти правила не имели никакого
значения для своенравного Мехмеда: он всё делал по собственному усмотрению. И
в янычарских казармах начался ропот. Воины отказывались подчиняться
заносчивому юному правителю, дело могло дойти и до восстания, и великий
визирь Халиль-паша отправил людей в
Манису к Мураду с просьбой вернуться к власти. Мурад послушал совета визиря,
прибыл в Эдирне, а Мехмед был отправлен в Манису. ГЛАВА 53 Данька с Зарой на пароме переправились через
Волгу. Паромщик так долго и подозрительно разглядывал их, в особенности
шальвары Зары, что Данька сразу понял – в таком обличье они далеко не уедут.
Первый день они ехали по дороге на Суздаль почти не останавливаясь, чтобы как
можно дальше отъехать от Костромы. И опять все встречные, как и паромщик,
обращали на них внимание. Вроде по
лицу русский мужик, а едет с
татаркой. Это всех удивляло и занимало. Им не задавали никаких вопросов, по
всей видимости, сабля на поясе Даньки охлаждала такое желание, однако в
деревнях все без исключения провожали их любопытными взглядами, а бабы
судачили им вслед, обсуждая возможные варианты такой странной парочки.
Поэтому на ночёвку они не стали останавливаться в деревне, а свернули в лес и
устроились в глубине его, на краю небольшой полянки. Данька стреножил коней и
пустил их пастись, а для себя они из
веток соорудили шалаш. Он вряд ли
смог бы защитить от сильного дождя, но погода пока стояла сухая, и ночи уже
сделались тёплыми. Наученный прошлым опытом своих путешествий, разжигать
костёр Данька не стал: ночью огонь
видно издалека. Они поели
хурута, и пришла пора ложиться спать.
Но оба сидели и ждали чего-то. Зара притихла. – Пойдём туда, – предложил Данька, показав на
шалаш. – А ты – нет?.. – насторожённо спросила Зара. – Не бойся, – поняв, о чём она, ответил Данька,
сам смутившись при этом. Зара залезла внутрь, и тут же вся, словно кокон бабочки, завернулась в постеленную
Данькой рогожку. «Боронится, – обиделся Данька, – будто я насильник какой...»
Он лёг рядом на еловый лапник, стараясь не касаться её, однако места было
слишком мало, чтобы лежать совсем порознь, и потому даже сквозь рогожку одним
боком он чувствовал тепло её тела.
Оба молчали. Но вскоре Данька не выдержал. – Спишь? – спросил по-русски. Она не ответила, повернулась к нему спиной,
поджала ноги и свернулась калачиком. «Глупенькая...» – с нежностью подумал
он. Ему так хотелось обнять её и целовать, целовать. Почувствовав, что может не сдержаться, Данька вылез из шалаша. Он никоим образом
не хотел обижать её. «И грех,
наверно», – подумал он, вспомнив, как в Городке один русский взял в жёны
татарку, которую перед венчанием крестили.
А Зара ведь тоже не православной веры. Стемнело.
Нагретый за день воздух ещё сохранял тепло, но от земли уже исходило дыхание ночной свежести.
Стреноженные кони, слегка
подпрыгивая, ходили по полянке, пощипывая некошеную травку. Данька
остановился неподалёку от шалаша и стоял,
не зная, что делать дальше. В лесу было удивительно тихо, лишь иногда
в кустах шуршали какие-то мелкие зверьки. – Дан? – вдруг
позвала его Зара, выглянув из шалаша, – Там... там... – Что там? – быстро подошёл к ней Данька. – Ходит, – беря его за руку, испуганно прижалась к
нему Зара. – Да кто там может ходить? – улыбнулся Данька. – А
ну пошли глянем. Они обоошли вокруг шалаша и в траве
обнаружили крупного ежа, который при
каждом прикасании к нему фыркал и бодался иголками, пытаясь отпугнуть
незваных пришельцев. Данька взял его на руки, и Зара осторожно погладила
колючий клубочек. – Ходит, – сказала улыбаясь. И потянула Даньку к шалашу: – Ты ходить нет... Да? – Да, – подтвердил Данька, нежно обнимая её. Они легли,
по-прежнему стараясь не касаться друг друга, лежали и молчали, но оба думали об одном и том же. «Ежели он обнимет,
то надо ли противиться? – думала Зара. – А вдруг он опять уйдёт? И
обидится...» – Зара? – шёпотом позвал Данька. – Да? – так же тихо ответила она. И они опять примолкли. Но вдруг она зашевелилась,
и Данька почувствовал лёгкое прикосновение
губ на своей щеке. – Любая
моя… Он обнял её, но Зара кулачками упёрлась ему в
грудь: – Дан, нет, нет...– протестовала она. – Ладушка,
голубошка... – уговаривал он. И она сдалась, прильнула к нему. Он стал целовать её, всё настойчивее, всё
властнее, забыв обо всём на свете,
чувствуя, что улетает куда-то далеко-далеко, и уже никакими мыслями о
греховности невозможно было остановить этот полёт. Уснули они
под утро, а когда проснулись, уже светило солнце. Данька сразу
вспомнил о конях, выбрался из шалаша и огляделся – коней нигде не было.
Сначала ему и в голову не пришло, что их могли украсть. Но побегав по краю
поляны, поискав в лесу и в мелколесье, Данька понял, что так оно и случилось.
Не могли стреноженные кони уйти далеко. «Вот и наказание...» – с горечью
подумал он, вспомнив свои вчерашние
мысли о греховности любви без
Господнего благословения. Но Данька не жалел об этом: пусть как есть, так и
будет. Коней, конечно же, теперь станет не хватать, но ради случившегося
ночью он готов был пожертвовать и ими. Они позавтракали всё тем же хурутом, подсчитали, сколько у них денег, а потом
вышли на дорогу, и в первой же деревне Данька купил Заре поношенное женское
платье и платок. Она переоделась и, казалось бы, стала обычной черноволосой
девушкой, однако тонкий стан и привычка горянки держаться всегда прямо и
гордо выдавали в ней чужеземку. К тому же Зара была красива, и на неё
по-прежнему обращали внимание и мужики, и бабы. Да и сабля Даньки,
болтающаяся у него на поясе, тоже делала его заметным. Подумав, он продал саблю. Теперь у него из оружия остался
один нож, но образовалось достаточно денег, и в первом же селе с церковью они
пошли к местному попу, который, не вдаваясь ни в какие расспросы, сначала
окрестил Зару, а потом и обвенчал их. В крещении Зара получила имя Анна.
Правда, по святцам в день крещения вышло какое-то другое чудное имя, но поп и
тут не стал противиться: окрестил тем,
которое приглянулось Даньке. – Ты теперича у меня Анюта, поняла? – дорогой,
когда они, случалось, шли одни, ласково шутил Данька. – Понимаешь? – Понимай, да... Анюта, – улыбалась Зара. Но одни они оставались редко: то приставали к
медленно идущим обозам, то шли с богомольцами, которые во множестве
перемещались по дороге в обе стороны, а то и присоединялись к группам нищих.
Иначе, только вдвоём, идти было опасно. Всякие люди встречались в пути. Когда
было сухо, Данька с Анютой ночевали в лесу или забивались в сенные стожки.
Потом пошли дожди, и пока ещё были
деньги, они раза три останавливались в деревнях. Но с последнего двора
пришлось уходить среди ночи. На улице шёл дождь, постояльцев в избу набилось
множество, и все были мужики. На красивую Анюту тотчас обратили внимание. – Тю! – восхитился один молодой рыжеволосый
парень. – Девка-то каковская! И, кажись, не нашенская. Ты что же, её в полон
что ли ял? – обратился он к Даньке. – Это супруга моя, – упредил дальнейшие расспросы
Данька. – Так я тебе и поверил! – упёрся на своём парень.
– Супруга! Ха! Как же! Уверять в том, что почти не говорящая по-русски
Анюта «нашенская», было бессмысленно. – Она крещёная, – сказал Данька и предупредил: – И ты её не замай. – А то что? – округлил хмельные уже глаза парень.
– Бить будешь? Да? С ним было ещё трое мужиков, в возрасте уже, и один из них остановил парня: – Отчепись от человека. Тут подошла пышнотелая хозяйка избы и ткнула
Даньку в бок: – Ходи со мной. И кралю свою забери, – оглядела
она Анюту. Хозяйка привела их в небольшой хлев, где в
загончике из жердей находилась свинья, а
наверху было сушило с соломой. Свинья встретила их хрюканьем. – Вот тут лягайте, – указала хозяйка на сушило, –
лучшее спать со свиньёй, нежели с жеребцами. Хотя в хлеве густо пахло навозом, они, устав за
день, сразу уснули. Но вскоре их разбудил шум шагов и матерная ругань. Затем дверь
в хлев отворилась, и давешний парень, освещённый лунным светом, появился в
проёме. Он стоял, покачиваясь, и вглядывался в темноту хлева. Свинья, увидев
человека, хрюкнула. – Иде ты, поганочка? – спросил парень, шагнул
внутрь, но его повело вбок, и он вляпался в кучу свиного навоза. – Мать твою! – заругался парень, пытаясь стряхнуть
с лаптя прилипшее месиво. Одновременно он приблизился к сушилу. – Ага! Тут ты... – обрадовался парень и стал рукой
нащупывать лежащих. Данька схватил эту руку и с силой вывернул её. – Ах ты тварь! – удивился парень. – Вона ты как! Он был
настолько пьян, что, видимо, даже не помнил о существовании Даньки. – Будешь дёргаться, я тебе руку сломаю, –
свистящим шёпотом предупредил Данька. – Мне?! – удивился парень. – А ты кто? А!.. –
видно, вспомнил он. – Пусти говорю. Зашибу, гадёныш! Данька изо всей силы ладонью ткнул парня в лицо.
Тот, споткнувшись о всё ту же кучу навоза, упал и, пока, пьяно барахтаясь,
поднимался, Данька спрыгнул вниз. – Бегим! – приказал Анюте. Та схватила узелок с вещами и бросилась на улицу.
А Данька не отказал себе в удовольствии дважды сунуть всё ещё пытавшегося
подняться парня лицом в навоз, а затем выбежал за Анютой. Боясь погони, они
долго бежали, уходя как можно дальше. Но преследования, слава Богу, не
случилось. После этого они стали осторожнее, а уже недалеко
от Мурома пристали к нищим, с которыми благополучно дошли до Мещерского городка. Андрей со своими мещеряками и Христей вернулся в
Городок в начале августа. И случилось так, что когда он входил в ворота
городка, с другой стороны с группой нищих в него вошли Данька с Анютой. Возле монастыря они встретились, Андрей
мельком глянул на нищих и не узнал среди них Даньку. Но тот сам окликнул его: – Андрей Константинович! Андрей
посмотрел – узнал и тут же спрыгнул с
коня. – Данька! Чёртушка! Да ты ли это?! Как?! Откуда?.. Они обнялись, и на глазах Даньки выступили слёзы. – А это кто ж с тобой? – спросил Андрей,
разглядывая Анюту. – Жёнка моя... – Надо же... – удивился Андрей. – Не из наших что
ли? Но тут же
остановил самого себя: – Ну добро, потом
по порядку обо всём поведаешь. Пока Данька с Анютой шли по улице, все высыпали из домов, стояли и с удивлением и
любопытством глядели на них. Для Городка это было целое событие. – Глянь, глянь, – шептались девки, – не наша,
татарка, мабуть, али бесерменка... К Даньке подходили давнишние его друзья, обнимали,
поглядывая на Анюту, подначивали не без зависти: – Ишь какую отхватил!.. Данькина матушка с двумя младшими братьями встретила
их ещё на полдороге. Матушка сразу же разревелась от радости, а Матвей чинно
дождался, когда они подойдут, и только после этого ступил навстречу и обнял
сына. – Это супруга моя, – сразу представил Данька Анюту
и добавил: – Венчанная. – Ну так чё ж, – согласился батюшка. ГЛАВА 54 Шемяка,
не имея сил для войны с великим князем, стал искать союза с казанским ханом Махмудом. В Казань было отправлено
посольство. Однако Махмуд предпочёл договариваться не с Дмитрием Юрьевичем, а
с Василием Васильевичем. Но татарского посла, отправленного в Москву,
перехватили люди Шемяки. И когда Василий Васильевич, узнав об этом,
послал людей в Казань, там, не имея
известий о своём посланнике, в свою очередь задержали москвичей. Василий Васильевич, желая
прояснить эту ситуацию, несколько раз отправлял к Шемяке бояр с требованием
освободить татарского посла, но Дмитрий Юрьевич не только не сделал этого, а
даже не позволил татарам встретиться с москвичами. Он очень боялся каких-либо
договорённостей великого князя с Махмудом. В этом случае ему уже совсем не на
что было надеяться. А пока надежда ещё сохранялась. У Дмитрия был Галич, лихие вятчане, всегда готовые к походу на
московитов, да и Ивыан можайский, на словах вроде бы замирившийся с великим
князем, однако подспудно оставшийся его противником. К тому же Иван Андреевич, помимо своего союзника
Шемяки, начал и сам подумывать о великом княжении. Для этого через своего
тестя князя Воротынского он вступил в сношение с литовским королём Казимиром,
пообещав тому, что в случае «ежели
король посадит его на великое княжение», то он будет ему младшим братом и отдаст русские города Медынь и Ржев. А Шемяка тем временем продолжал
собирать вокруг себя всех недовольных великим князем, стараясь перетянуть на
свою сторону и Великий Новгород. При
этом Дмитрий Юрьевич не выполнил ни одного условия перемирия. Он так и не
вернул украденную им великокняжескую казну,
царские ярлыки и прочие документы, не заплатил причитающийся с него выход
в Орду, и, несмотря на все увещевания церковных иерархов, продолжал грабить
угодья бояр, перешедших на службу к великому князю, а кроме всего этого вёл
переговоры с Махмудом, ища союза с Казанью.
В Москве, конечно же, всё это вызывало обеспокоенность. – Покудова они не шибко ладят, – говорил Василию
Васильевичу дьяк Полуектов, имея в виду Ивана можайского и Шемяку, – однако
же могут сызнова сойтись. Из-за
добычи волк волку глотку порвёт, да ведь допрежь того сохатого сообща валят.
Как бы нам, князь, не обмишуриться... – А как ты мыслишь, с Махмутеком у него получится?
– спросил Василий Васильевич. После ослепления, когда связь со всем мирским
заметно убавилась, у великого князя появилось гораздо больше времени на то,
чтобы молиться и думать. Теперь перед
принятием какого-либо важного решения, по-прежнему пользуясь советами
матушки, бояр и Полуектова, он и сам старался всё тщательно обдумать. – Я мыслю, с татарами навряд ли, – ответил
Полуектов. – Кичи-Мухаммед не пожелает усиления Махмутека. – Может так, а может этак, – не вполне согласился Василий Васильевич. – Однако ж ни
к чему нам ждать лиха. Я мыслю, надобно собрать всех святителей земли
русской, пущай они попеняют Шемяке об его богопротивстве. – Твоё решение есть решение государя, пекущегося о
чадах своих, – согласился Полуектов. Вечером того же дня Василий Васильевич посетил
свою занедужившую мать. – Ты вот что, Василий, – сказала сыну Софья
Витовтовна, – я чтой-то совсем худая
сделалась. Неровён час – призовёт
Господь. Меня призовёт – пущай, у
каждого свой век, но вот ежели тебя, не дай Господи... – Да что ты, матушка, тебе ещё жить и жить, –
нащупав мать, ласково обнял её Василий Васильевич. – Ты мне мысль не застилай, – возразила Софья
Витовтона. – Об чём это я? Вишь, и запамятовала. Ах да, о сынах твоих я
гутарю. – А чего о сынах-то? – А того, что ежели какое неустроение вдруг
приключится, то как они-то? – Ты прямо как дьяк, – улыбнулся Василий
Васильевич. – Мы об том с Полуектом ужо гутарили. Я, матушка, хочу зараньше
поставить своим наследником Ивана,
дабы потом никакой крамолы не было. После такого решения великого князя во всех
последующих договорах с князьями, все они величались братьями «молодшими» не
только по отношению к самому Василию Васильевичу, но и к его малолетнему
сыну Ивану. В условиях жесточайшей
борьбы за власть на Руси шаг за шагом, вопреки всем, казалось
бы, противным тому обстоятельствам,
постепенно создавалась предпосылка к образованию единого государства. И
делалось это, как правило, вовсе не шаткими, словно подгнившие колья,
князьями, а той постоянной и незыблемой
величиной, каковой являлась в те годы православная церковь. Без направляющего влияния церкви государство
Россия, скорее всего, просто бы не состоялось. В декабре 1447 года в Москву вдруг пришло известие,
что Махмуд с войском вышел из Казани, и татарские отряды уже идут к Мурому и
Владимиру. Однако теперь за действиями
казанских татар тщательно следили, и Василий Васильевич,
предупреждённый о набеге, немедленно послал навстречу Махмуду свои полки. Узнав
об этом, Махмуд поспешно вернулся в Казань. Никаких значительных военных
столкновений между русскими и татарами на этот раз не случилось. В это же время, на Рождественской неделе, в
московском Кремле собрались почти все православные иерархи во главе с рязанским
епископом Ионой. Решался вопрос о нарушении клятвы Дмитрием Юрьевичем, данной
им при заключении договора с великим князем. Все епископы пришли к согласию,
что действия Шемяки непотребны и богопротивны. К мятежному двоюродному брату
Василия Васильевича было составлено письмо, в котором епископы, перечислив
все нарушения данной Шемякой клятвы, предупреждали его, что ежели он не
смирится, то этим накличет на свою голову не только мирское, но и церковное
наказание. «И то не мы тебе учиним, – было сказано в послании, – а сам на
себя ты наложишь тягость церковную и духовную...» Шемяке было отправлено письмо
с требованием, чтобы он исполнил свои обещания в двухнедельный срок. Никакие угрозы православных иерархов не
подействовали на Дмитрия Юрьевича: он ничего не заплатил, не вернул и ни в
чём не повинился. Тогда Василий Васильевич в январе 1448 года направил войско
к Галичу. Полки великого князя дошли до Костромы, где встретили отряды
Шемяки. Дмитрий Юрьевич, видя большое московское войско, запросил мира,
клялся на кресте, «проклятые» грамоты на себя дал, что не желает «никакого
лиха» великому князю и отчине его. Был заключён договор, и весной великий князь вернулся в Москву. Однако
Василий Васильевич, наученный горьким опытом, не верил своему брату, и в
Костроме на всякий случай были
оставлены полки под командованием Фёдора Басенка и князя Оболенского. В начале лета неведомо откуда на Русь пришёл мор.
Болели и кони, и люди. Этим же летом в Дмитрове в полузаточении скончался
слепой князь Василий Юрьевич Косой, после чего Василий Васильевич стал уже
законным владетелем вотчинного города умершего – Звенигорода. В конце 1448 года, не желая более терпеть
отсутствие митрополита на Руси,
Василий Васильевич созвал съезд православных иерархов для решения
этого вопроса. Перед началом съезда великий князь имел долгую и
откровенную беседу с епископом рязанским Ионой. – Не будет ли, отче, грехом наше самовольство? – в
первую очередь спросил богобоязненный Василий Васильевич. – Ежели сами греки отошли от святого православия,
то какое тут может быть самовольство? – после некоторого раздумья вопросом же
ответил Иона. И испытующе глянул на князя. Перед ним был уже
далеко не тот юный малец, каким он пришёл к власти: поднаторел, набрался
опыта. «И главное, в Господа нашего Иисуса Христа всем сердцем верует, –
подумал Иона. – Повадками пока ещё неровен, иной час трусоват, а вдругорядь –
уря! до бесшабашности. Ну да пройдет, со временем остепенится». – Да, это так, – согласился Василий Васильевич. – И добро наше в Царьград возить не надо будет, – с резкостью в голосе
дополнил Иона, имея в виду постоянную денежную помощь Константинополю. – Без нас совсем сгинут, – засомневался Василий
Васильевич. Так
сразу, в одночасье отступиться от материнской церкви, откуда на Русь и вера православная пришла, было боязно. – Они что с нами, что без нас, всё едино... –
хотел повторить слово «сгинут» Иона, но удержался, ибо оно применительно к
православной империи как-то нехорошо было. – Намедни мне говорили, что османы уже прямо
супротив Царьграда стоят, – сказал Василий Васильевич. – Ежели так далее будет, то... – опять не закончил
Иона. – Царь ждёт войска от папы, токмо навряд ли дождётся. Спокон веков
латины друзьями православным не были. – Оно так, – согласился Василий Васильевич и тут
же спросил: – А ты, отче, возьмёшь на себя митрополию? Иона давно ждал этого предложения, но прежде чем
ответить, всё-таки еще раз подумал, проверил всё внутри себя: осилит ли?
Позволит ли здоровье? – Возьму, – ответил с решимостью. – Вот и добро, – улыбнулся великий князь. –
Благослови меня, отче. 15 декабря
1448 года в Москве произошло одно из
главных событий в истории Руси: на соборе православных иерархов, по сути, без
уведомления об этом патриархата
Константинополя, митрополитом был официально поставлен рязанский епископ
Иона. Поставление поддержал сам великий князь и все
епископы. Действие это оправдывалось
ещё и тем, что после поставления митрополитом Исидора патриарх Иосиф
обещал Ионе место митрополита. Но патриархом был назначен Григорий Болгарин,
ученик Исидора, вместе с ним бежавший из Руси. Московское духовенство и
власть категорически отказались принять Григория, и он был признан только
литовскими епископами и властью. С этого момента Русская Православная Церковь
стала практически независимой от Константинополя.
Немаловажным был и денежный момент, когда едва ли не ежегодно
Константинополь через митрополитов-греков получал с Руси в качестве
безвозмездной помощи значительные
средства. Теперь и это должно было решаться самими русскими. После избрания Иона, понимая, что простыми
уговорами Шемяку не остановить, выбрал другой способ ограничения его
действий. Во все русские княжества
были разосланы письма от имени митрополита, в которых он призывал князей к
единению против Шемяки и подчинению великому князю, ибо в противном случае
«христианская кровь на вас от Бога взыщется». В начале 1449 года Василий Васильевич заключил
договор с суздальским князем Иваном Васильевичем. Договор был уже с позиции
силы. Ивану Васильевичу оставлялся один
волжский Городец с сёлами, а всё остальное, в том числе и Нижний
Новгород, и сам Суздаль, отходили
великому князю. Суздальскому князю запрещалось как-либо связываться с
Ордой, а все прежние ярлыки на княжение отдавались Москве. В этом официальном
договоре сын Василия Васильевича Иван уже величался наравне с отцом великим
князем. Слепящее весеннее солнце стояло посреди неба,
пронизывая городское пространство с его дворцами и избами простолюдинов, до
рези в глазах выделяя сияющие позолотой купола церквей. Ворота Галича со стороны озера были
отворены, и возле них толпились люди, пешие и конные, и с повозками. Все
повозки были уже на колёсном ходу, лишь одни заблудшие сани, запряжённые
старенькой кобылкой, стояли среди них. В ожидании своей очереди на въезд в город
над незадачливым владельцем этой кобылки
подшучивали: – Никак на Рождество собрался... Да пущай не торопится, к первопутку
аккурат поспеет, – смеялись над возницей. – Чего хлехочете? – беззлобно отбрыкивался от них
мужик. – С Двины я, у нас ащё снега кругом. В этот момент донёсся стук копыт, и подъехала
группа всадников. Впереди седоватый,
в золотом расшитом камзоле, с саблей на поясе князь Дмитрий Юрьевич. – Князь... князь... – зашептались в толпе. – А ну поберегись! – плётками стеганули стражники,
освобождая проезд в ворота. Конные, провожаемые любопытными взглядами галичан,
проехали по городским улицам, поднялись на холм и подъехали к дворцу. – Ты, мать, – сказал Дмитрий Юрьевич встретившей
его во дворе супруге, – приготовься теперича. Мабуть, придётся в Великий
Новгород отъехать. – Мить, а может, не надобно? – моляще спросила
Софья. – Скоко можно ратиться? – Ты гляди в свои дела, – сердито ответил Дмитрий
Юрьевич. – Лучше распорядись на стол подавать, а то с утра во рту ни крохи не
было. – Вели подавать, – приказала Софья слуге. И опять обратилась к мужу: – Я в твои дела не вникаю, да сына-то пожалей. Вон
Иван Андреевич с Василием ужо замирился. – Замирился волк с зайцем, – усмехнулся Дмитрий Юрьевич, – да зайчатинки
захотелось… Ты, Ванятка, мать не слухай, – обратился он к сыну, стоявшему
рядом, и слегка обнял его. Но одиннадцатилетний сын Дмитрия Юрьевича высвободился из его объятий. – Я, батюшка, не маленький, – заявил он, – сам
ведаю. – Ну коль ведаешь, то молодца. Запомни токо, что Васька,
поганый дядя твой, всегда нам врагом был и будет. Весь род ихний поганый! – в
сердцах добавил он, забыв, что и сам того же роду. – Грех так баять, – укорила Софья мужа, – Великий
пост ведь. – Ты прямо как Иона, – усмехнулся Дмитрий Юрьевич,
– грех да грех. А Ваське всё не грех!
Крест целовал? Целовал. Перед самим Господом клятву давал? Давал. И тут же её
и похерил! Мол, игумен с него грех снял! Это чего же такое деется? Грех
навроде рубахи! Хочу – сыму, хочу – надену... Так что ли? Богу молится... До
слёз ажно... А сам – нехристь! – Митя, не можно так, не к добру это, – остановила
его Софья. – А ну тебя! – махнул на неё рукой Дмитрий
Юрьевич. – Как ведаешь, – обиделась Софья. И хотела уйти, но Дмитрий остановил её, сказал
примиряюще: – Ну будя тебе. Это я так, сгоряча. Подошёл, за руку ведя сына, и обнял супругу. – Теперича пути назад нету, – сказал с горечью. –
Либо он нас, либо мы его. А все эти замирения курям на смех. Нынче замирение,
а взавтря тебе шею свернут, как той же куре. Запомни, Ванятка, – снова обнял
он сына, – доколе жив Васька, не видать нам покоя. На следующий день пришла долгожданная весть от
Ивана Андреевича, что он со своими можайцами выступает. В начале апреля войско Дмитрия Шемяки подошло к
Костроме. В городе с довольно сильным гарнизоном воеводами сидели опытные Фёдор Басенок и Иван Васильевич
Стрига, которые отбили наскок Шемяки.
В это же время Дмитрий Юрьевич получил известие о движении большого
великокняжеского войска. Перейдя Волгу, Шемяка соединился с полками Ивана
Андреевича можайского, и оба остановились в ожидании. Великий князь, сам
оставшись в селе Рудино недалеко от Ярославля, выслал навстречу противнику
свои полки, в которых были и отряды татарских царевичей Касима и Якуба.
Войско великого князя сопровождали многие церковные иерархи во главе с Ионой.
Постоянные призывы митрополита к замирению удерживали москвичей от начала сражения, а явное численное
превосходство великокняжеских войск, в свою очередь, останавливало их противников.
Начались переговоры. – Великий грех есть деяния Дмитрия Юрьевича, –
наставлял митрополит Иона князя Михаила Андреевича, отправляя его на встречу
с братом. – А ещё грешнее пособлять греху тому. Напомни брату свому, скоко
милости оказал ему Василий Васильевич, скоко уделов дал, и скоко раз прощал
его недомыслие. Скажи ему, что ежели он не всхочет примирения, то проклят
будет церковью христовой вместе с Шемякой. Скажи, что не желает Господь
власти Шемякиной, не единожды уже отвергал он галицких, и вдругорядь, и
трижды, и пятирежды сызнова отвергнет, ибо не угодны они престолу Божьему. – Постараюсь, отче, – склонился под благословение
митрополита Михаил Андреевич. – Ступай с Богом, – перекрестил его Иона. Михаила Андреевича встретили бояре Ивана
Андреевича и проводили к княжескому шатру. Братья обнялись и трижды
расцеловались. – Давненько, Миша, не видал тебя, – сказал Иван
Андреевич, усаживая брата за низенький татарский столик. – Да ведь в том не моя вина, – ответил тот. – Что ж мыслишь – моя? – усмехнулся Иван
Андреевич. – Я, брат, не лаяться к тебе пришёл. – Васька послал? – съёрничал Иван Андреевич. – Пошто ты так, брат? – миролюбиво спросил Михаил
Андреевич. – Кто бы меня ни послал, но я к тебе не со злом пришёл, а с добром.
Ты ведь мой брат старшой. Все епискупы и отче Иона просят тебя не брать
великий грех на душу, и я тебя об том
же прошу. Уговори Дмитрия али сам
отступись от него. Великий князь обещает тебе все прежние уделы и ещё
Бежецкий верх в придачу. Смири, брат, гордыню. Благодаря уговорам Михаила Андреевича, а также и
величине великокняжеского войска, Иван можайский вскоре ушёл от галичан. А с
самим Шемякой Василий Васильевич по настоянию церковных иерархов заключил
перемирие. Но оба примирившихся совершенно не верили друг другу. И потому в
Костроме, ближайшем к Галичу большом городе, были оставлены значительные
воинские силы, в том числе и татарский отряд под командованием царевича
Якуба. А царевича Касима Василий Васильевич расположил поближе к себе, в Звенигороде,
бывшей вотчине галицких князей, дав ему в кормление часть звенигородских земель. И это обстоятельство тотчас
сослужило хорошую службу Москве. Как раз в том же, 1449 году, с юга вдруг
пришли татары Сеид-Ахмеда. Грабя встречные поселения, они успели дойти до
Пахры, но тут их встретил царевич Касим и разбил наголову. Во избежание каких-либо попыток галицкого князя
договориться с Литвой, в августе 1449 года Василий Васильевич, в обмен на
неоказание помощи врагу Казимира 1V Михаилу Сигизмундовичу, заручился обещанием короля не принимать
у себя Шемяку, что и было оговорено в заключённом договоре. ГЛАВА 55 Отец с
матушкой приняли чужеземную невестку по-доброму, без каких- либо напоминаний,
что вот, мол, была она прежде иной веры.
Матушка рассказывала Анюте о русских обычаях, и та быстро всё
осваивала. Вскоре она уже сносно говорила по-русски и теперь, идя за водой, останавливалась у колодца вместе с другими женщинами, слушала, о чём говорят, а иногда и сама что-нибудь вставляла. По натуре Анюта была
общительной, и постепенно местные бабы и девки приняли её в своё сообщество. И всё было бы совсем хорошо, ежели бы не теснота
избы, в которой приходилось ютиться. До самых морозов Данька с Анютой
ночевали в сеннике, но потом начались такие холода, что пришлось перейти в
избу. Двое братьев Даньки спали на печке, отец с матушкой – на полатях, а
молодые – на двух, приставленных друг к другу, лавках. И это было бы сносно, но тут в самые
морозы отелилась корова, и телёнка пришлось взять в избу. Он стоял около
печки и с журчанием мочился, а жидкость растекалась по земляному полу. Навоз
за телёнком убирали, а моча впитывалась в землю или просто испарялась, и к
утру вместе с дымом от печи, топившейся по-черному, в избе становилось так
душно, что всех проснувшихся покачивало как пьяных. Однажды
ночью, когда они лежали обнявшись, Анюта вдруг шепнула Даньке: – Сын
будет... – Что, что ты сказала? – думая, что ослышался,
приподнявшись на локте, спросил Данька. – На сносях я. – На
сносях?! – удивился и обрадовался он.
– А не ошибаешься ли? – Там... – положила Анюта его руку себе на живот. – Милая ты моя! Голубушка! – в восторге Данька начал целовать её живот, ноги, всю
её. – То-то я гляжу ты покруглела
маленько. – Твоя матушка видеть давно, – тихо засмеялась Анюта. А Данька вдруг вспомнил: – Ведь
теперича нам беречься надобно... Никогда ещё он не был так счастлив, как теперь.
Сын! Ну, а ежели дочка? Ну и пусть – родит дочь, родит и сына. А вот с жильём теперь надо было что-то делать,
негоже ютиться с родителями, да и братья выросли: старший, Ванятка, уже
женихается. Но ежели строиться, то это надо делать ещё до пахоты. Как только
слегка потеплело и стал образовываться наст, Данька с отцом, с дозволения князя Семёна, сходили в лес и выбрали сорок смоляных сосен, из которых
никогда не брали живицу. Потом с помощью мужиков срубили эти деревья и
приволокли к месту, где должен был строиться сруб. По ночам ещё стояли морозы, но днём на солнышке
уже начались оттепели и с крыш изб свесились первые сосульки. Повеселели
синички, всю зиму кормившиеся возле человеческого жилья, зачирикали воробьи,
на подворьях начали нестись куры. Мужики по насту выходили из городских ворот
в поле и копали снег каждый на своей делянке, определяя, не замёрзли ли
зеленя. Но всё было благополучно: нежная зелёная травка росточков озимой ржи
стояла живёхонькой. – Мабуть, Господь дождь в мае даст, то с хлебом будем, – рассуждали довольные
мужики. Пока всё было хорошо в Городке. Мор, случившийся
во многих землях на Руси в 1448 году, стороной обошёл Мещёру, стороной
проходили и все княжеские тяжбы за власть между великим князем и Шемякой.
Пользуясь неразберихой, князь Семён Константинович не платил дань никому – ни
в Москву, ни в Орду. От
Кичи-Мухаммеда приезжал посол с требованием выхода. Князь на словах обещал, но на деле не выполнил. – Покуда в затишке посидим, – объяснил Семён братьям, – поглядим, как у них всё
образуется. Андрей, вернув супругу из монастыря, первые дни
был ласков с ней. Но ласка та была не от сердца, а больше из жалости, и
Христя остро чувствовала это. – Пошто ты над собой насильничаешь? – однажды
вдруг спросила она. – Это ты об чём? – притворился Андрей
непонимающим. – Да всё об том же, Андрюшенька, – ответила
Христя. – Не мила – не тужься. После монастыря она изменилась, в разговоре стала
более жёсткой, в ней уже не было той
прежней податливости. И Андрея это злило, как прежде раздражало и её раболепие перед ним. Хотя чего ему
надобно от Христи, он и сам не понимал. Как только потеплело и руки престали зябнуть от
мороза, Данька взялся за постройку сруба. Решил, что сделает всё сам.
Спервоначала он даже отказался от помощи отца. Но постановка сруба оказалась
вовсе не простым делом. Не зная плотницкой работы, Данька начал затёсывать
брёвна с комля, что тут же вызвало усмешку Матвея, который, подойдя к потному
от работы сыну, долго глядел на него,
а потом не выдержал: – Дурень, – сказал он, – кто же с низов тешет.
Вишь, у тебя ужо задиры пошли, с верхов надобно, с верхов. Взял топор у Даньки и показал, как это делается. И
Данька не стал возражать. С неделю они работали вдвоём и уже начали рубить
чаши для соединения в обло, но тут у
Матвея при подъёме бревна вступило в спину. Он охнул, сел прямо на снег и не
смог встать. Даньке пришлось на закорках тащить отца домой. – Скоко баяла тебе, не берись за тяжкое, – бранила
Авдотья Матвея. – Не впервой ведь. Да и старый ужо, куды лезешь – без тебя
подымут. – Будя тебе лаяться, – охая от боли, огрызался Матвей. – Ишь раскудахталась –
старый, старый... Сама ты старая! Но как бы там ни было, а теперь Данька остался
один. А уже началась весна, потекли первые ручьи. «Теперь снег с поля скоро
сойдёт, – думал Данька, – земля провянет и будет уже не до сруба: пахота и
сев в положенный срок – дело святое, без хлебушка не проживёшь». В Городке были и плотники, которые только тем и
занимались, что строили избы. Но Даньке нечем было заплатить им. Выручил князь Андрей. Приехав навестить
Матвея, он узнал об их трудностях и помог деньгами. Данька нанял двух плотников
– Курноса и Кочана. Оба были из мещеры, но обижались, когда их называли так.
«Мы – русские!» – гордо заявляли они. – Ну цё ж, – сказал Курнос, ощупав ошкуренные уже
брёвна, – сыроваты маненько, но в срубе постоят, просохнут. Был он тощий, с мосластыми руками и выпирающими
через рубаху костяшками плеч, и обладал необычным для русского человека
тонким клювообразным носом, за что, видно в насмешку, его и прозвали Курнос.
В противоположность своему напарнику, Кочан был, если и не с брюшком, то весьма в теле. Неторопливый в движениях,
работал он, однако, на удивление споро и постоянно подшучивал над суетливым
Курносом: – Ишь, как петух за курями, – говорил он, – и
ножками дрыгает... – Трепло оно и есть трепло, – огрызался Курнос. Они часто
беззлобно переругивались. Поглазеть
на сруб приходили и другие мужики. Иногда помогали, а большей частью сидели
на брёвнах и обсуждали разные дела. После
полудня к Курносу приходил его старший сын, круглолицый и действительно
курносый паренёк лет десяти. Обычно он приносил молоко в крынке и кусок
ржаного хлеба. Мальчик лицом совсем не был похож на своего носатого отца, но
характером был такой же суетливый: лазил по срубу, прыгал с него вниз и мешал
всем. – Уйми свово, – ворчал Кочан, обращаясь к
напарнику. – А цё он тебе? – возражал Курнос. – Цё-цё… – передразнивал Кочан. – А ни цё! Пшёл
отсель! – замахивался он на мальчика. – Ты мого не замай, – вставал на защиту сына
Курнос. – А он вовсе и не твой, – хитро улыбался Кочан. – Как так не мой? – А так! У тебя вон какой носяра, а у него –
пипочка. – Ну в матушку… – Ага! Держи карман шире! В матушку! А не хошь – в
Филимона? – Кого, кого? – А того – соседа твово! Он-то завсегда дома, и
нюхало у него тоже пипочкой. Ты вот сходи, погляди – небось и сейчас у твоей
Марфы. – Трепло! – с пренебрежением заключил Курнос. Однако очевидно все эти разговоры оказывали на
него какое-то действие, потому что после них он обычно торопился домой, а
Кочан на следующий день с ехидцей спрашивал: – Ну как, застал? К обеду
приходила и Анюта с небольшой корзинкой, в которой была еда для Даньки. – Давай, давай, – звала она, – ясть надо. Живот у
неё уже стал выпирать, исчез тонкий
стан, но Данька любил её ещё больше: ведь она носила его дитя! Теперь он
всячески оберегал её, а по вечерам, когда они ложились спать, его любимым
занятием стало слушать, что происходит в Анютином животе. А там уже шевелился
маленький человечек, а порой и буянил, явственно толкаясь ножкой или ручкой в стенку живота. – Верно – парень! – восхищался Данька. – Боевитый! Ишь как пихается! Вскоре подошло время пахоты, но и сруб был уже
закончен. Чтобы убедиться в хорошей подгонке брёвен друг к другу, его
полностью собрали, и он стоял посреди зазеленевшей уже травки, сияя белизной
свежеструганного дерева, и от него густо пахло лесным смолистым духом. – Вот теперича вы ужо, почитай, с жильём, – сказал Матвей сыну, налаживая
сбрую для завтрашней пахоты. – Верхний
ряд вроде малость неровно лёг, – пожаловался Данька. – Подтесать бы маленько. – Постоит – осядет, – успокоил его Матвей. Но Даньке не терпелось завершить строительство, и
он, взяв топор, отправился к срубу. Брёвна уже заметно подсохли, и Данька с
усилием, но поднял один конец бревна, положил его на сруб, а потом сделал то
же самое и со вторым концом. Повернул бревно, чтобы удобнее было стёсывать, и
при этом подумал ещё, что оно на
самом краю легло и как бы не упало, но решил, что это ничего, он сделает всё
быстро, и застучал топором. Вскоре пришла Анюта с неизменной корзинкой. – Ты обед ходи, – сказала она, – ясть надо. Тут вдруг
откуда-то появились ребята во главе с
сыном Курноса. Он влез на
верхний ряд сруба и сел, наблюдая за работой
Даньки. Следом за ним полезли и другие. – Кышь отседова! – топором замахнулся на них
Данька. Ребята сиганули вниз, и один из них при этом
толкнул бревно, которое Данька поленился передвинуть подальше от края. Бревно
сорвалось, полетело вниз и всей своей тяжестью ударило по голове склонившейся над корзиной Анюты. Она ткнулась
лицом в землю, дёрнулась несколько раз и затихла. Данька обомлел. – Анюта!.. – истошно закричал он, спрыгивая на
землю. Бросился к жене, тронул её, но она, странно
извернув голову, лежала недвижимо. Дрожащими руками Данька перевернул её,
оглядел – крови нигде не было. Однако
она не дышала. – Анюта! Анюта!.. – склонившись над ней, вглядываясь в её лицо, в отчаянии звал он, надеясь, что вот
сейчас она очнётся, скажет что-нибудь.
«Господи, помоги, спаси, выручи...» –
с лихорадочной торопливостью молился он, надеясь на чудо. Но
полуоткрытые глаза её медленно тускнели, свет жизни угасал в них. А он всё
теребил её и теребил, и уговаривал: – Анюта…
Миленькая, родненькая… Ну открой же глазоньки…Открой…Смилуйся… Но она лежала недвижимо. «И дитё…дитё – тоже...» –
мелькнуло у него. – Зашибу! – схватив топор, со звериным рыком
Данька бросился за ребятами. Те сыпанули кто куда, и, слава Богу, он никого не
догнал. Опомнившись, вернулся, сел на землю рядом с ней и сидел
в отупении, и лишь одна мысль до боли сжимала грудь: «Я, я виноват... Это я убил их... Я убил их... Я убил
их...» Мир рухнул, жизнь в один миг потеряла всякую ценность. «Умереть... – пришло решение. – Уйти к ней...» Тут подошли люди, стали
тормошить его, расспрашивать, но он не понимал, о чём они спрашивают. – Пойдём отседова, пойдём... – как сквозь сон
услышал он голос матушки, которая взяла его за руку и хотела вести куда-то. Но Данька,
увидев, что мужики трогают его Анюту, намереваясь унести, схватил топор и
бросился на них: – Прочь все! Прочь! Сам
взял на руки ещё совсем тёплое, податливое
как живое, тело и понёс, заботливо придерживая её голову, чтобы не болталась. Принёс в сенник, положил
на место, где они спали, укрыл одеялом и сел рядом, ласково поглаживая по
выпуклому животу. Он ещё не верил в необратимость случившегося. Он ещё
надеялся на невероятное. Ведь прежде ей
было приятно, когда он гладил её так. И ему, тому кто внутри, наверно,
тоже... – Анюта... Милая... Любая... Ну откликнись,
отзовись... – звал он. Но никто не отзывался ему, а тело уже холодело.
Так он просидел возле покойной до вечера, а потом и всю ночь. Утром пришёл
отец с длинным прутом из лещины, подал его Даньке: – На, сам померяй. Данька молча измерил тело, отломил пруток и так же молча вернул. – Ты это... – непонятно сказал отец. – Того... Не
очень-то... И ушёл. А вскоре во дворе застучал топор.
«Домовину ладит...» – с полным равнодушием отметил Данька, будто гроб делали
для кого-то постороннего. Но глянул на неё – осознал, и горло сжало, словно
душил кто. Его всего затрясло то ли от холода, то ли ещё от чего-то. Он встал
и пошёл в избу. – Свят, свят... – встретила его на пороге матушка. – Пресвятая Богородица,
матушка-заступница, да чегой-то такое с тобой содеялось? И заплакала. А веки и без того уже от слёз пухлые. – Да ты глянь-ко – белый ведь весь стал. Но Данька не обратил на её слова никакого
внимания. Какая теперь разница: белый-не белый – жизнь кончилась. К полудню гроб был готов. Анюту обмыли, одели во
все чистое и отнесли в церковь. Отец
Павел отпевал усопшую. Пришли многие жители Городка, все жалели и покойную, и
Даньку, жалели и не родившееся ещё
дитё. «Не скинула... – шептались
бабы, обращая внимание на выпуклый живот усопшей. – Двое – разом...» Пришёл и
отец Фёдор со старого городка, принёс свечи, одну из них молча сунул Даньке в
руки. Отец Павел обычным своим баском торопливо читал положенное в этом
случае. Данька, ставя свечу, поднял голову, глянул на лик Христа на иконе.
Строгие глаза Спасителя безучастно
смотрели на него. – За что? – с надрывом, словно у человека, спросил
Данька у иконы. – Что я худого содеял? И теперь
не было в нём никакого страха перед Господом. В тот же день Анюту похоронили на бугре перед
церковью. – Земля добрая, сухая, ей покойно будет, – говорил
Матвей, закапывая могилу и испытующе поглядывая на сына. Стоит, весь седой, от всего отрешённый, чужой
будто. Закопали, крест воткнули, землю на могилке
поправили, все уже расходиться стали – его как столб обходят, а он всё стоит. – Пойдём, матери подсобим, – тронул сына за плечо
Матвей. Тот даже вздрогнул, словно очнулся, и пошёл
покорно за отцом следом. Поминки были скромные и скорые, дотемна ещё
закончили. Отец заставил Даньку большую чашу браги выпить. Но хмель не взял:
в голове даже не помутнело. Одна лишь мысль там застряла: «Пошто теперича
жить? К чему теперича всё?» После поминок Данька сходил на её могилку,
постоял, поглядел и спустился с горы вниз, к реке. Стемнело уже. Вода после
половодья не совсем ещё спала, течение быстрое – несёт. «А вот ежели войти в
реку и идти, идти...» – пришла откуда-то странная мысль. «А ты войди, – как
бы подсказал кто-то, – глядишь, и с ней встренешься». И Данька шагнул в реку.
Бесцельно шагнул, просто так – попробовать.
Вода показалась вовсе не холодной, и он пошёл, пошёл. Вошёл по грудь,
по шею. Сильное течение оторвало его
от дна и понесло, он не двигался и
стал погружаться, и ушёл под воду. «Ежели теперича вздохнуть, то всё и
кончится…» – подумал Данька. «Ну и вздохни», – будто подсказал кто-то,
жалеючи как бы. И он хотел уже
вздохнуть, но вдруг перед глазами возникла она, и сознание его, до того
бывшее как в тумане, разом прояснилось. «Да что же такое я творю?» – спросил
он самого себя и стал руками и ногами грести кверху. Всплыл, вздохнул и
поплыл к берегу, но сильная струя несла его в глубину, намокшая одежда тянула
вниз. «Унесёт...» – уже со страхом подумал Данька. И с отчаянием заработал
руками, поплыл саженками, но течение несло,
он почти не трогался с места и стал уставать. «Не выдюжу... – впервые
в жизни испугался Данька воды. – Господи! Помоги же! Зачем? Я не хочу!» И вдруг
почуял под ногой что-то твёрдое, наподобие камня или топляка. Оттолкнулся,
что было силы от этого твёрдого в сторону берега, сделал несколько махов
руками и ощутил дно. Обессилевший, выполз на берег и, дрожа от холода, сел на
влажные камни. – Это пошто же ты так? – спросил вдруг кто-то. Данька поднял голову и в сером сумраке
наступившего уже вечера узнал монаха Никифора из монастыря. – Вода-то небось холодная, – сказал Никифор. – С
лодки что ли упал али ещё как? –
Оступился, – соврал Данька. – Ну пойдём к нам, обогреешься, – предложил
Никифор. И пошёл в гору, где наверху на мысу располагался
небольшой монастырь. Данька покорно
побрёл следом. ГЛАВА 56 Перемирие, заключённое между Шемякой и великим
князем, продолжалось недолго. Дмитрий Юрьевич, вернувшись в Галич, не только
не выполнил никаких обещаний, данных Василию Васильевичу, но, наоборот, –
тотчас начал пополнять своё войско, послав для этой цели людей в Вятку и
северные земли по Двине. Об этом вскоре узнали в Москве. – Пока живы галицкие, – сказала Софья Витовтовна
сыну, придя к нему, – не будет тебе покоя. Я скоро помру, Иван млад ещё. Как
ты один, незрячий, без меня будешь? Выглядела Софья Витовтовна уже дряхлой старухой,
однако ясность разума сохранялась в
ней. – Не один я, матушка, – возразил Василий, подходя
к матери. – И тебе помирать ещё рано. – Господь не спрашивает, кому и скоко отпустить.
Чую я, Василий. Тоска ино так обуяет, что мыслишь, ужо и поскорее бы. – Всё я ведаю, матушка, – обнял мать Василий, –
всё зараньше обговорено ужо. Войско приготовляется. – Ну гляди, – перекрестила сына Софья Витовтовна. Тем временем в Галиче тоже готовились. Дмитрий
Юрьевич, узнав о сборе московского войска, обеспокоился за жизнь своего сына
Ивана и супруги Софьи: кто знает, как теперь всё сложится. И решил отправить их в Новгород, где его
пока что, наравне с Василием, признавали великим князем. В сопровождении
конного отряда Дмитрий Юрьевич с семьёй добрался до Вишеры, и отсюда послал
боярина Ивана Яковлевича в Новгород к архиепископу Евфимию. Новгородский
владыка, хотя и поддержал поставление Ионы на митрополию, однако московитов
не жаловал, сохраняя некоторую обособленность от Москвы. В противовес
митрополиту, Евфимий доброжелательно относился к галицкому князю и с
пониманием воспринял просьбу Дмитрия
Юрьевича приютить его семью в Новгороде. С дозволения архиепископа Софья с Иваном были приняты в древний Юрьев монастырь,
расположенный на Волхове в нескольких верстах от Новгорода. При прощании с женой и сыном слёзы навернулись на глаза Дмитрия Юрьевича: так
муторно на душе сделалось, почудилось вдруг, что расстаются навсегда. А Софья
в голос разрыдалась. – Митенька... Скоко можно... Утихомирился бы.
Отстань от него ради Бога. – Рад был бы отстать, да теперича он не отстанет, – сжал Дмитрий заметно
потончевшие от постоянного напряжения губы. Прежде красивая, с курчавинкой, с рыженцой, борода
его теперь почти вся поседела и даже в чёрных бровях появились заметные белые
волоски. Дмитрий обнял сына. – Ты, Иван, ежели чего, мать оберегай. И, пряча
лицо от обоих, вскочил на коня. Муторно... Господи, как же муторно
было! Дмитрий уже и сам не верил, что у него что-нибудь получится, что удастся вновь завладеть Москвой. Но не
сдаваться же. «Как баба, – мысленно винил самого себя Дмитрий Юрьевич, –
испугался гнева Господнего. Надобно было не очи ему колоть, а всю его поганую
душу разом вытрясти. А попы пошумели бы, да и смирились». Большое великокняжеское войско с дружинами
царевичей Касима и Якуба, Василий Васильевич остановился в монастыре в
Железном Бороке, а к Галичу отправил
войско во главе с князем Василием Ивановичем оболенским. 27 января
московские полки прошли по льду озера и были встречены огнём галицких пушек.
Однако ядра не причинили особого
вреда наступавшим, и они двинулись дальше. Противники встретились, началась злая сеча. Никогда ещё русские не
сражались друг с другом с таким ожесточением, с такой ненавистью. Среди лязга
клинков, криков и стонов иногда прорывался голос Дмитрия Юрьевича,
подбадривающего своих воев. Но силы были неравны, и московиты, преодолевая
сопротивление противника, шаг за шагом поднимались по горе Балчуг всё выше и
выше, и наконец галичане не выдержали – дрогнули и побежали. – Шемяку, Шемяку лови! – кричал Василий оболенский
своим воинам, показывая на галицкого князя, который в сопровождении конного
отряда уходил от погони. Казаки из
татарского полка бросились догонять,
но Шемяка, хорошо зная окрестности, по оврагам сумел уйти от них. В городе жители, увидев, что сражение проиграно,
затворились и притихли, со страхом ожидая дальнейшего. Но никакого штурма не
последовало. Великий князь, получив радостное известие о победе, сам приехал
к Галичу. Галицкие бояре, поняв
бессмысленность сопротивления, открыли перед ним ворота, и Василий Васильевич
на коне победителем въехал в последний оплот своего противника. Местные бояре
присягнули великому князю, а город получил наместника и был присоединён к
московским владениям. Тем
временем Дмитрий Юрьевич, раненный в плечо, с небольшим отрядом уходил всё
дальше и дальше на север. Плечо болело, но более того болела душа. «Теперь
ведь всё...» – думал он, перебирая в памяти ход сражения, ища какие-то свои
ошибки. Но явных ошибок не было – просто одна сила сломила другую, более
слабую. «Куда теперь? В Новгород? – спрашивал самого себя Дмитрий. – Но что
там, в Новгороде? Супротив Москвы новгородцы не пойдут. А жить беглым...
Господи, ну пошто, пошто ты сызнова помог ему?» Опасаясь возможного преследования, Шемяка пошёл к Новгороду не напрямую, а
окольным путём через северные земли. Дорогой, чтобы прокормить себя и коней,
грабили местных жителей, заодно с провиантом отнимая и любые ценности. Терпя
холод и лишения долгого пути, наконец в начале апреля добрались до Юрьева
монастыря. Был уже поздний вечер, стемнело. На стук в
монастырские ворота долго никто не откликался. – Шибче
стучи, – велел Дмитрий Юрьевич. – Сторожа спит, верно. Ему не терпелось поскорее увидеть жену с сыном,
погреться у печи, поесть горячего
хлёбова, а пуще того – в баньке
попариться, ибо в дороге обовшивели все, измызгались, от рубах уже псиной
несло. За
воротами появился свет, послышалось шарканье ног идущего с факелом
монаха, и недовольный хриплый голос
спросил: – Кого Бог послал? – Князь Дмитрий Юрьевич, – ответил Шемяка. – Покажься, – предложил монах, в смотровое оконце
разглядывая приехавших. Дмитрий с коня наклонился к оконцу. – Ага, – сказал монах, – теперича видать. Ты,
князь, погоди маненько, пойду владыке доложу. Ему, князю, ждать?! Это было оскорбительно. Шемяка
стиснул челюсти, но сдержался, промолчал.
«Вот до чего, – подумал с горечью, – теперича какой-то монах ждать
меня принуждает. И ведь ничего не поделаешь». – Эх-ма... – вслух вздохнул Дмитрий Юрьевич. Вскоре в монастыре появились огни факелов,
послышался шум идущих к воротам людей и среди этого шума женский голос.
«Софья!» – сразу узнал Дмитрий. Ворота отворились, Шемяка тут же спешился и обнял
бросившуюся к нему супругу. – А я тебя
нынче ждала, – прильнув к его груди, сквозь слёзы прошептала Софья, –
сердце будто чуяло. Владыка говорил – взавтра, а я чуяла – нынче... Иван стоял чуть поодаль. – Ну ступай сюды, чего стоишь, – позвал его
Дмитрий. Иван подошёл, князь обнял и сына. Заскорузлые,
застывшие от холода руки почувствовали
тепло самых родных, самых близких ему людей, и в душе вдруг как-то всё разом
успокоилось, улеглось, будто и не было ничего: ни сражения, ни позора
поражения, ни мытарств бегства по холодным северным землям – и вообще ничего.
«Господи, Господи, – едва не плача, мысленно спросил самого себя Дмитрий
Юрьевич, – к чему всё это?» Владыка Евфимий самолично вышел встречать князя. – Припозднился, Дмитрий Юрьевич, – осеняя крестом
приехавших, сказал он, – засветло ещё тебя ждали. Новгородские бояре приняли Дмитрия Юрьевича с
почётом, но почёта этого по сравнению с прежними временами поубавилось. Если
прежде новгородцы могли рассчитывать на какое-то содействие со стороны Шемяки
в постоянной борьбе вольного города за
независимость, то теперь с ослабевшего после многих поражений князя спросить
было нечего. В апреле новгородцы
всё-таки заключили с Дмитрием Юрьевичем новый договор, в котором он
по-прежнему именовался великим князем. Вместе с тем никакой помощи новгородские
бояре Шемяке не оказали, и вскоре Дмитрий Юрьевич, оставив жену с сыном в Новгороде, сам отправился назад в
сторону Устюга. Обойдя по Заволочью возможные московские заставы, 29 июня
Дмитрий подошёл к Устюгу. Город беспрепятственно открыл перед ним ворота, но
единодушия в том среди устюжских бояр не было. Часть из них присягнула
Дмитрию Юрьевичу, а некоторые отказались. Шемяка сидел в большом доме великокняжеского
наместника, и к нему одного за другим
приводили отказников. Дмитрий Юрьевич не желал крови и очень хотел, чтобы
люди доверяли ему, а не боялись, но по глазам видел, что боятся. А всех не
убоявшихся и не согласившихся с ним с
грузом камней на шее отправляли в Сухону. «Где, в чём моя ошибка? – мысленно
спрашивал самого себя Шемяка, разговаривая с очередным боярином. – Ведь вот
стоит передо мной человек и ведает, что ежели откажется, то сгинет, – ан всё
едино своё гнёт». – Пошто же ты Ваське веришь? – спросил у боярина. – Я крест ему человал... Не по-русски худосочный боярин. «Болесть что ли
какая в нём...» – подумал Дмитрий Юрьевич. – А что, ты впервой разе крест целовал? – опять
спросил у боярина. Молчит, мухортится. – Уведите его, – велел своим людям. Иван Яковлевич вопросительно посмотрел на князя.
Шемяка кивнул, и упрямого боярина повели к Сухоне. «Пожалуй, один Иван Яковлевич
со мной и остался, – подумал Дмитрий Юрьевич. – Остальные чуть что –
переметнутся...» – Надобно отправить людей за вятчанами, – сказал
Ивану Яковлевичу. – Пущай придут, погуляют, Васькины закрома поскребут. Вятчане пришли. Совместно с Шемякинами воями
ходили по Заволочью, по Двине, жгли селения, ограбили Сысолу, Вычегду, Вымь,
не гнушались сдирать и с икон в церквях золотые и серебряные оклады, для
устрашения жителей выжигали им глаза, топили в реке, а младенцев сажали на
колья. Плачь и стенания сопровождали продвижение этой разбойничьей ватаги, не
знавшей никакого милосердия. Подобные действия даже у многих людей, до того
поддерживавших Шемяку, вызвали неприязнь к нему. По всему Заволочью начали возникать очаги сопротивления. Да и в
самом Устюге Дмитрий Юрьевич уже не чуствовал себя в безопасности. В любой
момент родственники убитых по его приказанию бояр и вельмож могли поднять
бунт. И в начале августа Шемяка, оставив в Устюге своего наместника, сам
предпочёл отъехать в Новгород. Известие о бесчинствах Шемяки вскоре дошло до Москвы. Занятие Устюга и грабежи в
московских землях возмутили Василия Васильевича. Надо было что-то
предпринимать. Великий князь созвал Думу, на которой было решено сразу после страды собирать войско для похода на
Устюг, где обосновался крамольный
Шемяка. Василий Васильевич попросил
совета и у митрополита. – Церковь Христова многажды поминала ему о грехах его, – ответил князю Иона, – и он
на кресте перед Господом и всем священством божился в своём смирении.
Нечистый овладел душой его и указует ему свою мерзкую дорогу, и он не зрит
уже пути верного. Теперича любое твое действие, князь, будет во имя Господа,
Святой церкви и народа православного. Но задуманный великим князем поход на Устюг
пришлось отложить. Летом, когда Василий Васильевич, находился в
Коломне, пришло вдруг известие, что в московских землях объявились татары из
Поля под командованием улана Малым-Бердея. Великий князь послал навстречу
татарам царевича Касима с его казаками и коломенский полк под командованием Беззубцева
Константина Александровича. Татар догнали на реке Битюг. Войско Малым-Бердея
было разгромлено и рассеяно. И великий князь позвал царевича в Москву, где в
честь победы был устроен пир. Присутствие татар в столице вызвало у многих москвичей недовольство.
По городу опять, как и после освобождения Василия Васильевича из плена,
поползли слухи, что князь едва ли не пол-Москвы татарам отдать хочет. И как
бы в подтверждение этих слухов в начале августа над стольным городом
разразилась страшная гроза. Рычание
грома, почти не стихая, перекатывалось от одного края Москвы до другого,
огненно-синие зигзаги молний то и
дело вонзались в землю. Зажгло две избы на посаде, но тут хлынул ливень и
потушил начавшийся пожар. Одна из
молний ударила в верх каменной церкви Архангела Михаила, отчего крест накренился, а по куполу пошла трещина. – Не к добру, не к добру всё это, – говорили в
народе, – пророк Илья прогневался. Пошто батюшка-князь при себе поганых
держит? Пошто им провиант даёт? А тут ещё вдобавок к этой грозе 13 августа случилась небывалая буря. Ветер был так
силён, что валил с ног людей, ломал деревья, срывал крыши с домов. Его
напором снесло повреждённый грозой крест всё с той же церкви Архангела
Михаила. Этот случай вызвал у всех москвичей суеверный ужас. Священники
занесли крест в храм, и многие приходили поглядеть на него и на пустое место
на куполе, где он стоял прежде. И все уверились, что это предупреждение
Господне и что произошло оно из-за безбожных татар. – Неча им тут деять, – упрекали великого князя, и
напоминали ему: – Обещался ведь прогнать всех поганых. Василию Васильевичу доложили о недовольстве в народе, и обеспокоенный этим князь велел
позвать своего главного советчика дьяка
Алексея Полуектова. – От царевича, княже, ты зрел токо добро, –
ответил Полуектов на вопрос князя о татарах. – Обижать его не след, да и не
за что. – Ну и что ты мыслишь? – спросил Василий
Васильевич. Он сидел в
креслице: на глазницах сморщившиеся веки, борода и волосы на голове совсем
седые. «А ведь лет-то ему и не так уж много, – подумал Полуектов, – от
мытарств, верно...» – Намедни я, княже, покумекал, – сказал он, – и
мыслю, надобно старшому царевичу свой удел дать. – Удел?! – поднял брови Василий. – Да ты что, в
уме ли? Народ, слыхал, чего гутарит? А ты – удел!.. – Ты уж, князь, прости слугу свово, – быстро,
украдкой, словно тот мог видеть это, глянул дьяк на Василия, – токмо мыслю,
есть у тебя такой удел: вроде бы твой, а вроде бы и не твой. – Это об каком таком уделе ты баешь? – вскинулся
Василий Васильевич. – О Мещёре, княже, – мягко пояснил Полуектов. – Не
пришей кобыле хвост... Мещерские как бы в православии, а болтаются туды-сюды:
то к татарам, то к Литве. И ярлык от царя у них свой ещё с давности. – Ну и что ты советуешь? – заинтересовался Василий
Васильевич. – А ежели, княже, тот удел царевичу отдать. – Как так? – удивился Василий. – А вдруг мещерские
воспротивятся да, не дай бог, татар наведут? – А ты, князь, заместо Мещёры своей милостью им
иную землицу дай, – подсказал
Полуектов. – Токмо в иных местах, дабы они её из твоих рук получили. – Что ж, умно, – подумав, согласился Василий
Васильевич и добавил: – А все царёвы ярлыки у мещерских отобрать надобно. ГЛАВА 57 2 февраля
1451 года в покои великого визиря Османской империи Халиль-паши вбежал испуганный слуга. – Господин! – воскликнул он, упав на колени. Лежавший на кушетке, отдыхавший после обеда Халиль
гневно посмотрел на него: – Как ты смеешь?! – Прости, господин, – дрожащим голосом произнёс
слуга, – но мой язык не смеет сказать... – Говори же, огрызок медлительности! – Великий царь царей, повелитель миров, господин
наш изволил уйти в сады Аллаха... – Как?! Халиль
сел. – Он, мой господин, вкусил сладчайшую дыню, привезённую благородным Ибрагимом из Туркестана,
после чего соколиные глаза его устремились в небо, и Аллах взял его душу. В годах уже, седобородый Халиль почти бегом
засеменил в покои султана. Мурад лежал на кушетке. Лицо его было странно
перекошено. На столике, на золотом блюде, куски дыни. Рядом уже стоял врач,
позванный слугами. – Это не зелье? – спросил его Халиль. – Нет, господин, это – удар, – ответил лекарь. –
Душа его улетела сразу. – Деяния его были тёплым дождём на зелёные рощи
истинной веры, – с грустью произнёс Халиль. Он был потрясён и искренне опечален: скончался его
повелитель и друг, человек благородной души и чести. «Как теперь будет с
Мехмедом? – думал Халиль. – Что сделает этот мальчик? Правда, в последнее
время он заметно повзрослел, научился сдерживать свои желания. Умён, хитёр и
своеволен. С ним будет трудно. Однако он единственный наследник...» В тот же день в Манису, где находился Мехмед, был
послан гонец с письмом, а от народа, во избежание каких-либо волнений, смерть
султана решено было пока скрыть. Мехмед, получив письмо, испытал двойственное
чувство: радость, что наконец-то он
будет единственным и непререкаемым правителем империи, и вместе с тем горечь
от утраты отца, с которым во время последнего
совместного похода против неверных даже подружился. Отец его был образованным
и неглупым человеком, а Мехмед более всего ценил в людях учёность и талант,
презирая всё остальное, в том числе и саму жизнь. На следующий день молодой наследник выехал из
Манисы. Двигались не торопясь, с остановками, во время которых Мехмеду докладывали
о ситуации в Эдирне. Он осторожничал: недавно у одной из жён отца родился
мальчик. А вдруг отец перед смертью передал власть ему, и письмо Халиля лишь
приманка? Доехали до Дарданелл и здесь переправились на европейскую сторону в
Галлиполи. Два дня Мехмед пробыл у
правителя полуострова Сулеймана Балтоглу, дожидаясь вестей от Халиль-паши.
Наконец пришло письмо с подтверждением его незыблемого права на султанский
трон, и Мехмед направился к Эдирне. 18 февраля 1451 года торжественная процессия во
главе с молодым султаном была
встречена визирями, военачальниками,
главным евнухом и прочими вельможами умершего Мурада. Встреча произошла ещё
на дороге в трёх километрах от Эдирне. Приветствуя девятнадцатилетнего
Мехмеда, все опустились на колени, а затем пешими двинулись в сторону столицы. Главный визирь Халиль-паша вёл
коня султана. «Оставит ли он меня главным... – сомневался умудрённый
жизненным опытом Халиль, опасаясь
непредсказуемости поступков Мехмеда. – Не вспомнит ли 1446 год, когда
я доложил Мураду о конфликте юного властелина с янычарами? Правда, потом,
после возвращения через два года в столицу, Мехмед был приветлив со мной и даже почтителен, как
со старшим, но кто знает, что спрятано в душе этого хитрого и скрытного
юноши...» По прибытию в Эдирне Мехмед, спешившись, подозвал
главного евнуха Шихаб-эд-дина и что-то тихо сказал ему. Затем во дворце
начался торжественный приём, на котором должен был определиться новый состав правительства. Мехмед сидел в тронном
кресле, а все визири стояли в отдалении, с тревогой ожидая своей участи. Но юный султан через главного евнуха
Шихаб-эд-дина велел всем визирям
занять свои прежние места. Главным визирем остался Халиль-паша, а его друг и
сторонник второй визирь Исхак-паша
был назначен на высокую и почётную должность правителя Анатолии в
азиатской части страны. Пост действительно был высокий, и нового султана
нельзя было упрекнуть ни в чём, однако таким образом два главных человека в
империи, которые прежде совместно противодействовали замыслам Мехмеда о взятии Константинополя,
теперь расстоянием отдалялись друг от друга. Когда это решение султана было
оглашено, Халиль даже усмехнулся: «Как всё просто! Умён! Многие считают его
едва ли не бодливым бараном, но это не баран! Это хитрый тигр, и он ещё покажет свои когти». Пост второго
визиря получил Заганос-паша, сторонник войны с греками. Стал визирем и поэт
из литературного окружения молодого султана – Синан-паша. Мехмед не только
любил литературу, искусство, философию и всякие науки, но и сам писал лирические стихи газеллы под
псевдонимом «Авни». Сразу же по прибытию в столицу, памятуя о прежнем
столкновении с янычарами, Мехмед заменил у них командира, а остальным
приказал раздать подарки и, в дополнение к этому, разбавил
янычарскую гвардию своими людьми из псарей и сокольников. После распределения постов к Мехмеду стали
подходить с поздравлениями. Подошла и вдова его отца, дочь знатного
Ибрагим-бека, несколько месяцев тому назад родившая Мураду сына Ахмеда. – Мы все скорбим о нашем господине, дух которого по
воле Аллаха так рано ушёл в сады вечности, – с поклоном произнесла вдова. –
Мы просим тебя быть нашим повелителем. Была она ещё совсем юной женщиной, вряд ли старше
самого Мехмеда. Веки глаз припухшие,
видно, всё ещё плакала по поводу кончины супруга, однако это не портило её
яркой красоты. Мехмед сошёл с трона и ласково успокоил женщину. – Человеческая жизнь это дым от костра дервиша, –
сказал он, – и все мы когда-нибудь станем этим дымом. И сам, заботливо взяв вдову за руку, подвёл к
сиденьям. А в это время по его приказу слуги главного евнуха Шихаб-эд-дина
топили в купальне сводного брата Мехмеда маленького Ахмеда. Потом безутешную
мать отдали в жёны Исхак-паше, с которым она и уехала в Анатолию. Новому
султану не нужны были никакие соперники. Весть о приходе к власти юного правителя быстро
дошла до Европы, и многих европейских монархов весьма обрадовала. Все помнили
первый неудачный опыт нахождения Мехмеда на троне, когда он поссорился с
янычарами, и только вмешательство Мурада позволило избежать восстания войска.
Молодость и неопытность девятнадцатилетнего султана позволяли надеяться, что никаких военных походов турок пока не
будет. Вскоре в Эдирне потянулись посольства от различных
государей с поздравлениями и подарками. Первыми приехали послы от императора
Византии Константина. Мехмед на Коране поклялся в своём миролюбии по
отношению к грекам и даже пообещал выплачивать деньги на содержание принца
Орхана, который ещё Мурадом II был отправлен в Византию.
Новый султан с благосклонностью принимал всех послов, приветливо со всеми
разговаривал, продлил прежние договоры своего отца, заключил перемирие с
Хунияди на три года и производил
впечатление человека миролюбивого. Такое его поведение всех успокоило. Да и трудно было предположить, что, едва придя к
власти, юный султан отважится на какие-либо серьёзные действия. Лишь немногие
догадывались о планах Мехмеда, а знали всего единицы. И первым в их числе был
Халиль-паша. На второй же день по вступлению во власть Мехмед позвал главного
визиря. – При отце ты был противником захвата
Константинии, – напрямую сказал Халилю Мехмед, – но теперь я требую, чтобы ты
изменил своё мнение. – Как скажешь, господин, – поджал губы визирь. – Мне не нужна твоя покорность, – нахмурился
Мехмед, – мне нужен твой опыт. А
Константинию я решил взять и возьму. – Позволь, господин, напомнить, – осторожно
возразил Халиль, – твой отец, пусть Аллах с милостью примет его благородную
душу, уже пытался это сделать. Но зачем разрушать то, что приносит деньги?
Наши купцы выгодно торгуют с греками, и твоя казна, государь, от этого только
полнится. – Мираж в
пустыне более веществен, чем золото в кармане богача, – стихами ответил
Мехмед. Халиль не нашёлся что сказать. «Этот, по сути,
мальчик, – думал он, – вовсе и не мальчик, а сам шайтан в обличье отрока...»
Однако мысли и слова Мехмеда, хотя и противоречили убеждениям Халиля,
вместе с тем нравились ему своей весомостью. С Мехмедом было трудно спорить:
любое его решение всегда оказывалось продуманным и обоснованным. Ближайшим доверенным лицом и советником юного
султана стал евнух Шихаб-эд-дин, ярый сторонник войны с Византией. Мехмед, к
девятнадцати годам уже успевший пресытиться женщинами, завёл в своём гареме и
мальчиков, нисколько не стыдясь этого и считая, что человек, если у него есть
такая возможность, должен испытать всё. Ещё при жизни отца у Мехмеда от
наложницы Гюльбехар родился сын Баязид, однако Мурад даже не захотел видеть
своего внука от простолюдинки, а приказал сыну жениться на знатной, но
нелюбимой Ситт хатуне, дочери богатого эмира Сулеймана. Теперь эта женщина
была отправлена в гарем, где благополучно и прожила остаток дней, навсегда забытая своим повелителем. Сразу же после вступления во власть Мехмед начал
обдумывать план захвата Константинополя. По его приказу был сделан большой рисунок города с
подробностями оборонительных сооружений, а затем он и сам, переодевшись в
одежду простолюдина, съездил к Константинополю и осмотрел всё воочию.
Городские стены были внушительны, но они не испугали Мехмеда. «Если крестоносцы в 1204 году взяли
Константинию, то и я возьму», – решил он. После этой тайной поездки у него
появилась привычка ночами в сопровождении охраны ездить по Эдирне. Он хотел
видеть реальную жизнь своих подданных, а не судить о ней по слащавым рассказам
вельмож. В первую же ночь переодетого Мехмеда, на горе себе, узнал один из
случайных прохожих, за что тут же получил удар саблей по шее. Смерть других людей не была для Мехмеда
чем-то особенным. Он искренне верил в потустороннее существование, где под сенью
райских садов всякий достойный человек обязательно найдёт для себя всё, что
захочет, а если ушедший в иной мир при этой жизни не отличался благородством,
то он, как любой гяур, попадёт в ад –
туда ему и дорога. Миролюбивые действия нового султана несколько
успокоили, как самих греков, так и государей в Европе. Напрасно некоторые
люди из греческой общины Рима убеждали папу Николая V в притворстве Мехмеда и в
необходимости немедленных действий.
Папа, не получая от греков полного согласия с унией, не торопился
что-либо делать, да и сил у него для этого не было: все европейские монархи
занимались собственными проблемами. А
император Константин, будучи хорошим воином, в политике разбирался
неважно. Он направил в Рим посла с
письмом от противников унии, которые предлагали созвать новый собор. Правда, письмо отказался подписать бывший
сторонник унии, а теперь ставший её твёрдым противником, всеми уважаемый
православный иерарх Георгий Схоларий. – Толку от этого не будет никакого, – сказал он. –
Папа знает, что делает, и делает своё. Что ему ваше послание? Противодействие унии со стороны православных
священников и простого люда в Константинополе было так велико, что патриарх
Георгий Маммас, сторонник союза с латинянами, предпочёл уехать в Рим.
Выслушав патриарха, папа написал Константину: «Если вы с вашими знатными
людьми и народом Константинополя примете акт об унии, вы найдёте в Нашем лице
и в лице Наших досточтимых братьев, кардиналов Святой Римской церкви, тех,
кто всегда будет готов поддержать вашу честь и вашу империю. Но если вы и ваш
народ откажетесь принять этот акт, вы принудите Нас прибегнуть к таким мерам,
какие Мы сочтём необходимыми для вашего спасения и сохранения Нашей чести».
По сути это был ультиматум сильного слабому. – Никогда и ничего в Риме не делали бесплатно, –
сказал императору Георгий Схоларий, прочитав папское послание. – Власть,
только власть. Но при чём здесь Господь и вера? По мне, как сказал Лука
Нотарас, так лучше быть под турками, чем под латинами. – Что ты говоришь, Георгий? – остановил его
Константин. – Правду, государь, – поклонился Схоларий. –
Только правду. Мехмед в своих покоях под звуки цимбал беседовал с
поэтами о газеллах Джелал-эд-дина
Руми, когда вошёл Халиль-паша. И остановился, слушая стихи Ахмет-паши в подражание великому
поэту. – Неплохо, – похвалил Мехмед и вопросительно
посмотрел на визиря. – Поступили известия от Заганос-паши, государь, –
объяснил Халиль. – Извините, друзья, – сказал Мехмед, – продолжим
завтра. – А ты, – повернулся он к одному из поэтов, – говорил о газеллах
какой-то женщины. Это очень интересно – что пишет женщина. Принеси. – Государь, – обратился Халиль к Мехмеду после
ухода поэтов, – пришло известие от Исхак-паши. Караманский эмир Ибрагим-бек
ослеп от сияния самодовольства и обратил своих коней против твоего знамени.
Ленивый Иса-бек не справляется, и Исхак просит у тебя, государь, помощи. Вот
его письмо. Мехмед взял бумагу, быстро прочитал. Халиль стоял
в ожидании султанского гнева с последующим приказом об отсечении голов
провинившихся. Но ничего этого не последовало. – Распорядись о сборе войска, – коротко приказал
Мехмед. И лишь когда визирь вышел, выругался: – Собака!.. ГЛАВА 58 После странного
и страшного, из-за своей едва не случившейся необратимости, купания в
весенней Оке Данька заночевал в монастыре. Монастырь был небольшой, жило в
нём всего четверо постоянных обитателей, однако этой ночью пришли нищие, и в
монастырской избе стало тесно. Слегка обсушившись, Данька хотел уйти, но отец
Никифор остановил его: – Ляг вон на сундук, отлежись маленько,
переночуешь, помолишься, авось душа на место и встанет. Был отец Никифор высокого роста и сильно
сутулился, да и ликом неказист: бородка реденькая, как у татарина, и пегая
какая-то, а нос большой и крючковатый, и с его кончика, особенно в холода,
часто свисала капелька, и он её, видно, не чуял, но знал, потому как
постоянно проводил ладонью по лицу сверху вниз, как бы упреждая её появление.
Но во время церковной службы так увлекался, что забывал об этом, и тогда
пономарь Ивашка напоминал ему, говоря тихо: – Энто, батюшка... Утром, когда все стояли в тесном монастырском храме, за Данькой пришёл отец. – Ты вот... – как-то виновато и неопределённо
сказал он. – Домой бы... Пошто тут? Слухи в Городке разносились в мгновение, и все
уже откуда-то знали, что Данька с
горя хотел утопиться, однако поп вытащил его. А к полудню даже последовало
уточнение, что не отец Никифор спас Даньку, а якобы сам Илья-пророк вынес на
берег. И это сочинённое кем-то необыкновенное событие так укоренилось в
головах людей, что на Даньку стали поглядывать по-особому, с любопытством,
а иногда даже и с боязливой опаской.
Данька сначала удивлялся этому, а потом привык, будто и на самом деле всё так
было. Теперь он часто приходил в монастырь к отцу Никифору, и они
разговаривали, и от этих бесед на душе как-то спокойнее делалось и уже не
думалось, что вот он сам убил её. – Ты себя-то не вини, – говорил ему отец Никифор.
– Ежели так случилось, значитца, так оно и должно быть. Она у тебя теперича крещёная, значитца,
Господь принял её. А там лучше. И в голову не бери. – Может, оно и так, – соглашался Данька. Но в душе не было уверенности, что это так. Кто
ведает, как там? Может – так, а может – и не так. Один Господь ведает. Иногда Данька спускался вниз к Оке и проходил мимо
того места, где выплыл к берегу. Вода уже спала, но всё равно тут было
глубоко, течение быстрое: отбойная струя ударяла в берег, заворачивала и,
закручиваясь в водовороты, несла в глубину.
Данька глядел и удивлялся, как это он весной, в большую воду да ещё в
намокшей одежде выплыл в этом месте.
И чего тогда там, под ногой, оказалось: то ли топляк, то ли ещё что-то? Но
ведь оттолкнулся от чего-то. Чудно всё это было. В начале мая в Мещёру из Москвы прислали боярина с
охраной из десяти воинов. Остановился он на подворье у воеводы Хулого, а
князю Семёну предъявил бумагу от
великого князя, в которой князьям мещерским велено было оказывать всяческое
содействие подателю сего документа. Звали боярина Фёдором. На вид было ему
лет тридцать с небольшим, высокий, но телом жидковат, прогонистый как жердь. – Не кормил, видать, князь, – шутили в Городке. Зачем прислан, Фёдор не говорил, но ходил везде, вынюхивал. – И какого лешего шастает? Спросил бы по-людски...
– недоумевал князь Семён. Любопытно было, но расспрашивать гостя Семён
посчитал ниже своего достоинства. Вскоре Фёдор и сам заговорил о цели своего
приезда. – Великий князь наш Василий Васильевич, – сказал
он во время совместной трапезы, – велел мне передать, что он помнит о князьях мещерских, живущих в
хрестьянстве и в православии. Я тут
поездил – вельми много татаров у вас. Вот государь и предлагает вам на выбор
угодья в землях иных, православных, как то и подобает истинным хрестьянам, –
Фёдор вопросительно посмотрел на всех
троих мещерских и добавил: – Ежели, конечно, желание к тому будет. Князья молчали. Семён оглаживал свою длинную
бороду, Андрей усмехался, думая, что это скорее повеление, чем предложение, а
Борис хмурился: он-то надеялся со временем стать в Мещёре хозяином. Молчал и
воевода Хулый. Он давно прижился в Мещёре, привёз сюда семью, наладил
отношения с князьями и наравне с ними чувствовал себя хозяином в Городке. – А ежели такого желания вдруг да не приключится?
– опережая старших, с вызовом спросил Борис. Семён недовольно поморщился. – Вольному – воля, – ответил Фёдор. – Государь
никого не принуждает. Но земля здешняя пожалована ордынским царём Тохтамышем отцу Василия Васильевича
Василию Дмитриевичу, и великий князь теперича восхотел часть её передать татарскому царевичу
Касиму. О чём я вас по повелению государя и упреждаю. – Касиму? – возмутился Семён. – Это что же,
он нашей землёй володеть станет? А про себя подумал: «Вот почему этот трегубый сюда
приезжал...» – Земли, князь, тут не почато, на всех достанет, –
ответил Фёдор, – а кормление татары будут получать с рязанских угодий. Так
что вы не внакладе. Хрестьянству же с этой стороны от поганого Махмутека какая-никакая, а борона будет. Хотя казанский
хан и брат Касиму, да не больно шибко они друг дружку жалуют. После
ухода Фёдора и Хулого все трое долго оставались за столом, осмысливая
сказанное боярином. По смерти князя Константина Александровича мещерским князьям
уже не раз предлагалось переехать в другие места или к великокняжескому
двору, но все эти предложения были о чём-то отдалённом, что могло произойти лишь в некоем будущем. И вот
теперь это будущее наступило. – Сидели мы как медведи в берлоге, – заметил
Семён, – да, видать, весна пришла, водица потекла. – А я бы и
уехал, – сказал Андрей в раздумье. – У тебя ни детей, ни... – Семён хотел
сказать «ни жены», но вовремя
остановился и закончил: – А каково нам? Борис женился ещё по осени, и его супруга ждала
ребёнка. А у Андрея отношения с Христей
никак не налаживались. Уже давно он не посещал её по ночам, дожидаясь,
чтобы она сама, как и положено
супруге, послушной своему мужу, подошла к нему с лаской. Но Христя не делала
этого, а Андрею гордость не позволяла
подойти первым. Хотя иногда и очень
хотелось сделать это, ибо прежняя его забава, Акулина, после того
случая с дверью почему-то ему опостылела. Прошла всего неделя после этого разговора, как
вдруг прискакал человек, посланный городецким купцом, бывшим в то время в
Муроме, с известием, что «татары идут», но татары «мирные, государевы». – Куда идут? – потребовал уточнения князь Семён,
сразу же вспомнив слова Фёдора. – Да к нам, князь, к нам, – ответил человек. – И много? – Шибко много. – А отколь ведомо, что к нам? – Да ихний мурзяк Кайсым о тебе, князь, спрашивал.
Сам слыхал. – Вот и сподобились, – усмехнулся Семён, опять
вспоминая свою встречу с царевичем. Весть о Касиме тотчас разнеслась по Городку.
Местные татары восприняли её с интересом, а русские были возмущены. – Своих татар, как поганок в лесу, – судачили бабы
у колодца, – а тут ещё пришлые... – Да вроде бы свои, из ширин, говорят, –
успокаивали другие. – Хошь из ширин, хошь ещё отколь, всё едино – нехристи, и опять же на нашу
шею,– не соглашались с ними. А Данька, услышав известие о татарах, отнёсся к
этому с полным равнодушием. Хотя понимал, что за побег и кражу девушки татары
по голове его не погладят, разве саблей только. Но теперь ему всё было
безразлично. После гибели Анюты словно ледяной сквозняк прошёл по душе и выдул всё прежнее, светлое и
тёплое, насыщенное добром и неуёмной жаждой жизни. Теперь в его душе было
пусто, голо и зябко, как в предзимье в берёзовом лесу. Он уже ни на что не
надеялся, ничего не желал. Правда, молился Господу, но больше по привычке,
без прежней доверительности, когда сам вид иконы с Создателем на ней вызывал
в нём внутренний трепет от сознания величия Творца и всего сущего. – Господь всё как-нибудь поправит, всё в тебе и обустроится, – говорил ему отец Никифор,
чувствуя в Даньке это безразличие. – Доверься Господу. Данька молчал, не веря уже ни во что. Он потерял
всякий интерес к жизни. Наступило время полевых работ, и он работал вместе с отцом в поле. Они вспахали и засеяли рожью свою делянку,
посадили репу, капусту, лук. Но делал Данька всё это бессознательно, будто и
не он вовсе. Лишь усталость, к ночи валившая с ног, напоминала, что жив ещё. Сруб стоял бесхозный, а бревно,
ударившее Анюту, по-прежнему валялось возле. Данька ни разу не подошёл к
нему. – Чего со срубом деять удумал? – поинтересовался
отец. – Чего хошь, – пожал плечами Данька. – Он теперича
мне не нужон. – Не дури, – стал уговаривать Матвей, –
оклемаешься, женишься, авось всё образуется. Но Даньке всё едино было: оклемается ли он, не
оклемается… В мае 1451 года большой, сотен в пять сабель,
татарский конный отряд с обозами и
кибитками жён остановился в старом городке на другой стороне речки
Бабенки, а царевич в сопровождении своих князей поехал в Городок. Все трое
князей мещерских с Хулым и Фёдором
выехали навстречу и стояли у городских ворот дожидаясь. Сзади толпился
народ из Городка. Время было после
полудня, по небу плыли облака, в разрывы которых иногда проглядывало солнце, однако дул сильный, довольно
холодный ветер, по Оке друг за другом
катили серые барашки волн. – Никак дождь соберётся, – сказал князь Семён. – Ветрено для дождя, – возразил Борис. Андрей поглядел на братьев и усмехнулся, потому
как все трое думали вовсе не о дожде. Царевич Касим подъехал к встречающим. – Вельми рад видеть тебя, – приветствовал его
Семён. – Будь моим гостем. – И я, коняз, рад встрече, – по-русски подал ему
руку Касим. – А вот там мой тебе бакшиш*, – с улыбкой показал он на табунок
годовалых жеребят возле Бабенки. Поздоровались с царевичем остальные двое князей и Хулый, как с
давним знакомым поздоровался и Фёдор. А потом все поехали во дворец. Вдоль
дороги стояли жители Городка. Местные
татары приветствовали Касима, а русские хмурились. – Сызнова татары... – недоброжелательно шептались
в толпе. – Насильничать зачнут... – платками боязливо
закрывали лица молодые девки. Этим же вечером во дворце состоялся пир в честь
приехавших. За застольем поговорили и о местах, которые мог бы выделить князь
Семён для людей Касима. Казакам
царевича была отдана гора, что находилась через овраг от старого городка, а
все остальные расположились за
Городком на пустом месте. Через
несколько дней татарским семьям для поселения были выделены плодородные земельные угодья в
окрестностях. Вскоре Фёдор, устроив татар, собрался уезжать
назад в Москву. А перед отъездом пришёл к князю Семёну и напомнил ему о
ярлыках, прежде данных разными ханами мещерским князьям. – Василий Васильевич велел отдать их ему, – сказал
князю. – Да ведь искать
надобно... – от неожиданности растерялся Семен. – Да ведь об том, Семён Константинович, не я
прошу, – внушительно напомнил ему Фёдор. И князь отдал ярлыки боярину. Вместе с Касимом в Мещёру пришли и многие
татарские князья, сопровождавшие
Василия Васильевича при его освобождении из плена. Таким образом, большинство
татар, вызывавшее недовольство русских, было удалено из центральных областей
Руси, и, вместе с этим, был создан
защитный барьер на пути казанцев с маловероятной пока, но вполне возможной в
дальнейшем заменой в Казани Махмуда на верного Москве царевича Касима. Так,
между муромской и рязанской землями образовалось зависимое от Москвы, но во
многом и обособленное, русско-татарское княжество, в дальнейшем получившее
название Касимовского царства. Данька ходил по Городку, не прячась от татар, и
вскоре встретил Рахима. – Живой! – обрадовался тот. – А у нас слух шёл,
что убили вас. – Живой, – скупо ответил Данька. –Ты чего смурной такой? – посмотрел на него Рахим.
– Как газель твоя? Наверно, сына тебе уже принесла. – Нету газель, – сказал Данька, – нету... Померла. Рахим погрустнел: – А яхши кыз* была. Но ты гляди, Ахмат тут. Данька понимал, что теперь ему опасно появляться на глаза и Ахмату, и Касиму, но
воспринимал эту опасность с безразличием: что будет, то и будет. Он был убеждён,
что хуже того, что случилось, уже ничего случиться не может. И вскоре Данька встретился с Касимом. Царевич со
своими людьми ехал на коне и уже почти миновал идущего по улице Даньку, но
узнал и остановился. – Беглец? – спросил с усмешкой. – Ты? И подъехал к Даньке вплотную. Тот слегка поклонился. – Что же
ты? – спросил царевич. – Батыр, а бегаешь как трусливый заяц. Кыз украл... Данька молчал. – Молчишь, урус? Но опять не дождался ответа. – Отвечай, собака! – плетью щёлкнул Даньке по ногам
татарин из свиты Касима. Но Данька молчал. Он понимал, что надо что-то
сказать, как-нибудь оправдаться, но не было ни малейшего желания что-либо
делать для этого. А не всё ли равно, что будет? Он смотрел на самого себя как
бы со стороны, и ему даже интересно было, а что же будет? Куда в очередной
раз занесёт его судьба? – Взять
его! – так и не дождавшись ответа, приказал Касим. А Данька, вместо того чтобы испугаться при
татарском слове «взять», мысленно переведя его на русский, вдруг почему-то
вспомнил, как отец давно ещё, когда он был совсем маленьким, натравливал щенка на бодучего козла,
приведённого для случки: «Взять его!
Ваззы! Взять!» И вспомнив, даже усмехнулся. Касима же эта непонятная,
весьма похожая на издевательскую, усмешка
разозлила. Если до того он,
уважая боевое мастерство русского, не желал делать ему ничего плохого, то
теперь мнение своё переменил. – Взять! – повторил он. Татарин, щёлкнувший по ногам, набросил на шею
Даньке аркан, привычно затянул и вопросительно поглядел на царевича. Тот – на
Даньку: русский непонятно чему улыбался. – Отдай его Ахмату, – приказал Касим. – Пусть он
сам с ним посчитается. Татарин привёл Даньку к шатру Ахмата и остановился
в ожидании. Кругом стояли татарские юрты, горели костры, в котлах булькало варево,
густо пахло немолодой кониной. Ахмат вышел из шатра ещё до доклада о Даньке. Ему подали коня, и он сел в седло. – Вот, господин, тот урус, – сказал сопровождавший
Даньку татарин. – Что за урус? – спросил Ахмат, не узнав Даньку. – Это, господин, та собака, который увёз Зару. – Зару? Он? – удивился Ахмат. Он уже успел забыть и Зару, заменив её другой
наложницей, и русского, укравшего девушку. Но теперь вспомнил. Оценивающе
посмотрел на русского: высокий, красивый. И вспыхнула ревность. – Как ты посмел, шакал? – спросил он, конём
наезжая на Даньку. Тот молчал. И это молчание ещё больше разозлило
Ахмата. – Тридцать плетей и на цепь, – приказал он. И уехал.
Даньку повели к палачу, который со смаком влепил ему по спине тридцать
ударов плетью с железным шариком на конце. Данька не издал ни звука, в глазах
затуманилось, но сознания он не потерял, и
даже палач, глядя на его окровавленную спину, с уважением похвалил: – Батыр! Едва
державшегося на ногах Даньку отвели в
полусгнивший закуток с дырявой крышей, бывший свиной загон, и приковали цепью
к растущему рядом молодому вязу. Русские в татарскую слободу заходили редко, а из татар некоторые
насмехались над Данькой, но в большинстве своём, особенно те, кто помнил его
по сражению с Екутечем, сочувствовали. А уже по тёмному пешим пришёл Рахим. – Ахмат злой как собака… – сказал он, оглядываясь
по сторонам. – Вот возьми… И подал Даньке рогожку и кусок варёной конины. В
этот момент показались двое на конях. – Я попробую через Гулез попросить за тебя, –
торопливо сказал Рахим и ушёл. Болела и будто огнём горела в кровь исполосованная
спина, во всём теле была слабость. Хотелось пить, но воды не было. К ночи
сделалось заметно холоднее, а в закутке не было ни клочка соломы или сена,
одна перегнившая труха. Данька сгрёб эту труху в кучку, сел на неё, укрылся
рогожкой и сидел съёжившись, пытаясь
хотя бы чуть-чуть согреться. Под утро
вдруг ливанул дождь. Сначала он даже обрадовался ему: напился из пригоршней,
да и горение в спине от холодных струй улеглось немного. Однако после дождя
сделалось ещё холоднее. Данька встал и попытался согреться в движении, но сил
двигаться не было, и он снова сел. Стоял июнь, ночи были короткие, сразу после дождя занялся рассвет. «Солнце выглянет, и потеплеет...» – с
надеждой думал Данька, пытаясь унять дрожь в теле. Дрожь эта накатывала волнами: то отступала немного, утихала, а
то вдруг начинала колотить с такой силой, что зубы во рту сами собой клацали
друг о друга, а в груди дыхание
перехватывало. Данька чуял что-то неладное в себе, дрожь эта происходила не просто от холода, а от чего-то ещё,
что было внутри него самого.
Мысли начали путаться, глаза
закрывались, а вот дрожь постепенно унялась, и сделалось даже жарко. Он ещё
услышал голоса подошедших к нему людей и разобрал татарские слова: «Подохнет
ведь...» Но не понял, о ком это сказано. Нечто зыбкое, но приятное будто
оторвало его от земли и как на огромных, размашистых качелях понесло
куда-то вверх, всё выше и выше... Ранним утром князю Семену Константиновичу доложили,
что мужик Сляба, проходя мимо татарских палаток, видел там замученного
татарами человека на цепи. – Что за человек? – спросил князь у приведённого к
нему Слябы. Семён уже и до этого был обеспокоен нахрапистым
хозяйничаньем татар в Городке. – Кажись, нашенский, – ответил Сляба, – кажись,
Матвеев сын, тот, у кого бабу бревном пришибло. – Начинается... – сквозь зубы процедил Семён. Скоро уже весь Городок знал, что у татар на цепи,
наподобие собаки, сидит Матвеев сын.
Все возмутились таким действием татар. Матвей сразу бросился в татарскую
слободу, а за ним мужики, как раз собравшиеся на первый укос и по тому случаю все с косами. Дело могло закончиться худо, и Семён, лично выехав к
мужикам, успокоил их и завернул обратно. Но к царевичу сам не поехал,
посчитав, что негоже ему, хозяину Мещёры, ездить на поклон к пришлому
татарину, а послал человека. Касим, предупреждая возможные последствия, велел Ахмату освободить
русского. В это время мимо лежавшего
без сознания Даньки проезжал пономарь Ивашка из монастыря. Татары и положили
Даньку к нему на телегу. А царевич сделал выговор Ахмату: – Урус заслужил наказание, но зачем дразнить
медведя? Касиму с его людьми, только ещё обустраивавшемуся
в Мещёре, конфликты с русскими были
ни к чему.
ГЛАВА 59 В середине июня 1451 года в Москву пришло
известие, что хан Сеид-Ахмед послал на Русь своего сына Мазовшу с князем
Едигером и что татары, тайно пройдя по степи, подходят уже к Оке. Великий
князь выступил с небольшой дружиной, но узнав о величине татарского войска,
вернулся в столицу, а на Мазовшу отправил звенигородского князя Ивана,
поручив ему командование. Однако князь Иван оказался никудышным воеводой и не
только не помешал Мазовше переправиться через Оку, а от страха перед татарами
бросил войско и сбежал. Воины Мазовши, подойдя к броду и не видя противника,
долго стояли в сомнении, опасаясь какой-либо ловушки. Но посланная на другой
берег разведка доложила, что русских нигде нет, и татары быстро переправились. На Петров день, во время молебствия, пришло
известие, что татары «перелезли» Оку и идут к Москве. – У поганых большая сила, – сказал великому князю
митрополит Иона. – Не дай бог, ежели они сызнова полонят тебя, то с кем народ
божий останется. Небось Шемяка спит и во сне то видит. Уходить тебе, князь,
надобно. Соберёшь людей и возвернёшься, а мы в граде сидеть будем, поелику
сил достанет. Авось Господь вспоможет. И ростовский архиепископ Ефрем, будучи в то время
в Москве, тоже уговаривал Василия Васильевича уйти пока. – Кто, как не князь, может собрать войско? Кого
народ послухает? – спрашивал он и тут
же отвечал: – Никого более. Ступай, государь, не сумлевайся. Этим же днём Василий Васильевич отправил супругу с
детьми в Углич, а на следующий день ушёл и сам, взяв с собой сына Ивана. В
городе осталась матушка Василия Васильевича, сын Юрий, митрополит Иона с
архиепископом Ефремом, воеводы, бояре
со своими людьми и много простого народа. Столицу решено было защищать до
подхода войска, которое должен был собрать Василий Васильевич. Немедленно
начали укреплять городские стены и готовиться к осаде. Василий
Васильевич к вечеру дошёл до села Озерецкого, и тут вдруг пошли слухи,
что татары якобы разделились и часть
их пошла за ним в погоню. В страхе перед возможным полоном великий князь
велел остановиться не в селе, а на лугу, где в одном из смётанных стожков ему
вместе с сыном Иваном устроили постель. Погода стояла сухая, безветренная,
ночь была такая тёплая, что и на открытом воздухе ощущалось горячее дыхание,
исходящее от нагретой за день земли. – Ты, Ванятка, нет-нет да и поглядывай, – велел Василий Васильевич, с покряхтываньем
укладываясь рядом с сыном на разровненной слугами макушке стога. – Тихо всё, батюшка, – ответил Иван. – Да что
тихо, я и сам чую. Вокруг чего? – Вокруг сторожа ездит. – А как, светло али темь? – Далёко
видать. – А в небе как? – А в небе месяц, благодать. Вот ежели бы не
комарьё... – А ты тряпицей, тряпицей прикройся. После своего ослепления Василий Васильевич постоянно
держал при себе старшего сына, который служил поводырём, а в последнее время
и советчиком. Несмотря на юный возраст, Ивану исполнилось 11 лет, великий
князь своей волей назначил сына в соправители. Иван присутствовал на всех
дипломатических приёмах, наряду с самим великим князем упоминался во всех
договорных грамотах, назначался главным воеводой в военных походах, и уже ни
у кого на Руси не возникало сомнений о преемнике Василия Васильевича. К тому
же великий князь не жалел денег на
учителей для сына, что сказывалось
на его умственном развитии и придавало мальчику тот особенный лоск,
который присущ только хорошо образованным людям. На смену своему отцу, часто
действовавшему по принципу «авось
кривая вывезет», рос вдумчивый и
расчётливый государь. Черты его уже проглядывали в облике юного Ивана. В начале июля воины Мазовши вошли в московские
посады, походили по брошенным домам в поисках добычи, но всё ценное было
загодя спрятано посадскими жителями, и татары со зла жгли избы. Погода давно
уже стояла сухая, жаркая, и дома
горели с гулом и треском. Пылающие
снопы с соломенных крыш, гонимые
вдруг невесть откуда поднявшимся ветром, сыпля каскадами искр, как огненные
ведьмы летали друг за другом, пляшущие языки пламени вверху смыкались друг с
другом, и стояла такая огненная карусель, что, казалось, будто вместе с
избами горит и сам воздух. Огонь вскоре перекинулся и на городские постройки,
сделалось нечем дышать, и татары пошли на приступ, пытаясь преодолеть
наиболее уязвимые, в некоторых местах не каменные, а деревянные стены города.
Отсиживаться за ними сделалось
невозможно, и москвичи, выйдя из ворот, вступили в открытый бой с татарами.
Завязалась ожесточённая сеча. А в это время митрополит Иона и ростовский
владыка Ефрем с московским клиром, с иконами в руках, во главе с престарелой
великой княгиней Софьей Витовтовной
ходили вдоль стен, молясь и
прося у Господа защиты,
пастырским словом поддерживая воинов. И к вечеру татары
отступили. Москвичи, вернувшись в
город, не думая об отдыхе, всю ночь укрепляли стены и готовили оружие к
завтрашнему дню. Ночь выдалась безлунная, тёмная, и видны были лишь огни татарских костров в поле.
Татары, опасаясь нападения русских, отошли подальше от сгоревших
посадов. Горожане всю ночь продолжали укреплять стены, готовясь к длительной обороне. Каково же было
удивление, когда с рассветом они вдруг не обнаружили противника. Ещё тлели костры в татарском лагере,
стояли брошенные телеги с награбленным добром и оружием, но татар видно не
было. А вскоре к городским воротам подошла группа пленных в цепях и с
колодками на шеях. – Отворите, братцы! – постучались они. – Отколь вы, болезные? – удивилась сторожа,
впуская их. – Неужли нехристи отпустили? – Да убегли татары! – ответили счастливые пленные. – Как так убегли? С чего это? – А кто же ведает – взяли и убегли... – Да не может того быть! – Да вот те крест! И действительно, вскоре выяснилось, что татары
Мазовши, бросив добычу и полон, ночью
ушли. Причины такого поспешного бегства никто не знал. Некоторые считали, что
татары испугались какого-то шума и подумали, что великий князь с войском
идёт, другие – что озаботились вчерашним сражением, в котором москвичи
потеснили их, но большинство
склонялось к тому, что именно молебствия священников во главе с митрополитом
и великой княгиней и помогли этому. Великий князь с сыном успели доехать до устья
Дубны, когда к ним пришло радостное известие об уходе Мазовши. После этого
оба вернулись в столицу. По случаю
чудесного избавления от «поганых» во всех московских храмах прошли благодарственные
службы. Народу из великокняжеских
погребов выкатили бочки с
хмельным, сам Василий Васильевич,
обратившись к простому люду, обещал помощь
всем погорельцам. В Кремле был устроен пир, а на улицах москвичи пили
и веселились, сидя на обугленных брёвнах своих изб. Тем временем Дмитрий Юрьевич Шемяка, пробыв в
Новгороде до марта 1451 года, вернулся в Заволочье и ходил по северным
землям, грабя их, а заодно и набирая в свой отряд лихих людей, жаждущих
добычи. В душе князя было неспокойно. Он уже мало надеялся на успех в борьбе
с Василием. Вот ежели бы поднять Новгород...
«Недотёпы пустоголовые, – мысленно ругал он новгородских бояр и посадников. – Не зрят, что к землям ихним
московиты уже руки протянули и давно
бы схватили, да я мешаю. Не хотят видеть пользы своей в союзе со мной.
Туды-сюды, как на качелях качаются, хотят
в ушко игольное пролезть, ан не получится: не станет меня, не станет и
вольного Новгорода – подомнут». Невесёлые думы были у Дмитрия Юрьевича.
Скитаясь по двинским землям, чуял он, что из князя, долженствующего
заботиться о чадах своих, превращается в изгоя, никому не нужного. Давеча в
зеркальце бабье, что в избе лежало, погляделся – рожа обросшая, борода
нечёсаная, скоро в волосьях колтуны образуются. Да и с попами неустроение. Он
ли, когда на великом княжении сидел, не благоволил митрополиту и епископам
всем? Он ли не давал грамоты на земли монастырям? Пошто они не хотят помнить
всего этого? Грозятся, что от Бога отлучат... А за что? Чего он такого
содеял? Тот же Васька в тыщу раз более худого натворил, а ему почёт. За что? В Москве после избавления от татар вспомнили и о Шемяке. Соглядатаи доносили, что князь направляется к
Устюгу, но сил у него не так много, и что далеко не все устюжане поддерживают
его. – Шемяку надобно выгонять, – решил Василий
Васильевич на совете боярской думы. Решение это было всеми поддержано, и начали
готовиться к походу. Вышли в начале
1452 года. Крещение Василий Васильевич вместе с сыном Иваном отпраздновали в
Троицком монастыре, после чего войско пошло
к Устюгу. Дойдя до Ярославля,
остановились, и отсюда вперёд были
отправлены полки под командованием князя Василия Ярославича и Семёна
Ивановича оболенского. Здесь же было получено известие, что Шемяка из Устюга
ушёл. Из Ярославля великий князь пришёл в Кострому, откуда к московским полкам был добавлен отряд царевича Якуба, находившегося в то время в городе. И всё
это многочисленное войско направилось в погоню за Шемякой. Устюжане встретили москвичей хлебом-солью и
открытыми воротами. Вместо взятого под стражу шемякинского наместника
Киселёва, в городе был посажен великокняжеский, а войско, не останавливаясь,
направилось дальше. Великий князь Иван вместе с царевичем Якубом, идя
на Кокшенгу, взяли много городков язычников и вернулись с богатой добычей и
полоном. Тем временем напуганный большой армией великого
князя Дмитрий Юрьевич забирался всё дальше и дальше на север и остановился
лишь недалеко от устья Двины, принудив местных жителей, преимущественно
язычников, платить дань. Московское войско, не желая плутать в двинских лесах
и болотах, преследовать Шемяку не стало, а прошло по местным деревням и
городкам, населённым инородными языческими племенами, пограбило всё, что
можно было, дошло до устья реки Ваги и оттуда с богатой добычей вернулось в
Москву. Дмитрий
Юрьевич, опасаясь московских засад на пути к спасительному Новгороду, ещё
несколько месяцев просидел на Двине, всё более и более опускаясь до уровня
обыкновенного грабителя. Лишь летом он отважился вернуться к своей семье в
Новгород. Архиепископ новгородский Евфимий опять весьма благосклонно принял
Дмитрия Юрьевича, за что получил обвинительное послание от митрополита Ионы.
« Напоминаем тебе, сын мой, – писал митрополит в своём письме, – что ты стал
поступать слишком просто: того, кто отлучён был нашим смирением за
преступление, вы принимали у себя, того удостаивали своего благословения. И
ты, сын мой, принеси покаяние в том пред Богом». ГЛАВА 60 В 1451 году многие государи Европы ещё думали, что
новый султан Оттоманской империи слишком молод и неопытен для предпринятия
каких-либо серьёзных действий. Его податливость и миролюбие в решении
дипломатических вопросов все сочли за нерешительность и слабость. Так же
думал и владетель Карамана, провинции
в азиатской части империи,
Ибрагим-бей, в союзе с другими
недовольными властью турок беями решивший
добиться независимости. Все эти правители недавно завоёванных турками
земель теперь подняли мятеж против
султана В конце зимы 1451 года Мехмед с большим войском
прибыл в Анатолию для подавления мятежа. Исхак-паша со своими отрядами
направился в провинцию Ментеше усмирять непокорных, а Мехмед вышел в поход на
Ибрагим-бея. Испугавшись войска султана, караманский бей объявил о своей
покорности, запросив мира и прощения. Были усмирены и остальные мятежники.
Власть империи во всей её азиатской части была восстановлена, и Мехмед через
некоторое время пошёл назад в свою столицу Эдирне. Обычно турецкие войска переправлялись
через Дарданеллы. Но на этот раз, подъехав к проливу, Мехмед увидел чужие
корабли, курсировавшие по нему. – Чьи? – коротко спросил Мехмед у Турахан-паши,
ехавшего рядом. Стояла зима, слегка штормило, по низкому небу шли
серые тучи, и море тоже было серым и хмурым. – Кажется, итальянцы... – неуверенно ответил
Турахан-паша. Он был военачальником, другом Исхак-паши, и таким
же ярым сторонником взятия Константинополя. Благодаря своей молодости, в
последнее время Турахан-паша стал
другом Мехмеда. – Меня ждут? – усмехнулся Мехмед, и с весёлой
улыбкой повернувшись к Турахан-паше,
закончил стихами: – Не знает дятел глупый, что долбит он гнездо змеи. И отдал приказ идти к Босфору. На азиатском берегу Босфора давно уже стояла
крепость Анадолухисар, построенная ещё султаном Баязидом. Войска Мехмеда
остановились у этой крепости. Султан на коне подъехал к проливу и долго
стоял, вглядываясь в противоположный берег, оценивая расстояние между двумя
точками на обеих сторонах. «Если
поставить на том берегу такую же крепость, – думал он, – то пролив будет
перекрыт полностью...» Мысль о том, что он заставит гяуров платить ему
пошлину за проход через Босфор, развеселила Мехмеда, и он засмеялся. В это
же время к Халиль-паше прибыло
посольство из Константинополя с письмом, в котором император укорял Мехмеда,
что обещанные им деньги на содержание принца Орхана до сих пор не поступили.
И в дополнение к этому император, очевидно, подобно многим уверовав в
никчёмность нового султана как правителя, язвительно напоминал ему, что принц
Орхан, внук султана Сйлеймана, как и сам Мехмед, тоже является наследником
оттоманского трона. Упоминание об этом разозлило даже и Халиль-пашу, сторонника мирных отношений с
Константинополем. – Аллах лишил его разума! – воскликнул он, прочитав
послание императора, не зная, как теперь преподнести эту новость Мехмеду. Однако подарки из Константинополя, которые ему
частенько присылали греки, Халиль
принял с удовольствием. Визирь опасался гнева султана, но Мехмед, прочитав
послание императора, спокойно отложил его в сторону, внимательно посмотрел
своим пронизывающим взглядом тёмных глаз на несколько растерявшегося от этого
спокойствия Халиля и загадочно улыбнулся. – Напиши моё повеление, – сказал он визирю. – Мне
нужна тысяча хороших каменщиков и в помощь им шесть тысяч рабов. Халиль вопросительно посмотрел на султана. – На берегу Босфора напротив крепости Анадолухисар
я приказываю поставить вторую крепость, – ответил на его безмолвный вопрос
Мехмед. И, улыбнувшись, добавил: – Богаз кесен.* Халиль застыл в растерянности: приказ о
строительстве крепости на европейской стороне пролива, принадлежавшей
Византии, был равнозначен объявлению войны. Но приказ надо было выполнять. К окончанию зимы со всей территории империи и из
зависимых от турок земель собрали каменщиков, рабов, и 15 апреля началось
строительство крепости. Часть камней брали из православных храмов, для этого
разрушая их. В Константинополе, узнав о строительстве крепости, возмутились
такими неожиданными действиями
султана. В Эдирне было отправлено посольство с напоминанием Мехмеду,
что в своё время султан Баязид спрашивал у греков разрешение на постройку
крепости даже и на азиатском берегу.
Посольство султаном принято не
было, и греки не получили никакого
ответа. В Константинополе от такого
поступка все растерялись,
никто из государственных мужей не знал, что делать. Пребывая в этой
растерянности, император Константин сгоряча приказал арестовать всех турок,
проживавших в городе. Но тут же осознал бессмысленность подобных действий и
отменил свой приказ. В
Константинополе наконец-то поняли серьёзность положения. В Эдирне было
направлено новое посольство уже с подарками и просьбой хотя бы не трогать христиан, живущих в районе
строительства крепости. Подарки султану милостиво приняли, однако никакого
ответа опять не последовало. Тогда было отправлено третье посольство. Халиль доложил о приехавших греках Мехмеду,
находившемуся в своих покоях в окружении поэтов. Он как раз читал собственные
газеллы, и появление Халиля прервало это чтение. – Опять греки? – недовольно спросил Мехмед. – О
Аллах, как они мне надоели! Прикажи отрубить им головы. – Но государь... – попытался возразить Халиль. Мехмед
резко оборвал его: – Я так сказал. И, не обращая внимания на визиря, продолжил
чтение. Поэты, с которыми он беседовал и которым читал свои стихи, были гораздо ближе ему, чем старый визирь, во
всём ищущий собственную выгоду. Халиль, постояв немного, поклонился и вышел. Константинопольские послы были брошены в тюрьму, а затем и
обезглавлены. Постройка крепости
продолжилась. Летом 1452
года в Константинополь из Венгрии приехал инженер по имени Урбан, который
предложил императору Константину для защиты города отлить невиданной величины пушки. Константин согласился, но
из-за отсутствия в казне денег в качестве вознаграждения назвал слишком маленькую сумму. Турецкие
соглядатаи, бывшие в Константинополе, донесли весть об инженере в Эдирне. – Он действительно умеет делать большие пушки? – с
интересом спросил султан у Заганос-паши, который рассказал ему об инженере. – По моим сведениям – да, мой повелитель. – Тогда дай ему денег втрое больше того, что
предлагает император, – приказал Мехмед, сразу понявший, что эти пушки понадобятся ему при штурме
Константинополя. 31 августа 1452 года было закончено строительство
крепости Румелихисар на европейской стороне Босфора. Мехмед с внушительным
войском прибыл в крепость, а затем направился к Константинополю, у которого,
изучая укрепления, простоял три дня, вызвав панику в городе. На башнях новой крепости Мехмед приказал
установить большие пушки, сооружённые Урбаном, и оповестить всех, что отныне
любое судно, идущее через Босфор обязано пройти досмотр, в противном случае
оно будет потоплено. В это не сразу поверили. Первые корабли, несмотря на
обстрел, благополучно миновали пролив, но последующий венецианский корабль,
не подчинившийся указаниям турок, был потоплен выстрелом из пушки. Мехмед, видевший всё это, был в восторге. – А можешь ли ты сделать пушку больше этой? –
спросил он у венгра Урбана. – Любую, государь! – с гордостью ответил инженер. Он работал за деньги, и ему было всё равно, в кого
стреляют его пушки. Тут же присутствовал и адмирал Сулейман Болтоглу,
командовавший флотом империи. – Ты теперь понял, почему мой отец, пусть Аллах
будет приветлив к нему, не смог взять Константинию? – спросил у него Мехмед. – Не совсем, государь, – озадачился Болтоглу. Мехмед досадливо поморщился от его недогадливости,
но пояснил: – Потому что у него не было хороших кораблей. А у
нас они будут. Спасшиеся
моряки из команды потопленного корабля были схвачены и обезглавлены, а
капитана Антонио Риццу по приказу Мехмеда посадили на кол и выставили на
всеобщее обозрение возле дороги. Это событие привело в ужас всех и в
Константинополе, и во всей Европе. Даже и в Риме во дворце Святого Петра
наконец поняли, что гибель
Византийской империи вполне реальна, а вместе с нею реальна и гибель вековой
мечты папского двора о захвате власти
во всём христианском мире. Необходимо было принимать какие-то меры против
экспансии турок. Но почти никто из европейских правителей не желал
помогать Константинополю. Папа
Николай V воспользовался коронацией в Риме немецкого
императора Фридриха III и принудил его послать
Мехмеду грозное предостережение, которое, кроме скептической улыбки султана,
ничего более не вызвало, да и не могло вызвать, ибо у Германии не было сил,
чтобы оказать какое-либо влияние на турок. Единственное, что сделал полезного
для Константинополя папа, это послал с миссией кардинала Исидора, который на деньги Рима нанял для защиты
города 200 лучников. Тем временем в самом Константинополе царили
разброд и смятение. Никто не знал, что делать. Для какой-нибудь, хотя бы малейшей поддержки со стороны
европейских правителей и самого папы требовалось признать условия унии. Но
простой народ во главе с непримиримым противником союза с латинянами Георгием
Схоларием никак не желал отходить от устоев православия. Да и возможная помощь от католиков была весьма призрачна. Осенью 1452
года император Константин всё-таки обязался выполнять условия унии.
Приехавший в Константинополь в октябре посланник папы кардинал Исидор, бывший
митрополит Руси, в своих выступлениях перед священниками был осторожен. Умело
составляя фразы своих речей, Исидор ухитрился ни разу не сказать, что
является твёрдым сторонником унии, и порой даже создавалось впечатление, что он её противник. Простой
люд в Константинополе, в массе своей не желавший союза с латинянами, качался
как былинка на ветру: то в одну, то в другую сторону. Присланы папой лучники
– значит, можно пойти на какие-то уступки, призывает Схоларий не верить папе
– значит, надо не верить, пришли
корабли от короля Неаполя – уния, ушли – не бывать унии. И что самое
страшное – точно такие же настроения были и в правящих кругах Византии во
главе с императором. А в Эдирне Мехмед уже вёл планомерную подготовку к
войне. Он всё время думал только об этом, думал и днём и ночью, порой забывая
даже о своём гареме. Мысль о взятии Константинополя не давала ему покоя. Он
вставал с этой мыслью и ложился спать с нею, а случалось, и ночью,
просыпаясь, думал о том же. В его голове уже выстраивались планы взятия Константинополя. В первую очередь необходимо было отсечь
город от возможной помощи со стороны братьев императора. С этой целью на
Пелопоннес был направлен с войском Турахан-бей, который встал на Коринфском
перешейке, сторожа проход с полуострова на материк. Мехмед велел начать
массовое изготовление оружия,
камнемётных и стенобитных орудий. Были собраны все военные суда и
лодки, пригодные для сражений. Султан
сам лично назначал на корабли капитанов. Инженер Урбан построил пушку
невиданной величины. Пушка эта была испытана под Эдирне. Перед этим всех
жителей предупредили, чтобы они не испугались её рокота. Тридцатипудовое ядро
пролетело полтора километра и ушло глубоко в землю. Мехмед остался доволен.
Можно было уже собирать совет, который бы официально решил вопрос о начале
войны. Однако среди членов совета было и немало противников военного
конфликта с греками, в том числе и основной – Халиль-паша. И думая об этом,
однажды среди ночи Мехмед велел позвать главного визиря. Тот, испуганный
неожиданным полуночным вызовом, явился в покои султана с золотым блюдом,
наполненным золотыми монетами. – Что это? – с удивлением спросил визиря Мехмед. – Мой повелитель, по обычаю, неожиданно вызванный
визирь должен приносить султану подарки. – Не нужны мне твои подарки, – с презрением
поморщился Мехмед и ударом выбил из
рук Халиля блюдо. – Дай мне
Константинию! Монеты
полетели на ковёр. Халиль застыл в испуге, но Мехмед уже взял себя в руки.
Посмотрел на трясущегося от страха
визиря и усмехнулся: – Я знаю, что ты берёшь деньги у греков. И знаю,
что ты не хочешь войны. Но я желаю получить Константинию и получу её! А с кем ты? – С тобой, государь, – дрогнувшим голосом ответил
Халиль. ГЛАВА 61 Пономарь Ивашка привёз Даньку в монастырь и сказал
о том игумену Никифору, бывшему в своей келье. Никифор пришёл, поглядел на
лежавшего ничком на лавке Даньку, на его окровавленную, в струпьях спину, потрогал лоб и заключил: – Жар у него, побили шибко. Принеси-ка водицы. Ивашка принёс воды. Никифор смочил тряпицу и отёр
лицо Даньки. Тот открыл глаза. Поводил ими, осматриваясь, попытался приподняться,
но не смог, спросил тихо: – Где я? – Тута ты, тута, – успокоил его Никифор. – Лежи. – Ты, батюшка... – узнал Данька и снова закрыл
глаза. В этот момент вошёл Матвей. Сразу бросился к сыну.
Спросил с тревогой: – Живой? – Жив покамест, – ответил Никифор, – даст Господь
– оклемается. – Ты мне, отче, дай лошадку, – попросил Матвей, –
я токо его отвезу и тот же час верну. – Не
надобно его пока трогать, – возразил Никифор, – пущай тут полежит. Негоже его
сейчас трясти да теребить понапрасну. – Мыслишь, так лучшее будет? – Знамо, не хужее. Мы вот сейчас мазью целебной
рубцы ему помажем, авось полегчает. И Никифор
смоченной тряпицей осторожно омыл раны на спине безвольно лежавшего Даньки.
Тот застонал. – Ишь, как нехристи исполосовали, – покачал головой
Никифор. – Теперича нам от них житья не будет, – с
ненавистью сказал Матвей. Посидел на краешке лавки рядом с сыном, вздохнул: – Ну я пойду... Значитца, он пока у тебя побудет?
Ну добро. И ушёл. На следующий день Данька очнулся, а ещё через
день, хотя его от слабости и покачивало, всё-таки встал. Трапезник по имени
Истом принёс ему миску щей, и Данька похлебал немного. Жар на удивление
быстро спал, только рубцы саднили, и
спать на спине было невозможно. – Эко они тебя, – приговаривал отец Никифор, смазывая
ему раны вонючей мазью. – А за что, ежели не таишь? – Жену у мурзы увёз... – нехотя объяснил Данька. – Жену?! – удивился Никифор, осуждающе поглядев на
него. – Да не его, а свою, – пояснил Данька. Игумен непонимающе смотрел на него. – Он
только ещё хотел её в жёны взять, – опять пояснил Данька. – Вон оно как, – понял Никифор. Набрав немного силёнок, Данька начал помогать в
монастыре по хозяйству и постепенно стал
наподобие послушника. Так и
прижился в обители. Несколько раз приходила матушка и уговаривала идти домой,
но особенно не настаивала, потому как в маленькой избе и без него было тесно: подросли два брата, а один уже и
девицу себе завёл – ни к чему было мешать. А батюшка всё о срубе беспокоился:
пошто, мол, бесхозный стоит. Но
последний раз пришёл в монастырь и сказал, что пришлые татары купить
его хотят. – Ну и продай, –
не раздумывая, согласился Данька. – Ванятке добрую свадьбу устроите. – А сам-то как же? – спросил отец. – Так и будешь
бобылём вековать? – А вот это ты не замай, – оборвал его Данька. После болезни внутри как-то улеглось всё, как-то
не то чтобы успокоилось, но присмирело будто, и боль об Анюте была уже не
такой острой. Но иногда она при воспоминании о случившемся и, особенно
о том, что это он виновен в её гибели, вдруг как ножом пронзала
душу. А по ночам, неожиданно просыпаясь, он вдруг будто наяву видел
её. Зрительная память никак не хотела забывать, да он и сам не желал
забвения. Случалось, по вечерам, когда у монахов было время, Данька разговаривал с игуменом.
Постепенно он рассказал ему обо всех невзгодах, случившихся с ним в жизни. – Да, милок, – сказал однажды Никифор после
очередного Данькиного повествования, – досталось тебе. Выходит, Господь любит
тебя. – Дак ежели любит, то пошто же так? – нахмурился
Данька. – Ведь и верую я, и худого стараюсь людям не деять. За что же мне все
эти мучения? Иные поглядишь – безбожники, а живут в здравии. – А ты на других не гляди, – возразил Никифор. –
Может, тебе Господом особый урок даден, а ты его не зришь, вот и мытаришься. – Какой такой урок? - удивился Данька. – А такой. Кажному человеку Господом свой урок к исполнению даден. И в младости
многие люди об уроке том ведают, а потом забывают, о брюхе более радеют. Вот
иным Господь и указует: не туды ты идёшь, не туды, вот сюды надобно. Ты,
милок, вспомни, какой тебе урок даден. Ежели вспомнишь, Господь тебе и
поможет. После этого разговора Данька долго думал о словах отца Никифора: какой же
такой урок забыл он? Но так ничего и не придумал. Потом подошло время второго
укоса, и он вместе с братьями косил свою луговину. В это же время татары
купили его сруб. И оказалось вдруг, что сруб этот предназначен для Ахмата.
«Знал бы – лучше спалил...» – с
ненавистью к Ахмату подумал Данька. Но тут же мысль пришла: «Вот совсем
построится, тогда и спалю». Погода стояла жаркая, брёвна просохли, теперь
лишь бересты подложить да кресалом вжикнуть. Татары
поставили сруб в своей слободе, и Данька, проходя мимо, издали наблюдал, что
там плотники делают. Один раз самого Ахмата встретил. Татарин зверем на него
глянул, но сам не тронул, сказал что-то другому, и тот Даньку плетью огрел. «Ну, поганое рыло, теперича
непременно спалю!» – озлился Данька. Как раз в это время в монастырь пришли нищие, пять
человек. Отец Никифор странников принимал, как подобает по заповедям
Христовым, однако тунеядцев не любил. – Господь что сказал? – спрашивал он какого-нибудь
молодого и крепкого на вид нищего. И тут же сам отвечал: – Будешь ты добывать
хлеб в поте лица своего. А я что-то не узрел, чтобы ты от работы взмок. Сперва хлебушек-то надобно заработать. Так
вот, милок. И давал нищему какое-нибудь задание. Так случилось
и в этот раз. Трое из пятерых оказались нестарыми мужиками, а с ними женщина и ещё мужик, моложе их, но хворый: ноги
скрючены, при ходьбе заплетаются, и он, чтобы шагнуть, всем телом опирался на
костыль и дышал тяжко. Женщину с мужиками игумен отправил капусту окучивать,
а с больным разговор завёл о всякой всячине. – Добрый ты человек, – сказал ему больной, –
дозволь я тебе за твоё добро икону подарю, список с Владимирской. Сам писал. – Сам? – удивился Никифор. – Ты что же, иконы
писать умеешь? - Умею! – с гордостью ответил нищий. Данька заинтересовался иконой, подошёл. Нищий
назвался Копытом. – Так ведь это прозвание, – неодобрительно глянул
на него Никифор,– а в крещении-то как? – Алексей. – Имя-то какое светлое, доброе, – сказал игумен. –
Ты более Копытом не зовись. Алексей ты, понял? – Я-то, отче, понял, токо другие всё едино кликать
станут: Копыто да Копыто. Пообвыкся я ужо. Алексей достал из котомки небольшую доску с ликом
Богородицы со Спасителем на руках. Писана икона была ярко, а вот глаза у
Богородицы тускловаты, неживые будто. Данька сразу это увидел. Но промолчал.
Красками он только один раз писать пробовал. Нищие оставались в монастыре три дня и ушли. Икону
Алексей, как и обещал, оставил. Отец Никифор освятил её и повесил в
монастырском храме. Храм был небольшой,
а окон целых четыре, и от света, особенно когда на улице тучки
солнышко не застили, в нём как-то радостно было. А вот новая икона радости в
храм не добавила – так Даньке показалось. Глянет на икону – не то... Глаза не
такие, тусклые, скучные глаза. И вспомнил он, как некогда углем женщину, которая ему в болезни
привиделась, изобразил. Не икону вроде рисовал, а батюшка вдруг в лике
Богородицу опознал. Где теперь та дощечка... Кажется, тогда под стреху схоронил. Опять глянул Данька
на икону, подаренную Алексеем. Не то. Не так писано. И вдруг мысль пришла: «А
я ведь лучше смог бы!» – «А вот ты возьми и смоги», – будто ответил ему
кто-то. Но Данька понимал, что это он сам с собой разговаривает. – А вот и смогу! – сказал он вслух. Да так
уверенно и громко, что вошедший в храм Ивашка спросил даже: – С кем ты энто гутаришь? – Так... – ответил Данька. И тут же пошёл к своей избе ту дощечку искать. Не
терпелось поглядеть, как у самого-то получилось. Под стрехой рукой пощупал –
нету. Но тут батюшка из избы вышел. – Али ищешь чего? Старый совсем батюшка стал, боль в спине скрючила,
но всё хорохорится, да куда уж там. – Помнишь, я... – начал было Данька. Но отец прервал – сразу понял: – В сундуке она у матушки. Перехоронил я её, сыро
тут. Данька достал дощечку, глянул и заулыбался: живая!
Даже угольком рисованная, а живая, и глаза, глаза-то! Господи! Выходит, он
лучше того Алексея может! И так захотелось ему самому лик изобразить, чтобы
по-настоящему, чтобы красками, и чтобы потом все глядели на неё, молились и
говорили: вот он каковский наш Данька! Но
красок-то и не было. И спросить не у кого, никто в Городке иконы не
писал. Да и ежели купцам заказать, то, верно, дорогущие они... Но загорелось
в душе, и уже никак нельзя было от задуманного отрешиться. «За красками
надобно самому в Муром идти, – решил
Данька. – А денег в долг у князя Андрея испросить». И уже было собрался идти
просить, как вдруг за трапезой в монастыре игумен ни с того ни с сего вспомнил: – Как это я запамятовал... Бумаги-то надо было
Алексею отдать. – Какие бумаги, батюшка? – спросил Данька. – Человек один оставил, – пояснил Никифор, – года
три тому уж минуло. Из знатных. Захворал тяжко, да отмолили – оклемался, и
долго у нас жил потом. А бумаги
забыл. Я берёг, чаял – воротится, но намедни сказали, будто помер он. Бумаги-то как раз по живописной части
будут, вот Алексею и надо было бы отдать. – А поглядеть можно? – сразу заинтересовался Данька. – Тебе
пошто? – удивился Никифор. – Поглядеть просто. – Ну погляди. И дал ему холщовую сумку. Весь день потом до самой темноты, когда уж совсем
ничего видать не стало, Данька читал и перечитывал данные ему игуменом
бумаги. И лишь только взял и начал
глядеть – не поверил: в бумагах в
подробностях писано было, как
краски изготавливать. «Не может такого быть! – уже читая, всё ещё не
верил Данька. – Ведь это чудо! Чудо! Ну не бывает так... Не может так быть!»
– «Но ведь есть...» – возразил ему внутренний голос. И Данька почувствовал,
как от благоговейного волнения в груди будто щекочет что-то. Неужто сам
Господь заметил его? Да кто он таков,
чтобы так было?! Кроме записей о составах, из которых делаются
разные краски, в сумке нашлось и
несколько маленьких мешочков с порошком для красок и даже две кисточки: одна,
видно, из белки, мягкая, а другая – погрубее. На следующий день Данька с раннего утра попробовал
краски: развёл немного постным маслом – вроде бы годные. Солнышко как раз
только всходило, между зелёных сосен огненные руки свои просунуло, а чуть
сбоку белоногие берёзки по горке к Оке спускаются. И сразу в сердце
засвербило – написать. Но красок мало, на всё не хватит. Главное ведь не это.
Данька подобрал из имеющихся красок нужные и ушёл на берег Оки. Сел на траву
и на принесённой дощечке глаз изобразил, один пока. Не сразу, но получилось –
глядит вроде. Да вот не так, как хотелось бы. Данька и так, и эдак пробовал.
И, наконец, получилось – ожил глаз. На
следующий день в полдень, когда в храме никого не было, взял кисточку, подобрал краски,
перекрестился и чуть-чуть подправил глаза у Богородицы. И сразу вдруг
получилось! Ожили глаза,
подобрели, а в храме вроде светлее
сделалось. – Вот! – с гордостью вслух сказал Данька, любуясь
своим деянием. – Вот так надобно! А в душе такое удовлетворение, такое счастье, что
до слёз даже. С благоговением поцеловал он икону и тихонько вышел. А потом
стал глядеть: как – заметят или нет? Первым в храм пришёл пономарь. Но он ничего не
увидел, наспех перекрестился и ушёл. И отец Никифор сначала тоже не заметил.
«Не получилось...» – расстроился Данька. Но вышедший уже из храма игумен
вдруг, будто забыв что-то, остановился и обернулся. Его лохматые, полуседые
брови удивлённо приподнялись, и он медленно, приглядываясь, вернулся в
церковь и встал перед иконой Богородицы. Лик на иконе странным образом
заметно изменился. Прежде смурные, тускловатые глаза на нём теперь ожили,
прояснились и испытующе глядели на него. Многоопытный игумен почувствовал,
как непонятное волнение охватывает его. С душевным трепетом он приблизился к
иконе почти вплотную, но тут вдруг углядел блеск свежеположенных красок на
очах Богородицы и понял. Обернулся и увидел улыбающегося Даньку. – Ты?! – спросил с удивлением. – Не так, да? – обеспокоился Данька. – Ну, милок, и содеял! – покачал головой игумен. –
Что же молчал доселе? – Так... – смутившись от похвалы, пожал плечами
Данька. Вечером
отче Никифор достал откуда-то древнюю, с потускневшими, полустёртыми красками
икону и показал Даньке: – Поправить сможешь? Икона старая, говорят, в
самом Царьграде писана. – Испробую, – согласился Данька. А через неделю
представил игумену восстановленную икону. Почти совсем стёршийся лик
святого теперь стал отчётлив, однако как бы обрусел чуток, помягчел малость. – Добро, – похвалил Никифор, рассмотрев образ. И помолчав, спросил: – И где ж ты, милок, всему этому обучался? – Да нигде вроде... – пожал плечами Данька. – Так уж и нигде? – Ну один раз проезжий красками показывал. – И всё? – Да, кажись... – Чудны дела твои, Господи, – сам перекрестился
игумен и перекрестил Даньку. – Теперича ты ведаешь, в чём урок твой? – В этом? – кивнул на икону Данька. – А ты, милок, сам помысли – может ли человек
уметь не обучаясь? ГЛАВА 62 Летом 1452 года Дмитрий Юрьевич с немногими,
оставшимися с ним людьми, вернулся из далёкого Заволочья в Городище. Дорогой
ехали как тати, остерегаясь встречи с тверскими или московскими войсками.
Всем уже было известно, что в начале июня старший сын великого князя
двенадцатилетний Иван обвенчался с десятилетней дочерью тверского князя.
После такого сваживанья от
породнившихся князей можно было ожидать всякого. Верных людей у Шемяки осталось мало, в большинстве
своём это были случайные удальцы, воровская вольница, жаждущая добычи. И им
было совершенно безразлично, почему и
за что борется Шемяка. Да и боролся ли он ещё за что-то? С каждым днём
скитаний по далёким северным землям всё сильнее и сильнее чувствовал Дмитрий
Юрьевич, что теряет веру в свои способности, что не надеется уже когда-нибудь не то чтобы на великое
княжение сесть, а даже удел свой вернуть. А тут ещё Иона... Грозится от
церкви отлучить. Примет ли его теперь архиепископ Евфимий? Не дружен он с
Ионой, да ведь и супротив не пойдёт. Так думал Дмитрий Юрьевич,
подъезжая к Великому Новгороду. В городе его встретили с вежливым безразличием: ни
сам Евфимий, ни новгородский посадник, ни местные бояре особого интереса к нему не проявили. Мол,
приехал, ну и живи себе – кто тебе мешает? Одна лишь Софья сразу, как только увидела, в слёзы
– извелась вся. А сын посуровел, возмужал. – Не ходи более никуды, – уговаривала Софья, –
пущай он сам по себе, а мы сами по себе. Митя, на кой он тебе? Оставь его,
Господом Богом молю – оставь... Но, несмотря на усталость, несмотря на лишения
походной жизни и на неприязнь к себе епископов во главе с Ионой, Шемяка не мог уже остановиться в своём противостоянии «Ваське».
Придя с севера вконец измызганным,
потерявшим всякую надежду на какой-либо успех в борьбе с московитами, Дмитрий
Юрьевич всласть попарился в баньке, отмяк, отогрелся, полюбился с супругой, и
постепенно былая уверенность вернулась к нему. Среди новгородцев, никогда не жаловавших нахрапистых
московитов, он всё ещё пользовался уважением, и многие продолжали называть его великим князем. Воинов против Москвы можно было бы нанять
и из них. Тем более, что нынешней весной новгородцы уже ходили на Бежецкий
Верх, отданный «Васькой» перебежчику
Ивану Можайскому. Но где взять деньги? Серебро, награбленное у язычников в
северных землях, было на исходе, а ведь любое войско постоянно требует
кормления, и чем больше войско, тем
больше надо денег на его пропитание. Поэтому какой-либо длительный поход
сейчас был невозможен. Так рассуждал Дмитрий Юрьевич, глядя из оконца
Городищенского дворца на Волхов. В конце августа
у Шемяки состоялся разговор с новгородским посадником Исааком
Андреевичем Борецким. Посадник был уже в преклонном возрасте, ему перевалило
за шестьдесят, но умом он обладал острым и был хитёр. – Из Москвы письмо пришло, – оглаживая седую бороду, сказал Исаак Андреевич после
взаимных приветствий. – О тебе московский князь спрашивает. – И пошто я ему нужон стал? – усмехнулся Дмитрий
Юрьевич. Однако
обеспокоился: у «Васьки» сейчас сила, а ну как принудит новгородцев
выдать его. – Пишет о замирении, – пояснил Борецкий, – просит
меня и владыку Евфимия тому поспособствовать. Слово даёт, что никакого лиха
от того тебе не будет. – Он уже тыщу слов давал, – нахмурился Шемяка. – Я
ему не верю. А ты, Исаак Андреевич, – неожиданно спросил он Борецкого, –
веришь ли? – Всё в руках божьих, – ушёл от ответа посадник. – Так-то оно так, – опять усмехнулся Дмитрий Юрьевич,
– токо помню я, как Васька и Новгород обмишуривал. – Всяко бывало, – согласился Борецкий. Был посадник богатым человеком и, как все богатые
люди в Новгороде, являлся сторонником унии с латинянами. А Москва вместе с новгородскими
простолюдинами, горой стоявшими за православие, мешали этому. – Конечно, бывало, – сказал Шемяка, – оно и ныне
есть. Разе не сват Васькин Борис тверской Кашин оттяпал? И тут у Дмитрия Юрьевича мелькнуло: «А ведь ежели
пойти на Кашин, то Новгород поддержит. По крайности – промолчит». Кашин, будучи расположен на стыках Тверского,
Московского и Новгородского княжеств был постоянным яблоком раздора между
ними. Одно время существовало даже отдельное, правда, зависимое от Твери
Кашинское княжество, но в 1425 году город
был окончательно присоединён Борисом Александровичем к Тверскому
княжеству. В городе сидел тверской наместник, вместе с тем кашинцы чеканили собственные деньги и продолжали
обладать некоторой долей самостоятельности. На следующий день Дмитрий Юрьевич вспомнил свой
разговор с Борецким и вновь подумал о Кашине. Принимал же в своё время Кашин
его брата Василия. Почему бы и его не принять? И подумав так, Шемяка стал
собирать войско, обещая ополченцам, что вся добыча останется за ними.
Новгородские посадники и Евфимий узнали о его замыслах, но мешать не стали, заключив, что им от этого похода
никакого убытка не будет, а в случае успеха может даже и прибыток быть. В начале сентября Дмитрий Юрьевич во главе полка
выступил к Кашину, а десятого сентября
подошёл к городу, попытавшись с ходу овладеть им. Но кашинцы успели
затвориться. К ним было отправлено посольство с предложением открыть ворота,
на что последовал решительный отказ. После чего войско Шемяки рассыпалось по
посаду, грабя всё вокруг. Дмитрий Юрьевич с группой своих приближённых ехал
вдоль стен Кашина, держась в некотором отдалении, вне досягаемости стрел лучников.
Горожане со стен кричали им,
издевались: – Митька, скорее до дому поспешай! Обереги свою
жопу! А не то у нас крапива шибко стрекучая! И далее следовали всякие матерные, обидные
присказки. Дмитрий Юрьевич делал вид, что не обращает внимания на ругань, но
в душе злобился, вместе с тем отмечая с унынием, что ранее никто не позволил
бы себе так на него лаяться. Городские стены были деревянные, поставлены на
высоких валах. Река Кашинка в этом
месте делала извилистую петлю, возвращаясь
к своему началу так, что русло почти смыкалось, образуя между
собой полуостров, на котором и
располагался город. Погода была сухая и ветреная. От случившейся летом
жары листья на некоторых деревьях уже подёрнулись предосенней желтизной.
Отряд доехал до Кашинки и остановился. Река была невелика, но всё-таки
служила хорошей дополнительной защитой городу. – Сызнова недобор жита будет, – сказал боярин Иван
Яковлевич, глядя на пожелтевшие листья на деревьях. Он был одним из немногих бояр, что ещё оставались
с Шемякой. Грехи этих людей перед
московитами были так велики, что они не могли надеяться на милость великого
князя. А все прочие давно уже покинули Дмитрия Юрьевича. Шемяка на замечание Ивана Яковлевича промолчал, а
про себя подумал, что чудно устроен человек: у боярина теперь ни кола, ни
двора, а он о жите обеспокоился. На городской стене появились люди в более богатых,
чем у простых воинов, одеждах. Приглядевшись, Шемяка узнал в одном из них
боярина Ивана Киндыря, тверского наместника в Кашине. Однажды в Новгороде он
встречался с ним. – Ты что ли, Иван? – громко спросил он. – Здоров будь, Дмитрий Юрьевич, – ответил Киндырь.
– Чего пришёл? – Да вот на тебя поглядеть. А ты не пущаешь. Отворился бы. – Отворяют тому, кто с добром ходит. А ты – с
лихом. У нас своих татей в достатке. Шёл бы ты, Дмитрий Юрьевич, восвояси. Упоминание татей разозлило Шемяку. Через некоторое
время по его приказу был предпринят штурм города, но кашинцы атаку отбили. Заночевали в сохранившихся домах на посаде. Добыча
оказалась скудной, и в войске Дмитрия Юрьевича зрело недовольство. – Ничего, взавтра мы их расчекрыжим, –
подбадривал людей Шемяка. Но и сам своим словам не верил. «Как там Киндырь
про татей сказал, – вспоминал он, глядя на своё воинство. – Поистине,
рожи у всех разбойничьи. Что ни на
есть – тати. Да и я с ними...» – подумав, мысленно добавил он. С утра снова попробовали штурмовать город, но
никто из воинов Шемяки в том не усердствовал, и кашинцы легко отбились. В полдень
на колокольне церкви на посаде вдруг забухал колокол. Для службы было не
время, и Дмитрий Юрьевич послал узнать, в чём дело. – Там поп не в себе, – сказал вернувшийся воин по
имени Пахом. Родом он был из Галича и давно уже сопровождал
Шемяку. – Чего, спятил что ли? – Навроде того. Неурочный
колокольный звон почему-то раздражал Дмитрия Юрьевича. И проезжая мимо церкви, он остановился. Звон как раз прекратился. Поп, видно, сам и звонивший в колокол, уже
спускался с колокольни. Был он преклонного возраста, по крутым ступеням шёл
медленно, сторожко, каждый раз глядя, куда ногу поудобнее поставить, дабы
ненароком не оступиться. «Как токо на колокольню влез!»– удивился Дмитрий
Юрьевич. – Ты пошто звонил, отче? – спросил он, спешиваясь
и крестясь на храм. – По тебе, князь, звонил, – щуря от яркого
солнышка подслеповатые глаза, неожиданно ответил священник. – Что значит – «по тебе»? – предчувствуя
нехорошее в словах попа, насторожился
Дмитрий Юрьевич. – По тебе, князь, по тебе, – подтвердил поп. – За
упокой. Дабы Господь наш всемилостивый упокоил недужную душу твою. – Что ты мелешь? – от гнева лицо Шемяки налилось
кровью. – Да ты, поп, допрежь меня сдохнешь! – Нет, князь, – невозмутимо возразил священник, –
ты-то сдох ужо. – Да как ты смеешь?! – взорвался Дмитрий Юрьевич,
хватаясь за рукоять сабли. – Да я тебя!.. В
бешенстве он готов был изрубить этого старика! Но взгляд его упал на большой крест поверх рясы священника, и рука, сжимавшая саблю, бессильно разжалась. – Поехали, – бросил Шемяка сопровождавшим его,
садясь в седло. И со
стиснутыми челюстями поскакал впереди свиты, как бы торопясь убежать от
чего-то. Но так и не убежал. В голове всё сидело и свербило: ты-то сдох
ужо... «Дурь поповская...» – успокаивал себя Дмитрий Юрьевич. Но не
успокаивалось. Нехорошо на душе было, ой как нехорошо. А ночью в коротком походном забытье Дмитрию
Юрьевичу приблазнилось, как что-то чёрное и косматое вдруг наползло на него и
начало душить так, что дышать сделалось нечем. Шемяка в ужасе очнулся и,
задыхаясь, сел на лавке. Сердце бухало в груди, от видения жутко было.
«Как бы на самом деле не подохнуть...» – невольно подумалось ему.
«Поп-то сдуру баял, – успокаивал себя Дмитрий Юрьевич, – али по наущению...
Ионы того же... Все, все эти епискупы супротив меня ополчились». На улице начинало светать. Проснулись воины,
запалили костры. Дмитрий Юрьевич поехал вдоль войск, расположившихся неподалёку от городских стен. Иногда видно было, как по стенам
ходят люди. – Как? – спросил у дозорного. – Сидят смирно, – ответил тот зевая. Рожа сонная, спал, видно. И никакого уважения,
хлебало своё с гнилыми зубами перед князем раззявил. Врезать бы по этой роже,
да нельзя. И так среди воев брожение: ждали лёгкой добычи, ан нет её. Дмитрий
Юрьевич уже понимал, что никакого Кашина он не возьмёт. Весть об осаде
города, наверно, до Твери дошла, а Борис медлить не станет, сразу свои пушки
пошлёт. Всё нехорошо было. И к тому же слова попа сильно беспокоили: пошто он
так сказал? «Ты сдох ужо...» А может, ведает чего? К обеду пришло известие, что воеводы князя Бориса Александровича уже на подходе
к Кашину. Сведения о количестве тверских войск были противоречивы, и Шемяка
предпочёл отойти от города,
остановившись в селе Киясове. Однако следующим утром обнаружилось, что
пятьсот человек новгородцев ночью ушли из стана. Но даже не это известие
стало самым неприятным для Дмитрия Юрьевича, а другое: вместе с новгородцами
ушёл и постоянный его спутник Иван
Яковлевич. «Всё, всё не так... – с
горечью и обидой думал Дмитрий Юрьевич, с небольшим отрядом убегая от воевод
тверского князя. – Даже Иван и тот предал...» Спасаясь от преследования, Шемяка вновь пошёл в
глухомань на спасительный север, и погоня отстала. ГЛАВА 63 К началу 1453 года всем в Константинополе стало
уже совершенно очевидно, что войны с турками не избежать. Требовалось срочное
укрепление стен, оружие,
продовольствие, нужны были корабли и, самое главное, – воины, которых
катастрофически не хватало. Император понимал, что в одиночку город не
выстоит, и потому вынужден был пойти на официальное признание заключённой с
католиками унии. 12 декабря на литургии в соборе Святой Софии уния была
торжественно провозглашена. Жители Константинополя, казалось бы, покорились
этому решению, однако большинство из них
всё-таки предпочитало молиться в тех храмах, настоятели которых были
противниками униатства. Тем временем в Эдирне заканчивалась подготовка к
войне. Всё задуманное Мехмедом было выполнено: изготовлены до сих пор никем
не виданные пушки, ядра которых были способны пробить любые стены, построены
новые корабли, в мастерских сделано
оружие, лестницы для штурма, откованы латы для воинов и много ещё
всякого воинского снаряжения. Юным
султаном, а ему к тому времени исполнилось всего двадцать один год, была
создана мощная армия, вооружённая самым лучшим по тому времени оружием. Можно
было начинать действовать. В конце января 1453 года султан собрал совет.
Пришли все визири, духовные лидеры, полководцы и приближённые Мехмеда. Сидели
в зале заседаний в гнетущей тишине и ждали прихода султана. «Неужели он
всё-таки решился? – ещё сомневался Халиль, оглядывая собравшихся; не хотелось
верить.– Но, видимо, это так». Мехмед вошёл быстрым шагом, молодой, энергичный.
Все встали и склонились в поклоне.
Движением руки султан показал,
что собравшиеся могут сесть. И сам сел в отдельно стоявшее на возвышении
тронное кресло. – Все здесь? – тихо спросил у Халиля. – Да, господин. – Что ж, начнём. Мехмед встал, молитвенно сложил руки, затем
торжественно поднял их: – Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Да
будет воля его! И благоговейно помолчав, продолжил: – Я знаю, что среди вас есть люди, сомневающиеся в
исходе войны с Константинией. Но я решил начать войну и начну её. Однако один
великий Аллах не сомневается, а мы лишь рабы его. И потому я хочу выслушать
противников войны. Что скажет об этом великий визирь? Халиль встал. – Я, мой повелитель, всего лишь воробей,
живущий в гнезде орла под его
покровительством, – начал визирь, пытаясь уйти от прямого ответа. – И разве
может такая маленькая птичка противиться воле своего господина? – Мне не нужен
велеречивый поток слов, – прервал его Мехмед. – Я хочу знать твои
мысли за войну и против войны. Какие выгоды получит империя в обоих случаях? – Мы можем не выиграть войну, – осторожно заметил
Халиль. – И если случится такое несчастье, то все гяуры поднимут голову. Даже
шакалы нападают на раненого льва. Надо ли рисковать? Сегодня Константиния
слаба, платит нам дань, и стоит ли что-либо менять? – Хорошо, – кивнул Мехмед, – кто ещё думает так
же? Все молчали. – Тогда я скажу. Да, я согласен с визирем –
сегодня Константиния слаба. Но опустевший ручей может вновь наполниться
небесной влагой и стать полноводной рекой. К тому же греки хитры и
изворотливы, и никто, кроме Аллаха, не знает, что они сделают завтра. Они
могут отдаться сильным гяурам, и тогда мы окажемся разрубленными надвое.
Константиния всегда будет сидеть в нас, как баранья кость, застрявшая в горле.
Досточтимый визирь сказал, что мы можем проиграть войну. Очевидно, он
вспомнил прошлые наши неудачные попытки взять Константинию. Но тогда у нас не
было флота, и гяуры, как хотели, хозяйничали на море. Теперь у нас мощный
флот, который отрежет греков от любой помощи со стороны других неверных.
Сейчас в городе религиозные распри: гяуры Константинии и Рима делят своего
бога. Надо действовать, пока они не договорились. Время пришло. Больше часа Мехмед рассказывал о своих планах по
взятию Константинополя. А заключил стихами: – Я соколом лечу с ладони Всеблагого Туда, куда
ведёт меня божественное слово. И добавил : – Если я не возьму Константинию, то отказываюсь
быть вашим повелителем. Решение о начале войны было принято единогласно.
Сразу же после этого начались решительные действия. Караджа-бей был отправлен покорять города во Фракии и на
побережье Чёрного моря. Причём, глубоко верующий Мехмед приказал строго
исполнять законы ислама. При подходе турецких войск к любому городу жителям
его сначала предлагали сдаться. Если они шли на это, то город турки, как
правило, не трогали.
Высокообразованный молодой султан, хорошо знавший мировую историю,
желал, чтобы его запомнили как справедливого правителя. Турки шаг за шагом заняли все города, из которых
греки могли бы получить помощь, а Турахан-бей перекрыл Коринфский перешеек, и
постепенно петля из турецких войск, окольцевавшая столицу Византии, стала
удавкой, накинутой на шею города. И удавка эта продолжала затягиваться. В Европе
понимали, что война по сути уже началась и что Константинополю
необходима помощь, однако никто эту помощь оказывать не торопился. В сенате
Венеции шли диспуты о посылке в Константинополь двух кораблей с четырьмястами
солдатами. При этом папе напомнили, что он задолжал Венеции деньги за нанятые
им галеры в 1444 году. В конце марта папа всё-таки отправил в Константинополь
на трёх генуэзских кораблях оружие и продовольствие. Вместе с тем, генуэзские
власти объявили о своём нейтралитете, но некоторые простые генуэзцы из Перы,
колонии возле Константинополя, решили
присоединиться к защитникам города. В конце
января в Константинополь приехал знаменитый военачальник генуэзец
Джустиниани. Он на собственные деньги нанял 700 солдат. Венецианская колония
в городе заявила о своём безусловном участии
в обороне. Было и ещё много простых христиан, которые помимо властей,
не озабочиваясь никакими рассуждениями о филиоквие, добровольно пришли на
помощь своим братьям. И этих добровольцев было гораздо больше, чем солдат,
посланных папой или другими властями в Европе. В марте огромный турецкий флот, собравшийся у
Галлиполи, проследовал через Дарданеллы в Мраморное море. Количество турецких
кораблей ошеломило и напугало греков: оно раза в три-четыре превышало все
христианские корабли вместе взятые. 29 марта Мехмед со свитой, неспешно ехавшие из
Эдирне, остановились в нескольких километрах от Константинополя, чтобы на
общей пятничной молитве испросить помощи у Всевышнего. – Выступаем завтра? – спросил у него Махмуд-паша,
один из доверенных людей. – Дождёмся понедельника, – улыбнувшись своими
яркими, чувственными губами, ответил Мехмед. Махмуд-паша вопросительно посмотрел на него. – В воскресенье у гяуров праздник, – объяснил
Мехмед, – день восхождения пророка
Исы, мир ему, на небо. Позволим им провести его в спокойствии. 1 апреля все жители Константинополя под звон
колоколов отметили Светлый день. Отметили
не как обычно, празднествами с вином и весельем, а молебнами и просьбами к Господу, чтобы он защитил
город православный. 2 апреля под стенами города появились первые
турецкие солдаты, а 5 апреля уже все войска подошли к стенам Константинополя.
На следующий день Мехмед велел поставить здесь свой красный шатёр. Осада
началась. Императору Константину было отправлено послание с предложением
сдать город, а самому уйти или, на выбор, всем жителям принять ислам. Эти предложения были решительно отвергнуты, и по стенам
Константинополя ударили первые ядра
турецких пушек, которые сразу же нанесли ощутимые повреждения. В дальнейшем
обстрел города непрерывно продолжался в течение нескольких недель, вплоть до
конца осады. В начале
апреля турецкий флот предпринял атаку
кораблей христиан, охранявших заградительную цепь, препятствующую
входу в залив Золотой Рог. Но атака была успешно отбита. А 20 апреля в
пределах видимости со стен Константинополя
состоялось морское сражение, в котором четыре парусных христианских
корабля, остановившихся из-за отсутствия ветра, одержали победу над превосходящими по численности турецкими
судами. Сражение длилось целый день.
Мехмед на белом коне, ругаясь и грозя
адмиралу Болтоглу, в стремлении помочь своим воинам заехал так далеко
в море, что даже замочил одежду. По приказу Болтоглу турки пошли на абордаж,
но христиане сумели защититься, а вскоре поднялся спасительный ветер, и их
парусные корабли укрылись в заливе. Мехмед был взбешён. Адмирала едва не
обезглавили, однако султан всё-таки помиловал его, заменив казнь
ударами плетью. После чего Болтоглу был разжалован в матросы. Это морское поражение заставило Мехмеда
задуматься. Он хорошо понимал, что без захвата залива Золотой Рог осада
Константинополя вряд ли будет удачной. Но как проникнуть в залив? Эта мысль
не оставляла султана, и однажды, отдыхая в своём шатре, он вдруг вспомнил,
как один купец, привозивший рабов из холодной страны урусов, рассказывал ему
об их обычае перетаскивать свои корабли из одной реки в другую по доскам,
смазанным жиром. Всегда решительный в
своих действиях, Мехмед немедленно отдал приказ доставить доски и бочки с жиром.
Тысячи людей тут же занялись подготовкой к передвижению кораблей. Были
построены повозки с полозьями, в которые запрягли быков. На землю положили
доски, густо смазанные жиром. И уже с рассветом 22 апреля странная процессия
из судов с поднятыми парусами под барабанный бой и звуки флейт поползла по
дороге в сторону залива. Мехмед на белом коне ехал рядом с первым кораблём и
был в восторге, когда тот благополучно спустился в воды залива. В Константинополе с изумлением и содроганием
смотрели на это шествие, но остановить его не могли. Тысячи людей были
задействованы Мехмедом в перетаскивании кораблей, и к вечеру все суда уже
стояли в водах Золотого Рога. Греки,
собрав совет, разработали план, в результате выполнения которого
предполагалось сжечь турецкий флот в
заливе, но какой-то предатель, по-видимому из генуэзской Перы, предупредил
турок об этом, и несколько греческих кораблей было потоплено. Одновременно с
морскими боями продолжался обстрел стен города. Во многих местах они были
разрушены, и обороняющиеся уже едва успевали заделывать бреши. Мехмед провёл
несколько атак на Константинополь, однако все они, хотя и с трудом, были отбиты. В городе уже начал ощущаться
недостаток в продуктах и оружии, к тому же все устали. Видно, из-за этой усталости между и ранее
враждовавшими друг с другом венецианцами
и генуэзцами произошли стычки. И
только вмешательство императора приглушило эту вражду. – Достаточно того, что война у наших дверей, –
сказал Константин обеим сторонам. – Так, ради Бога, не начинайте её между
собой. Император
очень рассчитывал на корабли с продовольствием, оружием и солдатами,
которые ещё месяца два тому назад обещала прислать Венеция, но их всё не
было. В начале мая была послана
бригантина навстречу этим ожидаемым судам, а 23 мая она вернулась с
известием, что никаких кораблей нигде
нет. Император, выслушав капитана
бригантины, встал из-за стола, за которым сидел со своими советниками и
приближёнными, и спиной ко всем, дабы скрыть выступившие слёзы, встал у окна,
сделав вид, что смотрит в него. «Всё кончено...» – с отчаянием подумал он. – Государь, – обратился к нему Лука Нотарас, – мы
бы советовали тебе уйти из города. На свободе гораздо больше возможностей для
сбора войска. – Но что подумает народ? – возразил Константин. Он уже подавил в себе чувство безысходности и
обернулся ко всем. – Люди не поймут и решат, что я струсил. И как это
отразится на боевом духе воинов? Нет,
Лука, я остаюсь. Вместе с тем и в турецком лагере не всё было
спокойно: воины устали от постоянных сражений и требовали отдыха. В армии нарастало недовольство, некоторые
солдаты из башибузуков начали потихоньку покидать расположение войск. Этим
недовольством решил воспользоваться постоянный противник войны главный визирь
Халиль. На совете он открыто высказался за окончание войны. – Мы потерпели неудачу на море, – сказал Халиль, –
наши войска измотаны. По некоторым сведениям венецианский флот идёт на помощь
Константинии. Надо ли продолжать
войну? Не лучше ли получить с императора приемлемый выкуп и завершить дело
миром? Заганос-паша, глянув на султана, увидел, как у
того сжались губы, и встал. – А я скажу иное, – произнёс он. – Прекращение
осады смерти подобно. После нашего отступления гяуры воспрянут и сделаются
гораздо сильнее, чем были до этого. Пойманную змею нельзя отпускать – она
укусит. Следом за ним выступили и другие сторонники
продолжения войны. И их было гораздо больше, чем миротворцев. Однако Мехмед всё-таки послал в Константинополь
людей с заведомо невыполнимым предложением:
ежегодно выплачивать туркам сто тысяч золотых византинов или всем
жителям немедленно покинуть город. Причём, они могут захватить все свои вещи,
с гарантией безопасности от самого султана. Предложение греками было
отвергнуто. Но положение в городе с каждым днём становилось всё сложнее.
После захвата турками залива необходимо было защищать стены и с этой стороны,
но воинов не хватало. Все устали, а многочисленные турки не давали даже
передохнуть, постоянно атакуя. Волна за волной на стены накатывались отряды
башибузуков, огромные орудия, отлитые
Урбаном, стреляли без перерыва, заволакивая всё пространство вокруг удушливым
дымом, ядра разрушали стены, и их
постоянно приходилось укреплять. Не хватало оружия, продовольствия,
становилось голодно. В осаде Константинополя со стороны турок участвовало
около ста двадцати тысяч воинов против семи тысяч защитников. И ко всему этому прибавилось древнее предсказание,
в котором говорилось, что город не падёт, пока прибывает луна. Но 24 мая
должно было наступить полнолуние, после чего луна пойдёт на убыль. Все со страхом ждали этого дня. Православные
монахи обратились с мольбой о
спасении к Божьей Матери. Из храма вынесли икону с ликом Богородицы, поставили на носилки, и самые достойные люди
Константинополя с молитвами понесли
её по улицам города. Но случилось ужасное: икона вдруг, ни с того ни с сего,
упала с носилок, и два человека едва подняли её, чтобы вернуть на место,
такой тяжёлой она им показалась. После этого все пошли дальше, но тут
неожиданно разразилась сильнейшая гроза, хлынул ливень с градом, по улицам
побежали целые потоки воды, и шествие остановилось, ибо идти сделалось
невозможно. На следующий день город
окутал редкий в это время туман, а, в довершение ко всем этим странным
событиям, ночью на куполе храма святой Софии вдруг появилось сияние, которое
видели все, в том числе и турки. Обеспокоенный таким явлением Мехмед даже
обратился за разъяснением к своим муллам.
Те успокоили его, сказав, что это Аллах предвещает приход истинной
веры в Константинию. А двадцать четвёртого мая вдруг случилось лунное
затмение, продолжавшееся три часа. Все эти предзнаменования привели жителей
Константинополя в уныние: мало кто уже сомневался, что дни города сочтены.
Однако все продолжали бороться, надеясь на чудо, которое непременно должно
было произойти в последний момент. Двадцать седьмого мая Мехмед, объехав свои войска,
объявил о скором начале штурма и клятвенно заверил воинов, что всё добро, захваченное в городе,
будет распределено между ними. Возгласами «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед
пророк его!» солдаты приветствовали
решение султана. Началась подготовка к штурму. Вдохновлённые обещанием
Мехмеда турецкие воины работали с особым рвением. Следующий день,
понедельник, был предоставлен для отдыха. Сам штурм был назначен на вторник.
Об этом тут же получили известие в Константинополе. Стрела с древком,
обёрнутым бумагой с сообщением о дне штурма, пущенная каким-то
сочувствовавшим христианином из войска Мехмеда, перелетела через стены и была
подобрана греками. Записку принесли императору. А вскоре уже весь город узнал
эту страшную весть. Тревожно зазвонили
колокола, народ двинулся к церквям,
ища защиты под их сводами. Император выступил с речью, обращённой ко
всем жителям города с призывом быть стойкими, не поддаваться панике и
защищать православные святыни от
безбожников. Весь понедельник в турецком лагере было тихо.
Вечером прошёл дождь, а во втором
часу ночи вдруг загремели барабаны, зазвучали флейты и трубы, и передовые
турецкие части пошли на штурм города. Никто из защитников Константинополя не
струсил, все стояли насмерть, но огромный перевес в силе был на стороне
турок, и 29 мая 1453 года город пал.
Император Константин погиб в схватке с янычарами. Турецкие солдаты ворвались
в храм Святой Софии, где многие греки молились, ожидая чуда и спасения. Но
чуда не случилось. Почти все находившиеся в соборе были убиты или пленены, а
сам собор разграблен. Султан въехал в Константинополь лишь вечером,
когда всё уже было разорено и грабежи стали затихать. Он проехал по
разрушенному городу к собору Святой Софии, спешился, опустился перед храмом на колени и, взяв горсть земли,
посыпал ею свой тюрбан. Оставшихся в живых греков, ещё прятавшихся в соборе, Мехмед приказал отпустить, а
священникам даже предоставил охрану. Затем на кафедру поднялся муфтий и торжественно
провозгласил: – Нет бога, кроме Аллаха, а Мухаммед пророк его! С этого момента собор Святой Софии стал
мусульманской мечетью, и вместе с этим завершилась многовековая история
православной Византийской империи. А тем временем в Риме, спустя уже неделю после
взятия города, папа, ещё не получивший известия об этом, всё продолжал
торговаться с венецианцами о цене за аренду галер, предназначавшихся в помощь
Константинополю. И торг этот был весьма далёк от завершения. Деньги, деньги,
как всегда, стояли надо всем. Но Золотой Телец, вознесённый на пьедестал
человеческих отношений, никогда не был и, в принципе, не может быть мерилом
духовности. Ещё пророки древней Иудеи
предупреждали о греховности поклонения золотому идолу, неминуемо приводящему
к гибели целые страны и народы. Но разве кто-то помнит об этом? ГЛАВА 64 Христя после монастыря стала ещё более
набожной: целыми днями пропадала в
церкви, молилась, помогала попадье по всяким церковным делам, а в посты даже иногда
и обедала у отца Павла. И это, несмотря на весьма прохладные их отношения,
вызывало у Андрея ревность. –
Ты уж совсем что ли к попу на жительство переходи, – сказал он Христе, когда
она в очередной раз пришла после обеда из церкви. –
Что ты говоришь? – взметнулась Христя. – Андрюшенька, да как у тебя язык
поворачивается на такое? Пост ведь. А ты… И
Христя ушла в свою комнату. Андрей,
поняв, что сказал глупость, пошёл и выпил чашу вина. Раньше у него не было особого пристрастия к хмельному, выпивал только по
праздникам, а теперь стал прикладываться
и по будням. Хозяйственными делами в Городке он почти не занимался,
иногда лишь, по необходимости, выполнял некоторые поручения Семёна. И жизнь
его была пуста и неуютна, как незасеянное поле в холодное предзимье. Порой
даже думалось: «А к чему всё это? Зачем живу?» Шёл
Петровский пост, но однажды, выпив много хмельного, Андрей среди ночи отправился к Христе в
опочивальню. –
Я пришёл, – заявил с порога, с трудом перешагивая через него. –
Сейчас пост, а ты во хмелю, – ответила ему Христя, вставая с ложницы.– Ступай
к себе, Андрюша, ступай… –
Ты жена моя, – настаивал он, пытаясь обнять её. Но
Христя позвала служанку, и вдвоём они отвели Андрея в его опочивальню. Утром
следующего дня у него болела голова, вчерашние события были как в тумане,
однако он вспомнил, как она его выпроводила. И то, что про пост забыл, тоже
вспомнилось. И от всего этого нехорошо на душе стало, неспокойно. После смерти Анастасии будто оборвалась
какая-то ниточка, связывавшая его с жизнью. Ни семьи у него, ни детей, всё
непутёво как-то. А ведь уже к сороковнику подошло – тридцать восемь стукнуло.
У других жизнь как-то налажена – живут, любятся, ссорятся. Семён княжескими делами занят, Борис с ним
вместе во всё вникает. Того же простолюдина Даньку на что уж судьба
потрепала, а и он себе местечко нашёл – к монастырю прилагутился, к Господу
поближе. А у него самого и веры-то особо никогда не было, любопытство более.
Да и не очень верилось всему, что
отец Павел о том свете и, особенно, об аде говорит. Стращает, что черти, мол, там на сковородках грешников
поджаривают. А за что? Ведь ежели без воли Господа ни один волос с головы
человека не упадёт, то… Далее Андрей думать опасался, ибо всё-таки боязно
было. «Еретиком становлюсь, – думал он, вспоминая Матвея. – Давно у него не
был, а, говорят, он даже к отцу Павлу
на покаяние ходил…» И Андрей поехал к Матвею. Встретила
его Авдотья. Закланялась, засуетилась, крикнула в избу: –
Отец! Где ты там? Встречай гостя
дорогого. К нам сам Андрей Костатиныч пожаловал. Из
избы вышел Матвей. Седой весь, в спине согбенный, тоже стал кланяться. Андрей
спешился и одной рукой слегка обнял его: –
Ну будя, будя тебе – не на людях ведь… –
Спасибо, князь, что не забыл старика, – расчувствовался Матвей. –
Ну какой же ты старик…– возразил Андрей. Но
отметил и его согнутость, и дрожание рук, и
усталость в глазах. –
Пойдём, Андрей Константинович, в избу, – позвал Матвей. –
А может, тут, – предложил Андрей, указывая на толстое бревно, до блеска
натёртое портами многих сидевших на нём. – Вон как разведрилось. На воле-то
лучшее. Давно
минула весна с неустойчивой, иногда холодной погодой, шёл июнь и было тепло
по-летнему. Они
сели на бревно, а Авдотья принесла
чаши и крынку с квасом. –
Угощайся, Андрей Костатиныч, квас добрый, на травах целебных. –
Токо толку от твоих трав нету, – проворчал Матвей. –
А ты Господу лучше молись. А то один раз покаялся и думаешь, Господь враз к
тебе обернётся. Нет уж, дудки – грехи-то замаливать надобно. Матвей
вздохнул, но промолчал. Андрей отхлебнул пахнувшего мятой и душицей кваса. –
А ты что, в самом деле к Павлу на покаяние ходил? – спросил у Матвея. –
Ходил. –
Да вроде бы не верил в это. Матвей
промолчал. –
И чего такое содеялось? – всё-таки полюбопытствовал Андрей. –
Да ничего не содеялось. Болячки одолели. Это, князь, по молодости
из нас гордыня прёт, а, как начинаешь чуять, срок твой подходит, то и зришь,
что пожалиться-то, окромя Господа, более и некому. «Сдался
всё-таки…» – с разочарованием подумал Андрей, отъезжая от избы Матвея.
Почему-то прежний, сомневающийся в вере, Матвей был ему более интересен,
нежели теперешний. Чувствовал
он, что несёт его судьба куда-то не туда, куда бы хотелось. Впереди был
туман, но главное – он и не желал видеть, что там, за этим туманом.
«Московский боярин говорил, что великий князь предлагает всем мещерским
князьям службу при дворе, – однажды вспомнил Андрей и сразу загорелся этой
мыслью: – Уехать, уехать немедля. А Христю в монастырь. Она давно туда
хочет…» При слове «монастырь» вспомнился
ему почему-то Матвей. «Ведь надо же – покаялся, – опять удивился Андрей. – А
что, ежели и мне покаяться? Токо, наверно, не у Павла: стыдно с ним
откровенничать, слишком близок он, а лучше к отцу Никифору…» И вдохновлённый
этой мыслью, Андрей поехал в монастырь. Заканчивался Петровский пост, в
монастырской трапезной ядрёно пахло
чесноком и зелёным луком. Монахи, только что отобедав, молились.
Данька был с ними. –
Рады гостю, – сказал отец Никифор, в заключение благодарственной молитвы
перекрестив всех, в том числе и Андрея. – Садись, князь. И
внимательно посмотрел на него: –
Здоров ли, Андрей Константинович? Всё ли у тебя ладно? –
Это почему же не ладно? – вскинулся
Андрей.– Отколь ты это выдумал? –
Прости, Андрей Константинович, может, чего не так баял, да токо видать ведь. –
Чего такое тебе видать? – ещё больше взъершился Андрей. –
Ну вдругорядь, князь, прости, не то, верно, гутарю, – повинился Никифор. –
Нет уж, отче, говори далее, – потребовал Андрей. –
Ну добро. Токмо потом не серчай на старика. –
Говори. –
Когда неустроение в душе человека долго
сидит, то его видать делается,– сказал Никифор, – оно, как чирей от
простуды, наружу выходит. Андрей
нахмурился, подумав, что, видимо, так оно и есть. Глянул на игумена – у того
на кончике горбатого носа, видно, от волнения повисла капелька. –
Энто, отче… – тоже заметив эту капельку, повторил Данька обычную по этому
поводу подсказку пономаря. Никифор,
явно смутившись, поспешно утёрся тыльной стороной ладони. Получилось это совсем по-детски. Андрей даже вспомнил, как они с Семёном,
будучи ещё мальчиками, однажды подрались до разбитых носов, а потом, пряча
лица от взрослых, вот так же утирались. И подумал с удивлением: «Старик, а
смущаться ещё не разучился…» –
Может, оно и так, – согласился он с игуменом. –
А ты бы, князь, покаялся, глядишь и полегчает, – предложил Никифор. –
Так ведь прежде вроде бы причаститься надобно, – засомневался Андрей. Но
представив, что придётся рассказывать постороннему, по сути, человеку всё
своё самое сокровенное, решительно отверг это. И ушёл. А отъезжая от
монастыря, оглянулся с каким-то странным и невыразимым словами ощущением
некой безвозвратной потери. «Зря, видно, не поговорил со стариком, – подумал
с сожалением. – Но не возвращаться же…» Данька, провожая князя, вышел на улицу и
через некоторое время увидел проезжавшего мимо Ахмата с двумя татарами. –
Что, урус, не сдох ещё? – приостановившись, с издёвкой спросил Ахмат. И
щёлкнул плетью по ногам Даньки. Но тот
отскочил в сторону. –
Козёл умеет скакать! – засмеялся Ахмат. И
хотел ещё раз ударить, но Данька успел скрыться за монастырскими воротами. И
стиснул челюсти: ненависть душила его. –
Ну, татарская морда, – со злостью прошипел он, – ты у меня пуще того поскачешь! И
прежняя, оставленная было, задумка сжечь избу Ахмата вновь овладела им. Но сделать всё надо было так, чтобы это не
вызвало никакого подозрения, что это именно он сделал. И Данька стал
готовиться. Изучил расположение дома
и углядел сбоку в крыльце у самой земли небольшое незаделанное
отверстие. «Ежели в эту дыру сунуть
кусок горящей бересты, то уж наверняка заполыхает», – подумал Данька, с
мстительным наслаждением представляя, как всё это произойдёт. И всё было толково придумано, ежели бы не одна
закавыка: у Ахмата было двое детишек да две жены к тому же. А вдруг не успеют
выбежать и сгорят? Нет, брать на душу
такой грех в планы Даньки никак не входило. Но тут же и придумалось:
подпалить, чуть разгорится, и колом по брёвнам шарахнуть – побудить всех. А
соседняя изба через проулок – не займётся. Данька сходил в берёзовую рощу,
надрал с упавших деревьев сухой бересты и стал ждать удобного случая. Ждал,
но и сомневался: а надо ли? Грех ведь… Татары
Касима по приходу в Мещёру заняли
самые урожайные земли и лучшие сенокосы, а местным жителям оставили неудобные, частично заболоченные
луга. Отцовская сенокосная делянка находилась за рекой. Подошло время покоса, а у отца опять
разболелась спина, и Данька с братом Иваном, взяв косы, отправились в луга. Делянка
была небольшая, управились до вечера. На эту сторону они переправились на
обычной лодке, но теперь, подойдя к берегу, увидели, что её нет. – Две бабы помимо меня взяли, – ответил на
вопрос Даньки перевозчик Мелентий. – Да я щас на большой поплыву. Татаров
токо дождусь, тоды и вас прихвачу. С грузом через Оку переправлялись на широкой плоскодонной лодке, выдерживавшей вес двух-трёх лошадей и воз
сена. Гребли длинными тяжёлыми вёслами. Вскоре
на берегу показались двое конных. –
Я ведь совсем запамятовал, – вспомнил Мелентий, – мурзяк Ахматка это… Все
в Городке знали о непростых отношениях этого татарина с Данькой. –
Хрен с ним, – усмехнулся Данька и предупредил перевозчика: – Токо я слазить
не стану. И он – тоже, – указал на
Ивана. –
Как хошь, – согласился Мелентий. Ахмат
с сыном лет пяти, гордо восседавшим на низкорослой гнедой кобылке, въехали на
лодку. Та заметно осела. Ахмат кивнул на Даньку с братом: –
А эти? –
А гребсти кто будет? – возразил Мелентий. Ахмат
замолчал. Данька с Иваном взялись за вёсла и медленно поплыли. Данька искоса
поглядывал на Ахмата: морда толстая, лоснится от жира, но мужик видный. А
сынок маловат ещё, с кобылки-то надо было бы снять, а то, не дай бог,
сверзнется. Будто услышав эти мысли,
Ахмат спешился и взял за узду лошадь сына. В это время переплывали самую
стремнину на середине Оки. Светлые струи, ударяясь о лодку, затем огибали её и, завихряясь, неслись дальше.
Погода установилась жаркая, ветра не было совершенно, и почти безоблачное
голубое небо целиком отражалось в ровной глади реки, иногда лишь взрываемой
бурунами от хлёстких ударов охотящихся
жерехов. –
Рыба-конь жирует, – заметил Мелентий и добавил Ивану: – А ты шибче греби –
сносит. Обычно,
несмотря на старания гребцов, тяжёлую лодку довольно далеко сносило течением,
и её приходилось, идя берегом, за верёвку возвращать на постоянное место. На
этот раз, может быть, из-за неумения гребцов лодку снесло далее обычного. Берег был уже близко, как вдруг лодка налетела на что-то
скрытое под водой. Резкий толчок повалил всех, а кобылка под сыном Ахмата с
испугу сиганула в воду, мальчик оказался тоже в воде, как раз на отбойной
струе, и его понесло. «А
ведь место то самое… – успел вспомнить Данька. – Унесёт парнишку…» И не
раздумывая, прыгнул следом. Сзади что-то громко плюхнулось, но оборачиваться
было некогда. В несколько махов Данька достиг мальчика. Тот, отчаянно шлёпая
руками по воде, ещё держался на поверхности. –
Молодцом! – похвалил его Данька. Мальчик мёртвой хваткой уцепился ему за
шею. Данька лёг на спину и, одной рукой придерживая паренька, поплыл к
берегу, по-русски и по-татарски уговаривая: – Не держись за шею, отпусти говорю. За
рубаху, за рубаху ухватись… А
мальчик глядел на него тёмными,
испуганными глазами и не отпускал, но Данька был хорошим пловцом. Когда они
вышли на берег, там уже собрался народ. Подошли женщины, с мостков
полоскавшие бельё, сверху, с горы, бежали ещё какие-то люди, татары и
русские. Весь мокрый, держа коня за уздечку, подошёл и Ахмат. Он не умел
плавать и, заставив коня прыгнуть в воду, уцепился за хвост, но лошадь вместо того, чтобы
догонять мальчика, вынесла Ахмата на берег. –
А плавать-то надобно обучаться, – назидательно сказал Данька мальчику, глядя
при этом на его отца. Тот
исподлобья посмотрел на Даньку, посадил сына на кобылу и, взяв поводы обоих
коней, пешим повёл их. «Вот поганая морда, – с неприязнью подумал Данька, –
хоть бы спасибо сказал». А уже
наверху, проходя мимо дома Ахмата,
вспомнил тёмные глаза спасённого
мальчика и подумал: «Да бог с ними… Пущай живут». И от этой мысли тепло на душе сделалось, и
уже странным казалось, как это он мог обдумывать такое мерзкое дело. А
на следующий день к монастырю приехал Рахим с годовалым жеребёнком в поводу. –
Вот бери, – сказал Даньке, – хороший конь будет. Сам выбирал. –
Разбогател что ли? – удивился Данька. –
Да не от меня это, – объяснил Рахим, – Ахмат велел передать. Коня
Данька взял. И после этого вражда между ним и Ахматом благополучно
завершилась. Однако и в дальнейшем
всякий раз при случайных встречах лица обоих кисло сморщивались
наподобие пустых бурдюков. ГЛАВА 65 – Скоро помру я, – едва слышно сказала Софья
Витовтовна, помолчала и добавила: – А Шемяка живой… И не будет тебе покоя. – Ты, матушка, погоди, – успокаивал Василий Васильевич мать, стоя у её ложницы, ласково держа сухонькую старушечью руку в своей руке, –
погоди, вот лекарь приедет и, даст Бог, вспоможет. Слёзы текли из-под его провалившихся из-за
отсутствия глазных яблок век. – Нет, Васенька, – тихим голосом ответила ему
Софья Витовтовна, – теперь ужо мне никто не поможет. Уходить пора. К Господу... Подумай, об чём я тебе
гутарю. Ты плачешь что ли? – Нет, матушка, так я... – Чую, плачешь. А не надобно. У меня хорошо всё,
ничего не болит. Покойно. Ступай, ступай, Васенька, не томись. Княгиня,
ослабев от разговора, закрыла глаза и притихла. Василий по обмякшей руке
матери понял, что она уснула. Но и беспокойство возникло: а вдруг отошла
уже? Он прислушался – дышит. Слава
Богу. За два
месяца до кончины Софья Витовтовна, предчувствуя неизбежное, приняла схиму
под именем Евфросиньи, а вскоре после этого слегла. Сначала почти перестала
есть, вкушала всё только жиденькое, да и то по два глотка, не более, ушицу или кашу какую-нибудь на молоке, потому как ядрёная пища у неё в
горле застревала, и ей худо делалось.
Потом и вовсе от еды отворачиваться начала. А последнюю неделю, как с
вечера легла в опочивальне, так более и не встала. Иногда лишь попросит,
чтобы её посадили. Посидит немного и опять ложится, и спит, спит, почти не просыпаясь. Только во сне то и
дело с себя одеяло скидывает будто жарко ей. Её прикроют, а она снова всё с
себя стягивает. – Простынешь, матушка-княгиня, – уговаривает её
служанка. Но Софья Витовтовна не слушается: « Телу тяжко, –
говорит, – муторно...» Словно на неё
медвежью шубу положили. А одеяльце-то лебяжьего пуху, легче пёрышка. «Помрёт...» – с горечью думал Василий, выходя из матушкиной
опочивальни. И опять слёзы проступили в его глазницах: «Нехорошо без неё
будет, неспокойно...» Несмотря на
старость и заметное одряхление, особенно
за последние полгода, советы её по-прежнему были важны для Василия.
Ещё с детских лет он привык к ним, а матушка, давая их, редко ошибалась. – Государь, – негромко окликнул князя слуга, – владыка
Иона прибыл. Сюды идёт. Митрополит вошёл, перекрестился, подойдя к князю,
благословил. Василий поцеловал его холодноватую руку. – Вот, отче... – произнёс он. – Вот оно как... – Ты, сын мой, понапрасну не мытись, – положив
свою руку на руку князя, успокоил
Иона. – Скорбь – она душу точит. А то, что Господом нам всем
заповедано, то и исполнится. Как она? Почивает? – Токо что уснула. – Ну и пущай спит, нечего её беспокоить. Пойдём,
сын мой. Они прошли в другую залу и сели в креслица. – Из Новгорода люди приехали, – сказал Иона, – о
Шемяке баяли. Сидит он в Городище как
князь, и на тебя всякую напраслину возводит. Стращает: мол, Кайсыма на Мещёру посадил, а потом и другие места нехристям пожалует. И, по
слухам, сызнова лихое замышляет. – Никак не угомонится, – с раздражением произнёс
Василий. – Бесы душу его полонили, – объяснил Иона, – и
коль веры в нём нету, то теперича уж и не отпустят. – Так что же деять, отче? – И сам не ведаю, сын мой, – сказал Иона, вздохнул
и произнёс как бы в раздумье: – Токо без него теперь на Руси покойно было бы. Василий промолчал, осознавая сказанное
митрополитом. Что это, разрешение на какое-то действие? Василий Васильевич и
мысленно ещё не отваживался чётко
обозначить постоянные грешные думы свои, в которых присутствовало это самое
«действие», а тут как бы подсказка. Да и матушка о том же говорит. И ведь на
самом деле, без Шемяки тихо было бы. Все княжества уже признали силу Москвы,
и если остались ещё кое-где очажки недовольства, то они легко устранимы. И
татары пока сидят смирно, а с Литвой
недавно заключён выгодный
договор, по которому король обязывался не вмешиваться в отношения Москвы с
Новгородом и Псковом. К тому же
король Казимир IV дал
Ионе грамоту на управление Киевской митрополией. И совсем всё было бы хорошо,
если бы не Шемяка. «Как матушка сказала, – вспоминал Василий: – Пока он жив покоя тебе не будет... А ведь воистину так!» Приехавший лекарь, родом из немцев, осмотрел Софью
Витовтовну, дал какое-то питьё и, так как княгиня постоянно жаловалась, что у
неё ноги зябнут, велел греть их. Но от этого ей сделалось лишь хуже. – Убери этого немца, – попросила она Василия, – не
надобно меня лечить. Дайте помереть спокойно. Но, видно, всё-таки муторно ей было: иногда в забытье
металась она. В
последний день, уже перед самой кончиной, Софья Витовтовна, очнувшись, долго
смотрела на стоявшего возле ложницы сына и вдруг спросила: – Вася, это ты что ли? Встречай, ужо скоро. Василий, собравшийся было ответить, при последних её словах оторопел, поняв, что не
к нему она обращается. – Ты с кем это, матушка? – испуганно спросил он. – Как с кем? – удивилась Софья Витовтовна. – С
батюшкой твоим. Вон он возле тебя
стоит. Василий почувствовал, как мурашки побежали по его
спине. В страхе даже руками пощупал и
слева, и справа от себя, но никого рядом не было. – Верно, блазнится тебе... – дрогнувшим голосом
возразил он. Но Софья Витовтовна уже опять глаза закрыла и носом засопела. Умерла княгиня в ночь на 15 июня 1453 года.
Похоронили её в Вознесенском монастыре в Москве. Прошли похороны, поминки, жизнь стала возвращаться
в прежнюю свою колею. А Василия Васильевича всё не оставляла мысль о том
самом «действии». «Вот померла матушка, – думал он, – сам я незрячий, а
Ванятка неопытен ещё, и как-то всё далее обернётся? Пока жив Шемяка, не будет покоя… – опять, в который уже раз,
вспоминал он слова матушки. – Да и сам Иона почти то же самое баял». И, подумав, Василий
Васильевич наконец решился. В одиночестве помолился в домовой церкви, со
слезами испросил у Господа прощения, после чего велел позвать дьяка
Бородатого Стефана, которому иногда
давал особые поручения, не всегда согласующиеся с Господними заповедями. – Поезжай в Новгород, в Городище, – сказал дьяку,
– встретишься там с боярином Котовым. Скажешь, что от меня. Далее он сам всё
ведает. Бородатый, приехав в Новгород, встретился с Иваном
Котовым. А Котов подговорил повара
Шемяки, и тот посыпал ядом жареную
курицу, поданную к столу князя. В тот
же день Шемяка почувствовал себя дурно. Вдруг открылась рвота, появились
сильные боли в животе. После нескольких хождений в отхожее место, всё вроде
бы успокоилось, и Дмитрий Юрьевич решил, что это просто так – случайность. Но
посланные за поваром люди вернулись ни с чем – повар исчез. А через некоторое
время боль в животе возобновилась и
усилилась, а во всём теле появилась слабость. «Отрава… – с ужасом понял
Шемяка. – Васька… Всё Васька…Гадёныш!»
Лекарь на вопрос Дмитрия Юрьевича, что с ним, ответил уклончиво: – Мабуть, съел чего-нибудь. И начал давать князю снадобья, но все они без
промедления выскакивали из желудка
Дмитрия Юрьевича. Потом появилась кровь, невыносимая боль, от резей в животе
перехватывало дыхание. Первые два дня князь стонал, кричал, и то молился, а
то проклинал всё на свете. Однако через несколько дней ослаб и затих, уже
только слабыми стонами обозначая свои непосильные для человека страдания.
Софья постоянно была рядом с ним, почти ничего не ела, не спала, лишь иногда
дремала урывками и измучилась до того, что и ей понадобилось звать лекаря. Дмитрий Юрьевич мучился двенадцать дней, до конца
надеясь на благополучный исход, и лишь перед самой смертью понял, что это –
всё, это – конец. И заплакал. Слёзы беззвучно текли из глаз, озерками
застаиваясь в провалившихся глазницах князя, и не хватало уже сил, чтобы
вытереть их. За время болезни тело и лицо его пожелтели и высохли. Рядом
стояли плачущая Софья с сыном,
архиепископ Евфимий, а чуть поодаль люди Дмитрия Юрьевича, ещё
остававшиеся с ним. – Нагнись ко мне, – едва слышно попросил Шемяка
свою супругу. Софья склонилась к нему. – Немедля с Ваняткой уходите в Литву…– слабеющим
уже языком едва выговорил Дмитрий Юрьевич. Умер он 17 июля 1453 года. И, несмотря на явное
неудовольствие Ионы, повелением
архиепископа Евфимия Дмитрий Юрьевич был отпет по православному обряду и
торжественно похоронен в Георгиевском соборе Юрьева монастыря. Евфимий,
внешне подчиняясь главенству московского митрополита, всё-таки внутренне
противодействовал ему. В Москве о
смерти Шемяки узнали 23 июля. Привёз эту весть опередивший всех подьячий Василий по прозванию Беда. – Государь, Дмитрий Юрьевич отошёл к Господу, –
сказал он Василию, пожелавшему лично выслушать это известие. – На всё воля Господня, – перекрестился Василий
Васильевич, вздохнул глубоко и
выдохнул с шумом, тяжко как бы,
помолчал и спросил: – А лекарь… лекарь-то что же? – Лекарь баял, что вылечить никак было не можно:
Дмитрия Юрьевича зело скрутило. – Вон оно как… – скорбным голосом пожалел Василий Васильевич.
– Ну ступай, ступай теперь с Богом. Через несколько дней подьячий Василий Беда был
пожалован должностью дьяка. Среди
бояр и в народе пошумели, потолковали о странной смерти мятежного князя, но
уже вскоре многие и забыли о ней. Так закончилась более чем двадцатилетняя борьба за
власть между потомками Дмитрия Донского, принесшая неисчислимые беды простым
людям, но вместе с тем и заложившая основу для будущего объединения всех
русских княжеств. Странным образом завершение этой борьбы совпало с крушением Византийской империи, много веков
являвшейся оплотом православия в мире. После этого Московская Русь, помимо
желания или нежелания кого бы то ни было, осталась единственной значительной
страной, способной хранить и оберегать устои истинного православия. ГЛАВА 66 Василий
Васильевич отдыхал после обеда, лежал одетым в своей ложнице и иногда во сне
похрапывал. Снилось ему, будто у него
есть глаза и он видит луг и красные
цветы на нём, а вверху – голубое небо и солнышко, и так светло кругом. «Вижу!
– обрадовался Василий. – Вижу! Сподобил Господь!» И заплакал от счастья, утирая слёзы, явственно ощущая под
пальцами упругость глазных яблок. Но в тот же миг проснулся и сразу осознал, что это был сон, однако на всякий
случай пощупал рукой свои пустые глазницы и вздохнул обречённо: чудес на этом свете, видно, не
бывает. Похожие сны Василию снились
часто, он привык к ним и не так уж
сильно был разочарован нынешним. В
дверь постучали. –
Кого там?.. Князь
хотел добавить: «принесла нелёгкая», но не добавил. –
Я это, батюшка, – узнал он голос старшего сына Ивана. –
Ванятка? Заходи. Что, али я переспал? Али весть какая? –
Весть, батюшка. И дурная: с самого Царьграда людишки прибегли. Сказывают,
царь турский Мустофа город полонил, императора посёк и народ побил,
православные храмы пожёг, а Святую Софию испоганил – мизгит из неё сделал. –
Как так мизгит? – не поверил Василий Васильевич. – В Святой Софии? Да не
может того быть! –
Истинно так, батюшка. Тринадцатилетний
Иван помог отцу спуститься с высокой ложницы. Ростом он оказался почти
вровень с отцом, но телом был ещё по-ребячьи лёгок и прогонист. –
Надо Иону позвать, – сказал Василий Васильевич, нащупывая лавку и садясь на
неё. Но
как раз в это время слуга доложил о прибытии митрополита. Василий
Васильевич по звуку шагов узнал его. Иона вошёл, перекрестил обоих князей –
Это ты, отче? – спросил Василий. – Ведаешь ужо? –
Ведаю, князь. Беда-то какая... –
Да как же так Господь попустил-то? –
Не надобно было с сатаной, прости Господи, якшаться, – ответил Иона. – Они думали, что папа
поможет им. Запамятовали, что католики чтут нас за еретиков, и от них не
токмо никакой помочи православным
никогда не было, а пуще того – завсегда одни уязвления. Скоко раз на землю нашу
с мечом и сами приходили, и других науськивали, скоко грабили, похлеще
поганых, тот же Царьград на щит взяли, над народом и святынями надругались.
Эх-ма!.. – махнув рукой, с горечью закончил Иона. В
связи с таким чрезвычайным событием вскоре была созвана Боярская дума, на
которой присутствовали и некоторые православные иерархи во главе с Ионой. К
этому времени стало известно, что молодой султан назначил патриархом
ревностного блюстителя православия Георгия Схолария. Под именем Геннадия он
занял патриаршее кресло. В Москве все знали о его приверженности истинной вере, и потому было принято
решение, по мере возможности и сообразуясь с обстоятельствами, по-прежнему
оказывать помощь православным братьям в Царьграде. Наряду
с этим на Думе были обсуждены и другие вопросы, касавшиеся положения в самой
Руси. После смерти Шемяки можно было действовать свободнее, и решено
было с выплатой дани в Орду обождать,
а на князя Ивана можайского, дабы впредь он, по меткому выражению самого
Василия Васильевича, не мог задом вихлять, послать войско. Был затронут и
вопрос о Казани. Соглядатаи доложили, что у хана Махмутека пока мало сил, и
он не опасен. Позванный в думу боярин
Фёдор поведал о положении в Мещёре в связи с приходом туда царевича Касима и
о тайном противодействии ему местных князей. –
Они считают себя володетелями этих земель, – сказал он, обращаясь к князю. –
И что ты предлагаешь? – спросил великий князь. –
Удалить их оттуда. –
Добро, – согласился Василий Васильевич, вспомнив совет Полуектова. Глава 67 Первые лучи восходящего солнца только что
пробились сквозь щели в досках старого сарая. Вчера вечером было чересчур
тепло и душно, и Андрей ночевал на сеновале. Проснувшись, он лежал и нарочно
рукой ворошил сено, наблюдая, как невидимые до того мельчайшие пылинки пляшут
в золотистых снопиках света. И вспоминал детство, юность. Как же хорошо было
тогда, как радостно! Утро встречалось счастливой улыбкой, сила
жизни переполняла тело, душа пела и ликовала, и верилось в Господа и в добро
Его, и в своё светлое будущее. Но
теперь всё это ушло куда-то. Чёрные
мысли, мельтешение в голове, ничего прочного, болотная зыбь в душе. Что худого сделала ему Христя? Ну
родила мёртвенького… Значит, судьба
такая, значит, так нужно. Но кому нужно? Ведь никому не желал он
худого, а получается супротив того: ей жизнь поганит и себе тоже. Куда
далее? Уехать в Москву? Но зачем?
Чужой город, чужие люди. Надо будет начинать всё сызнова. А надо ли? Тоска…
Тоска… Деваться некуда. Вдруг
крики и гулкий звон набата прервали его мысли. –
Горим! – донёсся визгливый женский голос со двора. – Люди, ратуйте! В
сарай вбежал дворовый Иван, споткнулся, едва не упал, схватил лопату и хотел
бежать назад. –
Чего там? – остановил его Андрей. – Кто горит? –
Князь? – увидел его Иван. – Да мы, мы горим! –
Как так? – глупо спросил Андрей, поспешно спрыгивая с сеновала. Выбежал
на улицу и увидел объятую пламенем
поварскую пристройку к дворцу. Огонь уже появился из волокового оконца.
Отовсюду выбегали люди. –
Воды! – закричал Андрей. Бросился
к двери пристройки, дёрнул её и отшатнулся от вырвавшегося навстречу пламени. –
Беги, – приказал Ивану, – буди наших… Забасил колокол, со всех сторон к
княжескому дворцу бежали люди. Бабы
выстроились в цепочку, бадейками и кувшинами передавая друг другу воду из
колодца. Мужики пытались землёй закидать огонь. –
Бесполезно… – выбежав из дворца, сразу оценил происходящее князь Семён и
приказал дворовым: – Добро выносите. Скорее! –
Рыжего, Рыжего выпусти! – крикнул Андрей псарю. Появились
татары Касима, на конях въехали во двор. Но это лишь прибавило суматохи. До
этого дня погода стояла сухая, дерево занималось в мгновение, и вскоре горел
уже весь дом со всеми пристройками. –
Все наши тут? – спросил Семён, пересчитывая сгрудившихся в кучку женщин с
детьми. –
Кажись… – ответила Софья, жена Семёна. И
только тут Андрей вспомнил о своей супруге. –
А Христя где? – оглядев всех, с
тревогой спросил он. –
Тут где-нибудь. –
Где тут? – взорвался Андрей. Он
вдруг испугался за неё. Но в этот момент на верхней открытой галерее
появилась Христя. В руках она держала икону с ликом Богородицы. Вверху
уже занялся чердак, но к стене ещё можно было подойти. И Андрей сразу
бросился туда. –
Прыгай! – приказал жене. Христя, наклонившись, осторожно опустила
ему икону. Андрей передал её
подбежавшему Ивану и расставил руки: –
Прыгай! Но
Христя вдруг бросилась назад в светлицу и тут же вернулась с другой иконой –
Спасителя. И, как и первую, опустила её в руки Андрея. И, наверно, опять хотела
пойти за следующей, но серый дым, густо поваливший из открытой двери,
остановил её. –
Прыгай! – приказал Андрей. – Сгоришь!
Прыгай, кому говорю! Христя
перелезла через перильца, ухватилась за их нижний край и разжала руки. Андрей
поймал её, обхватив чуть пониже ягодиц, и отнёс в сторону от горящего здания. –
Глупенькая, – сказал ласково, поражённый её отвагой, – сгореть ведь могла… А
сам вдруг вспомнил, как вот так же нёс Анастасию, и у неё были такие же тугие
бёдра. Но, Господи, как давно это было, будто бы и совсем не было. –
А ты, когда там, наверху стояла, шибко испужалась? – спросил он. –
Не помню, – ответила она, – образа выручать надо было. Андрей
уважительно посмотрел на неё, подумав, что сам он, наверно, ни о каких
образах и не вспомнил бы. Княжеский
дворец горел вовсю: треск и гуд,
перемешанные с женскими воплями и плачем, стояли в воздухе, подойти к пожару
уже не было никакой возможности. Огонь по изгороди полез к соседней усадьбе,
и простолюдины, преграждая ему дорогу, ломали изгородь. Начали рушиться потолки с крышами, нестерпимый жар
заставил людей отступить ещё дальше. К
полудню сгорело всё, что могло гореть. Остались лишь остовы печей, да огромные камни из известняка, лежавшие под
нижними брёвнами здания. Князь Семён
с Борисом ходили по краю не остывшего ещё пожарища и искали причину
возникновения огня. Повариха Федора божилась, что когда пришла, внутри уже горело. –
Может, ты запамятовала, затопила и отошла куда-нибудь? – спрашивал её князь
Семён. Но
обширная телесами Федора лишь ревела и повторяла: –
Не виноватая я... Не виноватая... Перед Господом клянусь. Не отходила я
никуда и печь ещё не растапливала. –
А ведь на поджог похоже, – сказал Андрей, подходя к Семёну. –
То-то и оно, – согласился Семён. – Ежели печь не растапливалась, то отколь
огонь взялся? В этот момент во двор сгоревшей усадьбы
въехал Касим в сопровождении большой
свиты. –
Конязу нужна помощь? – спросил царевич. –
Благодарствую тебе, однако сами управимся, – отказался Семён. Посочувствовав погорельцам, татары вскоре уехали. –
Вызнай у караульщика,– велел Семён Борису, – может, чего видал. –Думаешь,
всё-таки поджог? – спросил Андрей. –
Чудес на свете не бывает, – пожал плечами Семён. – Стоял, стоял дом и вдруг
ни с того ни с сего взял да и загорелся... –
А не эти ли? – кивнул Андрей вслед уехавшему царевичу. –
А смысл? –
Выживают... –
Может, и так. После
пожара вся княжеская семья временно
поселилась в бывшем доме наместника, потеснив проживавшего там воеводу. К вечеру все погорельцы уже немного успокоились:
женщины перестали плакать, а мужчины занялись обсуждением дальнейших
действий. Княжескую казну и большинство ценных вещей удалось спасти, и можно
было начинать восстановление усадьбы. Решили строиться не на прежнем месте, а
чуть повыше по течению Оки, что позволяло избежать каких-либо суеверий по
поводу места пожарища. Вопрос о причине пожара так и остался невыясненным: ни
караульщик, ни кто-либо другой посторонних людей в то утро на княжеском дворе
не видели. –
Я нынче приду к тебе, – после вечернего молебствия шепнул Андрей Христе. –
Где тебя поместили? –
Наверху, в светёлке. –
В светёлке? – сразу вспомнил он
Анастасию. – Это в какой же, в левой али правой? –
Справа что. –
Справа? – переспросил Андрей, сомневаясь ещё, что это та самая светёлка. –
Это ежели с какой стороны глядеть? –
С речной ежели. «Она!
– ёкнуло в нём. – Та самая...» Он никогда не был в этой светёлке, но сколько
раз прежде мечтал об этом. По ночам строил
планы тайного проникновения в неё, которые в его воображении
обязательно заканчивались успехом, но которым никогда не суждено было исполниться. А вот теперь вдруг всё
совершилось само собой, только вместо Анастасии была другая. «Может, это
судьба? – самого себя спросил Андрей. – Ведь ежели ничего не происходит без
воли Господней, то...» И всегда в этом месте мысль его как бы тормозилась,
оставляя всё последующее на усмотрение самого Господа. Он
не пошёл к Христе сразу, а дождался, когда все уснут, и только потом со
свечёй в руке сторожко, словно воришка, прокрался по коридору. Дорогой
подумал: «Ежели спит – уйду...» Но в светёлке под иконостасом горела
лампадка, а когда он входил, Христя,
в тонкой исподней рубахе, стремглав кинулась из-под образов в ложницу.
И по шейку закрылась одеялом. –
Не спишь? – спросил он, довольный, что она ждёт его. –
Образа расставляла, – тихо ответила Христя. А
он вспомнил, как нёс её там, на пожаре, и, волнуясь, стал раздеваться. Потом
Христя уснула, положив ему голову на плечо. Андрей гладил её волосы и думал о
странностях жизни, которая почему-то
часто оборачивается к человеку не тем боком, каким бы ему хотелось. Вот он
мечтал об Анастасии, а теперь спит в её бывшей светлице, но не с ней. А где
теперь сама Анастасия? Верно ли, что душа не умирает? Под эти мысли Андрей и заснул незаметно. И
сразу же ему приснился сон. Будто Анастасия входит к ним в светёлку, вся в
белом и сама ликом белая-белая, а вот глаз не видать. Подошла к нему и
спрашивает: –
Что, Андрей Константинович, кончилось твоё неустроение? Андрей молчит, вспоминает: «Ведь померла же
она...» –
Вижу – кончилось, – Анастасия говорит. – Токмо ты Андрей Константинович,
запамятовал, что обещался. –
А что такое я обещался? – Андрей спрашивает. –Да
ведь сам ведаешь... – Анастасия сказала. И
пошла, пошла куда-то, а перед ней вместо стен вдруг пространство образовалось
без конца и края, и она в этом пространстве всё меньше и меньше делается.
«Уйдёт ведь...» – подумал Андрей. И хотел окликнуть её, но Анастасия уже
исчезла, будто растаяла. Тут
он и проснулся. И сразу вспомнил, что однажды Анастасия ему уже снилась, и
что-то тогда сказала… Кажется, ведь пол велела в монастырской трапезной
вымыть... И вот сызнова. Токмо ведь это не она, а Люляй тогда сказал.
Чудно... Андрей осторожно высвободил затёкшую руку
из-под головы Христи, встал и подошёл к оконцу. Уже светало. «Ведь она из этого оконца наверняка всё
видала...» – подумал он, сквозь слюду разглядывая остовы печей на
пожарище. В середине чёрных головёшек
ещё что-то дымилось. А вопрос в голове
всё стоял: «К чему этот сон?» После обеда Андрей не выдержал и
частично рассказал сон Христе, заменив Анастасию женщиной в белом. Рассказал
и о первом сне, что приснился в монастыре. –
Может, это тебе сама Богородица являлась, – помолчав, сказала Христя. –
Нет, не Богородица... – поспешно возразил Андрей. –
А отколь ты ведаешь? –
Не похоже вроде. –
Молись, Андрюша. А ежели чего Господу обещался, то выполнять надобно. –
Да ничего я не обещался! – взорвался Андрей. – Какой-то блаженный молвил
сдуру, а я что, теперь из-за его слов должон пол мыть? Но
сон этот и спустя несколько дней не выходил у него из головы, заставляя
думать и сомневаться: а не указание ли это оттуда? И боязно становилось, что
ежели это так, а он не выполнит... Через
месяц в Городок приехал боярин Фёдор и опять стал
уговаривать князей поменять свои
владения на вотчины, которые им даст великий князь. И Андрей, посоветовавшись
с Христей, согласился. В
конце лета обоз из Мещёры в сопровождении полусотни воинов подъехал к
Солотчинскому монастырю и остановился на ночёвку. Воины развели костры, а
князь сразу пошёл к игумену и к его величайшему удивлению спросил воды и
тряпицу, которой пол моют. –
Пошто тебе? – опешил игумен, глядя то на белые руки князя, то на его лицо: не
свихнулся ли часом? –
Надобно, отче, – объяснил Андрей, – зарок дал. После
чего вымыл пол в трапезной, с особым
усердием отскоблив витиеватый сук у входа, и сказал игумену: –
Исповедаться хочу, отче.
ЭПИЛОГ Во второй половине XV века Москва продолжила
силовое подчинение русских княжеств. После устранения с политической арены
Дмитрия Юрьевича Шемяки Василий Темный получил свободу действий. Сразу же в
1454 году было отправлено войско на Можайск. Иван Андреевич можайский, едва
узнав о движении московских полков, вместе с семьёй убежал в Литву, где уже
находился сын Шемяки Иван. Можайск был присоединён к Москве. В январе
1456 года наступила очередь своевольного Великого Новгорода. Недовольный
постоянным стремлением Новгорода к самостоятельности в решениях политических
и даже религиозных вопросов, великий князь во главе полков выступил в поход
против своевольного города. Навстречу вышли новгородские отряды. Был жестокий
бой, новгородцы потерпели поражение. После чего к великому князю выехал
архиепископ Евфимий и объявил о покорности Новгорода, заплатив в московскую
казну 10000 рублей. Псков добровольно подчинился Москве. Весной этого же года умер рязанский князь Иван
Фёдорович, а перед этим скончалась его супруга. По завещанию, Иван Фёдорович
«приказал» детей – восьмилетнего
Василия и дочь Феодосию, как и всё «княженье Рязанское», Василию Темному.
Дети Ивана Фёдоровича были взяты в Москву, а в Рязань посланы московские
наместники. С
возрастом Василий Темный приобрёл решительность, жёсткость и даже жестокость
в отношениях не только со своими противниками, но и бывшими союзниками. 10
июля того же года в Москве был схвачен князь Василий Ярославич, постоянный
соратник Василия Темного, помогавший ему вернуться к власти после ослепления.
Василий Ярославич был заточён в Угличе, а его жена и сын Иван успели бежать в
Литву. 18 февраля
1461 года скончался тверской князь Борис Александрович. Его восьмилетний сын
Михаил, шурин Ивана Ш, не в силах противодействовать Москве, вынужден был
следовать в русле политики великого князя. 31 марта 1461 года отошёл в мир иной преосвященный
Иона, митрополит Московский и всея Руси, человек, благодаря трудам которого и
созидалось основание единого государства. Похоронили Иону в Москве в церкви
Успения святой Богородицы. Весной 1462 года соратники князя Василия
Ярославича попытались освободить его из заточения в Угличе. Но заговор был
раскрыт и последовала расправа. В Великий пост людей по приказу великого
князя били и истязали с такой невероятной жестокостью, что даже содрогались
летописцы, рассказывая об этих событиях. Сразу же после этого, 27 марта
Василий Темный, болевший сухоткой, скончался. Ещё при Иване Фёдоровиче Рязань платила
определённую дань на кормление Касиму, его князьям, казначеям и даругам. Так
оставалось и при Иване Ш, о чём сказано в договорной грамоте 1483 года, где
также отмечено, что мещерские князья живут
в Мещёре и «у великих князей», и в случае неблагонадёжности их «добывать», а к себе «не принимать». Продолжалось выдавливание мещерских князей
из Мещёры. По родословцам, первым из Мещёры выехал князь
Семён Константинович, а Борис остался княжить. У Андрея Константиновича
сыновей не было, и род его пресёкся. После выведения из Мещёры мещерских
князей, она полностью перешла во владение Москвы, и в 1504 году была завещана Иваном Ш сыну Василию. Тем временем в Мещёре, на отведённой царевичу
Касиму земле, татары строили мечеть, возводили каменный дворец хана, селились
в деревнях, получали угодья, владели лучшими доходными торговлями. Но полной
самостоятельности у Касима и последующиъх мусульманских ханов никогда не
было. Их действия постоянно контролировались московскими воеводами. В
отношениях между русскими и татарами, конечно же, особенно первое время,
ничего благостного не было, но и открытой вражды, судя по документам, тоже
не случалось. При возникновении многонационального государства
часто происходит уничтожение культуры
и ассимиляция малочисленных народов. Однако в Мещёре с течением времени
татарский городок Хан-Кермен соединился с Мещерским городком, и возникло общее поселение, которое в
честь верного союзника Москвы получило название Касимов. Постепенно
татары и русские, живя вместе, «притёрлись» друг к другу, и впервые на Руси
образовалось единое сообщество двух народов, которое стало прообразом
многонационального и многоконфессионального Российского государства. Пояснительный словарь Аманат – заложник Бакшиш – подарок Баурчи – распорядитель
ханского стола Бек – князь Бердыш – оружие в виде
топора Битакчи – чиновник Богаз-кесен – перерезающий горло Борча – блоха Булгария – страна, в
922 году принявшая ислам. До завоевания монголами занимала территорию
примерно нынешнего Татарстана. Выморок – не
наследуемые земли, оставшиеся после смерти их владельца Даруга – вельможа,
следящий за сбором дани Достархан – накрытый
стол с явствами Изгоном – быстро и
тайно Иль – народ,
совокупность подданных Карачи – советник Клёпки – дощечки, из
которых собираются бочки Кыз – девушка Лествичное право –
родовой принцип наследования Майна – большая прорубь Мережа – сеть Мерьская изба – жилище
народа меря Сарачинское пшено –
рис Страдники – крестьяне,
пахари, из которых обычно набиралось ополчение Улу-Мухаммед – чингисид, хан Большой Орды Хаджтархан – Астрахань Хатун – женщина, жена Хурут – сушёный творог Ярослав Владимирович, князь – сын соратника Дмитрия
Донского Владимира Храброго Яхши – хорошо
Касимов, 2010 год.
Некоторые спорные вопросы из истории Касимова.
Время возникновения города. Принято считать этим временем 1152
год. Якобы, по преданиям (чьим?) крепостца была поставлена Юрием Долгоруким.
Опять не ясно, действительно ли это народное предание, которому, как ни
странно, в большинстве случаев можно вполне доверять, или измышления
историков. Но точно известно, что Юрий Долгорукий, несмотря на негативное к
нему отношение летописцев, (преимущественно киевских) вместе со своим сыном
Андреем Боголюбским основал множество городов в Залесной Руси, среди которых,
по всей вероятности, был и будущий Касимов. Кстати, здесь надо упомянуть, что
благоверный князь Андрей Боголюбский почти до самой смерти своего отца
сопровождал его во всех походах и всегда неотлучно был рядом. И наверняка
этот святой князь видел и Оку, и касимовские овраги, и горы и, будучи
православным, молился в местной церкви, а, может быть, именно им и был
поставлен первичный православный храм в городке.
Судя по случайным археологическим находкам на нынешнем Старом
Посаде, некое древнее поселение находилось на горе, на левой стороне речки
Бабенки, где сегодня стоит Ильинский храм. Слева, если смотреть на Ильинский
храм со стороны Оки, на склоне, где сейчас расположено несколько изб и
огороды, в 1939 году были найдены скелеты двух славянских девушек 9–11 веков
с типично вятическими украшениями, однако и с элементами угро-финских, что
говорит об уже совместном проживании славян и угро-финнов. В 2009 году
местным жителем недалеко от места первой находки при рытье неглубокой траншеи
опять были найдены два человеческих скелета с украшениями и множество костей.
Автору удалось выпросить у хозяина один бронзовый грубо кованый браслет.
Всего этих браслетов было пять, но, по всей видимости, были и другие
украшения, о которых хозяин умолчал. На Старом Посаде почти повсюду в
земле находится так много остатков от
разнообразной глиняной посуды, наконечников стрел и копий, и прочих древних
предметов, что местные жители практически не обращают на них никакого
внимания. Так, например, браслеты из захоронений были пущены на изготовление
блёсен, сабля, найденная в текие Авгана, продана, даже камни с надгробий
некогда огромного в 17 десятин старого татарского кладбища употреблены на
разные хозяйственные нужды. Все эти находки однозначно говорят о
существовании на Старом Посаде древнего, скорее всего, ещё дохристианского,
поселения. В самых старых документах о русских городах это поселение,
очевидно, называлось «Мещерьское Каменна Могыла». В первоначальном документе
Мещерьское и Каменна Могыла написаны вместе, а затем, при переписке текста,
между ними кто-то поставил запятую. Потому неизвестно: одно это название или
два разных. Изначально городок Мещерьское принадлежал Муромско – Рязанскому
княжеству. Татары прошли по этим местам в 1239 году не останавливаясь. Но в
1298 году часть Мещеры с Мещерьским завоевал Бахмет из влиятельного в Орде
рода ширин. Его сын Беклемиш женился на Стародубской княжне из рода
Рюриковичей и принял христианство. Это известно из родословной книги князей
Мещерских. То есть, начиная с 1298 года будушим Касимовым владели князья
Мещерские. И первый (из известных) православный храм Преображения был
поставлен крещёным татарином Беклемишем – Михаилом. Время правления Михаила – Беклемиша совпадает со временем жизни
рязанского князя Ивана Ярославича (умер в 1327 году) и загадочного Александра
Уковича, который, судя по последующим документам, продал кому-то часть
Мещеры. Во многих публикациях о происхождении Александра Уковича, его
причисляют то к какому-то местному князю, сохранившему свою власть (это при
татарах – то!), то к русскому по имени Вукол, хотя значение его отчества
лежит прямо на поверхности: по-татарски «ук» означает стрела. Авторам даже
удалось найти одного татарского князя по имени Ука-хан, который мог быть
связан с ширинами, и время его жизни как раз совпадает со временем Михаила-
Беклемиша. Александр Укович и сам мог быть из рода ширин, о чём говорят
многие историки. Однозначного ответа на этот вопрос пока нет. Но, в любом
случае, если Укович и продавал часть Мещеры, то никак не Мещерский Городок, в
котором прочно сидели будущие князья Мещерские из ширин, принявшие
православие. Скорее всего, Укович владел правобережьем Оки в районе реки
Пары. Об этом говорят ряд местных названий (речка Ширино, кордон Ширинский,
селение Красное Ширино), связанных со словом ширин. Считается, что в 1372 или
1376 году Мещерьское, ставшее теперь православным городом, было разрушено
татарами. При изучении этого вопроса
авторы не нашли достойного подтверждения подобной версии. В конце концов,
деревянный город мог просто сгореть от обыкновенного пожара. Новый город был
построен выше по Оке на правой стороне речки Бабенки. Однако участие
четырёхтысячного мещерского полка под руководством князя Юрия Фёдоровича,
внука Беклемиша-Михаила, в
Куликовской битве, кажется, подтверждает
гипотезу о нападении татар на ставший христианским город. (Юрий
Фёдорович погиб на Куликовом поле). Позже центр города сместился выше по
течению Оки, ( в исторической литературе он называется Новый Низовой город)
однако прежние кварталы остались на своём месте вместе с монастырьком и
храмом. Остался и первоначальный городок, колыбель будущего Касимова, на
левой стороне речки Бабенки под названием Старый Посад. Татары называли его
Иски Юрт, что означает примерно: старый дом, старое место. Сам Мещерский
Городок со своими землями оставался в какой-то мере независимым вплоть до
1392 года, когда Тохтамыш отдал всю Мещеру Москве. Очевидно, до этого времени
князья Мещерские сами же и платили дань в Орду. Существует также мнение, по которому Мещерский Городок был дан
Касиму якобы в качестве платы за освобождение из татарского плена. Это версия
историков Худякова, Зимина и Похлёбкина с явным уклоном к приданию военной
силе казанских татар того времени большей значимости, чем она была в
действительности. Об этом говорят события
1446 год, когда сразу же после захвата Казани, (во власти на Руси ещё
Шемяка) Махмутек, не имея сил опустошить центральные русские земли, посылает
«свой двор» в количестве 700 человек пограбить земли вокруг Устюга. Устюг
устоял, но вынужден заплатить татарам отступное. При возвращении почти все
татары утонули. 1448 год - Махмутек с целью обычного в то время грабежа
выходит на Русь. Василий Темный идёт навстречу. Махмутек тут же
отступает. Всё это говорит о том, что Казань в то время была ещё слишком слаба, чтобы бороться с
Русью. С Василием Темным при
освобождении его из плена идут татарские князья и мурзы, которым князь платит
содержание, но ведь они и воюют не за татар! Это уже русские наёмные войска!
И возникает вопрос: а вообще-то, заплатил ли что-нибудь Василий Темный или
Шемяка татарам? Весьма сомнительно. Когда Тёмный только ещё идёт из плена,
дорогой приходит известие о гибели Улу-Мухаммеда. И среди русских возникает
беспокойство: «как бы царевич решение не переменил». Возможно Махмутек и
хотел бы сделать это, но среди татар, сопровождавших Тёмного из плена, наверняка были далеко не одни сторонники
Махмутека. Ведь произошёл по сути переворот с убийством собственного отца и
брата, а это, мягко говоря, не приветствуется ни одним, а тем более
последователями Мухаммада, народом.
Москва в то время была гораздо сильнее Казани, и Касиму с Якубом,
убежавшим от своего брата, просто некуда было деться. Поэтому они и влились в
русское войско, идущее на помощь Василию Тёмному. За их службу Москва платила
им, но ведь они и служили не Махмутеку, а Москве! А за заслуги Касиму, (по
исследованию авторов в 1451 году) было пожаловано место (но никак не город!)
в Мещёре, где он рядом с русским Мещёрским Городком построил свой город –
Кизи Кермен. Затем оба городка постепенно слились, образовав единое целое.
Обоснованием пожалования Касиму именно этого места является давнее, начиная с
1298 года, присутствие здесь потомков татар Бахмета Усейнова. Хотя его сын
Беклемиш крестился и крестил свою
дружину, но многие татары наверняка остались мусульманами. Что касается 1439 года, когда Улу-Мухаммед с незначительным, не
более трёх– четырёх тысяч воинов, войском сумел осадить Москву, то это вопрос
к нашим князьям и боярам, из-за разгильдяйства которых всё и произошло. Но
вместе с тем достаточно вспомнить, что и обыкновенные новгородские разбойники
– ушкуйники в свое время ограбили
могущественный Сарай, когда в городе не было войска. Очевидно, это примета
того времени.
Вопрос о смерти Александра Невского. Невский возвращался из Орды на судне по Волге и в дороге заболел. Некоторым, особенно касимовским любителям истории, почему-то очень хочется, чтобы Невский умер именно в Касимове. Какая честь от этого городу – я лично не понимаю. И зачем было плыть от Нижнего вверх по Оке, да ещё мимо Мурома, от которого шла торная дорога на Владимир и Суздаль? Невский был отпет в храме при монастыре в Городце на Волге. В те годы Городец был значительным городом. Очевидно, отсюда и появилось название Касимова Городец Мещерский, хотя в первоначальных документах он называется не Городец, а Городок. Вот кратко история города Касимова. Конечно, авторы не претендуют на истину в последней инстанции. История тем и привлекательна, что всегда можно вдруг открыть что-то новое и неожиданное, противоречащее прежним воззрениям. |
